Почему в России невозможно китайское чудо?

(По материалам публичной лекции, прочитанной в ИА «Росбалт» 10 апреля 2020 г.)

 Тайна вечности Поднебесной

Как это, может быть, ни покажется удивительным, но речь в беседе, посвящённой «китайской теме», пойдёт не о коронавирусе и пандемии – хотя и об этом, конечно, нельзя будет не упомянуть.

«Главная чудотворность» Китая заключается в том, что это единственная цивилизация, которая существует с момента условного выхода человечества из пещер (фигуральных, потому что не везде первобытные люди жили в пещерах). Напомню, Китай вышел на цивилизационный простор примерно за 4 тысячи лет до нашей эры. Примерно в это же время появились ещё несколько могущественных древнейших цивилизаций: египетская, вавилонская, индийская. Но затем все они, кроме китайской, исчезли, исчерпав свой исходный потенциал. А китайская цивилизация продолжала развиваться по некой синусоиде, одним китайцам ведомой, существует по сей день и не подаёт признаков скорого исчезновения.

На первый взгляд, сказанного уже достаточно, чтобы понять, почему «китайское чудо» невозможно в России: потому что оно возможно только в Китае – стране, в цивилизационном плане исключительной и уникальной.

Однако, коль скоро разговор идет не о тысячелетнем цивилизационном китайском чуде (требующем отдельного исследовательского погружения), а о локальном экономическом чуде под названием «китайская модернизация», к этой теме есть основания присмотреться именно под сравнительно-цивилизационным углом. Тем более, что Китай по сей день продолжают ставить России в пример как мощную державу, сумевшую успешно перейти с рельсов плановой социалистической экономики на рельсы свободного капиталистического рынка. В 1990-х это было чуть ли не публицистическим рефреном, а в 2000-х Кремль даже предпринимал практические попытки сблизиться и оказаться «на одной волне» с Китаем в рамках ЕврАзЭС, Шанхайской организации сотрудничества и т.п. Предполагалось, что Россия наконец освоит полезный китайский опыт и рванёт по пути экономических реформ так же успешно, как рванул Китай.

Однако сегодня мы прекрасно знаем, что в экономическом плане РФ на протяжении 2000-х никуда не рванула, а если и рванула, то скорее в обратном направлении. Поэтому дилемма остаётся актуальной: могла или не могла Россия проделать тот модернизационный путь, который за истекшие 40 лет проделал Китай?

 

Zeitgeist vs Ortgeist

Но прежде чем начать отвечать на этот вопрос, необходимо выбрать методологию. Здесь у разных историков, политологов и культурологов будут, конечно же, разные подходы. Однако, коль мы ведём речь о сравнительном анализе различных цивилизаций, наиболее уместен, как представляется, цивилизационный подход.

В его основе лежит представление о том, что общества с рождением каждого нового поколения людей не «переиздаются заново», но продолжают развиваться согласно своему исходному культурно-цивилизационному алгоритму («культурному коду»).

Есть и обратная теория, согласно которой каждый раз, когда рождается новое поколение, возникает новый Zeitgeist – «дух времени», который оказывается более важным и определяющим, чем место, где этот дух себя преломляет.

Конечно, нелепо отрицать тот факт, что «дух времени», или «ветер времени», оказывает мощное воздействие практически на все цивилизации и культуры данной эпохи, сообщая им нечто общее. И всё же «дух места» – Ortgeist – при ближайшем рассмотрении оказывается решающим. Именно он определяет то, как конкретно преломляется «дух времени» в данном конкретном «месте».

Моё поколение, например, выросло на всеобщем, идейно и эмоционально крайне насыщенном, почти «религиозном» поклонении рок-музыке. На всех континентах и во всех странах, где хоть мало-мальски была доступна культурная повестка Запада, мы слушали The Beatles и Rolling Stones, слушали хард-рок и арт-рок. И нам казалось, что все мы – культурно единые, одинаковые даже внешне – «волосатые и в джинсах», и что мы все друг друга поймём и будем жить примерно одинаково, как только повсеместно возникнут, наконец, предпосылки под названием «политическая свобода».

Но вот политическая свобода пришла на территории стран Восточного блока, в том числе на территорию сперва Советского Союза, а потом и России. Однако жизнь здесь в итоге оказалась какая-то не такая, какой она в то же самое время была в других странах, где точно так же в своё время слушали The Beatles, смотрели фильмы Федерико Феллини и Милоша Формана.

Да, все мы смотрели, слушали, читали, вроде, одно и то же, но жили и продолжаем жить по-разному.

Здесь и сказывается то, что мы – не просто люди своего времени. Мы люди своего места, своей цивилизации. Причём эту цивилизацию можно рассматривать на разных уровнях: как локальную; как более крупную, в которую инкрустированы локальные цивилизации; наконец, как национальную/имперскую.

Вопрос – что такое цивилизация? Определений этого термина – множество. Как мне представляется, оптимальным является принцип рассмотрения, предложенный одним из самых известных и авторитетных разработчиков цивилизационного подхода, французским историком Фернаном Броделем.

Этот принцип можно условно обозначить как «апофатический». Напомню, что в теологии есть два основных подхода к определению сущности божественного: катафатический и апофатический. Катафатический подход предполагает перечисление присущих Богу атрибутов. Апофатический – перечисление того, чего у Бога нет и чем он не является. И вот Фернан Бродель предложил определять цивилизацию по тому, чего у неё нет, по её, так сказать, негативным характеристикам.

Этих базовых признаков – три.

Во-первых – культурный ареал с его естественными территориальными границами. Там, где кончается данная цивилизация как комплексная культурная преемственность, где её носителей, массово и исторически укоренённо проживающих, больше не встречается, там нет и этой цивилизации как таковой.

Во-вторых – предел возможных культурных заимствований. Что, в каких формах и в каком объёме данная цивилизация может «взять» у других культур без риска саморазрушения?

В-третьих – репертуар отказов. Что именно данная цивилизация не может заимствовать ни при каких обстоятельствах без неминуемой угрозы частичного либо полного саморазрушения?

При разговоре о том, почему одна цивилизация смогла добиться чего-то, чего не сумела при, казалось бы, сходных внешних условиях, добиться другая – пожалуй, самым важным оказывается именно третий признак, касающийся «цивилизационных табу» на те или иные заимствования.

Эти табу порой делают невозможными культурно-цивилизационные апроприации, кажущиеся, на первый взгляд, совершенно необходимыми и вполне безопасными, но на практике несущие разрушительные вызовы фундаментальным основам данной цивилизации. Такие подрывающие цивилизационную базу заимствования неизбежно встречают сопротивление со стороны многих представителей реформируемой цивилизации – если, конечно, они полны решимости её сохранить. Или же если культурно реформирующимся социумом манипулируют «сверху», стимулируя его страх утратить исторически сложившиеся цивилизационные основы. В обоих случаях общество продолжает держаться за так называемые скрепы, как сейчас принято говорить. В итоге заимствования блокируются и процесс саморазрушения цивилизации, а вместе с тем и её реформирования – останавливается.

По сути, именно эти скрепы и имел в виду Фернан Бродель, когда говорил о том, что здесь проходят границы между разными цивилизациями и культурами. Да, все они находятся в перманентном диалоге, что-то друг у друга заимствуют, особенно менее успешные – у более успешных, хотя бывает и наоборот. Но при этом у всех остаются жёсткие табу на заимствования в ущерб основополагающим принципам, которыми общества поступиться не могут, не рискуя цивилизационно саморазрушиться.

И здесь мы вплотную подходим к проблеме модернизации, которая в современном мире означает попытки различных неевропейских обществ более или менее полно «скопировать Запад»: Европу, Америку, то есть те страны, которые выросли из европейского средневековья и породили модернизацию, так сказать, естественным образом. Страны Запада никого не копировали, а точнее, иногда чуть-чуть копировали друг друга. Но в целом Европа породила модернизацию как естественное продолжение своего средневекового развития. А вот другие цивилизации, не европейские – те, которые сформировались не на территории Европы в послеримский период – вынуждены были модернизироваться либо под воздействием колонизаторов-европейцев, либо же под влиянием собственных реформаторов, стремившихся более или менее полноценно скопировать Европу и Северную Америку.

Есть сравнительно удачные примеры модернизации как под влиянием оккупантов, так и под влиянием собственных реформаторов: Япония, Тайвань, Южная Корея, Сингапур, многие страны Латинской Америки, до известной степени – Индия, Индонезия и т.д. На эти примеры, казалось бы, может ориентироваться любой модернизирующийся цивилизационный субъект.

Но на практике мы видим, что успехи и полнота модернизации в разных странах оказываются очень различными: далеко не все страны могут из Европы взять всё или по крайней мере сделать вид, что они взяли всё.

Даже Япония, которая построила такую политическую модель, которая называется либеральной демократией, демонстрирует её выраженную специфику. Что такое либеральная демократия, где у власти практически бессменно находится одна и та же партия? Для Запада это была бы очень странная либеральная демократия, а для японцев это нормально.

Примерно то же самое, хотя и с выраженным регионалистским и поликонфессиональным уклоном, происходит и в Индии. С одной стороны, вроде, многое в этой стране усвоено из европейского опыта, но сказать, что Индия превратилась в Европу, наверное, было бы неправильным в очень многих отношениях – культурном, социальном, политическом, морально-этическом, одним словом, в цивилизационном отношении.

Индия осталась Индией, Япония осталась Японией. Китай и Россия тоже остаются Китаем и Россией.

Вот почему – как я попытаюсь доказать – китайская модель модернизации, которая тоже не полностью превратила Китай в Европу и, более того, во многих отношениях отдалила Китай от Европы, не похожа и не могла быть похожа на тот путь, которым практически всё это время пыталась идти Россия.

 

Сходства и различия двух модернизаций

Но сперва попробуем провести «простые параллели» между модернизациями в КНР и СССР-РФ.

Китайская модернизация, как известно, стартовала в конце 1970-х и связана была с личностью Дэн Сяопина, одного из преемников Мао Цзедуна. Напомню, сразу после смерти «великого кормчего» в 1976 году к руководству страной пришёл Хуа Гофэн, который пытался сохранять консервативный, традиционно-коммунистический путь развития Китая. Но в конце 1978 года его фактически сменил «младореформатор» (хотя Дэн, 1904 года рождения, тогда уже был глубоко пожилым человеком), представлявший собой следующее, после Мао, поколение китайских лидеров.

Дэн Сяопин и его соратники решили вернуть Китай в русло стабильного экономического развития, покончив с хозяйственным наследием Мао Цзэдуна, который пытался построить коммунизм и в итоге довёл страну до нищеты. С этим китайское общество внутренне давно уже хотело покончить, потому что вообще китайцы (говорю это в том числе по опыту общения с китайскими студентами и с коллегами, с которыми мне доводилось беседовать), весьма трепетно, даже культово относятся к атрибутам материального благополучия.

Среднестатистический китаец культурно ориентирован на то, чтобы радоваться жизни в её материальном воплощении, китайская кухня не случайно такая популярная – китайцы вкладывают в неё душу. А при Мао китайцы жили так, как жить им было трудно и некомфортно.

И вот начинается китайская модернизация, которая сразу же делает акцент только на экономике. Китайское руководство не обещает никакой политической свободы, никакой либерализации в сфере средств массовой информации, партийного строительства. Более того, даже само слово «капитализм» остаётся неприкасаемым. Объявляется модернизация в четырёх направлениях: оборонная промышленность, сельское хозяйство, наука и общая промышленность. Акцент при этом делается, в первую очередь, на усилении державного могущества – как говорили в Советском Союзе, на «промышленность категории А», которая отвечала за производство танков, самолетов, ракет и т.д. Однако, несмотря на то, что в КНР, как и в СССР, оборонка оставалась на первом месте, главной целью китайской модернизации было провозглашено не укрепление державы, но создание т.н. среднезажиточного общества. То есть создание общества сытых людей.

Чуть позже, с середины 1980-х, с некоторым опозданием, по сравнению с китайцами, модернизация начинается в Советском Союзе. Её инициирует Михаил Горбачев, и мы сразу же видим стилистическое отличие. На первое место становятся политические категории. Под «перестройкой» – ключевым термином горбачевской эпохи – понимается, в первую очередь, перестройка общества, а не экономики. Да, произносится слово «рынок», но, частная собственность по сути дела так и не была дискурсивно легализована – в отличие от Китая, где, как известно, официально сосуществуют и социализм, и частная собственность. А в Советском Союзе, пока коммунисты оставались у власти, речь шла лишь о попытках превратить некую мифическую «кооперативную собственность» в фундамент «социалистического рынка».

В целом в СССР периода Перестройки на экономику обращалось как бы остаточное и в большей степени идеологизированное, нежели прагматическое внимание. Основной же акцент делался на таких категориях, как гласность и демократия.

Гласность и демократизация – это, собственно, то главное, что смог сделать Горбачёв. Его главный призыв, обращённый к обществу – «Давайте поговорим!» – касался именно проблемы гласности, а не экономических преобразований.

В конце концов, общество научилось открывать рот, что, как показала практика, вскоре привело к очень серьезным политическим последствиям – Советский Союз рухнул. Правда, в памяти многих он рухнул, потому что полки опустели от последствий нелепой экономической реформы, которая вроде бы легализовала торговлю, но в то же время не легализовала частную собственность. В итоге возник дефицит, порождённый разницей закупочных и розничных цен, и продукты исчезли из магазинов. Но на самом деле Советский Союз рухнул, в первую очередь, по причине неспособности правительства удержать под контролем те державно-деструктивные политические процессы, которые в условиях гласности стали происходить в целом ряде союзных республик, в крупных российских городах и в обществе в целом.

Таким образом, китайская и советская/российская модернизации с самого начала отличались по своим как идейно-политическим истокам, так и социально-экономическим последствиям. Тем не менее, для полноценного сравнительного анализа этих процессов, необходимо не просто констатировать данный, во многом самоочевидный, факт, но подвести комплексный баланс сходств и различий.

По итогам уже прошедших десятилетий мы видим, что, несмотря на то, что китайская и российская модернизации стартовали с совершенно разных целевых позиций, между обоими процессами есть нечто общее в плане тех итогов и результатов, к которым пришли обе страны.

Прежде всего, следует отметить тот факт, что как в Китае, так и в России модернизация оказывается усечённой, притом весьма существенно. Ни Россия не «превратилась в Европу», как об этом мечтали многие либералы на рубеже 1980-90-х, ни Китай не преобразовался в либеральную демократию, тем самым не оправдав появившийся в те же годы прогноз Френсиса Фукуямы о «конце истории». Более того, «не превратился в либеральную демократию» – это мягко сказано, многие наблюдатели утверждают, что в Китае возник самый масштабный в мире цифровой тоталитарно-державный проект.Усечённость модернизации в КНР и РФ выражается, в первую очередь, в том, что ни там, ни здесь нет политической свободы. В Китае нет свободных конкурентных многопартийных выборов. По сути дела, их нет и в России, хотя власть официально настаивает на том, что они есть. Но даже по мнению спичрайтеров и политтехнологов Кремля, у нас в стране – «долгое государство Путина«, которое должно продлиться ровно столько, сколько просуществует Владимир Путин. Владислав Сурков, один из ближайших советников президента РФ по внутриполитическим вопросам, ввёл понятие «глубинного народа», который ожидает того, чтобы страной персонально управлял один человек. Понятно, что к выборам и либеральной демократии эти политические дискурсы никакого отношения не имеют.

 

Как продолжение отсутствия политической свободы, и в КНР, и в РФ – абсолютная монополия на политику со стороны государственной власти, а точнее, автократического правительства.

Автократическая власть в обеих странах – жёсткая, вертикально интегрированная. Соответственно, вся она бюрократически сконцентрирована и непосредственно восходит к первому лицу и его контролирующим и управляющим функциям.

Гражданские и политические права в рамках такой системы – даже если они номинально декларированы – по факту отсутствуют. Точнее, они существуют постольку, поскольку бюрократия это позволяет. Как в КНР, так и в РФ у граждан вряд ли есть возможность защитить свои права при столкновении с кем-то, у кого выше бюрократический статус. Тем более при попытке вступить в правовое противоборство с системой в целом – в этом случае произойдут еще большие неприятности.

И ещё один важнейший момент сходства: и в России, и в Китае власть контролирует бизнес. Хотя, как мы увидим дальше, этот контроль осуществляется далеко не в равной степени и не одинаковыми методами. Но, в принципе, зависимость бизнеса от власти существует в обоих государствах, и если верховная власть по каким-то ей ведомым причинам хочет «поставить на место» какого-то олигарха, миллиардера, то она это делает с легкостью и без каких бы то ни было серьёзных политических осложнений. Такие прецеденты есть и в РФ, и в КНР – в правда, в Китае они с политикой не связаны, о чём будет подробнее рассказано чуть позже.

Но гораздо более важными и существенными – в рамках темы настоящего разговора –являются всё же не сходства, а различия.Если мы посмотрим на российскую жизнь в условиях уже состоявшейся и стабилизировавшейся модернизации (в той мере, в которой она всё же произошла и в итоге которой современная РФ во многом отличается от «брежневского СССР»), то мы увидим, что современная Россия в некоторых отношениях как бы сдвинулась в сторону Запада.

 

В России есть, хоть и в ограниченном формате, некоторые свободы. Да, они не гарантированы, они существуют в анархистско-ситуативном формате, но они есть.

Есть свобода слова – настоящий разговор тому наглядное подтверждение. Есть даже свобода СМИ, хотя и очень ограниченная – то, о чем мы сейчас рассуждаем, вряд ли могло бы быть озвучено на центральных телеканалах.

Есть ограниченная свобода гражданского активизма, и граждане даже имеют возможность в своем противостоянии с бюрократической машиной в некоторых случаях добиваться локальных побед. Можно вспомнить, например, недавнюю историю со строительством мусорного полигона в Шиесе – под влиянием продолжительного массового протеста Кремль от этих планов отказался. В Петербурге тоже имели место несколько локальных побед граждан над властью, связанных, в частности, с отменой строительства башни Охта-центра на территории Охтинского мыса, а также с отменой передачи Исаакиевского собора в ведение РПЦ.

То есть, в принципе, какая-то гражданская свобода в России возможна, и какой-то гражданский активизм есть даже в ситуации противостояния общества и «большой бюрократии».

Но при этом экономика в России фактически осталась не реформированной. Конечно, по сравнению с временами Советского Союза, российский потребительский рынок насыщен. Но структура экономики принципиально не поменялась. Как существовала при Брежневе сырьевая экономика, ориентированная на экспорт, так же точно существует и сейчас, при Путине. И так же за счёт проданных на внешнем рынке газа и нефти российский внутренний рынок насыщается нефтедолларами, которые, в свою очередь, позволяют развивать какую-то внутреннюю экономическую жизнь. При советской власти эти деньги в колоссальном объёме тратились ещё и на оборону, а также на внешнеполитические авантюры и инвестиции в развитие других стран. В том числе и по этой причине (помимо общей неэффективности социалистической экономики) советскому народу доставалось существенно меньше, чем достаётся российскому народу сейчас, даже при нынешней коррупции и перманентно возрастающих державно-внешнеполитических расходах.

Однако, в целом, несмотря на гораздо большую сбалансированность потребительского рынка, чем в эпоху СССР и даже в период 1990-х гг., признать современную российскую экономику успешно модернизированной – нельзя. И разного рода амбициозные планы, которые ставились и Путиным, и Медведевым по «модернизации», «удвоению ВВП», осуществлению «нац. проектов» и т.п. – так и остались по сути пустым звуком. «Удвоение» самого В.В. Путина произошло с тех пор уже несколько раз, а вот удвоения ВВП так и не случилось. И, более того, ВВП даже сокращается – с учётом того, что цены на нефть падают.

В свою очередь, в Китае, в отличие от России, существуют куда более жёсткие ограничения гражданских свобод: жёсткая цензура даже в интернете, тотальное подавление политического активизма, все диссиденты – за границей или в тюрьмах.

Исключение – Гонконг, но это пока что это просто – «кость в горле КНР» и не совсем понятно, как в итоге будет разрешена эта коллизия. В культурно-политическом отношении Гонконг – чужеродное тело внутри китайской цивилизационной махины, потому что на протяжении ста лет эта территория контролировалась англичанами и там де-факто сформировалась уже другая цивилизация. Хотя в Гонконге живут китайцы, за сто лет они превратились в либерально-демократических китайцев. Наверное, не в англичан, но всё же в каких-то других китайцев, которым не нравятся те правила игры, которые им навязывает «большой Китай». Чем это закончится, повторяю, мы не знаем, но важно, что это всё-таки «прибрежный полуанклав», отделённый от Китая фактическими границами. Впрочем, эти границы довольно прозрачны – они позволяют китайским диссидентам убегать в Гонконг, что и провоцирует рост напряжения между китайским правительством и гонконгской общественностью…

В самом же Китае производятся массовые репрессии против инакомыслящих, против организаций, которые пытаются развивать какие-то идеологии, отличные от официозной. В частности, движение Фалуньгун на протяжении длительного времени подвергается очень жёсткому прессингу.

Я уже не говорю о том, что целые регионы, населенные не ханьцами (то есть не этническими китайцами), тоже находятся в полурепрессированном положении. В первую очередь это касается, конечно, Синьцзяна, населённого уйгурами. Сегодня этот регион, попытавшийся начать борьбу за национальную эмансипацию, оказался де-факто в режиме необъявленного чрезвычайного положения, когда чуть ли не один миллион человек, а по некоторым данным, и больше, находятся в «лагерях перевоспитания». Политически подавленным остаётся и Тибет, духовный лидер которого – Далай-Лама – по-прежнему пребывает в эмиграции.

Одним словом, в Китае существует достаточно жёсткая модель контроля власти над обществом, использующая самые современные технологии: видеокамеры, чипы, смартфоны. При желании китайское правительство фактически может знать о своих гражданах всё.

Но при этом китайская экономика в целом – на устойчивом подъёме. В долларовом исчислении она – на втором месте, а с учётом паритета покупательной способности – уже на первом месте: 18% от мирового ВВП, у США – 15%. У России – то ли 1,8%, то ли 2%. Конечно, в России и населения поменьше, но, тем не менее, ясно, что дело здесь не только в населении, а ещё и в том, что экономика России фактически не развивается и структурно не реформируется. Россия впала в состояние хозяйственного застоя, она не научилась делать товары, которые можно было бы продавать, она по-прежнему, как и в XVI веке, гонит на запад «тепло». Только тогда это был мех, а сейчас это газ и нефть. Вот и вся «эволюция российского экспорта» за прошедшие почти 500 лет…

В этой связи часто можно слышать мнение о том, что, мол, и России надо было «пойти китайским путём». Отказаться от не до конца усечённой гражданской свободы – и получить взамен хотя бы устойчиво развивающуюся экономику. Но был ли в реальности у России такой шанс?Такого шанса, конечно же, не было. Однако этот вывод я хотел сделать в конце, а сейчас я его просто анонсирую.

 

Две разные имперские модели

Как уже было отмечено выше, в основе цивилизационного анализа лежит тезис о том, что у каждой цивилизации есть свой репертуар возможных и невозможных заимствований. И эти репертуары у Китая и у России – разные.

Для начала взглянем, на чём покоятся культурно-политические проекты России и Китая. (Почему именно политическая культура является сердцевиной цивилизации – не секрет: потому что политическая культура позволяет людям объединяться и быть лояльными власти, если же общество культурно-политически атомизировано и нелояльно власти, то всё рассыпается на части и никакой цивилизации не получается).

Сразу стоит подчеркнуть, что как в Китае, так и в России политические культуры исторически сложились как авторитарные, а не демократические.

Рассмотрим базовые черты российской авторитарной политической культуры.Российскую социально-политическую модель имеет смысл обозначить как самодержавно-холопскую, когда сверху находится властный монополист – самодержец (царь, император, генсек, сейчас президент), а внизу – «политические холопы», то есть бесправные институты и отдельные лица, отличающиеся друг от друга степенью приближенности к «первому лицу», а также объёмом и характером полученных от него привилегий и/или обязанностей.

 

И хотя мы сегодня живём в государстве, где формально есть Конституция и работают суды, обязанные защищать права человека, прописанные в Основном законе, в чём-то «неуловимом» мы отчётливо ощущаем преемственность нынешней России по отношению к её вековому самодержавному прошлому. Причем Кремль и его глава постоянно нам об этой преемственности напоминают. Апрельское этого года выступление президента Путина, посвящённое эпидемии, в котором он сравнил коронавирус с половцами и печенегами, отослало нас в такую древность, где никакой России даже ещё и не было – была Древняя Русь, но президенту оказались дороги и эти двояко-прошедшие воспоминания о прошлом!

Таким образом, с точки зрения Кремля, он является преемником всей русской истории. В целом это справедливая самооценка. И потому, когда мы говорим о том, что самодержавно-холопский фундамент российской цивилизации сформировался внутри Орды и в постордынский московский период, следует помнить, что какие-то «скрепы» из этого периода существуют и по сей день. Главная из них – то, что, как уже было сказано чуть выше, вся власть принадлежит самодержцу, а все его подданные и всё их имущество в конечном счёте тоже по факту политически принадлежат ему, и он может распорядиться и жизнями своих подданных, и их собственностью, как угодно, если очень сильно захочет.

Люди в такой системе – не буквальные, а именно политические холопы. У них нет права на то, чтобы возразить что-то верховной власти без риска быть этой властью растёртым в «лагерную пыль», как это происходило и в XVI-XVII веках, и в XX веке, на памяти ныне живущих людей.

Этот тип цивилизации рождает такой социально-психологический феномен, как рабскую мораль, или «ресентимент», как её обозначил Фридрих Ницше. Смысл рабской морали – в том, чтобы помочь людям психологически совладать с тягостным, унизительным и невротизирующим их чувством тотальной несвободы.

Когда человек не чувствует себя защищенным от властного произвола, когда не ощущает себя личностью, интегрированной во что-то прочное и социально значимое, когда его гнетёт постоянная угроза со стороны того, кто его сильнее, – он вырабатывает целую систему компенсаторных психологических механизмов. Эти механизмы помогают ему психологически стабилизироваться и выработать даже что-то вроде ответной фальшивой гордыни, самообманной мечты о том, что когда-нибудь «будет и на нашей улице праздник».

Здесь можно вспомнить диалог немецкого «мальчика в штанах» и русского «мальчика без штанов» из сборника очерков М.Е. Салтыкова-Щедрина «За рубежом». Там немецкий мальчик все время спрашивает русского мальчика – почему ты без штанов, почему ты в луже сидишь, почему вас заставляют делать то, что никому не нужно? Русский мальчик в ответ злится, ему неприятно отвечать на эти вопросы, и в конце концов он говорит:

«Погоди, немец, будет и на нашей улице праздник!»

На что тот ему отвечает:

«Никогда у вас ни улицы, ни праздника не будет».

Думаю, если бы эта сказка появилась сейчас, у её автора вполне могли бы возникнуть проблемы с Роскомнадзором или даже с правоохранительной системой, до такой степени щедринская сатира ясно и «антипатриотично» раскрывает суть российских самодержавно-холопских цивилизационных скреп. Но, слава богу, это классика, и её можно цитировать…

Итак, в основе ресентиментной психологии лежат, прежде всего, зависть и ненависть раба к тому, от кого он физически либо психологически зависит и кому невольно – хотя и в тайне от самого себя – стремится подражать. Рабская психология делает человека и общество психологически несамодостаточными. Ресентиментное общество не может уважать себя, потому что свои рабские корни уважать невозможно. Приходится всё время на кого-то ценностно ориентироваться, на какой-то внешний образец. Но на какой? Для раба ответ очевиден – на господина, являющегося объектом одновременно зависти и ненависти.

Сначала это была Орда и в какой-то степени Византия, затем Европа и в какой-то степени Османская империя, ну а потом – исключительно Запад: Европа, а сегодня – Америка.

В чем ещё, помимо «самообманных» морально-компенсаторных механизмов, «горькая польза» ресентимента для общества, рабски придавленного властью?

В том, что возникает возможность выплёскивать негативные переживания, рождённые собственным рабским статусом, вовне, сохраняя себя тем самым от репрессий. Если ты искренне убедил себя в том, что твою пенсию «украл Обама», тебе проще выжить. Потому что, если ты начнешь задавать вопросы собственной власти, тебе станет страшно. А говорить о том, что «президент Америки – дурак», нестрашно и можно, как в известном советском анекдоте.

Ещё одним ярким проявлением ресентимента является желание «догнать и перегнать» того, кому ты завидуешь и кого ненавидишь.Это не изобретение советской власти, это было присуще русской ментальности всегда. Мечта показать тем, кому мы завидуем и подражаем – поскольку сами своими культурными корнями вдохновляться не очень можем, как ни пытаемся себя убедить в обратном – что и у нас есть достойные корни и традиции! Но если приглядеться к тому, как эти корни интерпретируются даже сторонниками российского традиционализма (не говоря о западниках), то нетрудно увидеть, что перед нами – не что иное, как попытка протащить под видом своего нечто чужое, как это, например, делали славянофилы, протаскивая под видом «русской старины» усечённый европейский либерализм.

 

Ресентимент как цивилизационный фундамент предполагает постоянное сравнение себя с кем-то, кто цивилизационно тебе чужд, а равно постоянные попытки позаимствовать у того, кому завидуешь, то, что кажется наиболее соблазнительным и ценным. Как говорил Ленин, усвоить «все те богатства, которые выработало человечество». Чтобы потом превзойти всех!

Главный мобилизующий триггер, таким образом, это постоянное сравнение себя с кем-то – с перспективой триумфальной победы над воображаемым противником, который, правда, порой даже не в курсе того, что Эллочка Людоедка бросила вызов «заносчивой Вандербильдихе».

Но, тем не менее, начиная с 1820-30 годов, с Александровских и Николаевских времен, постепенно раскручивается этот сравнительно-цивилизационный публицистический дискурс, который до сих пор является квинтэссенцией всего российского общественно-политического обсуждения.О чем думает российский человек, глядя на что угодно: на кирпич, в окно? Он думает о том, хорошо или плохо то, что мы «не такие, как Запад». И можем ли мы стать такими же? И надо ли такими становиться? Или лучше не надо? Это сравнение России с Западом является своего рода русской национальной идеей фикс. Не зря книга Н.Я. Данилевского «Россия и Европа» и Первое философическое письмо П.Я. Чаадаева – едва ли не самые «образцовые» тексты XIX столетия, по которым можно реконструировать российскую общественную мысль в целом.

 

Все идеологические направления русской мысли начинали и заканчивали рассуждения ответом на вопрос, как именно Россия должна или не должна использовать европейский опыт, должна или не должна она идти своим путем. При этом, идя своим путем, она всё равно должна была, как были убеждены сторонники «особого пути», доказать свое превосходство над Европой.Славянофилы, как уже упоминалось чуть выше, говорили, что Россия должна обратиться к своим корням. Но как они интерпретировали эти корни? По сути они рассказывали сказку о том, что когда-то в России был парламент, была свобода слова и подданные могли свободно говорить царям то, что думают. Славянофилы придумали некую мифическую допетровскую Русь, которая была в большей степени похожа на Англию тех времен. То есть, это была, конечно же, не совсем честная – хотя и вполне самообманно-искренняя, а также, что важно, приятная патриотическому уху – попытка «продать» подражание Западу под видом воспроизведения своей аутентичной традиции.

 

Западники были более честными и говорили – давайте будем копировать Запад! Но при этом будем копировать Запад так, чтобы обогнать его.

А что говорили социалисты? Примерно то же самое. Они говорили: а давайте изучать социалистические учения, в которых говорится, что в основе идеального миропорядка должна лежать коллективная собственность. Так, батюшки, у нас же уже есть крестьянская община, значит, мы уже обогнали Запад! То есть мы от него на самом деле отстали, поскольку у нас ещё – крепостное право, частная собственность крестьян на землю отсутствует. Но ведь «это даже хорошо, что нам теперь плохо!» – помните, доктор Айболит в фильме «Айболит-66» пел такую песенку. Это тоже ещё одна российская национальная скрепа – находить оправдание тому, что «нам плохо» и что «мы слабые», но зато когда мы «сгрудимся в кучу», нам в будущем обязательно повезёт! «Сила слабых» – так называлась статья П.П. Сувчинского, одного из евразийцев, сторонников оправдания России тем, что она, именно благодаря своей исходной геоэкономической слабости, не просто «не Европа», но лучше Европы!.. Вот и у социалистов-народников возникла мечта о том, что в России социализм может быть построен даже быстрее, чем в Европе, потому что в России ещё не до конца оформился капитализм и ещё сохраняется община. Позднее Ленин эту идейно-политическую традицию просто продолжил и отредактировал в марксистском ключе. Россия, говорил он – самое слабое звено мирового империализма, в ней – самая высокая концентрация пролетариата, что позволяет России рвануть в социализм раньше, чем всем остальным, и сделать Москву столицей будущей мировой республики советов.

Одним словом, у всех российских идейно-политических течений «в голове» сидел лозунг «Москва – третий Рим», только в разных, зачастую загримированных до неузнаваемости, версиях. Все так или иначе стремились к тому, чтобы объявить Россию страной номер один, которая «покроет своей истиной» остальной мир, заполонит ею все «неразумные» и «увлёкшиеся материальным вместо духовного» пространства, где живут благополучные на сегодня европейцы.

Эта ресентиментная парадигма подражания Европе и США сохраняется по сей день и является стержневой в социальных ожиданиях как общества, так и власти. В этом отношении на абсолютно одной волне находятся как те, кто критикует Путина, так и те, кто за него голосуют. В большинстве своём люди хотят, чтобы здесь было «не хуже, а даже лучше, чем в Америке». Просто кто-то верит, что так может случиться при действующем президенте, а кто-то убеждён, что надо «найти» другого президента.

Из того, что Россия может и должна быть «не хуже Запада», исходят даже консерваторы, которые, казалось бы, самой природой созданы для того, чтобы ограждать Россию от «тлетворного внешнего влияния». Однако и сегодня, как в XIX веке, они вынуждены оглядываться на Запад и брать с него «усечённый» пример, подчёркивая, что без европейских/американских знаний Россия не может обойтись.Об этом, в частности, писал изобретатель формулы «Православие, Самодержавие, Народность» граф Сергей Уваров, считавший, что российской власти необходимо понять следующее:

 

«По какому правилу следует действовать в отношении к Европейскому просвещению, к Европейским идеям, без коих мы не можем уже обойтись, но которые без искусного обуздания их грозят нам неминуемой гибелью?»

То есть, задача была не в том, чтобы отказаться от европейских идей, но в том, чтобы их обуздать, ограничить, сделать неопасными для России.

Правда, исходя из данной ограничительной установки, консерваторы не могли ответить на ключевой вопрос: «Как обуздать идеи?» Ведь ещё Джон Мильтон, английский писатель и философ XVII века, выступавший против цензуры и отстаивавший свободу слова, говорил, что слова подобны птицам, а цензура – забору. Сколько забор ни строй, птицы-идеи его перелетят.

Как можно было привозить из Европы техническую литературу и при этом исключить стихийный импорт политических идей? На этот вопрос ни Уваров, ни кто другой ответить не могли, а все попытки ограниченной европеизации и модернизации рано или поздно загоняли российскую цивилизацию в революционную ловушку.Потому так происходило? Потому что, как бы ни заклинали консерваторы, и сами они, и российское общество в целом стремились, как уже было сказано, «догнать и перегнать Европу», взять от неё «по максимуму», максимально полно повторить её успех, а затем и превзойти её. При таком настрое общество с жадностью вбирало в себя не только полезные и политически неопасные, чисто технические и культурные ноу-хау, но и смертельно опасные для самодержавно-холопской цивилизации политические идеи, европейское вольномыслие.

 

Ведь что такое европейское вольномыслие? Это, прежде всего, идея конституции (разумеется, настоящей, а не бумажной), прав человека, выборов, свободной прессы. И если в общественной жизни России что-то шло не так, то уже европеизировавшееся, уже научившееся говорить и рассуждать по-европейски общество начинало критиковать правительство и утверждать, что всё в России плохо именно потому, что страна недостаточно внутренне свободна, а её политическое устройство – недостаточно похоже на западное. «Западное» при этом оценивалось как синоним «прогрессивного», «цивилизованного», «нормального».

И потому, когда Михаил Горбачёв говорил о том, что «нам надо больше демократии, больше социализма», он, конечно же, имел в виду, что «нам надо больше в политическом плане походить на развитые страны Запада». Но говорил он всё это «себе на голову», поскольку политическая европеизация российского самодержавного государства – в ту пору именовавшегося СССР – неизбежно вела его к распаду.

В эпоху Перестройки по сути произошло то, что случилось и в России в эпоху её дореволюционной модернизации. Чем больше Россия усваивала европейских традиций: экономических, социальных, философских, политических – тем меньше становилась политически прочной, тем быстрее это приводило к взрыву. Многим современникам всякий раз казалось, что эти взрывы происходили по причине «глупости правительства», не желавшего последовательно идти по пути «давно назревших реформ». Однако в реальности как в 1917, так и в 1991 гг. правительство довело страну до революции и крушения империи не своими «антинародными действиями», а скорее тем, что – по собственной инициативе либо по причине отсутствия сил для сопротивления – предоставляло широчайший простор для распространения в обществе либеральных, конституционных, демократических, одним словом, антисамодержавных идей и практик.

Вообще, все имевшие место в истории попытки российской власти ограничить подражание Западу лишь военно-технократической и социально-экономической сферами, сохранив авторитаризм незыблемым – петровский проект, «просвещённый абсолютизм», бюрократическая модернизация «сверху», «великие реформы», столыпинский проект, советская тоталитарная модернизация, Перестройка – конечным успехом не увенчались.

Чем более независимым от власти – информационно, экономически, ментально – становился российский социум, тем активнее в нём развивались оппозиционно-революционные настроения и процессы. В итоге общественность всякий раз бросала вызов авторитарному государству, которое воспринималось ею как фундаментальный изъян. Эмансипирующееся общество каждый раз мечтало начать жить, «наконец, как в нормальных странах», под которыми понимался условно обобщённый «Запад», которому привычно завидовал и на который привычно ориентировался и весь российский социум, и само российское государство.

На фоне стремительно нараставших и неразрешимых внутриполитических противоречий наступал системный кризис, за которым следовал общегосударственный коллапс.

Таким образом, органичное соединение российской цивилизации с экономической и гражданской свободой оказывалось в конечном счёте невозможным.

Здесь впору ещё раз подчеркнуть, что Россия – это самодержавная цивилизация, которая в условиях дефицита или отсутствия самодержавия просто распадается на части, а в некоторые исторические моменты даже на атомы – как это происходило в начале XVII века, когда рухнула династия, и как это произошло после 1917 года, когда страна полностью деконструировалась, а потом была воссоздана такими же точно самодержавно-террористическими методами, какими всегда утверждалась в этой стране стабильная власть.

Отсюда мораль: самодержавная реставрация и отказ от модернизации – это по сути ключ к сохранению России, и, наоборот, продолжение следования по пути модернизации, политической и экономической – это вызов самодержавным устоям российской цивилизации.

Казалось бы, Китай демонстрирует пример того, что можно и экономику раскрепостить, и в политике сохранить авторитарную стабильность. Почему это возможно в Китае, мы скоро увидим. Но вот в России это невозможно.

Дело в том, что в России всё: и власть, и бизнес (который в деле экономической модернизации является ключевой фигурой), и средства массовой информации, и регионы, и общественные активисты – все в ситуации хотя бы минимальной либерализации, минимальной автономизации общества от власти тут же единодушно начинают бросать авторитарной власти вызовы. Они не сидят на стульях ровно и не ждут ценных указаний, они начинают оппонировать власти, критиковать ее и требовать все большей и большей демократизации, как это и происходило и в начале XX века, и в эпоху Перестройки.Владимир Путин, который стал президентом в 2000 году, начал перманентно сталкиваться с этими вызовами. И хотя, с точки зрения многих либеральных наблюдателей, реставрационный проект Путина выглядит как некое планомерное наступление власти на общество, в действительности логика данного процесса – обратная: общество бросало авторитарной власти множественные антисамодержавные вызовы, власть раз за разом их отражала, в итоге отвоёвывая у общества всё новые политические позиции.

 

В этой продолжительной схватке власть неизменно побеждала и продолжает побеждать, однако это не отменяет того факта, что исходные вызовы кремлёвскому самодержавию бросала – и продолжает бросать – общественность. Из-за этого власть и оказывается «вынужденной» перманентно «закручивать гайки», посылая обществу раз за разом один и тот же сигнал: «Сиди тихо! На вертикаль власти не влезай – убьёт!»

Всё это началось ещё при Ельцине, когда самый первый вызов – вскоре после появления страны под названием «Российская Федерация» на карте мира – поступил от представительных учреждений. «Белый дом», т.е. Верховный совет РФ, попытался закрепить за собой хотя бы какую-то политическую субъектность. Однако самодержавная цивилизация раздвоения власти не предусматривает. В итоге между двумя органами высшей государственной власти стал нарастать системный конфликт, закончившийся разгоном, расстрелом и сожжением Белого дома. Это стало яркой и очень наглядной демонстрацией того непреложного факта, что в России по-прежнему – лишь один властный субъект: самодержавный правитель.

Затем вызов самодержавному властному монополизму Кремля попытались бросить регионы, боевым фронтменом которых выступила Чечня. Причем первый вызов Кремлю эффективно отбить не удалось. И только в эпоху Путина региональная фронда была в целом укрощена и подавлена.

Затем, уже при Путине, Кремль вступил в схватку с продолжавшими фрондировать СМИ. Два телевизионных канала – ОРТ и НТВ – попытались было себя вести как независимые от Кремля и влиятельные медийные структуры, и тоже были показательно ликвидированы как самостоятельные политические субъекты.

Далее пришла очередь большого бизнеса, который – в лице Михаила Ходорковского – попытался играть в большую политику. Некоторые экономические обозреватели стремились объяснить атаку на ЮКОС жадностью Кремля, тем, что он хотел дорваться до нефтяных активов компании Ходорковского. Но это объяснение не выглядит убедительным, учитывая, что со всеми остальными т.н. олигархами путинский Кремль сумел построить комфортные для себя отношения, не прибегая к аналогичным методам. Первопричиной разгрома ЮКОСа была, конечно же, политика. А именно, стремление Ходорковского без согласования с Кремлем инвестировать свой капитал в те или иные политические партии. А это – по новым правилам ужесточившейся реставрации – в начале 2000-х уже было де-факто запрещено.

После этого в качестве фрондёров, бросающих вызов самодержцу, остались лишь общественно-политические активисты и некоторые общественно-политические структуры, которые с тех пор всё время находятся под жёстким контролем Кремля и периодически в адресном порядке «показательно» ликвидируются либо берутся, так сказать, под плотную опеку: объявляются иностранными агентами, становятся фигурантами уголовных дел и т.д. Одним словом, находятся в состоянии перманентного политического прессинга.

Тот факт, что Кремль во всех этих схватках является бесспорно сильнейшей и неизменно побеждающей стороной, не отменяет того факта, что он лишь реагирует на вызовы, которые исходят от остатков общественности, либерализовавшейся в эпоху Перестройки и рудиментарно досуществовавшей до 2020 года.

Последовательно реагируя на все эти вызовы, Кремль в целом реставрировал свою поколебленную в 1991 году самодержавную легитимность и сущность. И сегодня – мы это прекрасно видим – уже никто не в состоянии даже в страшном сне бросить мало-мальски серьезный вызов той системе власти, которая существуют в России.

Конечно, степень полноты самодержавной реставрации в начале XX столетия (когда на смену царям пришли большевики) и в конце (когда полит. монополию КПСС сменила президентская автократия) – различна.

Но суть процесса – неизменна: осознанный и последовательный отказ российской цивилизации от неперевариваемых ею гражданско-политических заимствований, «инфекционно» внедрившихся в общественную жизнь в ходе очередной попытки комплексной модернизации.

Однако неизбежной платой за это является системный экономический застой. Потому что в ситуации жёсткого авторитарного прессинга со стороны власти по отношению к бизнесу – причем не только крупному и среднему, но даже малому – инвестиционный климат в стране оказывается неблагоприятным, а успешная модернизация экономики – невозможной. И поэтому Россия по-прежнему, как при царе Горохе, гонит энергоресурсы за границу, а вся остальная экономика существует лишь «для домашнего пользования». Иногда экспортируются оружие, хлеб и какие-то металлы, но всё это по большому счету – не очень убедительные примеры структурной перестройки экономики.Суть российской модернизационной коллизии целесообразно резюмировать следующим образом:

 

– С одной стороны, пронизанное внешним и внутренним ресентиментом общество, включая бизнес-элиты, в условиях минимальной либерализации общественной жизни тут же начинает стремиться не только к экономической, но также к политической либерализации – к тому, чтобы жить «так же свободно, как в Европе / в Америке»;

– С другой стороны, у российского общества как целого отсутствует исторический опыт демократической самоорганизации;

– Как следствие – российское государство в условиях политической либерализации теряет политическую стабильность и государственную целостность, что ставит крест не только на российской модернизации, но и на России как таковой, обрекая её на смуту и распад.

Как уже отмечалось выше, Россия сталкивается с этой модернизационной коллизией не в первый раз. И если результатом этого в начале XX века и в эпоху Перестройки был коллапс системы и общеполитический взрыв и обвал, то в начале XXI века реакцией на тот же самый вызов оказалась реставрация.

Что будет дальше – покажет история. Но на сегодня мы видим, что закономерность всё та же: чем больше в России модернизации, тем больше нестабильности. И система в ответ либо взрывается и капитулирует, либо переходит в контрнаступление и замораживает модернизацию.

 

Конфуцианство как основа «китайской матрицы»

Теперь давайте посмотрим, как устроен Китай и в чём отличие китайской политической культуры от российской. Почему китайская цивилизация спокойно может себе позволить экономически модернизироваться, сохраняя политическую стабильность, в то время как Россия себе позволить этого не могла ни в XIX веке, ни в начале и конце XX столетия, не может и сейчас?Китайская цивилизация в самом упрощенном её обозначении может быть названа конфуцианской. И это не будет сильным огрублением, хотя понятно, что китайская культура больше, чем просто учение Конфуция. Но, в целом, большинство китаеведов сходятся на том, что обозначать китайскую цивилизацию как конфуцианскую – корректно, причём даже включая период коммунистического строительства, когда Конфуций был под запретом (подробнее об этом – чуть ниже).

 

Итак, в чем отличие конфуцианской цивилизационной модели от той, которая существует в России – самодержавно-холопской?

На первый взгляд, вроде бы, в Китае испокон веков тоже у власти находится всевластный правитель – император – богдыхан, который живёт в «запретном городе» и которому подчиняются «политические рабы», т.е. все его подданные. Человеческая жизнь также ничего не стоит, а модель отношений власти и подданных такова, что правитель может себе позволить закопать 300 ученых в землю живьем – или отправить на «перевоспитание» в деревню, чтобы «не мозолили глаза». Одним словом, вроде бы, в китайской истории, включая новейшую – масса примеров такого же, как в России, «евразийского», совсем не европейского авторитарно-тоталитарного отношения власти к обществу.

И, тем не менее, в китайской конфуцианской цивилизации есть несколько очень важных элементов, которые качественно отличают её от российской. Эти отличия касаются в том числе той сферы, о которой мы сегодня ведем разговор, и которая касается способности китайской цивилизации усваивать – притом безболезненно для себя, без немедленных негативных последствий – экономические традиции других стран, в том числе экономическую либерализацию.Как говорит один из самых известных российских китаеведов Л. С. Васильев (он, к сожалению, умер в 2016 году, но по сей день остаётся классиком), китайская цивилизация уникальна своей способностью к регенерации, сопротивляемости внешним воздействиям: всякая иноземная идеология, сколько бы мощной и всеохватывающей она ни была, проникая в Китай, неизбежно подвергается трансформации и китаизации. То есть, она как бы конфуциизируется и в итоге превращается в вариант китайской идеи, утрачивает свои сущностные элементы. Из неё берется только экстракт, необходимый китайцам, китайскому обществу. Одним словом, у китайцев успешно получается то, что так и не научилась делать Россия: без риска для своих цивилизационных основ «усваивать все те богатства, которые выработало человечество».

 

Что еще характеризует китайскую конфуцианскую цивилизацию? Идейная толерантность. Это отчасти связано с первой упомянутой особенностью. То есть, если ты можешь легко заимствовать что-то, это значит, что ты идейно пластичен.

Но китайская цивилизация не просто идейно пластична и адаптивна, она не только берет чужие идеи и их китаизирует. Она, если мы имеем в виду конфуцианскую доктрину, умеет успешно идейно и культурно сосуществовать. Как, например, сейчас вполне устойчиво сосуществуют конфуцианство и коммунизм. На первый взгляд, это что-то странное, такого быть не может, это должно взорваться! А в Китае это существует. Дело в том, что в этой стране ещё в глубокой древности укоренилась традиция мирного сосуществования, казалось бы, совершенно разных доктрин. Конфуцианство – это ведь даже не совсем религия, это скорее всеобъемлющее этическое учение, причём во главе этого учения стоит фигура человека – философа Конфуция. Он не только не бог, но даже не пророк, т.е. не посланец бога. Он просто – идеальный человек, самый мудрый философ. И основная идея конфуцианства – дать человеку правильные рекомендации, как ему быть достойным мужем, как правильно жить.

При этом конфуцианское учение вполне органично сосуществует с двумя традиционными для Китая религиями – буддизмом и даосизмом. И не просто сосуществует, а взаимно интегрируется. Буддистов, правда, тоже иногда называют сторонниками не религиозного, а некоего философского учения (потому что Будда – тоже не бог, а человек, а нирвана не совсем то же, что рай), но, тем не менее, буддизм всё же ближе к классическому религиозному учению, нежели конфуцианство. Что же касается даосизма, то это – древняя религия еще доконфуцианского Китая, с верой в духов предков, в загробную жизнь и в рай, хотя, разумеется, существуют разные вариации даосизма.

Обратите внимание, как удобно использовать все три религии! Конфуцианство обязывает человека вести себя хорошо, чтобы быть успешным. Но, если у тебя вдруг не получилось стать успешным и ты – бедный, нищий, больной, у тебя «в рукаве» есть буддизм, который предлагает ко всем страданиям относиться философски и смиренно ждать нирваны. Если же всё-таки буддизма для утешения не хватает, на помощь спешит даосизм, позволяющий верить в то, что на том свете тебе все-таки полегчает. То есть де-факто возникает трёхсоставная и очень хорошо адаптированная к разным жизненным ситуациям и к разным социальным слоям религиозная микстура.Известный австрало-британский китаевед Фицджеральд коротко сформулировал это следующим образом: «Три пути к одной цели» – так в Китае объясняют непонятный европейцу факт исполнения ритуалов и почитания святых буддизма, даосизма и конфуцианства одновременно».

 

Нам здесь важно подчеркнуть, что конфуцианство как фундамент китайского самосознания исторически умеет сосуществовать с другими целостными и даже способными к фундаменталистской интерпретации доктринами. При этом, по сути «всасывая» в себя целые религиозно-философские учения, конфуцианство остаётся целым и невредимым.

 

Срединное царство никому не завидует

Что еще характерно для китайской ментальности и что позволяет Китаю сравнительно безболезненно для своих традиционных основ экономически европеизироваться? Это самодостаточность представления китайцев о самих себе.Для российского самосознания, как мы помним, характерен ресентимент как некий фундамент мировосприятия. В основе этого ресентимента – объект перманентной зависти-ненависти, который постоянно рядом, «под боком».

 

Рядом с Россией всегда располагались более успешные соседи, которые воспринимались как угнетатели, агрессоры, злопыхатели, одним словом, как системная угроза. Такое ближайшее окружение ни на миг не давало России шанса расслабиться и самоуспокоиться в своем национальном бытии.

У Китая таких проблем исторически не было, хотя ему порой приходилось и напряжённо обороняться от внешней агрессии, и даже терпеть внешнеполитические поражения. Однако, несмотря на это, Китай никогда не терял ощущения своей цивилизационной полноценности, поскольку умел заимствовать и переваривать чужое, превращая его в «своё».

Культурная пластичность и склонность к идейному синкретизму всегда позволяли китайскому обществу производить широкие заимствования без идейного саморазрушения и без признания своей культуры низшей, по сравнению с той, из которой акцептировались те или иные ценности. В итоге никакие, даже самые обширные рецепции иностранного опыта, не подвергали эрозии представление китайцев о своей стране как Поднебесной, или Срединном государстве, над которым есть только Небо и которое является центром мироздания.

Символ Китая – иероглиф, похожий на русскую букву «Ф». Это и обозначает «срединное государство», это и есть Китай, который в сознании китайцев находится «в центре Вселенной» и у которого нет в связи с этим проблемы ощущения своей неполноценности и периферийности по отношению к кому бы то ни было.

Конечно, начиная с XIX века, когда Европа стала агрессивно себя вести по отношению к Китаю, когда случились несколько опиумных войн, когда в конце XIX – начале XX вв., под влиянием европейских веяний, Китай пережил целую серию внутренних потрясений, когда затем на Китай обрушилась японская агрессия, у китайцев в итоге выработался тоже свой вариант ресентиментных переживаний, которые случаются у многих народов в ситуации долгих неудач, особенно на внешнеполитических фронтах.

И, тем не менее, ресентимент не стал для китайцев цивилизационным фундаментом. На все перечисленные вызовы китайцы не отреагировали стремлением «стать Европой» или «стать не хуже Европы», иными словами, стать кем-то, кем они исторически не являлись.

Китайцы реагировали совершенно иначе. Даже те китайские реформаторы, которые, пытались сделать Китай более конкурентоспособным в XIX – начале XX вв., даже ортодоксальные коммунисты-маоисты, не говоря уже о нынешнем поколении китайских реформаторов – все они так или иначе апеллировали и продолжают апеллировать к китайским корням.

Даже Мао Цзэдун, пытавшийся бросить вызов Конфуцию, говорил о необходимости «китаизации марксизма».

Ленин, который активно «докручивал» марксизм до тех параметров, которые были удобны большевистскому лидеру, чтобы успешно захватить власть в стране, где нет предусмотренного марксизмом «пролетарского большинства» – никогда не говорил о том, что «мы должны русифицировать Маркса». А вот Мао мог позволить себе такое сказать!

 

Частный бизнес укрепляет конфуцианскую власть и разрушает самодержавнуюИменно сохранение традиционных конфуцианских основ и активное использование правительством конфуцианской риторики позволило КНР, вступившей в 1979 году на путь экономической модернизации, осуществить успешный переход от экономически тупиковых коммунистических экспериментов – к политике управляемого хозяйственного либерализма при сохранении жёсткого политического контроля за обществом.

При этом попытки студенчества и некоторых других социальных групп (интеллигенции, рабочих, гос. служащих) во вт. пол. 1980-х гг. воспользоваться ситуацией реформ и начавшейся в СССР Перестройки в целях оппозиционного давления на правительственную власть были быстро и жестоко подавлены и в дальнейшем продолжения не имели.

Китайский бизнес не предпринимал и не предпринимает попыток бросить политический вызов руководству страны. Наглядное подтверждение этому – отсутствие в КНР процессов, аналогичных «разгрому НТВ», «делу Ходорковского», гонениям на малый бизнес во многих регионах РФ и т.п.

В целом китайская цивилизация демонстрирует способность сочетать политический монополизм верховной власти и послушной ей бюрократии – с относительно свободным развитием хозяйствующих субъектов, сохраняющих «конфуцианскую» лояльность власти и не стремящихся «подражать западным образцам» и «играть в оппозиционную политику».

Всё это позволяет руководству КНР гарантировать китайскому капиталу гораздо более благоприятный инвестиционный климат и более широкие рамки хозяйственной свободы, нежели те, что установились в РФ на протяжении 2000-х гг.

Одним словом, китайская «конфуцианская» политическая стабильность оказывается благоприятным фактором для развития экономической модернизации.

В то же время российская «самодержавная» политическая стабильность в условиях рыночной экономики влечёт за собой резкое усиление непосредственного контроля власти над бизнесом и – как следствие – системную хозяйственную стагнацию.

 

«Небесный мандат» вместо «грозы»

Следует особо подчеркнуть, что в основе метафизической самодостаточности Китая, конечно же, лежала и лежит не пропаганда, не то, что китайцам с утра до вечера говорят: «Вы – в Поднебесной, вы – лучшие люди в мире! Вам повезло!»

«Мы русские – какой восторг!» – этот лозунг, иллюстрируемый портретом А.В. Суворова, призванным воодушевить соотечественников, периодически всплывает в Сети. Думаю, однако, что выражу мнение очень многих пользователей Рунета, что эти картинки по большей части раздражают своей, так сказать, напористой оторванностью от реальности.

А вот у китайцев нет нужды произносить фразу: «Мы китайцы – какой восторг!». И главное здесь даже не то, что китайцы и так знают о том, что они – древнейший народ на земле, достойный уважения хотя бы по этой немаловажной причине. Дело в том, что у них есть исторически сформировавшееся совершенно иное, чем у русских, отношение к своему государству и к своему правящему классу. Это важно иметь в виду, чтобы понять, почему Китай может себе позволить то, чего не может позволить себе Россия в плане самореформирования.

Китайское конфуцианское общество построено не на культе власти. Нет там и культа верховного правителя, на котором покоится российская ментальность, начиная с ордынских и постордынских времен. «Ведает царь и бог», – говорили русские люди, когда вставал вопрос о том, где же истина. Истина у великого князя или у царя, потому что он получает её непосредственно от бога.

Конечно, китайская конфуцианская этика исходила из внешне схожего понятия «небесного мандата», вручаемого богом – императору. Но этот небесный мандат подразумевал совершенно не то же самое, что «самодержавный мандат» русских государей. Не то, что богдыхан, который выступает от имени Неба, может творить всё, что угодно.

В центре китайской конфуцианской морали, как мы помним, лежит фигура достойного мужа. Не самодержца, не «грозного царя», а именно достойного мужа. А что такое достойный муж? Это, прежде всего, образованный человек, который с утра до вечера обогащает свои познания, во-первых, в конфуцианском учении, а, во-вторых, в китайской истории. А попробуй узнать всю китайскую историю, если Китай – самое древнее государство мира? Ещё надо идеально знать конфуцианское учение. И только тогда ты имеешь шанс стать достойным мужем и вести себя так, как следует. И только тогда ты получаешь право быть чиновником.

Чиновник в Китае – это не холоп государя. Это, в первую очередь, образованный человек, который сдал экзамены. И функции императора – не только в том, чтобы самодержавно повелевать подданными. Богдыхан, конечно, имеет мандат от Неба, но этот мандат дается властителю для того, чтобы он следил за своими чиновниками – контролировал, чтобы все они были достойными мужами. Его функция – не творить произвол а ля Иван Грозный периода Опричнины, а поддерживать гармонию в обществе. Конечно, китайские императоры часто творили произвол, но, так сказать, не за это их любил и почитал китайский народ.

Китайский народ исходил из того, что функция императора заключается в том, чтобы следить за степенью компетентности управляющего аппарата, и поэтому все китайские чиновники сдавали экзамены, чтобы занять должность.

Любопытно, что в России в начале XIX века была предпринята попытка позаимствовать этот китайский опыт. Реформатор М.М. Сперанский решил повысить качество управленческого аппарата через сдачу экстерном университетского курса всеми, кто рассчитывал получить чин коллежского асессора (чиновника восьмого класса Табели о рангах). Как его возненавидело среднее чиновничество, и как все ликовали, когда Сперанский был подвергнут опале! При том, что даже при Сперанском существовала возможность обойти этот закон: можно было недолго послужить на Кавказе, и ты получал за службу в сложном регионе возможность эту карьерную ступеньку преодолеть без экзаменов. Герой повести «Нос» Н.В. Гоголя майор Ковалёв – от которого даже нос сбежал по причине невыразительности этого героя как личности – как раз был «кавказским» коллежским асессором. В общем, эта, реформа не порадовала русский чиновничий класс. Хотя, казалось бы, просвещение уже было, что называется, общим местом российского образованного общества. И, тем не менее, чиновники не хотели сдавать экзамены, не хотели в массе быть высокообразованными людьми.

В Китае сложилось совершенно иное отношение чиновников к себе и общества – к чиновникам. Ещё в доконфуцианский период китайцы стали относиться к чиновникам как к священнослужителям. То есть, для китайцев чиновник был служителем Неба, потому что он – как и находящийся на вершине чиновничьей пирамиды император – был хранителем гармонии в социуме. Чиновник не воспринимался как потенциальный вор, который «обязательно» должен взятки брать и самоуправствовать. Он, конечно, мог брать взятки, коррупция в авторитарных системах существовала и будет существовать всегда. Но в рамках китайской политической культуры сформировалось представление о том, что главный функционал управленца не в том, чтобы понравиться непосредственному начальнику, а потом от имени этого начальника творить чёрт знает что на местах, но в том, чтобы утверждать гармонию в государстве. В этом смысле чиновники выполняли волю Неба, и поэтому отношение к ним в Китае исторически сложилось как уважительное.

Власть исторически воспринималась в Китае как сила, которая гарантирует обществу не «грозу» (о чём мечтали московиты с конца XV века и в итоге напросились – в следующем столетии к ним таки явился «грозный царь»), но гармонию и порядок, обеспечиваемые классом хорошо образованных и компетентных управленцев.В Китае нет такого понимания природы политических проблем, которое характерно для России – «царь хороший, бояре плохие», поскольку нет системного предубеждения против класса управленцев в целом. Да, в современном Китае постоянно происходят показательные процессы над коррупционерами. Их судят, расстреливают. Но это происходит в контексте того, что власть как бы показывает социуму: мы устраняем плохих чиновников, это значит, все остальные – хорошие. Китайская власть не пытается убедить общество в том, что может по своему усмотрению репрессировать «кого угодно и когда угодно», иными словами любого неугодного подвергнуть «опале». Задача китайской власти – показать народу, что идёт систематическая борьба за мораль и нравственность в государственном аппарате.

 

Вот почему здесь неудивительна странная, на наш российский взгляд, реакция граждан на действия власти в связи с борьбой с эпидемией коронавируса. Когда на Китай только обрушилась эпидемия, китайские власти тоже, как и в других странах, оказались к этому не очень готовы. Они открывали какие-то импровизированные госпитали, где не хватало оборудования и коек. Тогда я разговорился с некоторыми китайскими студентами, которые учатся у нас на факультете, и они мне сказали, что они и их родные были в шоке: «Как это так? Наше государство не готово? Наши чиновники не подготовились? Мы не ожидали, что наше государство окажется таким беспомощным!» Я тогда подумал: удивился бы кто-нибудь в России тому, что чиновники к чему-то оказались не готовы? Удивились бы, скорее, обратному. А вот в Китае и сегодня существует это древнее априорное доверие к «образованным управленцам». Китайцы в отношении своих чиновников рассуждают примерно так: может, вы негодяи и коррупционеры, но, тем не менее, вы должны быть компетентными, вы должны соответствовать той должности, которую занимаете. Одним словом, если ты – начальник, значит, ты уже должен быть достойным мужем хотя бы в минимальном объёме.

И, надо сказать, китайские чиновники в целом демонстрируют такие качества, которые всякий раз заставляют вспоминать о «чудесах» Поднебесной. Китай по сути явился первой страной в мире, которая, несмотря на то, что в ней эпидемия началась, отрапортовала о том, что взяла ситуацию под контроль. И количество погибших от коронавируса в КНР в абсолютном исчислении – меньшее, чем в странах, куда этот вирус из Китая пришёл. Да, высказываются сомнения и в китайской официальной информации, и в китайской статистике – говорят, что она лукавая. Но карантинные меры в Китае действительно стали отменяться раньше, чем в других странах, и остается только задуматься в очередной раз: как так получается, что в государствах, где медицина на более высоком уровне развития и общество давно утвердило себя как демократическое и граждански ответственное, происходят такие провалы, связанные с эпидемией, как, например, в Италии, Нью-Йорке или Испании – а в Китае вроде как почти всё остаётся под контролем? Таким образом, Китай с одной стороны создаёт проблемы всему человечеству, в том числе такие, которые другие нации не создают – и в то же время является страной, которая может с этими проблемами справляться так, как другие не могут. Иными словами, есть в Китае что-то совершенно уникальное даже в этой – пока ещё, правда, не закончившейся – вирусной истории. И ключевую роль здесь играет китайское чиновничество, исторически выращенное конфуцианской культурой…Следует также особо подчеркнуть, что конфуцианский догмат о самосовершенствовании (идеал благородного мужа – цзюньцзы) может интерпретироваться как в традиционном сословно-бюрократическом, так и в новейшем буржуазно-индивидуалистическом контекстах. На нём основаны культ знания и образованности, а также рационализм. Философско-религиозная система Китая, подчёркивает Л.С. Васильев, изначально «была подчёркнуто рационалистична и отличалась явным равнодушием к мистике и эмоциональному накалу, к метафизическим спекуляциям».

 

Одним словом, вступая в тот или ной отрезок истории на путь реформ, Китай не рефлексирует на тему того, что он «хуже» кого-то. Он рефлексирует только на тему того, что он хуже, чем когда-то был он сам, и стремится вернуться к своим корням, но, разумеется, на новом уровне развития.

 

Китаизация инноваций как способ самореформирования

В этих условиях, даже когда случаются мощные идейные воздействия извне, они быстро китаизируются.

И реформаторские веяния XIX века, и революционные влияния начала XX века – все они так или иначе, хоть и будоражили китайское сознание, но в конечном счёте китаизировались.Революционные протесты как реакция на вызовы вестернизации и модернизации (восстание тайпинов, восстание боксёров, революции 1911-13 и 1925-27 гг.) всякий раз характеризовались стремлением восставших – даже если они подражали внешним образцам и бросали демонстративный вызов конфуцианству и китайской архаике – к «обретению себя», к воссозданию «настоящего Китая». Иными словами, речь всякий раз шла о приспособлении внешних вызовов – к аутентичной китайской традиции, а не к попыткам превратить свою страну в умозрительную «Европу» – либеральную или социалистическую – к чему активно стремились революционеры и реформаторы в России.

 

Всё это позволило руководителям КНР, вставшим на путь реформ, идейно оформить их как органическое продолжение предшествующего курса. Инициатор программы «4-х модернизаций» Дэн Сяопин и его соратники поставили задачу создания «социалистической духовной цивилизации» и «воспитания нравственных идеалов социализма», при этом постоянно обращаясь к конфуцианским идеалам.

При этом, начиная хозяйственную реформу, Дэн Сяопин сделал акцент не только на Конфуции (который про экономическую модернизацию ничего не говорил, а рассуждал, в основном, про чиновничий аппарат, государство, про «достойного мужа», одним словом, про этику и политику), но также на Мэн-цзы – последователе учения Конфуция, который утверждал, что критерием достойности мужа является его хозяйственный успех – то есть проповедовал что-то вроде «протестантской этики» в рамках конфуцианства.

В целом, в современном Китае обществу предложена концепция построения социальной утопии «сяокан», о которой говорил Конфуций, но с рыночными аксессуарами. И всё это в конфуцианских категориях интерпретируется и воспринимается в итоге китайским обществом как аутентичное, свое, не ориентирующее Китай на подражание внешним образцам и на рефлексии по поводу того, что «вечно у нас всё не как у людей».Наследники Дэн Сяопина – Цзян Цзэминь, Ху Цзиньтао и в том числе нынешний китайский лидер Си Цзиньпин – продолжают развивать конфуцианский дискурс, искусно соединяя его с коммунистическим. Как я уже сказал, для китайского конфуцианского сознания – это не проблема.

 

Так, Цзян Цзэминь активно пропагандировал традиционный конфуцианский принцип о главенстве стабильности, в 2000 г. выдвинув конфуцианский по духу лозунг «управления государством с помощью морали».

В дальнейшем был продолжен дискурс о «китаизации марксизма» и построении «могущественного культурного государства».

Под конфуцианский дискурс подстраиваются и актуальные имперские амбиции Китая. Если исторически Китай (за исключением маоистской эпохи) в общем не претендовал на господство над всем миром, то сейчас КНР в своей государственной идеологии глобализировалась и стала ведущим актором международной политики, отчасти копируя американскую экспансивную внешнеполитическую стилистику.

Но тут же со стороны китайского руководства идет уточнение, что конфуцианство как раз и нужно для того, чтобы создать новый миропорядок на базе собственных национальных исторических ценностей.

 

Что для России – смертельный вирус, для Китая – витамин роста

Подведем промежуточный итог нашему сравнительному анализу. Если очень коротко сформулировать то, о чем мы сегодня успели поговорить, то конфуцианство надо рассматривать как некую цивилизационную предпосылку, которая в сочетании с социально-экономической модернизацией, то есть с усечённой европейской цивилизационной рецепцией, ведёт к экономическому успеху. А российское самодержавие как основу российского цивилизационного проекта в сочетании с модернизацией ждёт неизбежный коллапс. Россия, как только снова захочет в себя впустить вирус либерализма, пускай даже ограниченного чисто экономической сферой, очень быстро получит новый политический деструктивный проект. Китай же, в свою очередь, может сколь угодно долго развиваться на тех основаниях, которые позволяют ему активно использовать рычаги экономического либерализма, сохраняя конфуцианскую политическую стабильность, то есть полный запрет на политическую либерализацию.

Хотя нельзя сказать, что в Китае не было попыток воспользоваться ситуацией экономических реформ в политических целях. Как уже отмечалось выше, были выступления на площади Тяньаньмэнь 1989 года, причем китайская оппозиционно настроенная общественность тогда была вдохновлена еще и советской перестройкой. Советский Союз воспринимался немножко как старший брат, тогда это еще было актуально. По крайней мере, как страна, откуда приходили какие-то «примеры».

И вот началась Перестройка в Советском Союзе, да еще и экономические реформы к этому времени уже шли в Китае 10 лет, и в итоге китайская оппозиция решила этим попробовать воспользоваться. Но эта попытка была жестоко подавлена, хотя среди протестующих были не только студенты, но также рабочие и государственные служащие.

После того, как это протестное выступление было жестоко подавлено с использованием тяжёлой боевой техники, никаких попыток «повторить Тяньаньмэнь» у китайской оппозиции больше не возникало. А точнее, с тех пор оппозиции больше ни разу не удавалось выступить в качестве силы, способной оппонировать – хотя бы чисто декларативно – власти. Лидеры китайской оппозиции оказались либо жёстко репрессированы, либо выдавлены за рубеж.

Для китайской экономической модернизации это, как показывает исторический опыт – в целом хорошо. Для развития институтов гражданского общества и гарантии прав человека – в целом пагубно.С поправкой на эту коллизию следует понимать следующую цитату китаеведа Леонида Васильева: «Китай, скорее всего, к великому счастью этой огромной и древней страны – не Россия. Эту элементарную истину давно стоило бы усвоить всем, кто сегодня столь часто и уже привычно сетует на различие результатов посткоммунистических рыночных реформ у нас и у них. Разница в ходе и результатах современных реформ в России и Китае уходит корнями далеко в глубь истории и во многом обусловлена несходством господствующей традиции, культуры».

 

 

Кто как мыслит, тот так и работает

Но есть ещё два момента, которые очень сильно отличают китайский социум, китайскую историческую традицию от российской – это трудовая этика людей физического труда, то есть, народа, и трудовая этика начальства. Это два разных вида трудовой этики.Трудовая этика китайского крестьянина – это трудовая этика человека, который круглый год без передышки работает на рисовом поле. Есть даже китайская поговорка: «Семья человека, который круглый год встаёт до зари, не будет бедствовать». То есть, круглый год каждый день ты выходишь в поле, стоишь там по колено в воде, возишься с рисовой рассадой, и только так можешь спасти себя от голода.

 

А русская работа, если брать среднюю Россию, зимнюю, морозную – авральная, «страдная». С весны и до ранней осени – «бабьего лета» – все «страдают» на полях. А потом можно почти полгода «сидеть на печке». Да, надо, конечно, корову подоить, сходить дрова нарубить, но это не то же самое, что в Китае, где ты целый год ходишь и занимаешься одним и тем же методичным тяжелым трудом. Вот почему в России – совершенно другие поговорки про работу. Работа – это что-то разовое, авральное: поработал – и расслабился. Чем больше ты расслабляешься, тем более ты счастливый человек, потому что «работа не волк, в лес не убежит».Трудовая этика чиновничества – тоже разная. Для китайского чиновника («достойного мужа») главное, как мы уже выяснили – компетентность. Китайскому чиновнику важно соответствовать своей должности, не быть профаном в деле, которое ему поручено.

 

Именно в чиновничьем прилежании, т.е. компетентности, Конфуций видел залог всеобщей гармонии: «После того, как воспитанность и естественность в человеке уравновесят друг друга, он становится благородным мужем». То есть, во-первых, от чиновника требовалось быть начитанным, и во-вторых, естественным, то есть человечным.

Вообще, человечность, ориентация на человека – ключевые установки конфуцианства, при том что китайская история и китайская повседневность полны античеловечных проявлений. Но, несмотря на это, конфуцианская этика всё же человекоцентрична, а не начальствоцентрична. Этим она – хотя бы на уровне заявляемых приоритетов и устанавливаемых «правил игры» – принципиально отличается от этики российского чиновничества, для которого главная цель – любой ценой угодить начальству, а отнюдь не доказать свою компетентность («воспитанность и естественность») путём усвоения и демонстрации глубоких познаний. Сколько бы в России ни произносилось слов о важности управленческой компетентности, на практике и – как следствие – в сознании социума это не так.

В сознании социума карьеру в России делают отнюдь не лучшие, не самые умные и не самые добросовестные, а самые легко и глубоко угодничающие. Выражение «попасть в случай» ведь не сегодня придумано. А означает оно карьерный взлёт просто за счет того, что ты понравился начальнику, а не потому, что ты совершил что-то действительно полезное и важное, продемонстрировав свою компетентность. Вот Максим Петрович из «Горя от ума» случайно оступился и упал на пол – за что «был высочайшею пожалован улыбкой», после чего упал снова, «уж нарочно», «а хохот пуще, он и в третий так же точно»; «Зато, бывало, в вист кто чаще приглашен? // Кто слышит при дворе приветливое слово? // Максим Петрович! Кто пред всеми знал почет? // Максим Петрович! Шутка! // В чины выводит кто и пенсии дает? // Максим Петрович! Да!»

Одним словом, в России путь к успеху – любой ценой понравиться «первому лицу». Именно так делаются карьеры, именно так люди становятся влиятельными и успешными. И поэтому бытует в русском языке поговорка, которой пользуются для обозначения того, как в реальности выглядят начальственно-подчиненные отношения: «Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак».

Это, конечно, грубо сказано, но, по сути дела, это и есть этическая квинтэссенция российской самодержавной вертикали, которая лишена конфуцианских обременений, при которых начальник не может назвать подчиненного дураком, поскольку какой же он дурак, если успешно сдал сложные экзамены?

А в России, когда ты получил должность просто потому что «попал в случай» (вариант – «по блату»), тебя могут легко назвать дураком, и попробуй докажи, что ты не дурак! Как ты это докажешь, ты же никаких экзаменов и не сдавал. Понятно, что сейчас начальники – люди с высшим образованием, но сданные ими экзамены и защищённые дипломы и даже диссертации отнюдь не воспринимаются обществом как нечто серьезное и цивилизационно значимое, да и вообще как нечто «настоящее»…

 

Экскрементальный постскриптум, или Когда б вы знали, из какого сора растут цивилизации!..

Любопытно, что представление о Китае как о «родине чуда» жило в недрах русской общественной мысли ещё задолго до китайской модернизации конца XX века, ещё в ту пору, когда Китай представлял собой довольно плачевное зрелище, потому что проигрывал войны Японии и европейским державам, власть в Китае была нестабильной, то и дело происходили революции и перевороты – была свергнута династия, была попытка установить президентскую республику, потом президент объявил себя императором, потом снова начались войны, потом началась эпоха раздробленности Китая на несколько так называемых милитаристских клик, то есть на территории, которые контролировались разными военными правительствами. И всё это порой начинало производить впечатление, что Китай уже «доживает свой век».

Но некоторые люди в России даже в тот период приглядывались к китайской цивилизации и видели прочность её социокультурного фундамента, угадывали её будущий успех, по сути предвидя, что китайский человек, китайский лояльный власти труженик рано или поздно построит-таки своё маленькое среднезажиточное счастье.Известный публицист рубежа XIX-XX вв., ведущий идеолог русского национализма начала XX века М.О. Меньшиков, активно пытавшийся выработать формулу «русской гордости», вынужден был ставить китайцев русским в пример.

 

Здесь необходимо пояснение. Дело в том, что у Меньшикова, как и у других идеологов партии русских националистов, пытавшихся провести честный и беспристрастный сравнительный анализ национальных качеств русского народа, не получалось прийти к утешительным для самих себя наблюдениям и выводам. В этом плане дореволюционные русские националисты сильно отличались от нынешних.

И в какой-то момент у «слишком придирчивых к своему народу» идеологов русского национализма, что называется, сдавали нервы, и их «сравнительный анализ» превращался в самую настоящую брань, адресованную русским людям, которые и «лентяи», и «ничего не хотят», и «не перфекционисты», как мы бы сегодня сказали. Конечно, в первую очередь при этом тот же Меньшиков ставил русским в пример европейцев, но затем переходил и на китайский пример:

«Те, что кричат, будто русский народ «задавлен» трудом – или сами лентяи, или никогда не видывали настоящей крестьянской работы. Взгляните, как работают французы, немцы, англичане… Смешно даже сравнивать их труд с обыкновенной, через пень в колоду, возмутительно-небрежной крестьянской работой «с прохладцей», кое-как, лишь бы отделаться»; «С 1/3 десятины китаец больше собирает, чем наш крестьянин с 10… Вы скажете – мы не Китай, у нас и климат, почва другая. Сущий вздор. Только отношение к земле другое, неблагородное, безумное, преступное, больше ничего…»

Понятно, что сравнение это было не вполне корректным, ибо одно дело рожь, другое – рис. Но здесь важна была именно эмоциональная составляющая. С точки зрения Меньшикова, китайское трудолюбие и китайские достижения были каким-то чудом, и он пытался это чудо разгадать.

Правда, в то время русские и европейские интеллектуалы ещё не очень были увлечены восточной философией. В ту пору Европа больше сама на себя ориентировалась, и европейские философы были гораздо более на слуху, чем Конфуций или Будда. И поэтому Меньшиков попытался объяснить китайское чудо сугубо «по-европейски» – позитивистски, материалистически, даже натуралистически:

«Исчезли многие народы, имевшие парламенты, исчезла великая Греция, великий Рим; но их современник и сверстник Китай жив и перерос все племена земные. Перерос по единственной причине: у него был хорошо налаженный «кабинет уединения». Да, да! На этом скромном «институте» основано все благословенное небом земледелие Китая…

Имея маленькое поле, китаец с аптекарской точностью собирает все извержения своего тела и с тою же точностью возвращает их земле…

В результате при одинаковой затрате труда – вечные урожаи…

Знаете, чем Китай победит мир? Не золотом, не железом, не порохом, а… главным образом, человеческими экскрементами. Да, именно то самое презренное, для чего на русском языке нету даже приличного слова, явилось талисманом, прямо волшебным, у китайцев…»

Иными словами, в версии Меньшикова весь секрет китайского чуда заключался в том, что китайцы не расходовали попусту свои экскременты, удобряя ими поля. А русский человек был экскрементально разбросан: то до овина сходит, то до амбара. В итоге ценные удобрения расходовались без толку. И поэтому у русских так все плохо оказывалось не только потому что они лентяи, но ещё и потому, что они были, мягко говоря, недостаточно сообразительны. А значит, русским надо было брать пример с китайцев хотя бы в этом несложном деле. Ладно, англичан мы из вас еще не скоро сделаем, австрийцев тоже, но хотя бы вот это вы же можете повторить, этот нехитрый китайский прием повышения урожайности полей!..

Я привел эти эмоциональные рассуждения как некий курьез, показывающий, что ещё задолго до реформ Дэн Сяопина Китай зачаровывал воображение тех русских наблюдателей, которые, пытались понять, может или не может Россия хоть в чем-то взять пример с Китая. И очень нервничали и горячились, поскольку инстинктивно понимали, что, скорее всего, увы, не сможет. Что все эти призывы правильно расходовать экскременты вместе с этими же экскрементами будут истрачены попусту…Подводя черту под нашими размышлениями на тему того, почему в России невозможно китайское чудо, повторим главное: потому что цивилизационные основы России и Китая различные. «Что немцу здорово, то русскому карачун и наоборот» – эта старинная максима актуальна и при разговоре о Китае и России. То, что Китаю идет в экономическом отношении на пользу, России в политическом отношении идет и, увы, всегда будет идти как цивилизации во вред.

 

Поделиться ссылкой: