Игорь Клямкин. Тоталитарный инстинкт (ответ Александру Ципко)
Если бы Александр Ципко, написав рецензию на книгу, этим ограничился, я бы не стал ему отвечать. Рецензент, подключившись к дискуссии, опустил ее до такого интеллектуального и этического уровня, что лучше, полагал я, оставить его в покое и на новые выплески творческой энергии не провоцировать. Но Александр Сергеевич на этом не остановился и прислал для публикации на сайте второй, более пространный текст.
Честно говоря, от него тоже очень хотелось бы отмахнуться, оставив без внимания: слишком уж откровенно г-н Ципко отказывается следовать солженицынскому «жить не по лжи», хотя эта моральная максима и поминается им не без одобрения (надо полагать, против того, чтобы ею руководствовались другие, он не возражает). Но и не отвечать теперь уже нельзя: «Либеральная миссия» приглашала к участию в дискуссии всех желающих и не могла не поместить текст г-на Ципко на сайте. В тексте же этом содержатся обвинения, отмалчивание по поводу которых может быть воспринято как согласие с ними.
Поэтому приходится переступать через «не хочу» и объясняться – не столько с самим г-ном Ципко, сколько с его возможными читателями относительно того, что он им пытается внушить. По ходу придется коснуться и упомянутой газетной рецензии, которая тоже воспроизведена на сайте, дабы представить мироощущение Александра Сергеевича и индивидуальное своеобразие его мышления как можно полнее.
Новые назначения на должности врагов
Начну с главного обвинения, выдвинутого г-ном Ципко против меня, а заодно и всех либералов-западников, – обвинения в утрате патриотических чувств и даже во враждебном к ним отношении. Безнравственно, поучает он своих оппонентов, «лишать людей памяти об их национальных Победах», «оценивать позитивно девальвацию патриотизма и патриотических чувств в современной России», а тем более – радоваться по поводу их ослабления. Предполагается, что именно либералы-западники «лишают», «оценивают позитивно» и «радуются». А еще они хотят лишить Россию ее государственного суверенитета и разоружить – в военном и идеологическом отношении. И еще много чем хотят навредить своей стране и своим согражданам, чтобы за их счет обустроить себе комфортную жизнь.
Столь сильные обвинения оправданы только тогда, когда они тщательно документированы. В любом другом случае обличитель добровольно зачисляет себя в разряд людей, о которых сказано, что патриотизм для них «последнее прибежище». От г-на Ципко требовалось совсем немногое: обосновать свои инвективы посредством добросовестного цитирования – желательно прямого – высказываний тех, кто демонстрирует, по его мнению, нелюбовь к Отечеству. Но он этого не сделал. Не сделал же потому, что таких высказываний он обнаружить не мог по причине их отсутствия. А потому пафос Александра Сергеевича отдает не очень приятным запахом, напоминающим о временах войны с «безродными космополитами».
Не хочу верить, что моим оппонентом двигали сознательный расчет на возвращение тех еще не забытых времен и желание заранее успеть к ним приспособиться. Скорее всего, его тексты создавались под воздействием очень сильного инстинкта, который свойствен людям монологичной культуры и который активизируется у них в ситуациях, когда они сталкиваются с многообразием мнений и по тем или иным причинам вынуждены на них реагировать.
Можно назвать этот инстинкт традиционалистским. Но мне все же более точным кажется – при всей его затасканности – слово «тоталитарный». Зная о наличии у себя такого инстинкта, человек может его успешно скрывать, рационально-волевым усилием блокируя его наружные проявления. Но от участия в дискуссиях желательно при этом воздерживаться. Иначе тайное почти наверняка станет явным.
Александр Ципко с искушением не совладал и попробовал испытать себя в игре на ментально чужом для него дискуссионном поле. В результате получилось то, что получилось.
Осуждать за это Александра Сергеевича я бы не стал. Серьезно навредить своим оппонентам ему вряд ли удастся, а наше знание о тоталитарном инстинкте и его современных проявлениях получило, благодаря ему, некоторое приращение. Но если даже я ошибаюсь и приращения нет, то и актуализированное старое знание будет, возможно, небезынтересно тем, кто по разным причинам не сумел или не успел его приобрести.
Тоталитарный инстинкт обладает уникальной силой, вполне компенсирующей отсутствие других сил. Она проявляется в односторонне развитой способности превращать идеологического оппонента во врага – страны, государства, отечества, родины, народа, передового класса, веры. Только так я могу объяснить себе обличительный пафос Александра Сергеевича и ту легкость, с которой он отлучает людей от патриотизма лишь на том основании, что у них другие, чем у него, представления о прошлом, настоящем и желательном будущем России. Тоталитарный инстинкт не в состоянии вынести даже намека на то, что возвышенные патриотические чувства могут побуждать к выдвижению разных политических, экономических и идеологических проектов, что само отстаивание права на такое разномыслие может мотивироваться желанием блага своей стране, а не одной лишь эгоистической корыстью.
Человек, порабощенный этим инстинктом, – не обязательно сознательный приверженец тоталитаризма. Во всяком случае, Александр Ципко уж точно таковым себя не считает. Но любой тоталитарный режим тем-то и отличается от нетоталитарного, что монополизирует представление об общем благе, а значит – и толкование патриотизма. А это, в свою очередь, предполагает размывание границы между мирной жизнью и военным временем, выстраивание первой по меркам и нормам второго. Именно в этом главная особенность тоталитаризма, а не в идеологических доктринах, которые могут быть разными.
Можно, подобно г-ну Ципко, быть убежденным антикоммунистом, можно, подобно ему же, осуждать насилие и идеологическую унификацию. Но тоталитарный инстинкт, как свидетельствует о том опыт других народов, может возбуждаться и антикоммунистическими доктринами. Например, этнической, которой придерживается Александр Сергеевич. Это во-первых. А во-вторых, используемый им метод классификации людей на патриотов и антипатриотов посредством фальсификации их взглядов, о чем мне еще предстоит говорить, в политической практике может быть реализован только посредством насилия и унификации.
