Кордонский С.Г.: «И здесь очередной поворот случился»

«Интервью с Симоном Кордонским проведено Борисом Докторовым по программе его изучения истории советской/российской социологии. Исследование начато в 2004 году, и беседа с Кордонским – 213-я. Порталу liberal.ru принадлежит эксклюзивное право на публикацию». 

 

Итак, в Википедии читаем краткую биографическую справку: «Родился 7 сентября 1944 года в Ойрот-Туре (ныне Горно-Алтайск). Родился в еврейской семье из Одессы». Я впервые слышу о городе Ойрот-Туре, к тому же носящем теперь другое название. Как ваши родители оказались в местах,далеких от Одессы? Добровольно или не совсем? Что Вы можете сказать опроисхождении Вашего имени и Вашей фамилии? Насколько глубоко вообще Вы знаете историю вашей семьи?

Историю семьи знаю слабо. Моя мать Рахиль Максимовна Шарф вместе с родителями и братом оказалась в Одессе после гражданской войны. Дед работал на судостроительном заводе имени Марти краснодеревщиком, погиб в ополчении в Одессе в 1942 г. Бабушка Цецилия Михайловна тоже работала на этом заводе; вместе с сыном и моей мамой была эвакуирована в Горно-Алтайск. Дожила до 87 лет. Брат матери Михаил Максимович Шарф, радиоинженер, работал в институте радиофизики под Москвой, умер в 2015 году. Были какие-то другие родственники по матери, но отношений с ними родители не поддерживали. Родственники со стороны отца погибли во время войны. В его семье было 11 детей. Жили они в Лодыжино Винницкой области – все еврейское население этого местечка было отправлено в Треблинку. Кто-то из детей погиб на фронте, старший брат эмигрировал в начале XX века в США, где стал лидером профсоюза ткачей (бандитом). Говорили, что сенатор Кардин – его потомок. Один из родственников (степени родства не знаю), Кордонский Шика Абрамович, был в 1990 году посмертно удостоен звания Героя Советского Союза за подвиг, совершенный в 1942 году.

Мои родители в 1942 году кончили Одесский университет по специальности «история». Отец отправился на фронт, воевал до 1943 года в 18-й гвардейской армии, той самой, где Брежнев был замполитом. Потом был ранен, лежал в госпитале в Моздоке, когда восстали чеченские националисты, в 1941-42 гг. осуществившие при поддержке диверсионных подразделений Германии несколько довольно серьезных антисоветских операций.

Госпиталь вывели из города, прорывались с боями. В результате отец лишился ноги.

Мать была мобилизована в архивное управление МВД и, как я уже сказал, вместе с собственными матерью и братом, эвакуирована с частью архивов в Ойрот-Туру, ставший после войны, в 1948 г., Горно-Алтайском. Отец после довольно долгих скитаний оказался там же. Какое-то время они бедствовали, а в 1946-м, кажется, году мать и отца вызвали куда надо – то бишь в обком – и поставили перед выбором: в НКВД или на партийную работу. Они выбрали второе: отец стал работать в обкоме завотделом пропаганды, мать в горкоме – вторым секретарем. Мать защитила диссертацию по педагогике Ушинского и после увольнения с партработы работала учителем в школе, потом – до пенсии – преподавала в педагогическом институте. Умерла в 87 лет. Отец работал в обкоме КПСС до 1963 года,защитил диссертацию по национализму, ушел оттуда после хрущевского раздела КПСС на промышленную и сельскохозяйственную партии и до пенсии работал в педагогическом институте заведующим кафедрой и секретарем парткома. Умер в 93 года.

Отец в свое время окончил еврейскую школу, свободно владел и идишем, и ивритом. Он рассказывал, что во время голода 1930-32 гг. выжил только потому, что его подкармливал учитель. Так что в историю имени Симон он меня посвятил. А потом я прочитал «Иудейскую войну» Фейхтвангера, где изображен вождь еврейских повстанцев Симон (Шимон) бар Гиора.

Фамилия «Кордонский» распространена в Одессе. Знаю по меньшей мере пятерых однофамильцев, но родственников среди них нет.

Потрясающе… Похоже на начало романа. В нескольких строках – разные пласты жизни: Одесса, ешива, потом 1942 год, еще действующий университет, война и Моздок, тяжелое ранение отца, переход родителей-историков на освобожденную партийную работу, причем на довольно высокие номенклатурные позиции. Меня в последние годы занимает биографичность социологического творчества, то есть отражение пережитого в профессиональной деятельности социолога. Существует масса интересных фактов, раскрывающих многое в деятельности того или другого социолога и поколения, к которому он принадлежит. Может быть, развернете описание? Край, в котором Вы родились и какое-то время жили, – весьма «непростой» и в природном, и в социальном отношении. Наверняка вам встречались люди с необычными судьбами – а ведь память о таких встречах копится в нас и затем как-то проявляется.

Горно-Алтайск лежит в узкой долине реки Маймы, притока Катуни. Во времена моего детства он растянулся в длину километров на 10, в ширину имел максимум метров пятьсот. У въезда со стороны Чуйского тракта была небольшая лагерная зона, в другом конце долины, у выезда – тюрьма.

Горы невысокие, скорее сопки, метров восемьсот высотой, лысые – лес свели на дрова в войну. По мере моего взросления горы зарастали кустарником и деревьями. Электричество в городе появилось году в 1950-м, наверное, – провели от малой ГЭС. Это было настоящее чудо, раньше обходились керосиновыми лампами. Зимы холодные: помню, доходило до минус пятидесяти, и тогда отменяли занятия в школе. Зимой все заваливало снегом. Помню дорогу в школу: ходил по глубокой траншее в снегу, с бортами выше меня чуть ли не на метр. Лето жаркое, дождливое. Ветров не помню, в долине они редко бывают. Очень буйная растительность, комаров нет как класса, зато были клещи, и в большом количестве. Почти все коренные мужики были охотниками, дичи в окрестностях было много: косуля, марал, лось, птица самая разная; в горах водились архары, медведи, красные волки, снежные барсы и пр.

Местные жители – алтайцы (ойроты) и русские, потомки казаков, заселявших Алтай в XVIII веке. Это ведь знаменитое мифическое Беловодье. Ну и пришлые, эвакуированные в войну, да так и оставшиеся; сосланные и высланные; прятавшиеся от власти белогвардейцы и члены банд Кайгородова. В общей сложности не набиралось и сорока тысяч.

Выбраться из города можно было только по Чуйскому тракту, через село Майма, потом тракт упирался в Обь. Моста стационарного не было, летом ставили понтонный, зимой – ледовая дорога. И дальше центр цивилизации – Бийск.

В городе был официальный центр: площадь, окруженная административными зданиями, в которых размещались обком КПСС, облисполкомом, филиал Центрального банка; там же находился и кинотеатр. Две главных улицы: Социалистическая и Коммунистическая. В некотором отдалении от обкома – местные отделы МВД и КГБ, в одном здании. Три средних школы, два или три техникума, национальная школа, педагогический институт, несколько фабрик местной промышленности. Централизованное водоснабжение было в нескольких многоквартирных домах, при них и котельные. Остальные дома отапливались дровами. Вода из колонок или из реки, очень жесткая. Канализации, насколько помню, не было. Дороги грейдированные, асфальта почти не было.

Опишу соседей по бараку, в котором мы жили до 1959 года. Барак был на четыре семьи – деревянный, засыпной, без фундамента.

В крайнем отсеке по коридору слева от нас жил Яков Сагачка, с его сыном мы учились в одном классе. Сагачка до конца 1940-х годов был командиром комендантской роты и лично расстреливал «врагов народа». Он был совсем тупой, с помощью моих родителей окончил восемь классов, и то с трудом. За стрехой при входе в его отсек хранились наганы и пистолет ТТ, там же и патроны. Мы их, естественно, изымали и ходили на гору стрелять.

Следующий отсек барака занимал Бреев, имени не помню. Он был завотделом административных органов обкома. Детей у него, похоже, не было.

Потом – наша семья. Отец, мать, бабушка и мы с братом. В 1956 году родилась сестра. Две маленькие комнаты и кухня с русской печью.

И последняя семья – ветеринарный фельдшер Шпилькин, бывший белогвардейский офицер, отсидевший и непонятным образом уцелевший в ходе чисток. У него были нигде не показывавшаяся жена и дочь с каким-то врожденным дефектом, инвалид.

Не думаю, что состав жителей других бараков и домов сильно отличался от нашего.

Все держали скот. Типичный набор: корова, свинья, куры, гуси. Зимой – в сараях рядом с домом, летом коров отгоняли на выпас, пастух собирал их рано утром. Сдавали молоко, шкуры, шерсть в Заготскот. Каждое утро я с бидончиком шел на рынок, в приемный пункт, и приемщица проверяла жирность молока, взамен периодически выдавали сливочное масло.

Обувь была та еще. Летом босиком бегали, при необходимости – кирза или резиновые сапоги. Зимой валенки.

Рядом с домом были и огороды, соток по 10 примерно. Сажали картошку, зелень всякую. Уход за огородом был обязательной детской повинностью.

За огородами – пустырь, затапливаемый в половодье, несмотря на дамбу. За ним базар и кавалерийская школа. Лихие конники с дикими криками рубали шашками лозу, на радость пацанам.

Во дворе стояла большая летняя кирпичная печь, вокруг которой собирались жители барака, сплетничали, выпивали и закусывали тем, что готовилось на печи.

В каждой семье было оружие: короткостволы прятали, а длинноствол нарезной и гладкоствольный висел на стенах, на коврах. Происхождение ружей было разное. У кого-то они остались еще с гражданской и первой мировой войны. Помню японские винтовки: Арисака, если не ошибаюсь. У кого-то заначенные с фронта. У кого-то купленные официально: с 16 лет в охотничьем магазине можно было и карабин 5,6 миллиметров купить. Не помню, чтобы кто-то заморачивался разрешениями.

Дома не запирались, замки были «номинальные», для обозначения отсутствия хозяев. Воровства не помню, взрослые драки были, но прекратились после того, как всех инвалидов войны и просто людей с большими физическими недостатками собрали и выслали на Валаам. Забрали и моего учителя труда, контуженного фронтовика со стальной пластиной в голове, и он пропал с концами.

Сосланные и высланные не выделялись особо, разве что должны были отмечаться в спецкомендатуре. Особую категорию, внешне не очень отличимую, составляли люди, которых государство не хотело показывать миру. Это были даже не сосланные и не высланные, а попросту лишенные права выезда за пределы области. Отец с ними контактировал, и я волей-неволей был тоже включен в общение с ними.

Вы родились в 1944 году, и, наверное, в конце 40-х – начале 50-х еще не могли размышлять о таких событиях, как борьба с «безродными космополитами» и смерть Сталина. Но пройти стороной они не могли. По Вашим родителям, работавшим в партийных органах, прокатился каток борьбы с космополитами? Как они восприняли смерть Сталина? И не только они: состав населения Горно-Алтайска был таким, что многие, узнав о ней, не могли не вздохнуть свободнее и почувствовать надежду на лучшее, верно?

Размышлений не было, впечатлений было много. Из разговоров окружающих я узнавал разное: о посадках и лагерях, об отношениях внутри высшей власти, о голоде послереволюционном, голоде 1930-х годов, голоде военном и послевоенном, о повальных эпидемиях тифа и дизентерии.

Например, Абрам Самуилович Певзнер и его жена Елизавета Львовна, в девичестве княжна. Абрам Самуилович по образованию был физик, кончил университет в одном выпуске с Гамовым и Арцимовичем, но его угораздило жениться на бывшей дворянке, дочери старшего офицера штаба Ленинградского военного округа. И в 1934 г., после убийства Кирова, их выслали. Абрам Самуилович стал геофизиком, они скитались по стране, пока не осели в Горно-Алтайске. Им было что рассказать.

Были и другие. Например, сосед, живший от нас через дорогу, –Алексей Михайлович Соколов, отставной подполковник НКВД, легендарный киллер, тоже обиженный судьбой. Он почти всю жизнь находился на нелегальном положении, воюя «под чужим флагом» в Китае, в Латинской Америке; потом, во время войны в Испании, командовал в войсках Франко диверсионным подразделением. Вернулся в 1939 г., и его прямо с парохода в Бутырку засунули. По словам Соколова, он сидел во многих тюрьмах в мире, но били его только в советской. В 1942 году выпустили и отправили командовать каким-то отрядом СС в Прибалтику (мать рассказывала, что какая-то приезжая из Прибалтики опознала в нем карателя и прибежала с доносом в КГБ).

Он был на нелегальной работе до 1947 года, командовал отрядом «зеленых», потом женился на своей связной, еврейке. Вот его, лишив наград, и отправили в отставку в Горно-Алтайск. Жена его работала в Горно-Алтайске портнихой в промкоперации. Он очень много рассказывал нам, пацанам, о том, как устроена власть и какие финты она делала. И не только в СССР.

В начале 1960-х в журнале «Советская милиция» появилась статья «Жизнь и смерть капитана Соколова», подписанная комиссаром милиции второго ранга Григоренко. Автору сообщили, что Соколов жив. В Горно-Алтайск приехали его бывшие сослуживцы, разговоров было… Но он начал пить, писать воспоминания, отрывки из которых я читал: этого я из того ствола завалил, а этого – вон из того. Причем сами стволы висели на ковре в его квартире. По рассказам его сына, который был одноклассником и другом моего брата, Соколова привлекали к разным спецоперациям. Умер он в конце 1960-х.

Домработницей-приживалкой у нас была Марта Андреевна Калнина, жена командира латышских стрелков. Мужа рано расстреляли, а она моталась по лагерям и пересылкам, где отец ее обнаружил и взял в нашу семью, где она и прожила до смерти. Она тоже рассказывала разные истории из своей жизни. Так что никаких иллюзий относительно власти у меня не было.

Был еще человек по фамилии Шульман, который работал корреспондентом в местной партийной газете, а представлялся белорусским партизаном. Он вызывал у меня какой-то первобытный страх; отец говорил, что во время войны он был диверсантом.

Были сестры Карлинские, которые работали инженерами на мясокомбинате, а в войну служили в разведке, – судя по рассказам, в группе, чем-то похожей на «Красную капеллу». У них в домике был филиал библиотеки, я там много книжек прочитал. Жили они не просто бедно, а очень бедно. Перед смертью старшая сестра сошла с ума: ей казалось, что за ней пришли чекисты, и она просила пистолет, чтобы застрелиться. Я их хоронил обеих, поочередно, на телеге с гробом на кладбище ехал.

Была еще одна женщина, которая и сейчас мне иногда снится. Она появлялась в Горно-Алтайске летом, раз в несколько лет. Сидела на крыльце своей развалюхи и курила длинные сигареты. Ни с кем не разговаривала, одета была во что-то совсем непривычное и яркое, волосы в странной прическе, сильно накрашенная и с маникюром, что было, мягко говоря, необычно. Позже отец говорил, что она содержала бордель- в Западном Берлине, служивший крышей для резидентуры, приезжала в отпуск.

Еще помню Арнольда Мери: он работал столяром в пединституте, его старшая дочь была моей ровесницей, но училась в другой школе. В 1956 году он пришел к нам и попросил у отца костюм – его вызвали в Москву. Когда он возвращал костюм, принес показать Золотую звезду Героя СССР. Выслали его за «связь с Югославией», лишив наград и званий. В начале 1960-х они вернулись в Эстонию, он стал каким-то высокопоставленным чиновником. Его брат Леннарт стал первым президентом независимой Эстонии.

Эти люди не особенно откровенничали, но даже по немногим рассказам можно было понять, что у них была за жизнь.

Когда я прочитал «Хранителя древностей» Юрия Домбровского, то поразился сходством атмосферы предвоенной Алма-Аты, как она там описана, и послевоенного Горно-Алтайска. Такая же прозрачность, всем все известно, но все соблюдают правила игры. Ощущение, что звенит где-то натянутая струна и вот-вот порвется, – может быть, вот эта сухопарая дама, которую я каждый день встречаю на улице, напечатает постановление об аресте моих родителей.

Важно, что это знание существовало параллельно с повседневностью. И раздвоенность вошла в привычку, не переживалась как противоречие.

Отец рассказывал, что в баню, где мы по субботам мылись, специально приходил прокурор: проверить, не обрезан ли я. В 1952 году отца исключили из партии и уволили из обкома. Велели никуда не уезжать и собирать вещи. Он отослал мать и меня в Москву. Там мы пересидели трудное время у его знакомого по фронту философа Когана, в каком-то московском небоскребе. Было скучно, я развлекался как мог. В частности, впервые увидев настольную лампу, начал ее включать-выключать. И получил по рукам: могли ведь подумать, что из квартиры кому-то сигналят.

Родители были страшно, на всю жизнь, напуганы и никогда не рассказывали мне о том, что в это время происходило. Через несколько месяцев, еще до смерти Сталина, мы вернулись, отца по-тихому восстановили в партии и в должности. Как будто ничего не произошло. Смерть Сталина очень хорошо помню. Помню, как мать, забравшись на стул, ближе к репродуктору, вдруг охнула и начала истерически плакать. Помню прощание со Сталиным в школе и торжественную линейку. Я очень боялся, что рассмеюсь – такая парадоксальная реакция.

О реакции народа знаю понаслышке. Мать рассказывала, что в вечерней школе начали задавать не те вопросы учительнице, жене прокурора. Она пожаловалась, возбудили дело, но никого не посадили. Острее реагировали на появление амнистированных: все напугались, стали надежнее запирать дома.

А вот позже, после ХХ съезда и известного письма, обыденная жизнь и это знание сблизились. Разговоры и обсуждения стали громче. Тогда в журнале «Коммунист» печатались главы из новой редакции истории КПСС. Отец, естественно, выписывал журнал, и школьные учителя через меня просили его давать им читать. Чтобы знать границы дозволенного.

Но в семье об этом не говорили, во всяком случае по-русски. Родители довольно часто переходили на идиш. Но идишу меня не учили.

Вы точно сказали: с одной стороны, знание действительности существовало как бы параллельно с повседневной жизнью, с другой – иначе было невозможно выжить. Я родился в Ленинграде и жил там до отъезда в Америку; в детстве мое сознание, конечно, было не столь политизировано, как ваше. Отец-художник был членом партии и в середине 1930-х работал в горкоме партии, потом – финская и Великая Отечественная, а в 1948 году, когда нам с сестрой было по семь лет, умер. Мама, библиотекарь, была беспартийной и аполитичной. В годы борьбы с космополитами ее уволили, друг отца помог с работой. Но все равно: после сообщения о смерти Сталина она, вся в слезах, разбудила меня и без конца повторяла: «Как же дальше жить будем?« И линейку помню…

Когда пришло время идти в школу, Вы, наверное, были подготовлены к ней: все-таки родители были историками. Как Вы учились? Вы в Горно-Алтайске и школу кончили?

Школа, как и вузы, не так много мне дали; можно сказать, что образование я получил в основном самостоятельно. В моем школьном классе (с первого по десятый) было 19 человек. Добрая половина без отцов, остальные – дети вернувшихся с фронта и ставших начальниками. В классе учились дочь начальника областного КГБ, сын начальника оперативного отдела КГБ, сын начальника областной милиции, дочь редактора областной газеты, члена бюро обкома КПСС, и т. п. Так что учителя старались нас не трогать, а мы делали вид, что учимся. Когда была хорошая погода, считалось нормальным сняться с уроков и уйти развлекаться в горы или на рыбалку. Мало что помню из самой учебы, разве что уроки, посвященные конституции СССР, – на них проигрывали пластинки с речью Сталина. И еще уроки химии, учитель был фактурный. Году в 1957-м появились две совершенно необычные для Горно-Алтайска учительницы; не помню, какие предметы они преподавали, но внешность, как понимаю, у них была столичная. Жены (или не жены) парней-горнолыжников, мастеров спорта из Питера, приехавших в город с целью организовать горнолыжную школу. Но они недолго у нас продержались.

Читал с четырех лет, первая прочитанная книжка – «Повесть о настоящем человеке» в Роман-газете.

Родители в моем образовании участия не принимали, они уходили на работу утром, приходили ночью. Вела хозяйство и присматривала за нами бабушка. Она не умела читать по-русски и говорила с сильным еврейским акцентом. Учили меня Певзнеры: Абрам Самуилович – естествознанию (не физике и химии, а именно естествознанию) и Елизавета Львовна – всему остальному. Она кончила институт благородных девиц. И еще – дядя Михаил Максович, радиоинженер, работавший под Москвой в так называемых «ящиках» – режимных НИИ. Когда он приезжал к матери (моей бабушке), то привозил книжки и журналы о науке и технике. «Символы, сигналы и шумы» Пирса, еще какие-то книжки у меня сохранились до сих пор.

Я читал все подряд, в основном естественно-научное, покупал на утаенные от родителей деньги, крал в библиотеках. Читал и художественную литературу, запоем. Запомнились «Два капитана» Каверина, «Петр Первый» и «Хождение по мукам» Алексея Толстого, остальное лень вспоминать. Отец выписывал для меня журналы: «Знание – сила», «Химия и жизнь», «Техника молодежи». Ну и для всей семьи – толстые литературные: «Новый мир», «Знамя», еще что-то. У отца была обязательная подписка на партийные газеты, так что читать «Правду», «Известия» и что-то еще я начал еще совсем несмысленышем.

Такая ублюдочная форма обучения стала причиной комплекса, которым до сих мучаюсь. Не умею сдавать экзамены: не помню, что именно знаю, но очень хорошо помню, чего не знаю.

Ничего себе «ублюдочная»… Выпускница института благородных девиц, естествознание, а не отдельные естественно-научные дисциплины, ведущие научно-популярные издания, «Новый мир» и «Знамя»… Это – прекрасное образование, мечтать можно о таком. А то, что не «натаскивали» специально на экзамены, – опять же весьма неплохо. А когда Вы впервые выехали за Урал, в европейскую часть Союза?

Впервые в 8 лет, в 1952-м, об этой поездке я уже сказал. А потом… Наверное, в середине 1960-х, когда работал в лаборатории ядохимикатов в Томском Политехническом институте. Понадобилось привезти из Волгограда одну страшную отраву, которую иным образом никак нельзя было получить. И вот два придурка, Саша Галочкин и я, решили провезти ее в обычном поезде. Откупили целиком купе, 10-литровую бутыль из спецстекла в проволочном каркасе поставили на стол, открыли окно и спали по очереди. Думали: если потечет, успеем выбросить в окно. Отравили бы округу на километры вокруг…

Потом – в конце 60-х. Я как-то попал в круг знакомых Петра Якира, он в ссылке был в Томске. Ну и завертелось: самиздат, тамиздат, какие-то правозащитники, поездки в Москву и Питер.

С 1974 или 1975 года поездки в Москву стали регулярными, в основном по работе. По собственной инициативе, кажется, не ездил. Или не помню.

Почему после школы Вы пошли учиться «на химика», а не продолжили семейное дело – изучение истории? Что определило ваш выбор: уроки А.С. Певзнера, известный в ту пору журнал «Химия и жизнь», друзья, какие-то другие обстоятельства?

Что касается истории – у меня идиосинкразия на советский вариант «общественных наук». Она и сейчас остается. Родители, как мне кажется, совсем не влияли на мой выбор будущей специальности. Скорее наоборот, мягко намекали, что история – не тот предмет, какой мне нужен. И я не «пошел учиться на химика», а просто работал в химической лаборатории в Томском политехническом институте. Я после школы поступал в Томский универ на физфак, но меня выгнали с сочинения из-за шпаргалки. Несколько месяцев работал в Горно-Алтайске, потом поехал работать в Академгородок, в Институт радиофизики и электроники, где директором был Юлий Борисович Румер, шесть лет как вернувшийся с поселения. Вообще же он отсидел в шарашках 20 лет. И, по легенде, то ли был аспирантом Эйнштейна, то ли просто вместе с ним работал в Швейцарии. Взял он меня лаборантом в теоретический отдел. Академгородок тех времен (1961-62) был неописуем. Будущие академики сидели по вечерам в студенческих общагах на койках и вместе со студентами фантазировали. Разгул демократии. Потом Румер порекомендовал меня Гершу Ицковичу Будкеру в теоретический отдел Института ядерной физики. Но собеседование я не прошел, не понравился двум будущим академикам, его научным сотрудникам. Наглым я был и амбициозным, вел себя непочтительно.

А потом мне пришлось срочно бежать из Академгородка – стал зачинщиком избиения «историков» естественниками, первой массовой драки в этом странном, совсем не советском месте.

И я уехал в Томск, где поступил на спецфак, был такой факультет в те времена. Но поскольку сдал хорошо, мне предложили перейти из будущих ракетчиков в биофизики, на только что открывшуюся специальность, тоже режимную. Но я и там не удержался, поссорившись и с преподавателем, читавшим нам историю КПСС (не сошлись в интерпретации некоторых событий), и с деканом биофака Иогансеном, известным лысенковцем, которого оскорбил, спросив, не родственник ли он Иогансону, одному из основоположников генетики, открывателю чистых линий.

Так попал в химическую лабораторию, где проработал года полтора, и снова в 1963 году поступил на биофак, но уже на зоологию позвоночных.

Тут и мне есть что вспомнить. Учась на матмехе ЛГУ, я увлекся математикой генетики, через генетику и психологию пришел в социологию… Итак, Вы кончили Томский университет по кафедре зоологии позвоночных, верно? А что затем?

Не торопитесь, мне до окончания университета еще лет десять :). Занятиями я манкировал, зато все экспедиции были моими. Кроме того, я подрядился с одним сокурсником разбирать коллекции зоологического музея. Он размещался в бывшей университетской церкви. И все это огромное пространство занимали разные неразобранные коллекции, включая и те, что были собраны в кругосветных экспедициях конца XIX – начала XX века. Такая пещера Али-Бабы, где были перемешаны пеналы со шкурками соболя, коробки с мышиными и иными черепами, фантастическими кораллами, раковинами, и цилиндры со спиртом, в которых плавали разные гады, законсервированные в чистейшем спирте. Работали по ночам, начальник охраны университета приходил к нам выпить или опохмелиться. Он был он отставным чекистом: выпив, рассказывал нам, сколько он «этих коммунистов» шашкой порубал.

И главное: на нижних полках трехметровых шкафов лежали книги. Вся биология XIX века и первой трети XX-го. Вот по ним я и учился.

После второго курса заболел в экспедиции клещевым энцефалитом, с учебой пришлось завязать. Больше года пролежал в клинике нервных болезней мединститута, понял, что из этой палаты только выносят, выписался, отлежался немного, начал с трудом ходить. И завербовался в одну контору, которая занималась исследованием того, как краденые (прямо из Вьетнама, в бочках с надписью «собственность армии США») пестициды действуют на нашу флору и фауну. Работа заключалась в том, что меня одного – полагалось это делать вдвоем, но тогда и денег было бы в два раза меньше, – забрасывали в разные глухие места, где я проводил зоологический и ботанический учет, после чего прилетал самолет или вертолет и обрабатывал делянки разными гадостями. После этого я снова проводил учет.

Цикл занимал примерно месяц, в течение которого мне надо было работать и выживать. В результате я не то чтобы выздоровел, но научился управлять собственным телом.

Два сезона отработал и в 1969 году покончил с этим денежным, но обременительным занятием. Полежал в военном госпитале, очистили меня от тяжелых металлов.

Пошел работать в только что организованную социологическую лаборатории в университете. Была компания интересная, самиздат, тамиздат, умные разговоры и пр.

В 1969 г. было принято секретное постановление ЦК КПСС по самиздату, а в 1970 г. партия решила сделать что-то показательное. Поэтому в Томске пятерых мужиков, включая меня, арестовали и возбудили дело. Тут, вероятно, и мои московские связи сыграли роль.

Егор Кузьмич Лигачев объявил на партконференции: завелись враги народа, но чекисты с ними разобрались. Назвал наши фамилии. Слава богу, до суда дело не дошло, выпустили под поручительство, но пришлось до перестройки жить с клеймом «врага народа».

Да, яркий кусок жизни. Спасибо, что притормозили меня… А почему Вы пошли работать именно в социологическую лабораторию? Какими исследованиями там занимались?

К этому моменту я приобрел навыки полевой и лабораторной работы в физике, химии, вирусологии (помогал жене делать диссертацию со страшным названием «Азотистый обмен при иммунизации и гипериммунизации вирусами клещевого энцефалита, западного и восточного энцефаломиелитов»), зоологии позвоночных, ботанике. Научился отделять романтическое от практического.

В начале 1970 г. в Томском университете, следуя моде, создали социологическую лабораторию. Причем набрали студентов на специализацию с физфака, они получали двойной диплом. Занимались анкетированием студентов, насколько помню. В общем, ничем особенно серьезным. Это время помню плохо.

Начиная с 1971 года параллельно работал социологом на кафедре психиатрии Томского медицинского института, которая базировалась в Томской республиканской психиатрической больнице. На этой кафедре подобралась чисто еврейская команда. Вот и взяли они меня, судьбой обиженного :), под крыло. И под надзор. Больница была огромная, построенная еще в рамках программы Столыпина, официально на две тысячи коек, – а на деле там лежали примерно пять тысяч больных, некоторые еще с войны. Пришел новый главврач Анатолий Иванович Потапов, фантастически неграмотный, но умный и пробивной; он начал больницу разгружать. Дело в том, что существенная часть больных (часть травматиков и органиков, часть «психов») были полностью десоциализированы в результате многолетнего пребывания в стационаре, но уже не были больными. Надо было учить их самостоятельно есть, умываться, в общем – всем элементарным навыкам. Тогда как раз появились первые нейролептики – до этого терапевтический арсенал состоял из санитара с дубинкой, электрошока, инсулинового шока и сульфазол, что ли, – не помню точного названия этой гадости, которую вводили подкожно, так что больной мучился высокой температурой, страшной болью и пр.

Потапов при помощи Лигачева добился того, что реабилитируемые больные не включались в штатное расписание предприятий. Предприятия, которым это было выгодно, заинтересовались и стали брать реабилитируемых на неквалифицированную работу. Сам собой выстроился цикл «лечебно-трудовые мастерские – предприятие – отделение больницы». В общем, как потом стало ясно, частота регоспитализаций практически не зависела от нозологии, длительности пребывания в стационаре, а зависела от того, удавалось ли больному включиться в группы непосредственного взаимодействия по месту работы. Если удавалось, то он переставал быть больным.

Я в этой работе играл роль социолога:).

За два года разгрузили больницу – так, на коленке, сделали систему реабилитации, о которой раньше в СССР и речи не было. Потапов уже на исходе советской власти стал министром здравоохранения РСФСР, Лигачев его перетащил на эту должность.

А в 1972 г. вышло постановление ЦК по борьбе с алкоголизмом, лишившее алкоголиков статуса больных. До этого диагностированный алкоголик имел право на больничный лист. Дело в том, что зависимость от алкоголя – это одно, а социальная стабильность (наличие работы, семьи, пусть и при алкоголизме) – совсем другое. Алкоголик вполне может быть социально адаптированным, только бы характер его жизни не менялся: пьет, но работает. А если запой, можно было уйти на больничный. Так вот: многие алкоголики, лишившись права на статус больного, стали деградировать. Лечебно-трудовые профилактории и больница не справлялись с потоком новых деградантов. И тут мне пришла в голову идея подоить Лигачева на этот предмет. Дело в том, что Егор Кузьмич был зависим от Евсея Давидовича Красика, заведующего кафедрой и главного психиатра Томской области, – поскольку нуждался в обихаживании своей матери. Она была несколько неадекватна и все ждала с фронта погибшего сына, старшего брата Лигачева. И специально под нее в стационаре было создано отделение пограничных состояний, первое в стране. В этом отделении у мамы Егора Кузьмича была отдельная палата. Когда по субботам он приезжал к ней, охрана выгоняла нас из корпуса.

Сделали бумагу о необходимости сплошного обследования населения на предмет алкоголизма, которая пришлась по душе начальнику. И он повелел выделить ресурсы в виде большого хоздоговора с Феликсом Петровичем Перегудовым, главным специалистом по асуизации (внедрении АСУ) сначала в Томске, потом и в СССР.

Собрали бригаду психиатров, и она поехала по области. И я, как социолог, в ее составе. Сплошные обследования, с постановкой диагноза. В одном случае (поселок Степановка Верхнекетского района) – с принудительной госпитализацией 460 человек. Эта лафа длилась несколько лет. Кроме обследований, мы занимались и одиночными экспедициями для описания самогоноварения, и оперативными комбинациями, покупая всякое-разное за спирт. Венец таких комбинаций – когда я выменял на два литра спирта несколько десятков совершенно секретных микросхем. А спирт мне поставлял, в частности, факультет ядерной физики Политехнического института, где научились перегонять отходы биологического производства на каком-то супер-пупер приборе и получать чистейший спирт.

Полгода я просидел в вытрезвителе, опрашивая алкашей, беседуя с ними.

Так что когда 1976 году в Томск приехала комиссия ЦК ВЛКСМ во главе с ответственным организатором ЦК Эриком Бессмертных для изучения вопроса о непомерном росте молодежной преступности в области и проведения ставших модными социологических исследований, то я оказался тем, кто смог за десять дней не только опросить 10000 человек, но и организовать обработку результатов. Для обработки такого количества перфокарт, правда, пришлось мобилизовать вычислительные мощности нескольких оборонных заводов.

И здесь очередной поворот случился. Комсомольских чиновников заинтересовала моя персона. По окончании проверки они пригласили меня к себе в обкомовскую гостиницу и спросили, чего бы я хотел. Я ответил, что не хочу ничего. Но какое-то время спустя в обком партии пришла телеграмма из ЦК ВЛКСМ: меня вызывали в Высшую комсомольскую школу обучаться общественным наукам. Обком КПСС дважды не реагировал, но когда персональный вызов подписал секретарь ЦК ВЛКСМ, член ЦК КПСС Пастухов, пришлось им меня командировать. Я приехал в Москву, явился в Высшую комсомольскую школу на улице Молдагуловой, бывший штаб партизанского движения. Прошел через проходную с человеком в военной форме, увидел парашютную вышку, полосы препятствий, чернокожих и желтокожих курсантов – и только тогда понял, куда попал. Ничему особенному в этой школе не учили, поболтался там какое-то время, вернулся, и тут меня ждали сюрпризы. Вызвали в обком и сказали, что я буду читать социологию на факультете партийно-хозяйственного актива университета марксизма-ленинизма. И намекнули, что проблем с получением диплома об высшем образовании теперь у меня нет.

Пришел я в этот университет, посмотрел на список моих студентов и оторопел: половина – военпреды, половина – чекисты. Но как-то выкрутился. Хотя уши моих студентов иногда краснели, когда я и им рассказывал, что происходит «на самом деле».

Что ж, они писали курсовые и защищали дипломы, все как полагается.

Параллельно проводил по велению партии обследования, социологические опросы. Помню сейчас только один случай: опрос иеговистов в Асино, когда у меня эти самые сектанты перевербовали студентку четвертого курса юрфака, привлеченного анкетера. Ох, и материли меня чиновники…

В психбольнице по-прежнему работал, хотя там у меня сильно испортились отношения из-за того, что я хотел прекратить массовые обследования – ничего нового они не давали. Но психиатры уже привыкли к легким деньгам «на полставки».

Да, и наконец-то получил в 1976 году диплом.

Кончилось это совсем нехорошо. В 1978 году, как-то в воскресенье, прямо на улице посадили меня в черную «Волгу» и привезли в управление КГБ к непонятному человеку в гражданском. Человек сказал, что он из военной контрразведки, поиронизировал над коллегами, занимавшимися борьбой с идеологическими диверсиями, и предложил мне организовать социологическую лабораторию при строящемся с участием итальянцев химическом комбинате. Для изучения отношения наших граждан к иностранцам. Я уперся, сказал, что под крышу не пойду, пусть берут в кадры. Он ответил: время такое, что евреев в кадры не берут. Началась бодяга на несколько месяцев. Разные люди в разных обстоятельствах советовали мне согласиться. Но я твердо решил не ходить.

К этому времени у меня сложились какие-то отношения с Инной Владимировной Рывкиной и другими сотрудниками Татьяны Ивановны Заславской, создательницей Новосибирской экономико-социологической школы. Я даже в их первую экспедицию ездил. Тогда в Новосибирске академик Казначеев под патронатом замминистра внутренних дел генерал-полковника Крылова затевал масштабное исследование отклоняющегося поведения. И велись разговоры о том, чтобы уделить мне в этих рамках место для исследования алкоголизма.

Я в это время как раз кончил составлять программу такого исследования. Это была, наверное, самая интересная задача. Дело в том, что в биохимии, генетике, физиологии, психологии были и существуют достаточно оформленные и эмпирически верифицированные представления о феномене алкогольной зависимости. Причем каждая предметная картина претендует на универсальность. Я искал метод, при которых эти предметные картины могли бы быть взаимодополняющими. И нашел. Потом эти формальные схемы стали называть веерными матрицами. Матрицы позволяют формировать онтологические каркасы предметных картин мира. На основе таких матриц я представил новосибирцам несколько вариантов исследовательских подходов к их проблемам.

В общем, однажды я уволился и поехал из Томска в Новосибирск. Там поболтался в Академгородке, ожидая приема на работу. Но генерал Крылов неожиданно застрелился, и Казначеев потерял интерес к теме. Я начал искать работу. Оказалось, что ни в городе, ни в Академгородке меня, мягко говоря, не ждут. К тому же из-за кампании по выдаче паспортов нового образца (получить новый паспорт можно было только по месту прописки) я оказался в положении классического бомжа: ни работы, ни документов с пропиской, ни жилья. Побомжевал какое-то время, знакомые меня подкармливали, обогревали и лечили. В конечном счете нашлась работа в управлении культуры Новосибирского облисполкома за какие-то копеечные деньги. Ну, хоть что-то. На работе ко мне относились вполне терпимо, закрывая глаза на мои отлучки, – я ведь участвовал практически во всех экспедициях отдела Заславской.

Да, непростая, ухабистая жизнь. Не думаю, что Вы участвовали в экспедициях Заславской из-за материального интереса. Что именно Вас интересовало?

Вы шутите… Какой там материальный интерес. Я был и остаюсь нищебродом, хороший табак и настоящий чай – вот основная область моих материальных притязаний. Ну и чтобы обувь не протекала.

Мне был интересен зверь по имени «анкета». У Заславской работала главным методистом Милена Азарх (позже она в той же роли трудилась во ВЦИОМе). Мы с Миленой вместе ездили в экспедиции, организуемые не только отделом Заславской, но и другими конторами. Запомнились совместные экспедиции с военными медиками из Новокузнецкого государственного института усовершенствования врачей: мы делали квотную выборку, а после заполнения анкет медики прогоняли выбранных через четыре фургона, где была куча диагностических приборов. В некоторых поселениях оказалось больше 29 процентов туберкулезников, а в одном поселении мы насчитали больше 60 процентов олигофренов.

Вывод, который я извлек из работы в этих экспедициях: анкета – не более чем способ войти в контакт с людьми, основной результат таких опросов консолидируется в памяти интервьюера в виде суммарных впечатлений, образов, реконструкций жизненного пути респондентов. Проблема в том, как категоризовать содержимое памяти и как соотнести полученное знание с результатами опросов и интервью.

К тому, что делала Татьяна Ивановна, у меня сложилось в целом негативно-нейтральное отношение. Она занималась изучением советского крестьянства, Гордон занимался исследованием советских рабочих, а служащими, как говорили, занимались какие-то сотрудники спецсектора Иванова из Института социологии АН СССР. Мне эти достаточно искусственные группы не были интересны.

