К критике регионального разума. Часть 1: Дьявол играет нами,когда мы мыслим неточно
Обсуждение места России в современном мире неизбежно выходит на обсуждение, с одной стороны, неминуемого развала последней колониальной империи старого типа, с другой — на политику путинизма, ведущего ныне глобальную гибридную войну, развивающую традиции европейской гражданской войны, развязанной коммунистами после прихода к власти и породившей фашистские режимы в Европе как попытку ответа на эту европейскую гражданскую войну. Путинский режим, с одной стороны, истерично проповедует суверенитет как верховный принцип международного права, с другой — непрерывно этот суверенитет пытается разрушить у своих соседей, раздувая везде, где можно, внутреннюю гражданскую войну, стазис. У путинизма в этой политике есть немало союзников в современном мире — среди них Трамп и ультраправые республиканцы в США, а также инициаторы Брексита и вообще сторонники развала Европейского союза. По сути, мы наблюдаем складывание единого фронта сторонников абсолютного суверенитета и разрыва всех международных союзов, являющихся одновременными сторонниками абсолютного всемирного стазиса или всемирной гражданской войны, куда включен путинский режим и в котором Путин является кумиром. Эти люди стоят на позициях особого рода региональной революции, резко отличной от постколониальной теории освобождения территорий. Этот удивительный идеологический сецессионизм, одновременно много рассуждающий о суверенитете, — явление удивительное и пока описанное и осмысленное совсем недостаточно. С этой точки зрения, дискурс Даниила Коцюбинского (далее в тексте именуемого как ДК), радикального адепта регионализма в форме одностороннего сецессионизма, представляет немалый интерес для анализа.
Тезисы ДК предельно просты: Вестфальская система создала идеологию государств-наций, которая стала тюрьмой малых народов или региональных единств. Суверенитет государств-наций и вытекающая из него Realpolitik — подлинная основа современного миропорядка, цинично прикрываемого Декларацией прав человека и гражданина и либеральной идеологией. Надо дать любому региону безусловное право на отделение и образование собственной государственной суверенности, и на этом строить мировой порядок. При этом нужно практиковать мультикультурализм: в каждой локальной цивилизации должны практиковаться те цивилизационные практики, которые ей органически присущи. Единица новой справедливой мировой политики — регион. Он определяется ДК как территория, собираемая вокруг крупного города. Этот урбаноцентризм обусловлен собственными региональными интересами ДК: его личный проект регионализма строится вокруг «большого Санкт-Петербурга» как сложившегося региона, готового на европейскую интеграцию (которую, впрочем, ДК тоже критикует как метастаз Вестфальского проекта, но к этому мы тоже еще вернемся). Можно понять идеал ДК так, что мир видится ему копошащимся сообществом урбанистических сообществ, контролирующих окружающую их территорию по праву цивилизационной цитадели. Что происходит в местах, где никаких городов нет вовсе, ДК, к сожалению, не обсуждает в тех текстах, которые мне довелось прочесть. Теоретически ему должен импонировать мир городских самоуправляемых коммун северной Италии времен урбанистической революции XII–XIV веков, распространенный на весь мир — и мы еще вернемся к этой исторической ситуации.
Теперь рассмотрим подробно дискурсивные приемы и концептуальные конструкции Д. Коцюбинского. Данное размышление будет построено следующим образом: 1. Мы рассмотрим некоторые конкретные силлогизмы ДК 2. Мы разберем ряд фундаментальных для него концептов и выстраиваемых на их основе дискурсивных практик. 3. Мы попытаемся описать контекст, в котором эти дискурсивные практики и эти концепты образуют диспозитивы «сецессионизма» 4. Мы обсудим разнообразие способов толковать региональное самоопределение.
I
Итак, вот конкретный пример силлогизма ДК из его последней реплики. Он критикует Декларацию прав человека и гражданина как лицемерное прикрытие реал-политик больших государств. Для примера он берет право на жизнь, а разбирает его применение в США, «старейшей либеральной демократии» (http://www.liberal.ru/articles/7401).
«В самом деле — чем отличается “классическое либеральная демократия»” от “классического антилиберализма” не с точки зрения конкретной культуры и конкретных традиций, а именно с точки зрения абстрактного “соблюдения прав человека”?
Возьмем для удобства два контрастных примера. С одной стороны, самую старую и “самую классическую” либеральную демократию — США. С другой стороны, некое условное племя каннибалов Океании или Центральной Африки. И рассмотрим лишь одно из “неотъемлемых прав человека”, правда, возможно, самое существенное — право на жизнь. В племени каннибалов человека, что очевидно, могут съесть — хотя, как правило, не своего, а все же чужого, и не в наказание за плохое поведение, а просто пищевых или сакральных потребностей ради. Но во многих штатах США не просто человека, но собственного гражданина, хотя и не съедят, но могут посадить на электрический стул или удушить газом, или отравить иглой, или повесить, к тому же при свидетелях — от нескольких человек до — в исключительных случаях — нескольких сотен. Рискну предположить, что с точки зрения догмата о “неотъемлемости права человека на жизнь” никакой разницы между тем, поджарили человека на вертеле и потом съели или же поджарили на электрическом стуле и потом закопали в землю — нет. И то, и другое — насильственное отнятие у человека права, которое либеральная доктрина торжественно объявляет “неотъемлемым”».
Поражает вполне узнаваемая советская демагогия всего этого построения (во многом возобновившаяся у сoвременного путинизма). Среди естественных прав французской Декларации прав человека и гражданина или суммы поправок к американской конституции, именуемых «Декларацией прав» — нет никакого права на жизнь в абсолютной форме. Это право — позднейшее, появившееся в Декларации прав человека после Второй мировой войны и очень долго утверждавшееся в Европе (во Франции, например, смертную казнь отменили только в 1981 году). Непосредственно с доктриной либерализма отказ от смертной казни не связан, а США никогда к этой декларации не присоединились безусловно и не могут вообще выступать примером «либеральной демократии». Более того, сегодня у власти в США президент, который вообще считает себя врагом либеральной демократии и осуществляет нападки на либерализм в своем твиттере. Выбрать право смертной казни вообще, а тем более в США, в качестве примера «гнилости либеральной доктрины» — уже само по себе странно. Однако если бы ДК вошел в детали проблемы, он бы узнал, что лишь 29 штатов США допускают сегодня смертную казнь, и лишь в шести допускается электрический стул. При чем и в большинстве из этих шести пресловутый стул дается на выбор со смертельной инъекцией, и лишь в одном — Теннесси — реально применяется как средство казни. Является ли штат Теннесси примером либеральной демократии? Любой американец пожмет недоуменно плечами. Но и это не все! Весь силлогизм ДК противоречит его собственным идеалам региональной суверенности: как раз суверенное право штата выбирать формы наказания и должно импонировать ДК как идеал суверенности. Еще более занятно сравнение с неким абстрактным каннибализмом (на деле, нигде давно не практикуемом как признанная культурная практика). Смертная казнь по решению суда и ритуальное поедание человеческой плоти — просто совершенно по-разному устроенные практики убийства, сопоставление их не имеет большого смысла и есть голый риторический прием. Весь этот силлогизм в советское время именовался «а у вас негров линчуют» и демагогичен от начала и до конца примерно как речь Д. Киселева в его информационных программах. По сути, это ряд энтимем, т.е. суждений с опущенной средней посылкой, логически друг другу противоречащих.