Тоталитарный патриотизм в мирное время – это всегда патриотизм подневольных. Разница между ним и патриотизмом свободных людей исчезает только в период войны или в ситуации явной военной угрозы. В ходе дискуссии я неоднократно высказывал соображение о том, что последние пятьдесят лет такой угрозы для нашей страны и ее национально-государственной независимости не существует и в обозримом будущем, учитывая ее защищенность ядерным зонтиком, не предвидится. Это, как мне казалось и кажется, и выдвигает в повестку дня вопрос о проведении более четкой разграничительной линии между патриотизмом подневольных и свободных людей. Возможно, я не прав, и тот же Китай, на потенциальную стратегическую угрозу со стороны которого г-н Ципко указывает мне вслед за мной и десятками других экспертов, готов напасть на нас со дня на день. Но тогда так следовало и сказать, попутно призвав затянуть ремни и уж во всяком случае заречься от продажи китайцам нашего оружия. Но Александр Сергеевич промолчал, предоставив мне и своим читателям додумать самим, что же именно он хотел сказать.
Еще я говорил о том, что эта новая историческая ситуация ставит Россию перед принципиально новой для нее проблемой. У страны почти нет опыта консолидации и модернизации в условиях мира, а есть лишь богатый и уникальный опыт ответов на военно-технологические вызовы посредством милитаризации повседневной жизни, тотального закрепощения населения государством и не без успеха культивировавшегося – в условиях войн и реальных военных угроз – государственного патриотизма. Идеологически это оформлялось в виде сменявших друг друга цивилизационных проектов («цивилизационных парадигм»), альтернативных как западным, так и восточным. Все они предполагали неограниченную самодержавную власть первого лица, крепостную зависимость населения от власти и военно-державное могущество, обеспечиваемое благодаря самодержавию и крепостничеству. Возможно, я ошибаюсь и в этом. Готов, если мне докажут, свою ошибку признать. Но ведь не доказывают. И даже не пытаются.
Наконец, я утверждал и утверждаю, что современные проблемы с помощью таких инструментов решению не поддаются, и поэтому «цивилизационную парадигму» ради блага страны придется изменить, продолжая и углубляя (а не свертывая) незавершенный до сих пор процесс разгосударствления общества и человека. Почему такая констатация равнозначна забвению прошлых военных подвигов и побед, призывам к разоружению и десуверенизации, утрате патриотических чувств и т. п., г-н Ципко мне так и не объяснил.
Возможно, ему кажется, что его разоблачения и обличения и есть объяснение. Но если так, то кажется ему это только потому, что тоталитарный инстинкт затушевывает в его сознании разницу между патриотизмом подневольных и свободных людей, равно как и между патриотизмом военного времени (он, повторяю, может иметь место и при тоталитарном режиме) и патриотизмом времени мирного, который тоталитаризм способен лишь умерщвлять.
«Конечно, – делает мне полшага навстречу Александр Сергеевич, – можно учитывать различие между патриотизмом подневольных людей и патриотизмом свободного человека (значит, можно и не учитывать? – И.К.). Но важнее другое, что выпадает из поля Игоря Клямкина (не решаюсь покушаться на авторскую стилистику. – И.К. ), что патриотизм как проявление глубинной, бессознательной привязанности и к своей нации, и к своей стране в экстремальной ситуации проявляется всегда одинаково, как готовность пожертвовать собой во имя других, как самый последовательный коллективизм» (курсив мой. – И.К. ).
Спасибо, Александр Сергеевич, просветили. Хочу только напомнить: то, что «выпало из поля Игоря Клямкина», вы можете обнаружить у того же самого Игоря Клямкина в его беседе с Валентиной Чесноковой. Как бы вам того ни хотелось, выявить какие-то принципиальные разногласия между нами, касающиеся проявлений патриотических чувств в «экстремальной ситуации», у вас не получится. Советую лучше задуматься: а зачем вы их вообще ищете? Какой инстинкт влечет вас, заставляя вместо аргументов обрушивать на оппонентов каскад прописей из букваря? Может быть, именно он, этот инстинкт, и заставляет вас вытеснять на периферию сознания различие между патриотизмом свободного и подневольного человека?
Если есть враг, то есть и война
Впрочем, мои вопросы вряд ли по адресу. Г-н Ципко, скорее всего, вовсе не случайно жестко пристегивает понятие патриотизма к экстремальной ситуации. Ведь все его обличения и разоблачения тем-то как раз и продиктованы, что он нынешнюю ситуацию воспринимает как экстремальную, как ситуацию гражданской войны между патриотами России и ее недругами. Понятно: если есть враг, то есть и война. Ну, а на войне, как известно, не церемонятся. И Александр Сергеевич не церемонится. Не догадывается только, что такая бесцеремонность, одержи она очередную победу, и будет ни чем иным, как победой бесцеремонности, а точнее – бесцеремонной унификации, победой монолога над диалогом. Ну, а если догадывается… Не хочу брать грех на душу неоправданными подозрениями. Пусть они остаются привилегией моего доброжелательного оппонента.
Как бы то ни было, в диалоге г-н Ципко себя явно не находит, слуха на иное, чем у него, мнение он лишен, в содержательной полемике он испытывает непреодолимые затруднения. Тоталитарный инстинкт и здесь подсказал ему единственно верное решение: сама попытка диалога должна быть уничтожена, объявлена заведомо несостоятельной. А для этого нет лучшего способа, чем интерпретация такой попытки, как лишнего подтверждения… правильно, как лишнего подтверждения идущей в стране гражданской войны, на которой никаких диалогов не может быть по определению.
Вполне допускаю, что Александр Сергеевич не лукавит, что из дискуссии он извлек только то, о чем всем нам поведал уже самими заголовками двух своих произведений. А именно, что дискуссии, как таковой не было, что никто никого не слушает и не слышит и все друг друга ненавидят. Но если бы даже это впечатление выглядело бесспорным, то такой итог у человека, осознающего ценность диалога и диалогической культуры в современном обществе, должен был вызвать хотя бы озабоченность. Между тем у г-на Ципко он вызвал лишь желание клеймить и разоблачать. Я уже не говорю о том, что само его впечатление вовсе не бесспорно.
На мой взгляд, большинство участников дискуссии, хотя и в разной степени, но все же обнаружили способность вести содержательную полемику, умение слушать и слышать друг друга. Да, случались при этом и эмоциональные перехлесты, да, порой оспариваемые позиции интерпретировались, мягко говоря, не совсем корректно. Но это, во-первых, имело место не так уж и часто (даже г-ну Ципко с его острым избирательным зрением удалось обнаружить немного), а во-вторых, по сравнению с тем отношением к оппонентам, которое продемонстрировал Александр Сергеевич, такая некорректность может быть отнесена всего лишь к издержкам дискуссионного жанра.