Так продолжалось до начала 1982 года, когда гонец из Томска привез весть, что создается академический институт психического здоровья и мне предлагается заведовать в нем социологическим отделом.

Собрался, приехал… И тут мне передали, что Лигачев, визируя бумаги по центру, сказал: этого еврея на работу не брать. В это время еще и КГБ какие-то свои игры затеял, в одну ночь взяли почти 200 человек. В том числе и меня – прямо на улице, по пути домой с рынка. Через несколько часов отпустили, ничего не объяснив и даже не допросив. И хотя я никоим образом не был причастен к тому, что послужило причиной арестов, все равно – ни в Томске, ни в Западной Сибири в целом для меня работы не нашлось. И так тянулось больше полугода. Грузчиком подрабатывал, что-то еще делал, уже не помню.

В конце концов Т.И. поговорила со вторым секретарем Алтайского крайкома, бывшим своим аспирантом, и тот согласился пристроить меня в Барнауле в университете инженером, чтобы я собирал материалы для докторской диссертации его сына. Сын занимался исследованием сельского строительства и оказался адекватным человеком, как и его отец.

Тут я развернулся: по восемь месяцев в году в поле, на включенном наблюдении в строительных организациях и бригадах. Набирал статистику, отчеты писал в одном экземпляре для заказчика – отца, который использовал мои материалы для административного торга с московскими конторами. Через два года я уже хорошо представлял, что такое строительство, и лично познакомился как с министрами РСФСР (которым возил «подарки» из Барнаула), так и с руководителями многих строительных бригад из Чечни, Дагестана, Западной Украины, Армении.

Но участвовал и в экспедициях Т. И., которая в то время сконцентрировала активность в Алтайском крае. Так что мне выпала функция материального и организационного обеспечения экспедиций, посредника между алтайскими властями и новосибирцами.

В 1983 г. в Новосибирске состоялся знаменитый семинар, на котором выступали специалисты, рассказывавшие друг другу, что в стране все далеко не ладно. Препринт доклада Т.И. (названного позже Новосибирским манифестом) был напечатан тиражом 90 экземпляров; некоторое время спустя один из экземпляров был продан каким-то московским специалистом за границу и опубликован в «Вашингтон пост». Последовали одновременные обыски у всех участников семинара, получивших препринты; брошюра с докладом была изъята, а Заславская и Аганбегян подверглись партийным санкциям. После семинара была экспедиция в Топчихинский район Алтайского края, куда приехали не приглашенные Петр Авен и Вячеслав Широнин. Специфика этой экспедиции заключалась в том, что социологам впервые разрешили опрашивать партработников. Столичные гости впечатлились и пригласили меня в Институт системных исследований (ВНИИСИ), где я о чем-то рассказывал.

До 1986 г. так и продолжалось: экспедиции, поездки на семинары в Москву, разговоры с будущими прорабами перестройки. Примерно в конце 1986 г. я познакомился с вернувшимся из ссылки Глебом Павловским, и началась эпопея журнала «Век ХХ и мир». А в 1987 г. закрутилось так, что происходившее потом помню весьма фрагментарно.

Уверен, здесь каждое предложение можно расширить, превратить в интересную историю. В Новосибирске я в сознательном возрасте не был, но на рубеже 1980-90-х работал во ВЦИОМ, так что знал и Татьяну Ивановну Заславскую, и ее сотрудников, в том числе Милену Азарх. Вы назвали П.Авена и В. Широнина, известных членов команды Е. Гайдара. Как Вы относились к его экономическим реформам и как смотрите на них сейчас?

О Гайдаре и его команде. До 1987 года были ситуативные, но частые встречи во ВНИИСИ с Егором и другими сотрудниками этого института. В 1987 году на Змеиной Горке состоялась первая встреча будущих реформаторов. На сайте «Полит.ру» опубликована серия (около десятка) интервью с основными участниками. У меня интервью взяли, но оно не было опубликовано. Встреча на Змеиной горке положила начало почти непрерывному потоку семинаров, обсуждений, встреч; в некоторых из них я участвовал. Там были в основном экономисты.

Параллельно перешел в новое качество «Век ХХ и мир», где собралась компашка из диссидентов и чеченских националистов. Главным редактором журнала был Анатолий Иванович Беляев, отставной генерал-лейтенант разведки, очень достойный человек. Он практически ни во что не вмешивался, мягко прикрывал.

Параллельно вокруг будущего министра иностранных дел СССР Александра Александровича Бессмертных (Сан Саныча), еще позже ставшего главой Всемирного совета бывших министров иностранных дел, начал функционировать «Совет Бессмертных», в котором собрались человек сорок – самые разные люди, не диссидентствовавшие, настроенные конструктивно, в основном русские националисты и фундаменталисты.

Я был участником всех этих тусовок. Сблизился с Сан Санычем, который, как и я, был учеником Абрама Самуиловича Певзнера. Их семья была в Горно-Алтайске в ссылке, он учился, в частности, и у моей мамы. По ее словам, Сан Саныч был выдающимся учеником, очень рано решил пойти учиться в МГМИМО. Семья бедствовала, и когда он окончил школу, то учителя собирали для будущего министра деньги на билеты и проживание в Москве. Кстати, Эрик Бессмертных, упомянутый выше ответорганизатор ЦК ВЛКСМ, который отправил меня в Высшую комсомольскую школу, был его младшим братом.

В 1988 г. добавилась еще одна валентность. Был такой зампред совмина СССР, председатель Госстроя Баталин, которому после землетрясения в Спитаке понадобился социолог, разбирающийся в строительстве. Меня ему рекомендовала Т.И. Заславская. Помощником Баталина был Сергей Кугушев, какой-то большой чин в аналитическом управлении КГБ СССР. Сергей курировал одновременно и компании «Века ХХ и мира», и экономистов-реформаторов Гайдара.

Все эти объединения по интересам были, с моей точки зрения, ущербными. Их участники не имели системных представлений о стране, доминировали прекраснодушные мечтания разного окраса. Фактологическое, эмпирическое знание исчерпывалось личным опытом этих людей, в каждом отдельном случае довольно ограниченным. У Баталина – административным, у Бессмертных – геополитическим, у Гайдара – примитивно-реформаторским (сделаем как в Польше, Югославии, Венгрии), в «Веке ХХ» – диссидентско-самиздатовским. Впрочем, именно эта ущербность мне и была интересна – как феномен для описания и анализа.

В начале 1991 года Константин Кагаловский организовал поездку активистов в Чили, на обучение к Пиночету. В течение трех недель министры трех пиночетовских правительств рассказывали нам, как они из беднейшей социалистической страны сделали процветающее государство, ликвидировав и изолировав апологетов распределительной социальной справедливости. В числе четырнадцати слушателей были многие будущие члены команды «молодых реформаторов».

Летом 1991 года произошло и другое, весьма значимое для меня событие. Алексей Панкин, заместитель главного редактора журнала «Международная жизнь», организовал первую в истории советского государства встречу высоких чинов из всех многочисленных разведок СССР. В Ростове-на-Дону собрались три десятка человек, которые, возможно, знали о существовании друг друга, но никогда не взаимодействовали напрямую. Алексей пригласил на встречу меня, а я – Бориса Львина и Вячеслава Широнина. На встрече возникли контакты среди офицеров спецслужб, и это позволило сформировать в конце 1991 года Информационное управление Рабочего центра экономических реформ.

В 1988-91 годах я стал записным публицистом, печатался в «Веке ХХ и мире (иногда под псевдонимом Алтаев), в «Московских новостях», «Новом времени». Порой мои тексты вызывали довольно жесткую реакцию, вплоть до обсуждения на Секретариате ЦК КПСС. Так было со статьями о Чернобыле, о Советской армии, текстом «Сценарий Х», фактически предвосхитившем логику ГКЧП, некоторыми другими. Как-то в очереди в кассу за гонораром в «Новом времени» за мной стоял контр-адмирал Чернявский, разведчик. Он благожелательно подпинывал меня и шипел: «Пиши еще».

Однажды меня пригласили на заседание комиссии Верховного совета СССР по безопасности, и там я, к своему ужасу, понял, что эти очень серьезные люди действительно считают, что я «работаю против государства». Мне стоило больших усилий объяснить им, что все, чего они боятся, уже произошло – и им, если они действительно люди серьезные, надо заниматься тем, чтобы минимизировать последствия, в частности собрать с периферии СССР то, что ни в коем случае не должно достаться тем силам, которые неизбежно придут там к власти. Но сбором «этого» пришлось заниматься Егору Гайдару.

Еще о Гайдаре и его команде. Весной 1991 года в гостинице «Прага» начал функционировать неформальный семинар экономистов. Там будущие реформаторы рассказывали друг другу, что они чистые экономисты и в политику – ни ногой. Возникало много смешных ситуаций – смешных с моей точки зрения. Примерно в это же время Константин Кагаловский вместе с Алексеем Головковым сформировали группу спичрайтеров Ельцина, в которую, наряду с Сергеем Глазьевым и другими, включили и меня. Вот эта-то группа вольно или-невольно формировала ту самую политику, от которой будущие реформаторы поначалу открещивались.

В октябре 1991 года ночью позвонил Алексей Головков и велел приехать в Архангельское, где началось формирование правительства новой России. Я считал, что состав будущих реформаторов и их квалификация не соответствуют масштабу задач, которые надо было решать, и грубо послал Головкова известно куда.