Еще более характерен другой пример логики ДК, крымский. ДК поддерживает оккупацию и аннексию Крыма Россией. Для него российская оккупация — всего лишь помощь в осуществлении права абсолютной сецессии неким «народом Крыма». В данном случае картина этой «сецессии», как ее описывает ДК, в точности совпадает со всем насквозь лживым дискурсом путинского режима, просто оккупировавшего территорию соседнего государства. Нет смысла здесь вдаваться во всем известные детали этого лживого описания аннексии. Интересней здесь другое: адепт освобождения регионов из-под власти национальных государств по крайней мере должен быть озабочен достижением подлинной независимости этими регионами. Между тем регион Крым (что бы это ни значило) имел автономию в составе Украины и потерял ее в составе России. Это ДК не смущает совсем. Даже штатные русские имперские националисты вроде Б. Межуева переживают по поводу свободы Севастополя, в котором они видят новый русский Новгород. Регионалиста ДК такие проблемы не волнуют. Бесполезно искать в его рассуждениях детали с обоснованием крымского регионализма (почему, собственно, один регион Крым, хотя даже для оккупационных властей Крым поделен на два региональных единства со своим суверенитетом, как обстоит дело с региональным самоопределением крымских татар или украинцев Крыма) — ничего этого вы у ДК не найдете. Восприятие им аннексии Крыма Россией вообще ставит под сомнение все его филиппики против российского колониализма, поскольку попросту обнуляет их в данном случае. Впрочем, не найдете вы у ДК и протестов против фактической оккупации Россией Абхазии, Приднестровья и Южной Осетии — других его любимых промеров сецессии, не говоря уж о т.н. ЛНР и ДНР.
Интересно в этом контексте, что вопрос о самоопределении азербайджанского народа в районе Московского вокзала Санкт-Петербурга ДК отвергает как некорректный: город — целостное единство, не подлежащее расчленению на регионы. Все это решение по поводу того, что считать регионом и целостностью, очень напоминает знаменитую фразу «кто здесь еврей — решаю я». ДК интересует само по себе движение за сецессию, отделение чего-то от большего единства, — его результат, движущие силы и логика его волнуют мало. С другой стороны, не всякое движение за сецессию имеет в глазах ДК внутреннюю правоту: почему-то движение за независимость Ингерманландии такой правоты не имеет (оно выступает, видимо, против любимой идеи ДК — суверенного региона «большой Петербург» и потому лживо и надуманно).
Примеры замечательной логики ДК можно было бы множить, но для нашей цели пока достаточно: рассуждения его о региональном освобождении устроены по модели постправды. Строго говоря, это выглядит как «спойлерный регионализм», подобно тому, как на выборы выпускают кандидата-спойлера, очень похожего на реального конкурента или носящего такие же имя и фамилию — чтобы отбить у него голоса. Регионализм ДК, при всех его инвективах в адрес московского колониализма и паразитизма, обслуживает именно этот самый колониализм, повторяет все главные мемы пропагандистской лжи путинского режима в отношении соседних государств, одобряет любую оккупацию этим режимом соседних государств (не сомневаюсь, что завтра ДК найдет необходимые слова для обоснования региональной самостоятельности русскоязычных районов Риги, и это никак не поколеблет его теории необходимой целостности Санкт-Петербурга).
Вместе с тем я совершенно не хочу обвинить ДК в простом умышленном обслуживании путинского режима. Проблема куда сложнее. ДК демонстрирует редкое единство гносеологии и онтологии мысли: сецессионизм — не только его политический идеал и панацея от всех бед современности, это еще и его гносеологическая установка. По сути, его метод построения силлогизмов — гносеологический анархизм, отрицающий за используемыми терминами вес собственной истории, отрицающий вообще историю как таковую и отрицающий в связке энтимем принцип исключенного третьего. Непрерывно противоречить самому себе — методологическая установка ДК, опирающаяся на его абсолютную веру в утилитаризм и прагматизм мысли. Термины — орудия воли к высказыванию, пустые означаемые, подыскивание которым означающих — вопрос суверенной воли и прагматики высказывающегося. ДК практикует редкое искусство радикального сецессионизма означающих от означаемых, радикальную дерридаянскую деконструкцию всякой онтологии. Отчасти это напоминает когнитивный анархизм прагматика Рорти, но все-таки Рорти не так радикален и не доводит свой метод до масштабов универсальной политической онтологии (на деле Рорти продолжает уважать принцип исключенного третьего и не пытается строить онтологию, приняв за отправной пункт ее критику, тогда как ДК более радикален или, возможно, просто не подозревает о сути своего метода, оставаясь целиком на ниве наивной веры в онтологию сущего). Это очень любопытный постмодернистский проект — мир, в котором сецессионизм торжествует и по форме, и по содержанию. Обычно анархисты остаются рабами силлогизмов и закона исключенного третьего, лишь сюрреалисты и дадаисты (а в России — обэриуты) построили мир, выходящий за эти лимиты, и даже Жижек, самый известный из современных политических дадаистов, все-таки не решается окончательно порвать с законом исключенного третьего. Мы вернемся к обсуждению смысла этого радикального гносеологического анархизма в третьей части данного текста. Но пока я бы хотел подвергнуть анализу некоторые основные концепты, на основе которых ДК строит свою картину мира.
II
Основные понятия теории сецессионизма ДК следующие: суверенитет, государство, нация, народ, регион. Они связаны между собой, но центральным среди них является, видимо, суверенитет. Регион в ходе сецессии обретает суверенитет и собственную государственность. Это, пожалуй, высшая ценность в мире ДК. Право подтверждается суверенитетом. При этом он считает главным злом современности Вестфальскую систему, которая как раз и утвердила — согласно его собственным словам — государственный суверенитет в качестве главного принципа международного права. Поскольку мы уже приняли гносеологический анархизм в качестве фундаментального методологического принципа ДК, то вынесем за скобки очевидное противоречие в посылках. Интереснее разобраться в том, что понимает под суверенитетом ДК.
Суверенитет в современном смысле слова сформулировал как принцип Жан Боден в XVI веке. По сути, он первый начал рассматривать Maiestas как нечто присущее сообществу (хозяйств) как субстанциальное, не смешиваемое ни с каким родом права и неразделимое свойство республики, выражением которого является фигура монарха — но при этом вовсе не тождественное самому монарху. При этом монарх располагал всей полнотой суверенитета как источником законодательной власти. Право восстания в концепции Бодена не предусматривалось. Вестфальский мир — итог долгих и кровавых общеевропейских религиозных войн, положивших конец воображаемой европейской империи в обеих ее формах (религиозной империи папы и светской священной империи) — распространил изобретенный Боденом принцип на представление о стато (государстве) вообще, завершив средневековый мир с его представлением о единстве Европы и сформулировав основы современных принципов межгосударственного права. Строго говоря, на основе принципа суверенитета и сложившегося уже представления о стато или «современном государстве» как безличной форме власти Вестфальский мирный договор покончил именно с тем состоянием мира, о котором ДК метает как об идеальном. Рухнувшее в ходе религиозных войн протестантов с католиками представление о едином пространстве Imperium Christianum было огромным кризисом территориальной репрезентации власти, основанной в Средневековье прежде всего на экклезиа. Потребовалось новое представление о территории, которое дало бы легальную основу для фрагментации европейского пространства на регионы, регулируемые при помощи прежде всего стато как принципа власти и суверенности — как трансцендентального основания власти, осуществляемой от имени стато на той или иной территории. Применительно к этому времени несколько преждевременно еще говорить о национальных государствах, приходящий в качестве основополагающего принцип государства-нации — это абсолютно иначе устроенное понятие, чем «национальное государство» постромантической эпохи XIX века. Стато-нация — развитие суверенности монархической республики Бодена, коллективное тело, в качестве приписанного к территории, размеченной границами, располагающее необсуждаемой полнотой суверенитета, не связанной ни с каким правом — ни с естественным, ни с божественным. Монарх — лишь лицо этой стато-нации, ее репрезентация. Узурпация суверенитета монархом понималась как тирания, а его неустанная забота о благе нации-государства — как суть его миссии. Когда Людовик XIV говорит: «Государство — это я» — то в дискуссии с парижским парламентом он всего лишь спорит о распределении авторитета внутри формальной системы потестас (что подтверждают его слова на смертном одре: «я умираю, но государство остается»), а не присваивает себе всю полноту суверенитета.
Этот принцип суверенитета применительно к территории отныне рассматривался как неделимый и священный. И если в дальнейшем можно говорить о сохранении принципов Вестфальского договора в европейском праве народов, то речь идет именно об этом отождествлении стато, суверенности и территории как триангулярной основы международной политики и решения всех территориальных споров. Суверенные державы, ставшие участниками Вестфальского мира, могут вести войны лишь по определенным правилам, связанным с уважением суверенитета. В этой системе мира возбуждение внутренней смуты внутри нации-государства по языковым, культурным или религиозным принципам запрещено как угроза стазиса, или войны всех против всех, из которого как раз и вытащил Европу Вестфальский мирный договор. Realpolitik Киссинджера, на деле больше внимания уделявшего Венскому конгрессу, а не Вестфальскому договору, — продолжение вот этой логики суверенитета как линии раздела между полемосом и стазисом, или состоянием дипломатических отношений наций-государств и возбуждением внутри территории этих единиц суверенности внутренней смуты или стазиса.
С этой точки зрения, ДК мечтает зачем-то о возвращении к состоянию довестфальской войны всех против всех, которая сегодня получила название гибридной войны, столь любимой нынешней московской «гестапократией» как наследником советской террористической машины общеевропейской гражданской войны. Едва ли ДК понимает, что ему следует в случае такой одержимости дроблением суверенных территорий на атомы «регионов» прежде всего обдумать роль стазиса в своем хаосомосе. Искомые им региональные новообразования неизбежно разрушают всякую связь суверенитета, территории и стато. Невозможно группе граждан выйти на улицу и провозгласить суверенитет какой-то территории, суверенитет в рамках раздела Европы — акт учреждения сверху, а не снизу, от коллективности Imperium Christianum к государствам-нациям, он имеет религиозное основание, воплощаемое в аксиоматической незыблемости владения данной землей для данного неделимого тела. Образование нового суверенного единства возможно только как предмет переговоров в рамках существующей системы международного права государств-наций, участников Вестфальского соглашения, принимающего на себя роль сакрального принципа единства Imperium Christianum.
ДК исходит из противоположного принципа. Для него суверенитет — эманация естественного права индивида, единичная «суверенная воля» — лежит в основе учреждения суверенности. Т.е. любая группа лиц, собравшихся вместе по любому принципу соединения, полномочна объявить о своем суверенитете, а в пределе это может сделать от своего имени любой человек. Такая позиция именуется, в принципе, анархизм, и тогда отцы ДК — даже не Руссо с его принципом общей воли, а Штирнер и Бакунин. Но как раз анархисты отрицали принцип суверенитета как таковой, хорошо понимая его теологическое основание. И даже ненависть к государству вовсе еще не делает ДК анархистом — хотя бы в силу этого пока необъяснимого зацикливания на понятии суверенитета. С анархизмом его роднит страсть к экзистенциальной вражде и стазису, но в данном случае мы наблюдаем куда более чистый случай «расколдовывающего нигилизма» — построения мира на отрицании сакрума первоисточника единства власти и территории. Я бы назвал такой подход к политической форме негативным онтологизмом — онтологизмом территориального единства, утверждаемым через экзистенциальную вражду и НИЧЕГО. Это вывернутое наизнанку восстание хоры — но мы вернемся к этому, обсуждая урбанистическую аксиому территориализации по ДК.
В свете вышесказанного стоит внимательно перечитать «Федералист № 51», написанный Мэдисоном при участии Гамильтона. В этом интереснейшем тексте, от которого ведут свою родословную американские либералы, разбирается прежде всего тема разделения властей, но самым интересным в этом тексте является большой пассаж о федерации как защите индивида от тирании большинства [См. Федералист, М., Прогресс, 1993, С. 348–351]. Вот его заключительная часть:
«Нет сомнения, что, если штат Род-Айленд, выйдя из конфедерации, окажется предоставленным самому себе, шаткость прав, не обеспеченных при народном правлении на такой небольшой территории, приведет к постоянному произволу со стороны крамольного большинства, и очень скоро править штатом призовут власть, полностью независимую от народа, — призовет то самое большинство, чье неумелое правление доказало ее необходимость. В огромной по территории республике Соединенные Штаты, при обилии в ней различных интересов, партий и религиозных сект, вряд ли возможно объединение большинства, взятого от всего общества в целом, с какой-либо иной целью, кроме утверждения справедливости и достижения всеобщего блага. Таким образом, почти отпадает опасность для малой партии оказаться под пятой большой, а раз так, то почти отпадает и повод обеспечивать безопасность малой партии, вводя в правительство силы, независимые от большой партии или, иными словами, независимые от самого общества» [Там же, с. 350–351].
Мэдисон здесь, не прибегая ни к каким ученым ссылкам, очень наглядно демонстрирует нам суть принципа суверенности и проблемы «суверенности снизу». То, что считает политическим идеалом ДК, здесь наглядно показано как диктатура большинства против меньшинства, против которого действенна — наряду с разделением властей — лишь надтерриториальная сила, противостоящая большинству. Эта сила, собственно, и выражает адекватно суверенность целого, которое в малом региональном единстве неизбежно обратится в тиранию большинства, основанную на чистой воле к власти. Суверенность в ее Вестфальской интерпретации как раз была призвана защитить интересы (религиозного) меньшинства перед большинством внутри государств-наций. Это вполне очевидно сегодня в Крыму, где новая оккупационная власть от имени большинства нарушает права любого меньшинства и по любому поводу. Еще нагляднее это в ЛНР и в ДНР. Но все это абсолютно не интересует ДК, ибо его интересует событие сецессии как таковой. Вероятно, его привлекает само действие как акт чистой воли, разрушающей суверенитет государства, куда вписан воображаемый сецессионистский регион, а вовсе не результат сецессии, совершенно неутешительный ни с точки зрения искомого суверенитета, ни с точки зрения защиты прав индивида и сообществ меньшинств. В этом тексте «Федералиста» становится понятна логика, по которой, при всех правах штата, он, в принципе, не обладает правом выхода из федерации: это, как и идея комитета выборщиков, придумано во имя защиты меньшинства от тирании большинства. В данном случае очевидна основа, из которой вырастает идея суверенитета как безусловного принципа власти: суверенитет — способ совмещения auctoritas и potestasспособом, блокирующим тиранию.
Я приведу более простой и очевидный пример — из жизни коммунальных республиканских городов северной Италии Средневековья. Североитальянский город тех времен — это организм, складывающийся противоборством двух сил, находящихся в состоянии непрерывного стазиса — пополо и нобилей. Для примирения этих двух сил города приглашали нейтральную третью силу — профессиональных администраторов — podestas. Это были выходцы другого города, не имеющие отношения к борьбе городских гуморов, как именовал пополо и нобилей Макиавелли. Собственно, стато, или государство модерна, вырастает из этого института podestas. (Думаю, вы узнали легенду призвания Рюрика, придуманную в конце XI века при написании русской «первоначальной летописи», как раз в эпоху начавшейся городской революции.) Кто носитель суверенитета в ситуации коммунального города? Вопрос не имеет значения до тех пор, пока конституирующая сила города не соединится с авторитетом подеста в единое нерасторжимое целое. Но подеста, как формальная нейтральная сила будущего стато или «государственного резона», в этом уравнении выступает как нечто внешнее силам непрерывного городского противоборства. Именно в этой ситуации у Макиавелли «новый принципс» приходит в город как auctoritas, обретающий potestas через политику как игру на противоречиях пополо и нобилей. Суверенность стато — как нейтрального состояния, обеспечивающего равновесие интересов пополо и нобилей города — приходит через эту внешнюю силу исключенного третьего. У Мэдисона такова надрегиональная власть федерального представительства. Забвение принципа исключенного третьего (принципа непротиворечивости) в мышлении ДК — фундаментально, и обслуживает как раз отрицание суверенности мысли. Что такое политически отрицание суверенности мысли — станет предметом третьей части нашей работы.