Мне, как и г-ну Ципко, эти издержки не нравятся, о чем я не раз и не два говорил в ходе дискуссии. Более того, я готов согласиться с ним, что в них проявляется преемственная связь с «приемами советской общественной мысли». Но если в данном случае можно говорить о рудиментах советского воинственного стиля, то в случае с Александром Сергеевичем речь идет не о рудиментах, поддающихся изживанию, а о реанимации советской стилистики и советских приемов идеологической борьбы во всем их блеске. Или – кому как нравится – во всей нищете. И это, по-моему, тяжелый случай.
Что нужно сделать с оппонентом для победы в споре
Я не вижу никакой разницы между методом уничтожения идеологических противников, используемым г-ном Ципко, и тем методом, который использовался выпускниками Института красной профессуры. Метод этот заключается в том, чтобы сначала обкарнать и исказить мысль идеологического противника, а потом победоносно развенчать его. Не буду перегружать текст примерами, приведу лишь один. Думаю, этого будет достаточно, чтобы показать не только то, как тоталитарный инстинкт конструирует образ врага и ситуацию гражданской войны, но и то, какие виды оружия он побуждает применять. Заранее предупреждаю только, что изучение метода Александра Сергеевича – не самое интересное занятие и увлекательного чтения не обещаю.
«Игорь Клямкин, – пишет г-н Ципко, – во всех своих текстах, представленных в книге, настаивает на том, что без слома русской цивилизационной парадигмы, без замены сакральной «Победы» сакральной «Свободой» нас в «западное сообщество» не пустят, нам благосостояния и процветания не видать. Игорь Клямкин настаивает на том, что без преодоления характерной для русских «предрасположенности к сакрализации державности и Победы», без устранения этого «ментального гибрида» нас за «стол современного мирового сообщества не посадят»».
Итак, по порядку. О сломе русской «цивилизационной парадигмы» я не говорил ни в одном из своих текстов, а о смене действительно говорил, полагая, что это не одно и то же: слом означает насилие, а смена может быть и относительно безболезненной, если общество к ней готово. Но антипатриотам, понятно, положено иметь желание лишь ломать и разрушать.
Не было речи и о том, чтобы на место сакральной «Победы» в качестве платы за входной билет в «западное сообщество» (иначе ведь не пустят) поставить сакральную «Свободу». Разумеется, в такой формулировке смена, а тем более слом «цивилизационной парадигмы» тоже может насторожить утонченный патриотический слух. Не пустят в «западное сообщество»? Кто не пустит? И за какую-такую Свободу должны мы платить отказом от наших Побед? Однако сама формулировка эта, представленная от моего имени, принадлежит, повторяю, опять-таки не мне, а моему оппоненту.
Слово «свобода» я с прописной буквы не писал и писать не собираюсь, исходя, как и г-н Ципко, из того, что свобода в сакрализации не нуждается. Что касается слова «победа», то заменять его каким-то другим я не считал и не считаю нужным, но считал и считаю, что в современном секулярном мире оно в сакрализации (т. е. обожествлении) не нуждается тоже. Память о выигранных нашими предками военных сражениях и гордость ими от этого не потускнеют, цветы на могилах известных и неизвестных солдат не исчезнут, а церкви это не помешает канонизировать конкретных людей за выдающиеся индивидуальные подвиги человеческого духа. Вместе с тем у людей, вроде Александра Ципко, будет меньше возможностей переносить идеологию победы в мирную жизнь, конструируя и мифологизируя врагов нации и государства, объявляя дискуссию интеллектуалов гражданской войной и используя ради победы в ней те средства, к которым он прибегает. Ведь любая сакрализация (правителя, победы, державности, свободы) снимает сам вопрос о соотношении целей и средств, равно как и вопрос об этической обоснованности самих целей. Произведения г-на Ципко – не самая худшая иллюстрация этой старой истины.
Посмотрите, например, вторую фразу из приведенной выше цитаты. Из нее следует, что я настаиваю на преодолении свойственного русским «ментального гибрида» («предрасположенности к сакрализации державности и Победы»), будучи убежденным, что в противном случае «нас за стол современного мирового сообщества не посадят». И мне ничего другого не остается, как извиниться перед читателем и процитировать самого себя. А именно – то самое попавшее в поле зрения г-на Ципко место, где я в ответе Льву Аннинскому излагаю не свою, а его, т. е. Аннинского, точку зрения:
«Основная и вечная ценность русского человека, как Вы нам популярно разъяснили, – обеспечить праздное существование своим потомкам, что ни с какими западными ценностями не сочетаемо в принципе. И еще ему свойственно воровать, завидовать соседу и жить предощущением войны, способствуя тем самым сохранению целостности страны. И еще он испытывает предрасположенность к сакрализации державности и Победы. Все это было, есть и будет всегда. Позиция предельно ясная, оставляющая открытым лишь один вопрос: Вы действительно уверены, что этот ментальный гибрид не только был, но и остается нашим фирменным блюдом, что никакого другого на стол современного мирового сообщества мы выставить не можем?».
Понимаю: читать это скучно. Поверьте: писать тоже. Но я пытаюсь анатомировать тоталитарный инстинкт в его современном проявлении, и мне важно показать, на какие подвиги во имя сакральной Победы он способен.
Он может заставить человека приписывать оппоненту излагаемую им чужую точку зрения.
Он может заставить и эту чужую точку зрения обкарнать и исказить (см. интерпретацию г-ном Ципко «ментального гибрида», при которой обессмысливается само слово «гибрид»).
Он может заставить от имени оппонента наделить определенным качеством русский народ, которым оппонент его не наделял, и призвать (опять же от имени оппонента) к преодолению этого качества.
Он может, наконец, понудить даже при прямом (закавыченном) цитировании менять одни слова на другие, чтобы привнести в мысль оппонента оттенок, соответствующий заранее сотворенному образу (см. замену глагола «выставить», относящегося к моим словам о «столе современного мирового сообщества», на глагол «посадить»).
Мелочи? Нет, не мелочи. Потому что все эти искажения и подтасовки призваны опустить позицию идеологического противника до уровня, коробящего национальное чувство и провоцирующего его на агрессию. Замена «выставить на стол не можем» (в вопросительной интонации) на «за стол не посадят» (в интонации утвердительной) – и есть пример такого опускания и такого провоцирования. Ах, не посадят? Да кто они такие?.. Да мы их сами… И т. д., и т. п.
Это не мелочи, потому что речь идет о приемах, которые для того и используются, чтобы представить оппонентов чужаками в собственной стране, сознательно стремящимися разоружить ее, лишить государственного суверенитета, отобрать у народа его великие военные победы, вытравить его патриотические чувства. Это не мелочи и потому, что за всем этим просматривается вполне определенное представление не только о патриотизме, державности и Победе, но и об их соотнесении со свободой, равно как и о самой свободе.
Тоталитарный инстинкт и свобода
Ее ценность пока еще не отрицается, тоталитарный инстинкт волевым усилием усмиряется – ведь мы, считает нужным отметить Александр Сергеевич, «живем в демократической стране», где каждый человек имеет право на свободный идеологический и политический выбор. Но инстинкт этот уже сегодня может быть удовлетворен не только возможностью осуществлять насилие над взглядами оппонентов. Он может праздновать предварительную победу и потому, что сумел навязать г-ну Ципко и адекватное себе представление о смысле свободы. Цитирую, в отличие от Александра Сергеевича, опять-таки дословно и полностью:
«Понятие «свободы» само по себе является негативным понятием (курсив мой. – И.К.). Есть свобода от иноземных поработителей, от тирании, но есть и свобода зла, свобода преступления».
Благодарю оппонента за откровенность и прямоту. Лаконичнее и точнее описать свое мировоззрение он уже вряд ли когда-либо сможет. Думаю, не только Игорь Яковенко, бичуемый г-ном Ципко за покушение на устои православия, но и православный фундаменталист Михаил Назаров испытает, прочтя это, неловкость и усомнится, что перед ним – христианин-единоверец. Ведь если понятие свободы негативно, если она лишена позитивного содержания, если она может быть лишь свободой от зла или для зла, то свободный путь к Богу (т. е. к добру) человеку заказан. Значит… Значит, его кто-то должен по этому пути вести, предварительно свободу отобрав. В свою очередь, этот (или эти) «кто-то» должен присвоить себе монополию на свободу и пользоваться ею в соответствии с дефиницией г-на Ципко.
Негативная свобода – это свобода произвола одного человека или группы лиц над всеми остальными. Свобода произвола – это тирания. Чтобы совместить тиранию со свободой, надо саму тиранию изобразить в виде свободы от тирании. Как это делается, хорошо известно. Известно и то, как это начинается, – в том числе, надеюсь, и г-ну Ципко. Начинается с того, что не успевший устояться в ходе исторических перемен гражданский мир интерпретируется как гражданская война. Назначаются враги, объявляющиеся сознательными и злонамеренными противниками этнического или общенародного большинства. И с ними и о них начинают говорить примерно так, как говорит со своими оппонентами (и о них) Александр Ципко. Не церемонясь. Замазывая разницу между патриотизмом свободного и несвободного человека, растворяя ее в патриотизме чрезвычайных ситуаций. Объявляя свободу негативным понятием и сакрализируя Державность и Победу.
Кончается все это печально – через какое-то время восстановленная державность рушится, ситуативная победа оборачивается стратегическим поражением. Всегда. Но тоталитарный инстинкт, грезя о будущем, живет сегодняшним днем. Завтра для него существует лишь как воспроизведение его собственного качества. Впереди он видит только себя.
Я бы, возможно, испытывал больше сомнений, объясняя особенности творчества г-на Ципко присущим ему тоталитарным инстинктом, если бы он не записал меня в идеологи СПС. Только при таком объяснении эта очередная бесшабашная бесцеремонность становится доступной моему пониманию. Ведь тоталитарный инстинкт не может удовлетвориться персонифицированным врагом; ему нужен враг массовый, коллективный (классовый, этнический, партийный). Вот почему Александр Сергеевич и пристроил меня (а заодно и Игоря Яковенко) к Союзу правых сил: эта партия была им назначена на роль главного врага России еще раньше, а потому любой, чьи взгляды ему чужды, просто не может не разделять ее (партии) идеологию или прямо либо косвенно участвовать в ее (идеологии) создании.
Надо сказать, что тут у моего критика случился совсем уж большой конфуз. Дело в том, что в дискуссии принимал участие Алексей Алексеевич Кара-Мурза, который действительно является одним из ведущих идеологов СПС, членом Политсовета этой партии и главным редактором партийной газеты. Между тем позиция Кара-Мурзы, которая от моей, кстати, существенно отличается, не только не вызвала у г-на Ципко никаких возражений, но и послужила материалом для обоснования его собственных взглядов посредством неоднократного одобрительного цитирования.
Получается, что официальный идеолог партии ее идеологом не является, а являются таковыми совсем другие люди, в партии не состоящие. Чтобы обосновать столь смелую версию, опять-таки требовалось не очень много: нужно было проанализировать идеологические документы СПС, сопоставить их с моими текстами и показать, что эти документы и эти тексты по своему содержанию и пафосу идентичны. Ничего похожего, однако, у г-на Ципко обнаружить нельзя. И понятно, почему: когда инстинкт овладевает разумом, рационального мышления и поведения ждать не приходится.
Впрочем, иногда Александр Сергеевич, помимо недокументированных обличений, предлагает нам ознакомиться и с образцами своей аналитики. Но лучше бы он этого не делал. Тоталитарный инстинкт обладает свойством разрушать мышление, и если человек, подчинившийся такому инстинкту, пробует выступать в роли мыслителя, то ничего, кроме руин, он представить на всеобщее обозрение не может.
Александр Ципко в роли аналитика
Вот, например, г-н Ципко выдвигает тезис (впрочем, не новый) о том, что русские не являются и никогда не были имперским народом, что предрасположенность к территориальной экспансии им не свойственна. Из этого, правда, следует, что российская империя создавалась русской властью вопреки народу и его желаниям, а отсюда, в свою очередь, следует естественный вопрос о том, имела ли территориальная экспансия государства, сочетавшаяся с неприятием этой экспансии населением, какое-либо отношение к отечественной «цивилизационной парадигме», столь героически защищаемой Александром Сергеевичем от моих нападок. Понятно, что на такого рода вопросах он не останавливается, – тоталитарный инстинкт не разрешает даже задаваться ими.
Зато он, этот инстинкт, благожелательно и поощряюще помалкивает, когда наш идеолог начинает увлеченно рассуждать о том, что империю неплохо было бы восстановить (хотя бы ее распавшееся славянское ядро), а потому было бы совсем уж не плохо, если бы в России появилась «партия имперской реставрации», потому что… потому что большинство людей не только в Украине и Белоруссии, но и в Российской Федерации только об этом и мечтает. Но как быть с тем, о чем сам же г-н Ципко поведал нам несколькими абзацами выше, а именно – с тем, что империя русским не нужна?
Да никак не быть. Это просто такая аналитика, в которой сказав «а», можно потом об этом забыть и на то же самое место водрузить «б». Я уже не говорю о том, что, выдвигая идею реставрации империи, неплохо бы сказать не только о том, что реставрация, инициируемая московской партией, должна быть добровольной (об этом г-н Ципко упомянуть не забывает), но и о том, например, где будет находиться столица воссозданного государственного образования, на каких условиях объединение произойдет, как будет управляться и какой в нем будет государственный язык. Но я понимаю, что хочу невозможного.
Или, скажем, Александр Сергеевич принимается оспаривать «либеральную формулу», согласно которой «главной причиной распада СССР является его проигрыш в экономическом соревновании с Западом, его проигрыш в холодной войне». Если бы было так, полагает г-н Ципко, то непонятно, почему советский строй не распался в 1930-е, 1950-е или 1970-е годы, – ведь он же никогда «не выигрывал и не мог выиграть экономическое соревнование с Западом». Главная причина, заявляет автор, претендуя, тем самым, на личный вклад в историческую науку, заключается не в этом, а в том, что у власти оказался Горбачев, который «начал говорить о человеческой морали» и «по собственной воле начал разрушать несущие конструкции режима». Если бы Андропов прожил дольше, полагает аналитик, то советская система «дотянула бы благополучно до нового тысячелетия».
Да, так могло быть. Но что все-таки произошло бы при таком развитии событий после Андропова? Могла ли загнивавшая советская система воспроизводить себя и дальше, выдвигая высших руководителей принципиально иного, чем Горбачев, типа? Если могла, то Александр Сергеевич в своей критике марксизма (а заодно и всей мировой социологии) прав, тогда сознание политических лидеров, как и любых других людей (а значит и их поведение), от «общественных отношений» и в самом деле не зависит, а зависит только от себя самого. Тогда автономные от общественных отношений «душа, совесть и стыд» одного политика могут творить историю так, как хотят, а «душа, совесть и стыд» другого на том же самом месте и в то же самое время могут направлять жизнь общества в прямо противоположном направлении. И долголетие общественных систем тогда всецело определяется тем, каковы «душа, совесть и стыд» людей, находящихся на вершине государственной власти.
Правда, такая критика классического марксизма означает невольную солидаризацию (тоталитарный инстинкт играет свою игру независимо от разума и воли) с марксизмом советским, согласно которому в условиях «реального социализма» сознание не столько определяется «общественными отношениями», сколько творит их в лице «сознательной» партии и ее вождей. В случаях же, когда сотворить желаемое не удавалось, отклоняющееся от декларированных норм поведение тоже объяснялось не «общественными отношениями», а «несознательностью» отдельных личностей.
Если же после Андропова, проживи он дольше отпущенного ему срока, пришлось бы с некоторой задержкой делать примерно то же самое, что делал Горбачев, тогда экономическое и технологическое отставание СССР, стремительно нараставшее в 1970-е – 1980-е годы, имело к индивидуальному сознанию Горбачева и его политике какое-то отношение. А именно – оказывало на его «душу, совесть и стыд» определенное воздействие. Во всяком случае, сам он это не уставал повторять, мотивируя свои действия. Но тогда и феномен Горбачева стал возможен только потому, что именно к этому времени экономическая неконкурентоспособность системы стала очевидной для части советской элиты, между тем как до того мало у кого возникали сомнения насчет «догоним и перегоним Америку» и прочих радужных перспектив, обусловленных «историческими преимуществами социализма». Случилось же так потому, что признать катастрофически растущее отставание заставил сам факт такого отставания, а не потому, что правители времен перестройки обладали какими-то особыми душевными качествами.
Поспешил, по-моему, Александр Сергеевич со своими упреками в адрес оппонентов, наступающих, по его мнению, в интерпретации позднесоветского периода «на горло исторической правде». Их правда ничем не уступает декларируемой им, отличаясь от нее, по меньшей мере, одним существенным преимуществом, – она, как и в случае с патриотизмом, не претендует на монополию. Поспешил он, на мой взгляд, и с отречением от марксизма, точнее – его советской версии. В былые времена она многим позволяла хоть как-то прикрывать методологическую наготу. Если же он всерьез полагает, что «душа, совесть и стыд» действительно автономны от «общественных отношений», то советую ему перечитать, например, рассуждения Андрея Зубова в отрецензированной г-ном Ципко книге о том, как «душа, совесть и стыд» могут меняться после выхода крестьянина из общины и превращения его в горожанина. Думаю, даже Александр Сергеевич, которому решимости не занимать, вряд ли решится причислить Андрея Борисовича к марксистам.
Но у меня к г-ну Ципко, коли уж речь зашла об Андропове и Горбачеве, попутный вопрос: кто из них в большей степени соответствует его представлению о том, каким должен быть русский патриот? И еще один вопрос: чья политика, с патриотической точки зрения, кажется ему лучшей, – Николая I или Александра II? Или он не видит в данном отношении между двумя императорами существенной разницы? Ну, а насчет отличий между патриотизмом того же Николая I и его современника Петра Чаадаева, объявленного сумасшедшим, я даже спрашивать не решаюсь.
Как западники и почвенники стали «заединщиками»
И еще один пример аналитики в исполнении Александра Сергеевича. Он позволяет увидеть, что получается, когда г-н Ципко пытается не только разоблачать и клеймить, но и понять оппонентов. Я имею в виду его анализ двух, на его взгляд, несовместимых моих высказываний: с одной стороны, я выступаю против тезиса Валентины Чесноковой об «особом русском коллективизме», а с другой – солидаризируюсь с утверждением Вадима Межуева о «русской идее» как идее коллективного спасения («мое спасение – в спасении всех»). На этом основании делается вывод о том, что никаких существенных разногласий между западниками и почвенниками – ради чистоты анализа Александру Сергеевичу пришлось зачислить Межуева в состав последних – в понимании русского национального сознания не существует вообще.
Так г-н Ципко поставил себя над противостоящими интеллектуальными лагерями. Тоталитарный инстинкт может праздновать еще одну маленькую победу: ведь он не в состоянии примириться с позициями «вместе» или «между», он удовлетворяется лишь позицией «над». Непонятно только, какой собственный идейный и познавательный багаж позволяет Александру Сергеевичу чувствовать себя стоящим так высоко, что есть ему самому сказать об особенностях русского национального сознания и (воспользуюсь его романтическим стилем) «тайне русской души», кроме того, что участники дискуссии это сознание и эту душу мифологизировали.
Но дело не только в этом. Дело и в том, что и критический его анализ позиций западников и почвенников, равно как и их отождествление, мягко говоря, не очень убедительны. С Чесноковой мы говорили не о «русской идее», а о локальном, групповом коллективизме, о коллективизме малых общностей. Она усматривает в нем своеобразие русской культуры, а у меня это ее представление вызывает сомнение. В полемике же с Межуевым с моей стороны речь шла именно о «русской идее» как идее державно-государственной, консолидирующей все население.
Я согласился с Межуевым, что формула «мое спасение – в спасении всех» действительно передает суть этой идеи, которая на протяжении веков действительно играла важную роль в консолидации российской государственности и российского социума. Но, добавлял я, она могла играть такую роль лишь благодаря тому, что переносила в мирную жизнь модель ее организации в военное время. Разве в Московской Руси, которую историки называют «гарнизонным государством», было не так? А при Петре I? А при Сталине? Или все это никакого отношения к отечественной истории не имеет?
Готов допустить, что я все же не прав. Однако г-н Ципко даже не попытался объяснить, в чем я ошибаюсь. Повторяю еще раз: «русская идея» – это, прежде всего, идея государства, идущий от него идеологический способ консолидации социума, а не низовой локальный коллективизм, о котором говорила Чеснокова. Между тем Вадим Межуев интерпретирует ее иначе – не как идею государственности, воспроизводившей себя посредством перманентной милитаризации общества, а исключительно как религиозно-культурную, не имевшую к этой милитаризации, о которой Межуев даже не упоминает, никакого отношения. И именно такое ее толкование я и оспаривал. И именно поэтому прошу Александра Сергеевича еще раз подумать: достаточно ли у него оснований, чтобы считать нас с Межуевым (а заодно и с Чесноковой) «заединщиками». А соответствовала ли «русская идея» (она, как я полагаю, и составляла основу российской «цивилизационной парадигмы») «тайне русской души» или этой душе навязывалась – вопрос другой, он и в самом деле остался на периферии дискуссии. Но и г-н Ципко, включившись в нее, в понимание данного вопроса ничего не привнес.
Если же он хочет сказать, что русская государственная идея, включавшая самодержавную власть, имперскую экспансию, военно-державное могущество, модернизации посредством милитаризации (и, добавлю, подчинение церкви светской власти), – всего лишь миф, создаваемый задним числом нынешними западниками и примкнувшими к ним (или наоборот) почвенниками, то это смелое утверждение нужно было хотя бы попытаться обосновать. Ссылки на то, что такое толкование «русской идеи» является «общим местом современной западной политологии», здесь, по-моему, недостаточно, убедительность таких аргументов стала выглядеть в глазах многих сомнительной еще при советской власти.
Да и чего хлопотать-то, чего сердиться и возмущаться, если это – всего лишь миф? Ну, предлагают какие-то люди ломать (в моей редакции – менять) российскую «цивилизационную парадигму», но коли уж она никогда в том виде, в каком они ее изображают, не существовала, то и сломать они ничего не смогут в силу отсутствия объекта слома. Впрочем, я понимаю, что опять начинаю беседовать с инстинктом на языке логики и здравого смысла.
Понимаю и то, что рассуждаю поверх исследовательской задачи, которую поставил перед собой ведомый этим инстинктом г-н Ципко, – заставить читателей поверить, что либералы-западники только тем и озабочены, чтобы под видом смены (в редакции Ципко – слома) придуманной ими «цивилизационной парадигмы» осуществить свой подлинный замысел: внушить России и россиянам необходимость военного и духовного разоружения, капитулянтской внешней политики, сдачи суверенитета и отказа от исторической памяти о воинской доблести предков. Специально для г-на Ципко повторяю (без надежды, что теперь хотя бы услышит): ничего похожего ни у одного из участников дискуссии обнаружить невозможно – ни в тексте, ни в подтексте.
Не об отказе от военно-державности идет речь, а о том, что в прежней «цивилизационной парадигме» ее сохранить не удастся. Суть же данной парадигмы, повторю, заключалась и в том, что военнодержавие и сопутствовавшее ему международное влияние обеспечивались благодаря модернизациям, осуществлявшимся или в войнах, или под влиянием их угрозы посредством милитаризации повседневной жизни, т. е. оплачивались бедностью и бесправием населения. Г-н Ципко пробует оспорить это, ссылаясь, вслед за Владимиром Лапкиным, на последние десятилетия старой России (после 1861 года) и происходившие в тот период «политические модернизации». Они, мол, в придуманную мной парадигму не вписываются, между тем как их хозяйственный эффект в виде успехов индустриализации был весьма значительным.
Да, не вписываются. По той простой причине, что после 1861 года российская «цивилизационная парадигма» начала меняться. Но – лишь частично. Потому что инициированная тогда первая в нашей истории модернизация без тотальной милитаризации осуществлялась за счет крестьян и экспорта хлеба. Об этом написаны горы книг и статей, об этом неоднократно говорилось и в ходе нашей дискуссии (например, Валентиной Федотовой и Анатолием Уткиным). Но нашему критику написанное другими – не указ, и он ломится в открытую дверь: были, мол, модернизации не только милитаристские, были и «политические». Были, кто спорит? Но почему именно в период их осуществления Россия проиграла две войны? Почему именно в этот период поразила ее болезнь распутинщины? Почему именно тогда же в России падало влияние православия, о чем в ходе дискуссии говорил Андрей Зубов и что не оспаривал даже Михаил Назаров?
Александр Сергеевич не доволен своими оппонентами: их анализу, по его мнению, не достает «конкретности и предметности». Если ему достает, то мог бы ответить на такого рода естественные вопросы. Не ответил. Я же, со своей стороны, вынужден повторять то, что и без меня хорошо известно. Приходится учитывать индивидуальные особенности оппонента.
Когда крестьянский источник модернизации стал иссякать, началось привлечение в огромных размерах западного капитала (о чем тоже можно прочитать в материалах дискуссии). И в данном отношении одобряемая г-ном Ципко политика предреволюционного периода, учитывая заключение стратегического союза с Францией и Англией, была даже более западнической, чем нынешняя, им осуждаемая. Однако эта первая попытка смены «цивилизационной парадигмы» захлебнулась, потому что западный капитал и внешние займы (государственный долг России был в то время самым большим в мире) сами по себе не могли компенсировать слабость источников органического интенсивного саморазвития. Столыпинские реформы оказались запоздавшими, да и противников – в лице сторонников прежней «цивилизационной парадигмы» – у них оказалось значительно больше, чем сторонников.
Результатом же стало нарастание внутренних противоречий внизу и наверху (распутинщина – одно из их следствий) и, в конечном итоге, втягивание в войну. Это означало возвращение к традиционному способу консолидации социума, т. е. все к той же старой «цивилизационной парадигме». Неудачи же в войне и последовавший за ними распад показали, что в прежнем своем виде данная парадигма себя исчерпала, а освоить новую страна оказалась не готовой. Это открыло дорогу к власти большевикам, создавшим новую версию старой парадигмы и реализовавшим ее с беспрецедентной жесткостью и последовательностью.
Вот о чем, г-н Ципко, идет речь, а не о том, соответствовало ли коммунистическое или докоммунистическое крепостничество «русской душе». Допустим, что не соответствовало. Но тогда тем более интересно было бы понять, почему же то и другое крепостничество имели у нас место. Что касается «цивилизационной парадигмы», то если ее, как вы полагаете, не было вообще, если она – всего лишь вредоносный плод моего воспаленного антипатриотического воображения, то мне было бы полезно услышать более серьезные, чем вы пока представили, опровержения. Пока же их нет, у меня нет оснований отказываться от мнения, что политические модернизации середины позапрошлого века, а также начала и конца века прошлого, и есть ни что иное, как попытки сменить «цивилизационную парадигму».
Есть ли разница между американской и китайской державностью?
Вам, насколько понимаю, не нравится то, как осуществляется последняя попытка, и что из нее пока получается. Мне – тоже. Другое дело, что понимание причин происходящего у нас диаметрально противоположное. Вам они видятся в капитулянтском западничестве СПС и других враждебных сил, а мне – в недостаточном западничестве российской политики, причем – после 11 сентября 2001 года – не столько внешней, сколько внутренней. Потому что политика эта не сумела пока изменить прежнюю «цивилизационную парадигму», предполагавшую обеспечение сильной государственности за счет благосостояния человека, ущемления его прав и свобод.
Да, последние (т. е. права и свободы) записаны в российской Конституции. Но они не обеспечиваются. Не обеспечиваются же потому, что узурпируются государством, удерживающим за собой монопольное право принимать решения, не неся за них реальной юридической и экономической ответственности перед населением. Поэтому почти все наши сограждане, судя по социологическим опросам, полагают, что в стране сегодня царит произвол чиновников, а свыше половины из них убеждены в том, что от этого произвола нет защиты.
Строго говоря, все мое западничество идеей правового государства (т. е. государства, юридически ответственного перед гражданами) на сегодняшний день и ограничивается. Реализация данной идеи и будет означать смену «цивилизационной парадигмы» и вхождение в западную цивилизацию. От этого, по-моему, в решающей степени зависят сегодня и развитие экономики, и благосостояние населения, и прочность российской государственности, и ее военно-державная мощь, и влияние России в мире, и сила патриотических чувств граждан. А интегрироваться ли России в международные институты западного сообщества, поступаясь частью суверенитета, – это вопрос другой, в значительной степени производный, да и решение его будет зависеть не только от России, а уж тем более – не только от того, чего хотят и к чему призывают либералы-западники.
Если же приоритетами считать наращивание военной мощи и создание «партий имперской реставрации», если усматривать в дискуссиях интеллектуалов гражданскую войну за власть и под патриотическими лозунгами объявлять очередную всероссийскую охоту на либеральных ведьм, не утруждая себя доказательствами их вины перед Отечеством, то это, по-моему, равнозначно попыткам реанимировать старую «цивилизационную парадигму» в самых худших ее проявлениях и – к тому же – в условиях, когда она себя полностью изжила. Мне кажется, что для страны это вредно, но отсюда еще не следует, что я считаю себя вправе обвинять вас на данном основании в дефиците патриотических чувств. И именно потому, что мое понимание патриотизма, в отличие от вашего, на монополию не претендует.
Допускаю, что и при вашем его толковании вы ничего не имеете против того, чтобы в России было правовое государство, как не возражаете против частной собственности, роста народного благосостояния и даже против свободы. Но на первое место вы ставите все же державность и все, что с ней непосредственно связано. Поэтому, наверное, вы одновременно можете предлагать в качестве ориентиров для России и США, и Китай, – благо там и там с державностью все в порядке. Но в Китае ведь она обеспечивается при среднедушевом доходе, который даже ниже нашего, а в США – при доходе, многократно превышающем наш. И со свободой в двух странах дело обстоит, как вам тоже известно, не совсем одинаково. И с правовой государственностью. И, наконец, с патриотизмом.
В сегодняшней Америке обнаружилось, скажем, немало людей, выступающих против войны в Ираке. И они (как и те, кто «за») не устают повторять, что руководствуются именно патриотическими соображениями. Потому что война, ведущаяся вопреки нормам международного права, несовместима с той Америкой, которой они могли бы гордиться. И это – после унижения, испытанного страной во время терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне. И это – при том, что прекращение военных действий до их победного исхода приведет к тому, что сверхдержавный статус США поблекнет. Можете ли вы представить себе нечто подобное в современном Китае?
Хотите вы того или нет, но у вас получается: неважно, какая будет державность, каким типом государства будет обеспечиваться, – американским, китайским или каким-то еще. Лишь бы была. Но если так, то вопрос о свободе и всем, что с ней связано, действительно становится второстепенным. Тогда можно считать ее «негативным понятием». Тогда призывы к смене «цивилизационной парадигмы», обеспечивавшей российский державный статус в прошлом, действительно могут вызвать те чувства, которые они у вас вызвали.
Различие между нами не в том, что вам обидно за державу, а мне нет. Различие, как мне кажется, в том, что вы надеетесь возродить ее, опираясь на прошлое и превращая его в будущее, а я полагаю, что это уже не получится. Я думаю, что без завершения перехода к современному правовому государству западного типа Россия обречена на деградацию. Поэтому и представление о приоритетах у меня иное, чем у вас. Поэтому я полагаю, в отличие от вас, что современная китайская модель не может для нас служить ни образцом, ни даже ориентиром. Равно как и старая державная Россия, что вовсе не мешает нам гордиться ее победами и достижениями и черпать в них силы для решения новых задач. Задачи же эти, извините за назойливость, требуют смены той самой «цивилизационной парадигмы», которая позволяла решать задачи прежние, но не позволяет решать нынешние.
Почему «менять» не означает «ломать»
Чтобы завершить смену «цивилизационной парадигмы», ничего сегодня не надо ломать. И начинать отечественную историю с нуля, чем пугает нас г-н Ципко, не нужно тоже. И переделывать «русскую душу». Я специально приводил в ходе дискуссии данные социологического исследования, свидетельствующие о том, что никаких препятствий для движения в данном направлении со стороны населения не существует, что массовый запрос на такие изменения в обществе назрел. Причем вовсе не для того приводил я эти данные, чтобы засвидетельствовать любовь к СПС или лично к Егору Гайдару, в чем усматривает мою тайную мотивацию г-н Ципко, а для того, чтобы показать: ни при Ельцине с Гайдаром, ни при сменивших их политиках идущий снизу запрос на смену «цивилизационной парадигмы» не был удовлетворен.
Вот почему, кстати, призывал я воздержаться от осуждения людей, не озабоченных передачей патриотических чувств своим детям, равно как и от суетливых шагов по усилению патриотического воспитания. При том отношении государства к населению и соответствующем отношении населения к государству, которое имеет место, такие призывы и такое воспитание принесут не больший успех, чем во времена Брежнева, когда дефицитным было многое, но уж никак не военно-патриотическое воспитание. Не думаю, что кто-то еще сумел уловить в моем призыве радость по поводу ослабления патриотических чувств у наших сограждан. Александр Сергеевич сумел и это.
Г-н Ципко надеется обойти проблему, растворяя различия между патриотизмом свободного (а значит, защищенного законом) человека и патриотизмом человека подневольного в патриотизме чрезвычайных ситуаций. Для этого ему потребовался враг, на роль которого он назначил СПС, присоединив к нему некоторых участников дискуссии. Надо полагать, что именно СПС блокирует давно назревшую административную реформу, что именно он – единственный и монопольный поставщик кадров в коррумпированные государственные структуры, имеющий к тому же возможность мешать их очищению и заполнению выдвиженцами из «Единой России», КПРФ или ЛДПР, которые, быть может, в большей степени соответствовали бы патриотическим критериям Александра Сергеевича.
Во всем этом, вынужден повторить еще раз, проявляется плененность моего оппонента тоталитарным инстинктом, который заставляет его чувствовать (чуть не написал – «мыслить») в той самой «цивилизационной парадигме», которую он считает злонамеренно изобретенным западниками (вкупе с их заединщиками-почвенниками) вредным мифом. Что ж, остается поздравить Александра Сергеевича с тем, что его сознание без его ведома в пространстве именно этого «мифа» и оказалось.
Ничем не грозит смена «цивилизационной парадигмы» и православию, чем тоже пугает своих читателей г-н Ципко. Верный своему творческому почерку, он приписал Игорю Яковенко мысль о «тупиковой религии». Между тем у последнего речь шла не о религии, не о православной вере, а о православной цивилизации. Вынужден объяснить Александру Сергеевичу, что своеобразие цивилизаций к вере не сводится, что оно характеризуется еще и особенностями государственных институтов, их отношений с другими институтами, включая и церковь, а также отношений с населением. Г-ну Ципко эти подробности не интересны, но ведь никуда не деться от факта, что цивилизационный проект, основанный на «симфонии властей» (а реально – на подчинении православной церкви самодержавной власти) действительно обнаружил свою историческую несостоятельность. Об этом и говорит Игорь Яковенко, а вовсе не о «тупиковой религии».
Если Александр Сергеевич думает иначе, то ему надо было так и сказать и присоединиться к Михаилу Викторовичу Назарову, который православное самодержавие хотел бы реанимировать. Если же он этого не хочет, в чем сам и признается, то его защита православия от либералов-западников выглядит очередной попыткой представить оппонентов врагами – на сей раз не государства и его суверенитета, а веры. Осмелюсь напомнить г-ну Ципко, что интеграция в западную цивилизацию вовсе не равнозначная отступничеству от православия, о чем свидетельствует, например, опыт Греции.
В своей газетной рецензии на книгу Александр Ципко не очень высоко отозвался об «исторической и познавательной продуктивности» дискуссии между западниками и почвенниками. Те и другие его не устроили. У меня есть основания быть по отношению к рецензенту щедрее. Насчет исторической ценности его текстов не знаю, а вот познавательную их значимость я оцениваю достаточно высоко. Его вступление в дискуссию позволяет лучше понять, что мешает сегодня расширению и углублению общественного диалога. Оно – повторю еще раз – позволяет увидеть, что происходит с сознанием, плененным тоталитарным инстинктом, когда он сталкивается с многообразием мнений и пробует на них реагировать.
Представьте себе человека, который, впервые встав на коньки, выскакивает во время хоккейного матча на площадку и, еле удерживаясь на разъезжающихся ногах, начинает возбужденно объяснять игрокам, что они играют не по патриотическим правилам и что только ему одному известно, какие правила патриотичны, а какие – нет. Картина грустная. Но – поучительная. В том смысле, что каждому лучше заниматься своим делом.
P.S. Отдельно хотелось бы спросить у Александра Сергеевича о том, как следует понимать его констатацию: «… Трудно найти православного, который бы в отличие от католика или протестанта не ставил бы во главу угла спасение собственной души». Вы действительно уверены в том, что католики и протестанты, «в отличие» от православных, спасение души ставят не «во главу угла», а в какое-то другое место?