10 ноября 1991 года было сформировано правительство во главе Егором Гайдаром в статусе заместителя председателя. А 24 ноября, кажется, в «Независимой газете» была опубликована моя большая статья с подзаголовком «Третье поколение реформаторов разрушит Россию», в которой я пытался показать, что экономические реформы по импортированному образцу ни к чему хорошему не приведут. После этого мои контакты с реформаторами прервались до декабря, когда мне было предложено сформировать информационное управление Рабочего центра экономических реформ, перед которым была поставлена задача информировать новых власть имущих о том, что происходит в стране. В этом управлении удалось объединить возможности агентства «Постфактум» и навыки и связи тех офицеров спецслужб, которых удалось привлечь к этой работе. Справки и другие материалы управления пользовались спросом всего несколько месяцев, примерно до апреля 1992 г., когда новые чиновники освоили спецсвязь, дачи и кормушки и потеряли интерес к тому, что происходит в стране. Достаточно сказать, что единственный, с моей точки зрения, действительно либеральный экономический акт – Указ Президента России о свободе торговли, – был написан двумя подполковниками, сотрудниками Рабочего центра экономических реформ, за ночь по неформальной просьбе подвыпившего депутата Госдумы, члена этой самой реформаторской команды. Позже у этого указа появилось много чиновных авторов и соавторов, среди которых числился и этот депутат.

В дальнейшем я содержательных контактов с реформаторами не поддерживал, хотя с Гайдаром мы встречались относительно регулярно на семинарах у Виталия Найшуля.

Эта часть Вашего текста «тянет» на книгу о событиях рубежа 1980-х – 1990-х, допускаю, и более поздних… Хотелось бы еще поговорить о них, но задам вопрос о вашей кандидатской работе «Циклические процедуры научного исследования», защищенной в 1988 году в Новосибирском университете. Выше Вы упоминали «веерные матрицы». Диссертация была связана с этой конструкцией? Расскажите о ней подробнее.

Моя диссертация – это оформление логики веерных матриц, которые я упомянул выше (чтобы понять суть этого подхода, можно заглянуть, например, в статью «Веерная матрица» из википедии). Заведующий кафедрой философии Новосибирского университета В.П. Фофанов очень тонко чувствовал направление политического ветра. В 1986 г. он догадался о грядущих послаблениях и, желая показать, что он «в тренде», пробил мое прикрепление к кафедре и обеспечил весьма скандальную защиту. Почти пять часов я отбивался от философствующих физиков и методологов.

Рецензию на диссертацию написал Г.С. Батыгин. О практическом применении этой логики может рассказать социолог Дмитрий Рогозин, он ее использовал в одной своей работе.

Логику «веерных матриц» я разрабатывал самостоятельно. Но когда попытался понять, что же у меня получилось, то пришлось обращаться к немногим работам людей, у которых возникали схожие вопросы и имелись хоть какие-то ответы, – к Юлию Анатольевичу Шрейдеру, Сергею Викторовичу Мейену, Рите Марковне Фрумкиной. Теорией и методологией классификации занималась новосибирский философ Сталина Розова, жена Михаила Розова, автора теории социальных эстафет. Она в конечном счете и привела меня к упомянутому выше В.П. Фофанову. Для защиты диссертации пришлось заниматься тем, что меня привлекало меньше всего, – в частности философией, причем самой темной ее областью: онтологиями и герменевтикой. Нашел несколько работ математиков, Ван Хао в частности, в которых было что-то похожее, но формализмы теории категорий мне и сейчас недоступны. Так что до сих пор пребываю в неизвестности относительно этой предметной области.

Это, впрочем, не мешало мне применять матрицы для формулирования программ исследований. Я даже немного подрабатывал, конструируя онтологии в разных предметных областях.

Спрос возник не сразу, но для рассказа об этом придется еще одну линию вводить. В том же 1989 году группа программистов из «Курчатника», фактически изъяв несколько SAN (тогдашние суперкомпьютеры) из программы асимметричного ответа «Звездным войнам», развернула на их базе несколько точек доступа, положив тем самым начало развитию гражданской сети. Идейным лидером группы был Валерий Бардин, удивительный человек, ставший лет в тридцать с небольшим лауреатом Госпремии за разработку каких-то программ для оборонки. Мы с ним как-то очень тесно сошлись, дополняя друг друга. Я ничего не смыслил в сетях и программировании, а он был инженер и программист от бога.

Когда ГКЧП попытался взять власть, в стране была полностью обрублена связь с миром, отрезали даже посольства. Рано утром 19 августа в редакции «Века ХХ и мира» на Пушкинской (там же находилось информагентство «Постфактум») появился Бардин – для него это был подвиг, поскольку он, как большинство тогдашних программистов, работал в основном по ночам; он очень быстро наладил канал TCP, связавший нас – через точку в Финляндии и оттуда по кабелю – с Англией, где сидел Костантин Кагаловский, будущий миллиардер и идеолог ЮКОСа, мой приятель. Практически вся информация из СССР шла в те дни на Запад по этому каналу. Несколько позже в редакции стали появляться другие будущие миллиардеры, которые приносили в чемоданчиках деньги, – в частности Михаил Ходорковский. На эти деньги Бардин и другие мгновенно закупили и поставили хорошее коммуникационное оборудование, компы, факсы, ксероксы. Так что люди писали тексты для листовок, а нувориши собственноручно расклеивали их на танках, стоявших на бульваре рядом с редакцией, и не только там. Часть текстов переводилась на английский и тут же отправлялась по электронной почте Кагаловскому, который ее рассылал информагентствам. Из осажденного Белого дома приносили информацию, и мы их тоже информировали о том, что нам стало известно.

После подавления путча в «Постфактуме» появились деньги, и мы развернулись, создав для себя и для «Коммерсанта» корреспондентскую сеть на всем пространстве СССР. Информация пошла потоком. Но она не сохранялась, и мне было очень жаль ее терять. Я попросил знакомых академических лингвистов и программистов придумать какой-нибудь инструмент сохранения, ведь полнотекстовых баз тогда не было в принципе. Лингвисты облажались, а программисты сделали оболочку под названием «Нота-Пи», которая оказалась вполне функциональной и существует до сих пор – естественно, в полностью преображенном виде – под названием «Галактика».

Вскоре возникли вопросы, как искать и собирать информацию, они решались в рабочем порядке. В конце 1991 года российская товарно-сырьевая биржа дала деньги на создание сетевой структуры Релкома (будущего интернета) во главе с Валерием Бардиным и акционерного общества «Век ХХ и мир», где начальником был я. Это общество создавалось для информационного обеспечения деятельности рабочего центра экономических реформ при правительстве РФ, о котором писал выше. Потом общими усилиями последовательно возникали Центр по изучению проблем гражданского общества и частной собственности, Национальная служба новостей, Интегрум, Релтим, в которых так или иначе развивался подход к исследованиям информационного пространства, радикально отличающийся от лингво-статистического коммерциализованного подхода, реализуемого Гуглом, Яндексом и другими глобальными информационными корпорациями.
В конечном счете Бардин придумал, как приспособить веерные матрицы для поиска информации. Об информационной системе «Гитика» мы с ним написали две статьи; вот ссылки: https://publications.hse.ru/articles/227242511 и http://www.intelros.ru/readroom/logos/lo3-2015/30482-prikladnaya-germenevtika-informacionnogo-prostranstva-kartiny-mira-teoreticheskie-ontologii-i-veernye-matricy.html.

Двадцать с лишним лет назад Вы разместили в «Русском журнале» статью «“В реальности” и “на самом деле”», которая, судя по всему, тогда вызвала большой интерес. На нее и сейчас ссылаются некоторые авторы. Когда возникла Ваша концепция? Наверно, расхождение между «в реальности» и «на самом деле» Вы фиксируете и сейчас? Увеличилось или сократилось (за счет чего?) расстояние между ними? И прежде всего: в каких сферах? Развивали ли Вы эту концепцию? Если да, то по каким линиям? Если нет, то означает ли это, что в теоретическом плане она не требует дополнения?

Различение «в реальности» и «на самом деле» – не теоретическая концепция, а парадоксальный образ, имеющий, однако, социологическое содержание. Истоки его, думаю, – Янус-космологии Лефевра, с одной стороны, и веерные матрицы, с другой. Тут дело идет не о противопоставлении, как может показаться на первый взгляд, «реальности» и «всамделишности», а об отображении взаимозависимых исследовательских онтологий, когда в одном субстрате (чем бы он ни был) «живут» разные феномены. Как писал Лефевр, рисунки на рисунках. Или аверс и реверс монеты. Или можно представить двустороннюю «игру в 15», когда на аверс и реверс квадратиков нанесены несовпадающие значения, а игроки, не зная друг о друге, пытаются их упорядочить. Или рисунки на ленте Мёбиуса.

Между реальностью и всамделишностью нет расстояния, но у них разные размерности. И метр реальности совсем не равен метру всамделишности. Более того, метр реальности может быть равен, например, бутылке водки всамделишности. А метр всамделишности может быть равен чину в официальной иерархии власти, то есть в реальности.

Веерные матрицы – аналитическое представление таких пространств, где в любой реальности может существовать всамделишное, а в любом всамделишном – реальность. Собственно говоря, все мои работы можно рассматривать как описания соответствующих веерных матриц. И для сословной структуры, и для поместной федерации, и для ресурсного государства.

Означает ли сказанное, что представители власти на всех ее уровнях ведут двустороннюю «игру в 15«? Что законы и постановления – это «аверс-реверсные» акты? И что социологи, политологи, исследователи рынка, думая, что анализируют реальность (всамделишность), лишь зондируют всамделишность (реальность)? Какими методами Вы рекомендуете анализировать то, что мы традиционно исследовали как социальную структуру населения, и на какую сторону – аверс или реверс – общества (да и как их разделить?) должны воздействовать власти?

Если бы эти игры были двусторонними! Они многомерные. И начальники, как и не-начальники, – это лишь фрагменты тела многомерной монеты, если уж следовать аналогии. Вся жизнь – в этом многомерном теле, и только по пьянке – страдания из-за того, что «все говно» и за пределы монеты не выскочишь, от себя не убежишь.

Нормативные акты конституируют «реальность» и меняют «всамделишность» в том смысле, что она приспосабливается к изменяющейся «реальности», нейтрализуя управляющие воздействия. Вероятно, поэтому в характере сбора и распределения ресурсов (сдачи и раздачи по Ольге Бессоновой) по сути мало что изменилось с петровских времен. Хотя по форме, казалось бы, общего почти ничего нет.

Практически все властные институты у нас сформированы импортом разного рода «образцов для подражания». Импортируются же они по той причине, что власть пытается пробиться к «всамделишному» и изменить его, превратить в управляемую ею «реальность». Но собственных сил и понимания у власти нет, ведь силы и понимание существуют только во «всамделишности». Остается заимствовать, причем волны заимствований (петровская, екатерининская, александровская, ленинская, гайдаровская и пр.; отмечаю не все) оставляют по себе артефакты – отношения и институты созданной в ходе заимствований «реальности», которая и есть государство. Часть таких отношений – после того как в государстве они потеряли функциональность – оседает и сохраняется во «всамделишном» как «уникальная культура», «заветы предков» и прочая херня.

Иногда вектор заимствований меняется, и государство в поисках образцов для имплантации обращается к «всамделишному». Начинается поиск и огосударствление (конструирование) русского характера, великого русского народа, великого русского языка, патриотизма, национальной идеи и прочего. В «реальности» при этом создаются конторы, им выделяется бюджет, формулируются правила его распила.

Исследователю-социологу при этом не остается ничего иного, как опираться на импортированные онтологии и методы исследований, он обречен исследовать «реальность» и размышлять о том, как пробиться к «всамделишному», – в том редком случае, когда изучение иноземных и отечественных классиков не полностью кастрировало его исследовательский потенциал.

Ну какие могут быть рекомендации власти и исследователям? Не смешите…

Что касается социальной структуры… Социальными группами, собственно говоря, можно считать только те, в которых внешнее определение их членов совпадает с их самоидентификацией. Существуют неполноценные пока (из-за неполной самоидентификации или ее отсутствия) группы, созданные государством, – наши современные сословия. Этносословия, служилые и обслуживающие сословия, воры, бандиты. Частью они принадлежат к «реальности», в той мере, которая прописана законами. Частью – к «всамделишности», где жизнь строится «по понятиям».

Такой сложный синтез реального и всамделишного – это исторический рок (или счастье) только в случае России? Или в этом есть нечто общее для всех современных государств? Можно ли как-то классифицировать государства по характеру и особенностям этого синтеза? Скажем, тождественны или различны продукты синтеза в России и соседних постсоветских государствах, можно ли говорить о специфике европейских и ближневосточных государств и т.д.?

Кажется, Вы считаете меня не только социологом, но и российским интеллигентом, то есть человеком, который знает все и про всех и обо всем судит. Категорически против! Не знаю, что деется в других государствах. Не наблюдал, не изучал. Могу только предполагать, что общая логика воспроизводится, но именно частности отношений между реальностью и всамделишностью создают национальную специфику. Для того чтобы ее описать, надо быть наблюдательным и рефлектирующим автохтоном.

В естественных науках сопряжение реальности со всамделишностью происходит благодаря «открытию» новых аналитических объектов и сопряженной с ними области знания. Например, были когда-то отдельные генетическая реальность и химическая реальность. Но в 30-х годах прошлого века обнаружилось, что эти реальности связаны и «на самом деле» существуют химические носители генетических свойств. Их назвали генами и сформировали новую область знания – химическую генетику, в которой гены стали реальностью, но появилось и нечто всамделишное, отношения между генами, например.

Сопряжение реальности со всамделишностью в наших исследованиях тоже происходит благодаря «открытию» новых аналитических объектов и формирования соответствующего языка описания. Такова, например, «гаражная экономика», которая и не гаражная, и не экономика. Здесь мы маемся, пытаясь создать язык описания.

В начале 2000-х Вы занимали высокие консультативные позиции. 2000-2004 гг. – начальник экспертного управления Администрации Президента РФ; 2004-2005 гг. – старший референт Президента РФ. Таким образом, у Вас, вероятно, была возможность разрабатывать на основе ваших концепций, в том числе идеи «реального-всамделишного», предложения по формированию государственной политики. Что удалось сделать?

Соглашаясь на предложение Александра Стальевича Волошина, я не питал никаких иллюзий относительно возможности как-то влиять на «формирование политики». Более того, предполагая, что возможность содержательной работы вряд ли появится, я за месяцы ожидания Указа Президента о назначении написал две книжки – или, точнее, их конспекты. Я шел скорее на включенное наблюдение и даже не особенно это скрывал. Представилась возможность посмотреть, как функционирует власть на самом верху (во всяком случае, с точки зрения внешнего наблюдателя), и я этой возможностью не пренебрег.

Мои функции были записаны в положении о должности: экспертное обеспечение публичной деятельности президента. Чем я и занимался, формируя – в той мере, в которой позволяла должность, – тематику его публичных выступлений и речей. Попутно курируя образование, науку и медицину – в том смысле, что я визировал, правил, писал бумаги, касающиеся этих областей. И конечно, нулевые болванки президентских посланий тоже составлял. Что-то, особенно в первых посланиях, удавалось вставить занятное, вроде административной ренты, и это проходило через фильтры. Но по большей части – не проходило.

Распространено представление, будто Администрация – это властная контора. Это совсем не так. Администрация – это одна из частей расширенного Президента, включающего в себя Совбез, ФСО, Управление делами и некоторые другие структуры. Совокупность этих контор образует Двор в настоящем имперском смысле этого слова.

Двор иерархизирован в соответствии с возможностью прямого доступа к первому лицу. На верхнем уровне – глава Совбеза, Начальник Управления делами, глава (аппарата) администрации, помощники президента – замы главы администрации и кураторы протокола, референтуры, международных отношений, начальник службы безопасности президента, канцелярии. Они имеют почти прямой (через секретарей) доступ к телу. На следующем уровне – остальные помощники. Еще ниже – начальники управлений протокола, референтуры, международного, и так далее. Все перечисленные лица имели кабинеты в Кремле, а сами управления размещались на Старой площади. Сейчас по-другому как-то, в связи со сносом 14-го корпуса Кремля. Движущей силой Двора являются интриги, все воюют против всех, вступая в ситуативные союзы, создавая конфликтные ситуации, далеко не игровые. В силу этого Двор не нуждается в информации извне, информация возникает внутри Двора, а внешняя информация организуется и преподносится так, чтобы оказывать влияние на распределение ресурсов и сил внутри Двора. Двор самодостаточен, страна – лишь набор ресурсов для осуществления имперской власти.

Так что вопрос ваш немного не по теме: я и не стремился что-то сделать, а хотел понять, как все это устроено. И выжить.

Уже в самом конце моего пребывания в должности, перекуривая с одним замом главы администрации, объяснял мотивы задуманного побега из структуры. Говорил примерно следующее: ты посмотри, вот КПП, вот КСП (контрольно-следовая полоса) в виде кремлевской стены с двумя рядами колючки, вот паханы, вот режим, вот вохра, вот пайка. Живем по понятиям. Это же зона. Он ответил: да, но зона достаточно комфортная…

В сентябре 2004 года Вы разместили на портале Polit.ru текст: «Интеллигентность как административно-рыночный товар«. Я вспомнил о ней в связи с Вашим нежеланием вписывать себя в разряд интеллигентов (как и в разряд социологов, хотя с последним определением Вам, я думаю, стоило бы смириться). И все же спрошу: где находится Ваш «дом» в рамках Вашего определения пространства интеллигентности?

Мне как-то безразлично, кто и кем меня считает. Чиновники, например, тоже меня считают своим, но я-то не считаю себя ни социологом, ни чиновником, ни интеллигентом. Хотя признаю наличие внешних признаков :). Так что нет у меня «дома». И ни один из возможных мне не нравится.

Интеллигенция представляется мне элементом одной из многих картин мира, частью анахроничной триады «народ-власть-интеллигенция». Ее функции – забота о народе, который страдает от власти. Интеллигенция рассказывает власти о страданиях народа, а власть прислушивается к рассказам интеллигентов и корректирует (или не корректирует) свои отношения с народом. Если корректирует, то власть хорошая, а если не корректирует – плохая. Когда-то Инна Владимировна Рывкина затруднилась ответить на мой вопрос, куда она причисляет саму себя – к власти, народу или интеллигенции. Эта картина мира, мягко говоря, устарела. Нет ни народа, ни власти, ни интеллигенции. А вот то, что есть, – предмет наших описаний.

 В этом же тексте на polit.ru меня заинтересовал сюжет о месте евреев в интеллигентском пространстве. Неужели этот, как пишут некоторые публицисты, «малый народ» играет особую роль, требующую специального анализа?

Самоидентификация (идентичность), с нашей точки зрения, является ключевой характеристикой при определении модуса существования социальной группы. Людей можно делить на группы произвольными способами (например, так, как их делят в паспортичках «социологических» анкет), однако социальная группа становится агентом социального и политического процессов только при условии совпадения ее внешнего определения и самоидентификации ее членов. Определение человека как еврея (по записи в свидетельстве о рождении и других документах) может и совпадать, и не совпадать с его самоидентификацией.

Во внутреннем паспорте гражданина СССР запись в пятой графе фиксировала его национальную принадлежность в соответствии с происхождением, т.е. с «национальностью» отца, матери и/или более старших родственников, которая определялась родителями или опекунами, или, в более сложных случаях, государственными органами. В советских паспортах раннего периода национальность фиксировалась в соответствии с записями первой Всероссийской переписи населения 1926 года и могла не совпадать с самоидентификацией.

В СССР принадлежность к евреям, точно так же как принадлежность к иным этносоциальным группам, определялась по «генетическим признакам, по крови», что фиксировалось записью в свидетельстве о рождении, в паспорте и военном билете.

Евреи в рамках советской национальной системы были титульной нацией. Титульные нации были приписаны к определенным территориям и по своей природе представляли собой этносословия, то есть группами, которые создавались государством в определенных административных и квазигосударственных границах в рамках сталинской теории наций.

Лишение этносословия территории переводило эту группу в статус «репрессированных народов», сопровождающую ограничениями для членов группы в ареале проживания, в возможностях передвижения, получения работы и прохождения обучения.

В постсоветской социальной и политической практике, несмотря на отсутствие «пятого пункта» в паспорте, сохраняется советская этносословная политика, направленная на консолидацию титульных этносословий в административных границах субъекта федерации, одноименного с титульным этносословием. В границах такого субъекта федерации члены этносословий пользуются преференциями и льготами, а кадровая политика региональной власти направлена на то, чтобы властные должности замещались представителями титульного этносословия. В Татарстане власть персонифицирована татарами, в Бурятии – бурятами, а в Еврейской автономной области – евреями.

В социальной практике и в быту, тем не менее, действуют не только официально принятые критерии отнесения человека к той или иной этносословной группе. Этносословная самоидентификация по вероисповеданию, территории проживания (малой родине), семейному происхождению и многим другим критериям отчасти совпадает или коррелирует с официальными этносословными критериями, отчасти – не совпадает вовсе.

Ясно, что численность евреев, основанная на критериях самоидентификации, существенно отличается от численности евреев, основанной на критериях происхождения, вероисповедания и т.п.

Вообще определение численности этнических групп различается в зависимости от научной, мировоззренческой, политический и иных позиций специалистов, производящих переписи населения или этносоциальные исследования.

Я пытался рассмотреть эту тему на основе исследования населения Еврейской автономной области России. Были публикации, были презентации в России и Израиле. Результаты можно резюмировать следующим образом.

При ничтожно малой статистической численности евреев в Еврейской автономной области (0.92 % по данным переписи населения 2010 года) численность людей, в ходе опросов и собеседований причисляющих себя в той или иной степени к евреям или признающих родственные и иные связи с ними, оказывается существенно более высокой. Этнические самоидентификации жителей Еврейской автономной области представляются весьма расплывчатыми, варьирующими от признания себя «еврейцами» (то есть жителями области) до отказа определять себя в терминах устоявшихся этнических идентификаций. При этом существенная часть жителей автономной области – до четверти обследованных – так или иначе прослеживает генетические (кровные) и родственные связи с евреями, хотя эти люди определяют себя как русских, казаков и т. д.

Многое прояснилось. Наверное, евреев в России становится все меньше вследствие давно идущей эмиграции и весьма распространенных смешанных браков. И тем не менее: как Вы теперь прокомментируете Ваш тезис о том, что «в сознании обычных (неинтеллигентных) россиян образы еврея и интеллигента почти идентичны»?

Вы пишете так, будто евреи – это нечто вполне определенное, однозначное. Для меня же это понятие, как я сказал выше, совсем не однозначно. Действительно, генетических евреев становится в России меньше, но социально-психологических – может быть, даже больше. Лет тридцать назад образы еврея и интеллигента были действительно близки, а в некоторых случаях – почти тождественны. Но за этим «почти» стоит очень сложный и пестрый набор фигур. В него входят, например, евреи-нквдэшники Эйтингон, Яков Серебрянский, тысячи менее известных офицеров – рабочие руки сталинских репрессий и сталинских методов воздействия на общество и мир. И еврей-торгаш – заведующий базой или магазином, распределяющий дефицит. И еврей-директор совхоза или председатель колхоза, сумевший создать образцовое хозяйство и ставший Героем Соцтруда, как один мой знакомый из Барнаула. А также еврей-ученый, еврей-учитель, врач или писатель.

В работе об «административных рынках» я писал о статистически-учетном характере системы управления СССР, основанной на принципе соблюдения среднестатистических отношений между советскими сословиями на всех уровнях организации государства. Реализация этого принципа предполагала, что в любой организации численность евреев, в частности, не может существенно превышать относительную численность евреев в населении. При превышении партийные органы делали представление руководителям организации: «не собирай у себя синагогу». Количество евреев в научных организациях, в вузах, в медицине, как правило, превышало партийную норму, и это было постоянной головной болью КПСС. В этих условиях действия партии по устранению статистической социальной несправедливости расценивались как антисемитизм, а противодействие решениям партии – как сионизм и антисоветчина. И лишь когда государственное стремление к распределительной и пропорциональной справедливости сопрягалось с традиционной христианской неприязнью к евреям, возникал тот самый антисемитизм, которого евреи боялись.

Кстати, именно такое, в сущности советское, социально-учетное определение справедливости как представленности (пропорционально общей численности группы) в разных институциях, лежит в основе практик современных левых радикалов в США и Европе. Так что в некотором смысле распад СССР привел к тому, что советская идеология социальной справедливости вполне успешно укоренилась в так называемом первом мире.

Сейчас фигура еврея-интеллигента, по-моему, уходит в прошлое.

Подведем итоги: статья «Интеллигентность как административно-рыночный товар» была написана в начале 2000-х. Какова сегодня стоимость товара «интеллигентность»?

Для административного рынка не существует понятий товара и стоимости – релевантен только объем располагаемых ресурсов. Объем ресурсов, которыми располагает интеллигенция, за 20 лет уменьшился до еле заметной величины; кроме того, снизилось качество этих ресурсов. Власть не считает, что результаты усилий интеллигентов вообще чего-то стоят. Она научилась имитировать то, что на предыдущем этапе развития считалось интеллигентностью, и сформировала когорты депутатов, ученых экспертов, «лидеров общественного мнения», «политиков», которые реагируют на государственные стимулы так, как в данный момент нужно власти. Члены этих когорт обладают различными признаками интеллигентности – «умной» внешностью, хорошо поставленной речью, учеными степенями и почетными званиями, а также способностью генерировать «правильные» ответы на любые вопросы.

Я бы сказал, что советская интеллигенция исчезла вместе с «рабочими» и «крестьянами» СССР, оставив в наследство некую неоформленную, диффузную группу, имеющую лишь внешние признаки прежней интеллигенции. Впрочем, то же произошло с рабочими и крестьянами.

Даже из того, что Вы рассказали, видно, что первые годы этого столетия были для Вас весьма насыщенными. Не могли бы Вы указать основные вехи последних полутора десятилетий: важнейшие аналитические проекты, книги или блоки статей, курсы в Вышке и т. д.?

Уже давно, примерно с 2007 года, реализуется экспедиционная программа для студентов НИУ ВШЭ. Поначалу Вышка относилась к нашим экспедициям прохладно, однако я находил спонсорские деньги и, договорившись с преподавателями о том, что студенты, желающие участвовать в этих проектах, какое-то время не будут ходить на занятия, вместе с Юрой Плюсниным вывозил их в разные интересные места: на Алтай и русский Север, на Дальний Восток, регионы Нечерноземья. Эти экспедиции фактически можно было назвать плохо оформленным включенным наблюдением силами наивных наблюдателей. Они оказались очень эффективными, полезными и для студентов, и для нас.

Несколько лет назад экспедиционная программа легализовалась под названием «Открываем Россию заново» и получила централизованное финансирование. Через программу прошли несколько тысяч студентов. В рамках разных проектов наша кафедра местного самоуправления вывозила студентов – в общей сложности около тысячи – примерно в 300 муниципалитетов из всех федеральных округов.

Второй большой проект, который и сейчас продолжается, – Фонд поддержки социальных исследований «Хамовники». Для меня этот проект начался в 2007 году, когда Александр Клячин (примерно 60-я позиция в рейтинге богатых людей «Форбса», по образованию географ), попросил сделать проект поддержки полевых исследований. Сначала я привел Вячеслава Глазычева, но он все -таки был не столько организатором, сколько политиком. Глазычева сменил один питерский социолог, который несколько неряшливо обращался со спонсорскими деньгами. И в 2011 г. Клячин мне сказал: давай берись. И я взялся. Сейчас Фонд – четырнадцатый в рейтинге Форбса по качеству и значимости проектов и первый по эффективности вложений.

В Фонде запрещены в принципе проекты с анкетными опросами. Только наблюдения, интервью и описания. Всеми неудачными проектами Фонда руководили разного рода классические социологи, использующие анкетную методологию. А большей частью удачных проектов руководили люди, не входящие в научную элиту.

Исследовательские проекты, финансировавшиеся Фондом, посвящены: гаражникам (форма промысловой активности, обеспечивающей выживание промышляющих; распространена преимущественно в городах), распределенным мануфактурам (специфическая форма организации ремесленного производства, распространенная в малых городах), бесхозяйному имуществу (имущество, не находящееся на балансе предприятий и организаций, формально не принадлежащее частным лицам, но тем не менее используемое и включенное в хозяйственный оборот), неформальному здравоохранению (то есть активности людей, направленной на лечение и поддержание здоровья и не сопряженной с государственным здравоохранением), отходникам (форма промысловой активности, характерная для сельской местности). К настоящему времени реализовано более ста проектов. Результаты издаем, затем переводим на английский и тоже издаем. Вся информация – на сайте Фонда http://khamovniky.ru/.

Еще одним большим проектом был журнал «Отечественные записки», но он утратил актуальность и был закрыт в конце 2014 года.

Из личных проектов, если подводить итоги, для меня важны следующие: «Сословная структура постсоветской России», где я обосновал и описал специфическую социальную структуру, образованную отношениями между группами, которые созданы государством; «Поместная Федерация», где анализируется административно-территориальная структура СССР и России; «Административные рынки СССР и России», где введены понятия административного рынка, административного торга, административной валюты и сопряженные с ними; «Циклы деятельности и идеальные объекты», где развит аппарат веерных матриц применительно к анализу научных онтологий; «Ресурсное государство», где я попытался описать функционирование хозяйства, в котором нет капиталистических товаров и денег, но есть ресурсы и различные формы их освоения.

И, конечно, упомянутая выше система контекстного анализа текстов «Гитика». В связи со смертью Бардина, однако, ее развитие (по моей части) остановилось. Сейчас эту информационную систему использует только ТАСС, дальше она не развивается.

Начата и пока не закончена работа (совместно с Александром Павловым) по теории ресурсного хозяйства и промысловой деятельности.

Хотел бы отметить также работы по угрозам, в которых показано, что ресурсное хозяйство основано на конструировании угроз и их последующей нейтрализации, в отличие от рыночных хозяйств, где основа – риски на рынках. Об этом можно прочитать здесь.

Поделиться ссылкой: