10 мифов о диссидентах

С точки зрения участника Диссидентского движения в СССР его исследования представляют собой парадокс, для объяснения которого потребуется пара научных конференций. 

Малообъяснимо, почему любая публикация о диссидентах почти гарантированно выливается в изложение устоявшихся уже лет 30 назад, во времена перестройки, мифов. Из этих мифов, а также из стандартного набора, включающего в себя10-20 фамилий, как из деталей конструктора Лего, собираются конструкции, в результате чего описанное явление становится похожим на свой исторический прототип примерно так же, как паровозик-лего – на реальный паровоз. 

Речь идет не об официозной концепции, согласно которой в процветающем Советском Союзе, откуда ни возьмись, появились наполненные патологической антисоветской злостью диссиденты и деньгами ЦРУ, как школьницу, совратили Генсека Горбачева, который развалил СССР.  С этим не полемизируют, это к врачу. 

Однако существует другой, гораздо более плотный пласт мифов, в которые верят вполне добросовестные исследователи. Об этих мифах и пойдет речь. В современных представлениях диссиденты представляли собой небольшую группку московских правозащитников, которые добивались от властей соблюдения прав человека, записанных в Конституции и законах. КГБ применял против диссидентов «профилактику», добиваясь либо прекращения участия в Движении, либо эмиграции. Если это не срабатывало, в ход шли уголовные репрессии. Само Движение было чисто правозащитным и не имело политической программы реформ. В начале 1980-х годов оно было разгромлено, а посему не оказало влияния на события эпохи перестройки. 

Все это отчасти верно, но только отчасти, а по некоторым пунктам все было ровно наоборот.

 

МИФ №1.  ДИССИДЕНТСКОЕ ДВИЖЕНИЕ ЗАРОДИЛОСЬ В 1960-е ГОДЫ 

Начальной точкой Движения обычно считается демонстрация 5 декабря 1965 г. против судебного преследования писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля.  На этой демонстрации впервые фигурировал и ранний лозунг Движения «Уважайте Конституцию!». Вслед за этим последовала «Белая книга» по делу Синявского-Даниэля, собранная Александром Гинзбургом. После ареста и осуждения Гинзбурга и трех его подельников Павел Литвинов собрал документы по «Делу четырех» и издал их в самиздате. Далее пошел процесс цепной реакции^[1]. 

Все это верно, но относится только к правозащитной части диссидентского Движения.  Хотя даже здесь датировка неверна.  Первая запись политического процесса появилась на полтора года раньше – это была запись процесса над Иосифом Бродским, сделанная Фридой Вигдоровой в марте 1964 года. Тогда же началась и правозащитная  кампания за освобождение Бродского, в которой участвовали Анна Ахматова, Александр Твардовский, Дмитрий Шостакович. К кампании в защиту преследуемого поэта присоединились и зарубежные интеллектуалы, включая Жан-Поля Сартра. Одним словом, весь механизм правозащитной деятельности последующих лет был собран еще до ареста Синявского и Даниэля – и в случае Бродского сработал довольно эффективно. 

Однако правозащитное движение являлось только частью гораздо более широкого диссидентского Движения, которое существовало на всем пространстве – от Ленинграда до Магадана – и родилось гораздо раньше 1960-х годов. Строго говоря, сопротивление коммунистической диктатуре началось ровно на другой день после Октябрьского переворота и закончилось только в тот день, когда Горбачев с телеэкрана сообщил, что он больше не Президент СССР и страны такой нет. И на всем протяжении истории этой страны – включая годы Большого террора – не было периода, чтобы ее граждане не сопротивлялись режиму и не делали попыток его изменить. 

В первый раз Варлама Шаламова арестовали в 1929 году, когда он печатал в подпольной типографии троцкистские листовки. В 1938 году физики Моисей Корец и Лев Ландау написали листовку от имени «Антифашистской Рабочей Партии». В 1951 году были арестованы члены «Союза борьбы за дело революции» (трое расстреляны). Конец пятидесятых годов вообще был богат на подпольные организации. В 1960-е революционной по программе была группа «Колокол» (Ронкин-Хахаев, 1965 г.). Далее линия политических организаций продолжается вплоть до группы Кагарлицкого-Фадина (1982 г.) и Российской социал-демократической партии Вячеслава Демина (1985 г.) ^[2] – и это только самые известные из сотен подобных политических кружков и организаций.   

Чуть позднее начинается уже история организаций периода перестройки, где среди лидеров нередко оказывались активисты недавнего подполья. И на этой линии нигде нельзя поставить черту, отделяющую один период от другого. Чисто гипотетически, все эти люди, собравшись вместе, могли бы сообща делать то же, что делали, отделенные друг от друга временем и пространством. 

Национально-освободительные движения также демонстрировали очевидную преемственность. В 1970-е годы в республиках КГБ сажал тех же людей, которых сажал МГБ/КГБ в 1940-50-е. Среди них можно назвать Балиса Гаяускаса (Литва), Марта Никлуса (Эстония), Святослава Караванского, Олексу Тихого (Украина) и других.  

Еще более заметной преемственность была заметна в движении за свободу вероисповедания. Она проявлялась уже в рамках одной семьи. Родоначальник семьи Винсов – американский баптистский пастор Петр Винс, приехавший в СССР в 1920-х годах – расстрелян в 1937 году. Его сын Георгий стал одним из учредителей Совета Церквей Евангельских христиан-баптистов, арестовывался в 1966 и 1974 годах, в 1979 году прямо из лагеря выслан в США. Внук Петр Винс в 1976 году вступил в Украинскую хельсинскую группу. И снова в семье Винсов нельзя провести черту, которая отделяла бы «диссидента» Петра Георгиевича Винса от его отца и дедушки – все они делали одно дело. 

Думаю, если бы Александр Гинзбург, приехав в лагерь в 1968 году, где досиживали свои срока участники протестного движения 1950-х, объявил им, что в СССР началось протестное движение, они бы все дружно посмеялись. Смеялся бы и сам Гинзбург: свой первый срок за самиздатовский журнал «Синтаксис» он получил еще в 1960 году. 

В итоге концепция о «начале» диссидентского движения в 1960-е годы оказывается чистым мифом. 

 

МИФ №2.  ДИССИДЕНТЫ – ЭТО ПРАВОЗАЩИТНИКИ 

Отождествление правозащитного движения с диссидентским вообще является одной из наиболее частых ошибок историков. Правдой здесь является лишь то, что советские диссиденты, действительно, начали называть себя «диссидентами» с начала 1970-х годов в период роста правозащитного движения. 

Возможно, именно поэтому история Движения и оказалась подмененной историей термина. Открытие нового явления требовало и нового названия, которого в русском языке не существовало. Казалось бы, подходящим русским словом, пусть тоже заимствованным, было «оппозиция». Однако под «оппозицией» в России с XIX века подразумевалась оппозиция политическая. Диссидентство же было явлением гораздо более широким, и далеко не все диссиденты ставили своей сознательной задачей смену политического режима. Так, хорошо известно заявление Андрея Синявского, что с советской властью у него были исключительно «стилистические разногласия»^[3]. 

Английское слово dissident подходило для названия «несогласных» в СССР как никакое другое точно. Первоначально dissenters было сводным названием протестантских сект XVII века, расходившихся с государственной религиозной доктриной. Впоследствии dissident стало применяться вообще ко всем людям и группам, несогласным с общепринятыми канонами – в религии, политике, науке или искусстве.  

В отношении политзаключенных – противников режима в СССР – в западной прессе dissidents стало употребляться с 1940-х годов, когда впервые появилась достоверная информация о ГУЛАГе, полученная от невозвращенцев и оставшихся на Западе военнопленных^[4]. Ситуация изменилась в 1963 году после публикации в Лондоне повести писателя-диссидента Валерия Тарсиса «Палата № 7», в которой он описывал свое принудительное пребывание в психбольнице вместе с другими «несогласными». Затем иностранные корреспонденты в Москве лично познакомились с такими людьми и обнаружили, что их достаточно много. 

Советское общество было тоталитарным.  Оно давило на индивида со всех сторон, устанавливало стандарты во всем, начиная от причесок и фасонов одежды до искусства и формы выражения политических идей, не говоря уже об их содержании. Как метко высказал в одном интервью Эдуард Кузнецов, «система сама создавала себе врагов». Сопротивление этому давлению – в любой сфере – и было диссидентством.  

Для того, чтобы стать диссидентом и попасть под репрессии разной степени тяжести, совершенно не обязательно было «выходить на площадь» или писать политические манифесты. Можно было просто не ходить на субботник, или ходить на собрания в незарегистрированную церковь, или просто читать книги, «запрещенные к распространению в СССР». 

Ничего подобного в России не бывало с петровских времен, когда подобных людей называли «крамольниками». Именно так и предложил называть участников протестного движения в СССР историк Владимир Козлов, обнаружив по архивным документам, что Движение было гораздо шире, чем ранее представлялось^[5].  

«Несогласные» 1960-х годов взяли иностранное слово «диссиденты» как самоназвание, ибо аналога в русском языке найти ему не смогли. В истории же и публицистике название «диссидент» прочно приклеилось к узкому кругу правозащитников и в этом значении используется до сих пор. Все прочие участники протестного движения в СССР именуются как угодно, только не диссидентами. 

Надо признать, что аберрацию создали сами правозащитники. В одном из своих документов Московская Хельсинская группа заявляла: «Название «диссиденты» в Советском Союзе прочно закрепилось за участниками движения за права человека»^[6].  В действительности все было не так. Уже тогда можно было встретить словосочетания «писатель-диссидент Василий Аксенов», «художник-диссидент Оскар Рабин» или «историк-диссидент Рой Медведев». Никто из этих людей сам себя «правозащитником» никогда не называл (и им, действительно, не был). 

В советском языковом пространстве слово «диссидент» понималось еще шире. Оно приобрело там свою собственную жизнь. Диссидентом называли любого, кто не вписывался своим поведением или мировоззрением в утвержденный стандарт. Так, например, могли назвать студента, одетого «под хиппи», – как ни смешно, на работников КГБ яркие тряпки оказывали примерно то же воздействие, что и на быка. В своих мемуарах украинский чекист генерал Александр Нездоля описывает, как объектом его «оперативной разработки» стал один львовский хиппи (Ярослав Яресько) – только из-за того, что носил кожаные брюки. 

Конечно, кожаные штаны были признаком диссидентства лишь в головах чекистов.  Однако «красная черта» была размытой и далеко не всегда можно было понять, где она проходит.  Ни Юлий Ким, ни Александр Галич не подвергались репрессиям (хотя и не могли избежать неприятных встреч с цензурой). Однако за организацию концертов тех же Кима и Галича их устроители уже попадали под молоток КГБ (как, например, администратор клуба Академгородка в Новосибирске Михаил Макаренко, который вследствие этого и прочих прегрешений сел на восемь лет). 

Другой пример размытой «красной черты» – Клуб ученых в Обнинске, куда в 1968 году пригласили выступить Вениамина Каверина. Каверин выступил и благополучно уехал домой, а пригласившего его руководителя Клуба – заведующего лабораторией академического института – уволили, и он не смог получить никакой другой работы, кроме сантехника. 

Или пример из личного опыта. В 1976 году в Самаре официально открылся Клуб любителей кино. Клуб провел показ только одного фильма – «Зеркало» Андрея Тарковского, – после чего состоялось его обсуждение. На этом деятельность Клуба закончилась, а с организаторами потом провели «профилактические» беседы в КГБ. «Зеркало» не был диссидентским фильмом и прошел все фильтры – но его публичное обсуждение уже было под запретом. 

Таких примеров можно приводить десятки, и они заставляют более критично взглянуть на теории «реабилитантов» СССР, которые утверждали, что в Советском Союзе якобы был достаточно высокий уровень личных и творческих свобод^[7]. По большей части, эти концепции основаны на выборочном массиве фактов, относящихся к столичной жизни. А главное, как хорошо показывает опыт некогда благополучного советского писателя Александра Солженицына, всюду была проведена «красная черта». 

Вдобавок эта «красная черта» была подвижной во времени. Допустимое в 1960-х становилось недопустимым к концу 1970-х, а в начале 1980-х вообще обращалось в криминальное.  Литература, «запрещенная к распространению в СССР», то есть просто изымаемая при обыске, в другое время могла считаться уже «антисоветской» и подводить под статью. Так, несколько лет в самиздате ходил роман ленинградского писателя Дмитрия Аксельрода «Братья Красовские» и на Шпалерной (Ленинградское УКГБ), наверное, была целая полка с его экземплярами, но к автору никто претензий не предъявлял. Однако не успел Андропов сесть на трон, как «красную черту» передвинули – и на Шпалерную вслед за романом отправили и Аксельрода (он получил полтора года). 

Еще более абсурдным было преследование распространителей произведений, авторы которых спокойно сидели дома и продолжали что-то писать – как, например, это делал Солженицын до 1973 года. Я сам получил в 1976 году «официальное предупреждение по «Указу от 25 декабря 1972 года» в том числе и за копирование сборника «Из-под глыб», ни один из авторов которого – за исключением его редактора Солженицына – репрессиям не подвергался.  

В 1968 году за распространение открытого письма московских правозащитников была арестована Ирина Белогородская, и в трагикомическом порыве авторы обращения писали в КГБ, требуя арестовать тогда и их – но им в этом «праве» было отказано. 

Указ от 25 декабря 1972 года давал свое определение термина «диссидент» (правда, его не упоминая). Это лицо, «совершившее антиобщественные действия, противоречащие интересам государственной безопасности СССР». Конечно, здесь и «действия», и «антиобщественные», и «интересы государственной безопасности» надо понимать в интерпретации КГБ в конкретный момент времени. 

По понятным причинам существование в системе координат КГБ для историка неуютно, ибо чекисты нередко следовали принципу Германа Геринга: «В своём штабе я сам решаю, кто еврей, а кто нет». 

Более определенной была бы формулировка, согласно которой диссидент – это человек, активно ненасильственными методами добивавшийся признания за ним и другими прав, записанных во Всеобщей декларации прав человека, Пакте о гражданских и политических правах и Пакте об экономических, социальных и культурных правах ООН, а также тот, кто реализовывал эти права де-факто. 

Исходя из этого определения, диссиденты – это не только правозащитники, а очень широкий круг лиц, «совершивших антиобщественные действия» в различных сферах – от публичных заявлений до публикации самиздата. Все они были участниками диссидентского Движения, которое являлось конгломератом нескольких общественных движений, существовавших как независимо, так и координировавших свою деятельность друг с другом с помощью правозащитников.

 

МИФ №3 «УЗОК БЫЛ КРУГ ЭТИХ РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ» 

Определение диссидентов как узкой группы правозащитников – в первую очередь, столичных – и близких к ним евреев-отказников очень хорошо вписалось в мифологию секты «свидетелей СССР». Недаром уже советская пропаганда любила именовать диссидентов уничижительно – «отщепенцы». 

Для официоза это, само собой, являлось доказательством пагубного влияния Запада – ибо московские диссиденты, как правило, поддерживали контакты с иностранными корреспондентами, дипломатами и учеными. Понятно, что и для приверженцев мифа о «великом стабильном СССР» признание существования массового протестного движения в СССР разрушает всю мифологию на корню. Между тем, в Движение были вовлечены десятки тысяч людей, и их вклад в разрушение самой кровавой в истории Европы империи ничуть не меньше, чем вклад западных демократий.  

История знает только две причины распада империй: военные действия извне и внутренняя нестабильность. Сегодня Северная Корея показывает замечательный пример того, что ни перманентный экономический кризис, ни внешнее давление сами по себе не ведут к смене режима при условии, если внутри страны существует консолидация населения и элит.  В Советском Союзе такой консолидации не было – во многом, благодаря диссидентам. 

По всей стране шла невидимая война, главным оружием в которой было слово – устное, записанное на магнитофон, печатное, записанное на плакатах выходивших на демонстрации и в нелегально распространяемых листовках.  Регулярно случались акции протеста – от вывешивания запрещенных национальных флагов до стихийных митингов.  Иногда эти акции перерастали в демонстрации и бунты с жестоким насилием. Вконец отчаявшиеся совершали публичные самосожжения. 

География диссента была очень неравномерной.  В некоторых регионах – например, в национальных республиках – КГБ постоянно приходилось ломать голову над новыми методами борьбы с диссидентами. В других возникали маленькие диссидентские группы, которые быстро попадали под репрессии, после чего там на многие годы воцарялась кладбищенская тишина. 

Сегодня мы по-прежнему не способны выстроить полной картины политического протеста в СССР и никогда этого не сделаем, пока не будут открыты архивы КГБ. Тем не менее, советские руководители время от времени намекали на то, сколь реальным был миф о «единстве партии и народа» в позднем СССР. Уже на следующий месяц после своего вступления в должность главы КГБ Андропов обратился к Политбюро с просьбой разрешить ему открыть 2000 районных отделов КГБ (в дополнение к имевшимся 734). Это был возврат к сталинским временам: восстанавливались райотделы КГБ, закрытые при Хрущеве.  

В числе регионов, где, по мнению Андропова, следовало открыть райотделы, названы и, казалось бы, совсем пустынные Кашка-Дарьинская, Самаркандская, Хорезмская области.  Однако Андропов не был параноиком, он знал, что и там его людям будет чем заняться.  

Киргизский чекист Эркебек Абдулаев только закончил Высшие курсы КГБ и не успел еще вступить в должность, как ему нашлось дело в родном Таласе (тогда – мелкий районный город с населением около 30 тыс. человек): его срочно отправили проводить несанкционированный обыск в доме баптистского пастора.  Позднее Абдулаев служил опером в глухом райотделе сельского Кировского района: «Я проработал в Кировке всего два года, однако в моей практике было множество интересных дел. К великому сожалению, не обо всех можно написать…»^[8]. (И действительно, жаль.) 

Эта невидимая война была по большей части «партизанской»: в ней действовали маленькие и редко когда связанные между собой группы диссидентов.  Большинство политических процессов в позднем СССР были одиночными, что создает иллюзию «протеста одиночек». Однако это не так, и по канонам юстиции сталинских времен многие из диссидентских процессов были бы групповыми. Неудивительно, что процессы часто следовали один за одним и сопровождались вынесением предупреждений по Указу или частным определением суда о возбуждении уголовного дела в отношении свидетелей. 

Так, в нашем самарском кружке в 1976 г. было вынесено четыре предупреждения по Указу, и с 1978 по 1980 год было арестовано четыре же человека.  При этом число «профилактированных» – исключенных из институтов и техникумов, уволенных с работы – в 1976-80 гг. превысило 50 человек (письмо суду в мою защиту подписали 42 человека). 

Группы лишь изредка имели информацию друг о друге и почти никогда не координировали свои действия. В обществе, где отсутствовали горизонтальные связи,  граждане находились в ситуации тотальной изоляции, а проявившие себя как «неблагонадежные» еще и под постоянной слежкой, это было неизбежно. Контакты устанавливались обычно методом поиска по цепочке случайных знакомых – теория «шести рукопожатий» была справедлива и для тоталитарного общества.  

Лучше всего дело с координацией обстояло у верующих, а также в национальных республиках и анклавах (вроде крымско-татарского).  С 1970-х годов функцию поддержания контактов между диссидентами осуществляли уже правозащитные организации и издания.   

 

Национально-освободительное движение 

Национально-освободительное движение было наиболее массовым и географически распространенным.  Оно действовало во всех республиках СССР и в некоторых автономных образованиях, особенно на Северном Кавказе.  

Это движение было многообразным по спектру и наиболее демократическим, ибо охватывало почти все социальные слои.  На самом его верху стояли национальные партийно-государственные элиты, которые вели свою вялотекущую борьбу с московским начальством – они пытались по мере возможностей ограничить прямую власть Москвы на территориях, которые считали своей вотчиной. Делали они это, конечно, не столько из националистических побуждений, сколько по дарвинистской логике борьбы за власть. 

Тем не менее, как раз в этой борьбе национальные элиты могли идти очень далеко. Не секрет, что массовые волнения в Казахстане в 1986 году, случившиеся после назначения Первым секретарем ЦК компартии Казахстана «варяга» русской национальности, были инспирированы казахской номенклатурой, справедливо усмотревшей в действиях Горбачева покушение на собственные привилегии. 

Ступенькой ниже располагался обширный слой национальной интеллигенции, которая видела свою миссию в противодействии давлению Москвы сразу на трех направлениях: сохранение национально-культурных традиций, возрождение уничтоженных в сталинское  время культурных ценностей и развитие их в новую эпоху.  

Еще ниже стояли «радикалы», которые принимали за аксиому, что национально-культурное возрождение в республиках возможно только после восстановления их независимости. Большинство этих людей эволюционировали от «системных либералов» к политикам – и часто благодаря КГБ, которое отвечало на их первоначальные скромные требования репрессиями.  

Именно этот путь прошли такие деятели национального движения в Украине, как Вячеслав Черновол, Василь Стус, Микола Руденко и другие. Арестованные впервые за стихи, протесты против русификации, требования культурной автономии, из лагерей они выходили уже сформировавшимися националистами, которые видели решение национальной проблемы только в обретении независимости и принимали лозунг «далеко от Москвы». 

И уже на низшем, народном уровне проходили акции протеста, которые были многообразны, спонтанны и наиболее многочисленны.  Это массовые беспорядки в Литве, периодически вспыхивавшие в 1970-х годах, демонстрации в Грузии за официальный статус родного языка, движения крымских татар и месхов за возвращение на родину, движение укупников в Западной Украине, упрямое отстаивание национально-религиозных традиций в республиках Средней Азии и на северном Кавказе, с которым ни КГБ, ни московское начальство так ничего и не смогли поделать. 

На этом уровне протесты принимали и организованные формы.  К примеру, в Прибалтике и в Украине КГБ постоянно занимался ловлей групп молодежи, которые срывали советские флаги и вывешивали на их месте национальные. Создавались подпольные группы с четкими программами, ставившие задачей завоевание государственной независимости. Так, свой первый срок в 15 лет Левко Лукьяненко получил за участие в подпольной организации, для которой написал проект конституции независимой Украины. В 1970-е годы диссиденты Прибалтики пытались объединить усилия и создать «Комитет ЭсЛаЛи» (Эстония, Латвия, Литва), в 1980-е гг. безусловно массовым стало инициированное прибалтийскими «радикалами» движение за публикацию и денонсацию Пакта Молотова-Риббентропа.  

Нельзя не отметить и того влияния, которое национально-освободительные движения оказали на движение правозащитное. По существующей «москвоцентричной» концепции первым правозащитным изданием в СССР была «Хроника текущих событий» (1968 г.), однако на самом деле им являлся «Информационный бюллетень» крымско-татарского движения, издававшийся с 1965 года. Даже сама создательница «Хроники» Наталья Горбаневская признавала, что некоторые элементы концепции издания она заимствовала у крымских татар. 

В конечном итоге именно национально-освободительное движение явилось главным фактором развала Советского Союза.  Причем успех этого движения стал возможен именно благодаря тому, что оно пользовалось поддержкой всех социальных слоев населения – от национальной номенклатуры до колхозников. 

 

Движение за свободу совести 

Национальные традиции в республиках были переплетены с религиозными настолько крепко, что разделить их довольно сложно. К примеру, «Хроника литовской католической церкви» была изданием чисто националистическим, хотя главной ее темой являлись нарушения права на свободу вероисповедания в Литве^[9]. 

Тем не менее, классические примеры борьбы за свободу совести дали протестантские церкви баптистов, адвентистов, пятидесятников, а также православные священники и миряне, не принимавшие сергианскую ересь РПЦ-МП. 

Обладая давними традициями такой борьбы, выработанными за десятилетия существования в подполье, эти церкви опережали другие течения Движения, и мало кто в нем имел столь слаженные и эффективные механизмы, строившиеся, к тому же, на твердой финансовой основе^[10]. Протестантские общины обладали значительной гибкостью, которая позволяла им переживать с минимальными потерями периодические усиления репрессий: рядовые члены общин на время вливались в «разрешенные» церкви, а при ослаблении репрессий снова возвращались в свои. В такой ситуации КГБ просто не знал, кого хватать и что делать. 

Так же, как и в национальных движениях, в движении за свободу совести участвовали представители совершенно разных слоев населения. Большинство их были простыми людьми, которые из-за дискриминации верующих не могли получить высшего образования, хотя среди православных встречались и столичные интеллектуалы вроде о. Александра Меня, о. Дмитрия Дудко или Анатолия Краснова-Левитина. Вокруг таких людей стихийно складывался свой круг последователей, иногда довольно многочисленный: в 1970 году встречать на Курский вокзал освобожденного (временно) из-под ареста Краснова-Левитина пришло несколько десятков человек, что по тем временам было довольно смелой акцией. 

Московским религиозным диссидентам пришла в голову ценная идея создания Христианского комитета защиты прав верующих в СССР (1976 г.), который бы выступал в защиту прав всех христиан независимо от исповедуемой ими конфессии. 

Начиная с 1980 года КГБ бросился на борьбу уже с эзотерическими учениями нью-эйдж и, в первую очередь, с кришнаитами. Не очень разбираясь, под пресс положили учителей хатха-йоги и даже карате (в 1984 году вышло специальное постановление, запрещавшее обучение хатха-йоге и карате). 

Масштаб движения за свободу совести очень трудно оценить, однако, судя по его географии, можно определенно сказать, что оно было одним из наиболее массовых. По крайней мере, трудно было найти в СССР город и регион, где не существовало бы какой-нибудь диссидентской религиозной общины. Так в 1967 году на территории Свердловской области, по оценке самого КГБ, действовало 70 диссидентских религиозных общин, в которых состояло около двух тысяч человек^[11]. Пятидесятник Борис Перчаткин оценивал численность общин церквей пятидесятников примерно в 30 тысяч человек. 

Причем, в отличие от преимущественно городских групп других направлений Движения, религиозное было распространено и в сельской местности – во многом благодаря усилиям самого НКВД-КГБ, которое планомерно расселяло «сектантов» в селах Сибири и Средней Азии. Чекисты плохо знали историю и вовремя не догадались, что в XX веке, как уже случалось ранее, религиозное диссидентство станет классической формой народного протеста.

 

Движение за творческую свободу 

Это движение является своеобразным советским парадоксом. Исторически сложилось, что всюду, где власть залезает в искусство и создает свои «правильные» эстетические каноны, вскоре возникает и «неправильное» искусство («дегенеративное» согласно популяризированному нацистами выражению Макса Нордау). Одновременно возникает и черный рынок запрещенных произведений, на котором обмениваются и продаются романы Дидро (восемнадцатый век) или Солженицына (век двадцатый). 

Однако никогда ни в какой стране движение против государственного эстетического канона не приобретало такого размаха и поддержки аудитории. Отчасти причиной этого стала сама политика советских властей, чей список запрещенной литературы был гораздо шире, чем даже у их нацистских коллег. В начале истории самиздата были стихи «убитых поэтов» – Николая Гумилева, Осипа Мандельштама, Марины Цветаевой и других: они распространялись в машинописных и рукописных сборниках уже с середины 1950-х годов. 

Позднее в самиздате стали циркулировать сборники современных непубликуемых поэтов, вслед за ними пошли произведения русских философов начала века, воспоминания узников сталинских лагерей, романы Булгакова, Солженицына, наконец, периодические литературно-философские сборники. В итоге через самиздат прошла добрая половина всех книг, которые сегодня продаются в отделах «Литература» и «Философия» книжных магазинов. 

Обычно, говоря о движении за творческую свободу, называют известные имена писателей и поэтов. Однако сами творцы находились лишь в центре сложно сплетенной сети нелегального распространения литературы.  Как только они отпускали свое произведение «на свободу», то есть в самиздат, за дело брались «издатели» – машинистки, фотографы и люди, имевшие доступ к ксероксам и ротапринтам, копировавшие произведение уже во множестве экземплярах. Далее путь книги лежал либо в обращение околодиссидентских кругах, либо в «библиотеки» коллекционеров, где собирались десятки и сотни запрещенных томов, – либо на книжный рынок. 

Полуподпольные книжные рынки существовали в каждом крупном городе. Самый известный функционировал в непосредственной близости от здания КГБ на Лубянке – около памятника первопечатнику Ивану Федорову. Там можно было за большие деньги купить даже самую криминальную книгу – «Архипелаг ГУЛАГ»^[12]. 

«Библиотеки», как правило, функционировали по принципу, который позднее назвали «пиринговыми сетями»: владелец книги давал читать или копировать книгу в обмен на другую, тоже запрещенную. Объем «библиотек» был иногда значителен. Так, при аресте правозащитника Кронида Любарского в его квартире в Ногинске было конфисковано более 600 наименований литературы. Библиотека сам- и тамиздата литературоведа Михаила Мейлаха в Ленинграде была еще более обширной. На обыске в Красноярске у недавно скончавшегося председателя красноярского общества «Мемориал» Владимира Сиротинина изъяли более 50 килограммов литературы (так и записано в протоколе; как истинные потомки Шарикова красноярские чекисты измеряли книги «по весу»)^[13]. Появление множительной аппаратуры в СССР подняло самиздат на еще более высокий уровень. В 1984-85 годах москвич Андрей Миронов организовал настоящий издательский дом самиздата. Он добывал запрещенные книги, собирал деньги с покупателей (книги продавались по себестоимости), закупал бумагу и размножал издания на ксероксе с помощью знакомого чекиста на военном заводе в Ногинске. Служивший во Втором главном управлении – контрразведка – чекист подводил под свой бизнес идеологический мотив: он был не прочь сделать гадость своим коллегам из Пятого, идеологического, управления. Внутри самого КГБ «Пятерку», действительно, не любили. Во всю эту сложную систему, благодаря которой книга, изданная в Париже, через Москву добиралась куда-нибудь в Томск, где ее копировали фотоспособом, превращая из аккуратного тома в чемодан фотобумаги, были вовлечены десятки тысяч людей. Они действовали исходя из разной мотивации, от творческой до чисто корыстной, однако, как это часто бывает в истории, все работали на одну цель – преодоление государственных ограничений свободы творчества. Вслед за бумажным самиздатом вместе с распространением магнитофонов появился «магнитиздат». Записать на пленку передачу западной радиостанции было очень просто – стоило лишь подсоединить провода и нажать на кнопку. Потом записанная кассета проигрывалась знакомым либо передавалась для прослушивания. Судя по материалам уголовных дел, таким образом «изготавливались» аудиокниги с текстами многих запрещенных книг и политических сборников (в нашем самарском кружке мы занимались этим регулярно; одним из пунктов обвинения на процессе Владислава Бебко (1979 год) был именно этот). Чекисты гонялись за «магнитиздатом» не менее усердно, чем за бумажными изданиями. Причем изымались не только записи книг, но и музыка. Как гордо докладывал глава украинского КГБ Николай Федорчук в 1972 году, на обысках были «изъяты десятки тысяч метров магнитофонных записей идейно не выдержанных песен Высоцкого и Галича, пародий, декламаций. В одном лишь Симферополе изъято более 18 тысяч метров магнитозаписей»^[14]. О преследовании музыкантов времен «подпольного рока» достаточно хорошо известно. Однако, по воспоминаниям самих рокеров они существовали в плотном кругу «помощников» – музыкальных операторов, «продюсеров», директоров сцен, где устраивались «сейшены».  «Помощники» рисковали еще более музыкантов хотя бы потому, что в своей деятельности балансировали на грани закона. Любая коммерческая деятельность была запрещена, любое использование профессиональной музыкальной аппаратуры могло быть квалифицировано как незаконное хищение государственного имущества. Тем не менее, эти люди устраивали рокерам подпольные записи в официальных студиях и «сейшены» где-нибудь в окраинных домах культуры. Как вспоминал Андрей Макаревич, редко когда после «сейшена» удавалось добраться ночевать домой – чаще ночь приходилось проводить в отделении милиции, которая устраивала облавы и гребла как самих музыкантов, так и публику. С появлением видеомагнитофонов чекисты бросились на борьбу с ними. Энтузиазма чекистам добавляло древнее правило, введенное еще Нероном и возрожденное в СССР Сталиным, – конфискованная собственность «преступника» становилась собственностью силовиков. Собственность, «обращенную в доход государства», чекисты могли потом выкупить за копейки – а видеомагнитофон в 1980-е годы легко обменивался на автомобиль.  Владельцев видеомагнитофонов сажали либо по статье 190-1 – если в видеотеке находили что-либо вроде «From Russia with Love» из серии с Джеймсом Бондом – либо за «распространение порнографии» – подо что подходила любая постельная сцена – ну или по совсем экзотическим обвинениям вроде «организации секты, посягающей на жизнь и здоровье граждан»^[15]. Тем не менее, поймать всех никак не удавалось, и продолжали существовать целые подпольные студии, где тиражировались фильмы любого содержания, а также рынки, где кассеты с фильмами обменивались или продавались. 

 

Движение за социально-экономические права 

Общеизвестно, что в СССР не было организованного рабочего движения, подобного профсоюзу «Солидарность» в Польше. Попытки его создания гасились КГБ почти немедленно – как произошло с Независимым профсоюзом, о создании которого заявил в 1977 году инженер Владимир Клебанов, который вскоре после этого был арестован и отправлен в спецпсихбольницу МВД. Не стало профсоюзом и Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся (СМОТ), состоявшее, по большей части, из не связанных с рабочей средой диссидентов. Почти все члены СМОТ также были в короткие сроки арестованы. 

Однако, как стало известно после распада СССР, стихийное рабочее движение в стране было очень интенсивным и массовым. На секретном заседании ЦК в 1981 году сообщалось, что в стране произошло более 300 забастовок, причем в это число, видимо, вошли только забастовки не ниже цехового уровня. В дневниках аппаратчика Анатолия Черняева упоминаются забастовки на заводе им. Орджоникидзе в Златоусте, Здолбуновском механическом заводе на Украине, Тартусском заводе по ремонту сельскохозяйственной техники, заводе сепараторов в Махачкале, Копейском машиностроительном заводе, в цеху алюминиевого литья на заводе в Тольятти и на других предприятиях. 

Заканчивались забастовки по-разному. В большинстве случаев конфликты решались административными методами без «выноса сора из избы» – хотя известны случаи, когда организаторов и арестовывали (так получил свой двадцатилетний срок мой сокамерник Егор Волков, устроивший в1967 году забастовку двух бригад строителей в Находке). 

Социально-экономические протесты до 1980-х годов достаточно подробно описаны Владимиром Козловым^[16] и очевидно, что восьмидесятые не были их апогеем – он приходится на время «хрущевского голода» начала 60-х. Тогда забастовки иногда переходили и в стихийные восстания, как в Новочеркасске в 1962 году. 

В любом случае движение за социально-экономические права было постоянно действующим фактором внутренней политики. И в этом движении также независимо друг от друга участвовали тысячи людей.

 

Движение за свободу передвижения 

Еврейское движение за свободу эмиграции началось еще в 1960-е годы. Известно о сионистских кружках, где уже в то время изучался иврит, и преподавались основы еврейской культуры и традиций. Массовая эмиграция началась с 1971 года после громкого «самолетного процесса» –  дела о несостоявшемся угоне самолета из аэропорта под Ленинградом, закончившегося двумя смертными приговорами (позднее замененными 15-летним заключением). 

Поток эмигрантов постепенно нарастал и в 1979 году достиг рекордной цифры в 51 тысячу человек. Олимпийский 1980 год стал последним годом массовой эмиграции, после чего двери захлопнулись, оставив внутри страны десятки тысяч отказников. Большинство из них тихо отсиживались в ожидании лучших времен, но как и в 1970-е, существовали активисты, продолжавшие борьбу, несмотря на мизерные шансы на успех. 

Из-за того, что сионистское движение было тесно связано с еврейскими организациями в США и других странах, КГБ приходилось в обращении с отказниками соблюдать хотя  бы минимальные приличия. Это, однако, не означало, что против них не возбуждалось уголовных дел. Здесь шел в ход полный спектр статей уголовного кодекса – от политических до статей за тунеядство и фальсифицированные преступления. Аресты активных отказников особенно участились в начале 1980-х годов. Одновременно их прессовали и другими методами – устраивая погромы в квартирах или сажая под административный арест. 

Параллельно за свободу эмиграции боролись и советские немцы, которых на вполне официальном уровне поддерживало правительство ФРГ. Менее известно об этнических русских, которые тоже участвовали в движении. У некоторых из них были личные причины эмигрировать – например, вполне законное желание воссоединиться с супругами-гражданами иностранных государств. Однако большей частью это были те же политические причины, которые делали жизнь в СССР невыносимой и для миллионов других людей. 

Массовым было движение за право на эмиграцию пятидесятников, которые не могли исповедовать свою веру в СССР. В 1978 году семеро пятидесятников из Сибири прорвались в посольство США и отказались оттуда выходить, игнорируя все попытки советских и госдеповских бюрократов выдавить их на территорию родины (они находились в здании посольства почти пять лет, пока конфликт не был урегулирован на высшем уровне, после чего все получили выездные визы). Арестованный за свои попытки эмигрировать Борис Перчаткин называет цифру в 10 тысяч человек – членов церквей пятидесятников и баптистов, открыто заявивших о своем намерении покинуть СССР по религиозным мотивам. 

 

Политическая оппозиция 

Как уже упоминалось, деятельность политической оппозиции не прерывалась в СССР ни на одном из этапов его существования. Особенно активно создавались подпольные политические группы во второй половине 1950-х годов и ближе к концу 1980-х. Это были преимущественно группы левого толка, двигавшиеся в новых условиях по пути народников и революционеров и ставившие своей задачей подготовку очередной революции. 

Группы обычно были малочисленны – в среднем в подпольной «партии» или «союзе» состояло 4,4 человека, – и только националистический Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа (ВСХСОН, Ленинград, 1964 год) смог вовлечь в свою деятельность 26 человек (и то исключительно по той причине, что КГБ дозволял ВСХСОНу действовать несколько лет под присмотром внедренного агента). 

Тем не менее, организованная политическая деятельность доставляла КГБ массу хлопот. Типичными участниками подпольных организаций были студенты и школьники, однако организации создавали также курсанты военных училищ, военные и даже сотрудники МВД. Только в 1976 году, как докладывал Андропов Политбюро, было раскрыто 11 попыток создания «политически вредных групп в Советской Армии и Военно-Морском Флоте»^[17]. 

Динамика во времени отражает некую константу сопротивления: КГБ раскрывал примерно 60 подпольных групп в год. По докладу тогдашнего главы КГБ Владимира Семичастного, «в 1965-1966 гг. органами госбезопасности в ряде республик было вскрыто около 50 националистических групп, в которые входили свыше 500 человек»^[18].  

В последующие годы ситуация мало изменились. Владимир Козлов цитирует другой архивный документ КГБ, где говорится, что «за пять лет (с 1967 по 1971 г.) было выявлено и профилактировано 13 602 человека, входящих в состав 3096 ”группирований”» (это тоже примерно 60 групп в год)^[19]. 

Наиболее громкой акцией политического подполья было восстание 8 ноября 1975 года на противолодочном корабле Балтийского флота «Сторожевой» под руководством капитана 3-го ранга Валерия Саблина. Восставшие захватили корабль в порту Риги и взяли курс на Ленинград, где планировали выступить с обращением по радио. Поднятые по тревоге бомбардировщики остановили корабль, восставшие были преданы суду военного трибунала, который приговорил Саблина к расстрелу (на последнем свидании родственники заметили, что в заключении Саблина пытали, ему выбили зубы). 

В отличие от подпольных групп, число которых было примерно стабильным, количество антисоветских листовок и анонимных писем нарастало из года в год в арифметической прогрессии. В «голодном» 1962 году Семичасный сигнализирует о «резко возросшем» количестве «анонимных материалов», которое достигло семи тысяч, но уже в «сытом» 1975 году Андропов вынужден сообщить Политбюро о более чем 10 тысячах «анонимных материалов» политического содержания. В следующем году их будет обнаружено почти 13 тысяч, а в 1981 году – 22 тысячи^[20]. 

Особенно беспокоил КГБ тот факт, что многие «анонимщики» имели высшее образование и значительный процент (около 10%) составляли члены самой КПСС. Среди «анонимщиков» встречаются такие имена, как генерал-лейтенант  Матвей Шапошников или сотрудник МИДа Арнольд Анучкин-Тимофеев (которого специальная опергруппа КГБ ловила 17 лет)^[21]. 

При всей обширности политической оппозиции в позднем СССР ничего подобного подпольным дореволюционным партиям в стране возникнуть, конечно, не могло. Этому препятствовали как высокая степень контроля КГБ за обществом, так и уровень страха среди граждан после сталинского террора. 

Однако главной проблемой политических групп была их инфицированность марксизмом. Советские граждане жили в информационной изоляции, политическая культура «замерзла» на точке 20-х годов, так что весь спектр политических решений, которые могла предложить оппозиция, был узок и, по сути, укладывался в социал-демократические программы (националисты, нацисты и сталинисты в то время выглядели маргиналами). 

Программой реформ никто серьезно не занимался:, казалось, что их можно провести ленинским путем, выпустив несколько «декретов» (заблуждение, царившее и во времена перестройки, когда команда Явлинского всерьез считала, что систему можно реформировать за 500 дней). Никто не догадывался, что, в силу крайней ригидности, система начнет разваливаться уже при первых попытках ее изменить.

                       

Правозащитное движение 

Правозащитное движение было самым «юным», но при этом, пожалуй, самым значимым из всех протестных движений доперестроечного периода. На то было сразу несколько причин. Первая из них – качественный состав движения. В сословном по сути советском обществе представители разных социальных слоев имели и разные права. Если мнение каких-нибудь провинциальных студентов никого в Кремле не интересовало, то к мнению таких людей, как академик Сахаров, генерал Григоренко или к протестам статусных писателей начальство было вынуждено прислушиваться. 

А главное, имея дело с правозащитниками, Кремлю постоянно приходилось оглядываться на Запад. Открытость правозащитного движения дала ему возможность установить рабочие контакты с западными корреспондентами, дипломатами, политиками и правозащитниками. Так была преодолена изоляция протестного движения, существовавшая на протяжении всей советской истории. Правозащитники смогли стать фактором международных отношений и даже влиять на принятие решений в отношении СССР западными правительствами (как в случае с известной и имевшей серьезное значение поправкой Джексона-Вэника). 

Именно советские правозащитники с конца 1960-х годов организовали стабильный обмен с Западом информацией о положении в стране. Это кардинально изменило отношение к Советскому Союзу на Западе, который еще в начале 1960-х годов воспринимал СССР как «Великое неизвестное» и всерьез относился к советским мифам о «нерушимом единстве партии и народа», «неуклонном росте благосостояния советских людей» и прочей ерунде.^[22] Это же сыграло не последнюю роль в том, что в начале 1980-х годов западные державы смогли выработать правильную политику в отношении Советского Союза, которая и довела его в итоге до банкротства. 

Внутри самой страны правозащитники играли роль связующего звена между группами диссидентов в разных городах и республиках  Диссиденты из разных городов знакомились через правозащитников в Москве и могли в дальнейшем организовывать совместные акции. Доходило и до абсурда, когда диссиденты из одного города знакомились друг с другом «по подсказке» московских правозащитников. 

Правозащитники становились центром общенационального информационного обмена: московские  издания печатались в разных городах и снова возвращались в Москву для распространения по всей стране (такой «издательский дом» организовал Иосиф Зисельс в Черновцах, мы также печатали «Хронику текущих событий» в Самаре). 

Сильной стороной советских правозащитников была их установка на информирование о нарушениях прав человека вне зависимости от того, какие именно права были нарушены и каковы политические взгляды объектов репрессий. Из правозащитных изданий можно было узнать о забастовках, массовых беспорядках на национальной почве, преследованиях верующих, отказников, о ситуации в тюрьмах, лагерях и прочем, о чем глухо молчали советские СМИ. Аудитория правозащитного самиздата была небольшой и исчислялась в тысячах человек, но аудитория западных радиостанций, которые его транслировали, составляла уже миллионы. 

Гуманитарные акции правозащитников (в первую очередь, работа Фонда помощи политзаключенным) имели не только материальную составляющую, но и повышали моральный дух репрессированных, которые знали, что их семьи не будут голодать – что всегда было побочной целью чекистов. Чекисты это понимали и зверели на обысках, конфискуя у распорядителей Фонда даже содержимое холодильников, не говоря о деньгах. 

До тех пор, пока архивы КГБ и ЦК не будут открыты, мы не сможем точно оценить ту роль, которую сыграло то или иное протестное движение в развитии событий, приведших к распаду СССР. Однако несомненно, что роль правозащитного движения была одной из главных. И можно понять удивление Владимира Буковского, который только при беглом ознакомлении с архивами ЦК неожиданно обнаружил, что вопросы борьбы с правозащитным движением на Старой площади и в Кремле поднимались чуть не каждую неделю. В отличие от историков, которых ставит в тупик малочисленность правозащитного движения, советские вожди отлично понимали, откуда исходят главные угрозы режиму.

 

* * *

Приведенная классификация ни в коей мере не является исчерпывающей. К примеру, еврейское движение отнюдь не сводилось к участию в движении за свободу эмиграции. Среди евреев было много тех, кто никуда не собирался уезжать, однако вполне естественным образом занимался изучением языка, иудаики и восстанавливал в обиходе традиции еврейской жизни. Чекисты в этих нюансах не разбирались и преследовали всех «сионистов» скопом. 

Важную роль в контркультурном движении времен начала перестройки сыграла «Группа за установление доверия между СССР и США» (или Группа доверия). Она смогла стать центром притяжения самых различных диссидентских групп – от хиппи, «неформальных» художников и музыкантов до отказников и правозащитников (тем более, что из-за репрессий Группе Доверия естественным образом приходилось заниматься и правозащитной деятельностью). 

Пацифистские идеи были популярны в среде хиппи – и хиппи тоже как «антисоциальные элементы» преследовались КГБ. 

Весьма значительной была группа «жалобщиков» – незаконно уволенных с работы, либо лишенных жилья, либо преследуемых по разным неполитическим причинам, – которые в надежде найти справедливость приезжали в Москву, где осаждали приемные ЦК и Президиума Верховного Совета. Уже расставшись со своими наивными надеждами , они пытались прорваться к западным корреспондентам или в посольства, чтобы рассказать о творящемся беззаконии. И там, и там их арестовывали, после чего отправляли в психбольницы или возбуждали уголовные дела. 

Как свидетельствуют правозащитные документы, только из приемной Верховного Совета СССР каждый день милиция отправляла к дежурным психиатрам примерно 12 человек. Еще 2–3 человека ежедневно отправлялись на психиатрическое обследование от иностранных посольств^[23]. Из них примерно половина принудительно госпитализировались. В год это должно было составлять почти полторы тысячи человек.^[24] 

Диссидентами, по сути, были тысячи людей, которые, не проявляя себя политически, «голосовали ногами» – пытались нелегально пересечь границу, прибегая для этого к весьма остроумным и одновременно очень рискованным методам^[25]. Выловив «побегушника» где-нибудь в Черном море, чекисты пытались притянуть статью 64 УК – «Измена Родине». Если не получалось, то просто обвиняли в незаконном переходе границы и отправляли на срок до трех лет в обычный лагерь (или уже в спецпсихбольницы на гораздо более долгий срок). 

Наконец, частью диссидентского движения безусловно было движение за права заключенных. В политлагерях постоянно организовывались голодовки, подписывались петиции в международные и правозащитные организации. Несколько лет там шла борьба за статус политзаключенного, в ходе которой протестующие спарывали обязательные для заключенных нашивки с именем и объявляли забастовку (ответом администрации всегда был карцер). 

В уголовных лагерях простые зеки, доведенные до отчаяния пытками и произволом, печатали на самодельных клише политические листовки или делали татуировки с политическими лозунгами. Еще в 1960-е годы за «антисоветские татуировки» расстреливали. Кажется, при Андропове эта варварская практика прекратилась и была заменена также варварской практикой вырезания татуировки вместе с кожей без наркоза – после чего протестующим добавляли три года по статье 190-1 УК. 

В любом случае вся статистика протестных акций и репрессий с цифрами с тремя и четырьмя нулями показывает, что представление о протестном движении как о «маленькой группе одиночек» является ошибочным. Брожение в среде столичных интеллектуалов, на котором концентрируются историки, было лишь верхушкой айсберга, поднимавшейся над огромной глыбой народного протеста. 

Типичный политзаключенный советского времени – это не столичный интеллигент, а рабочий, живший в провинциальном городе или на национальной окраине. Из 14 политзаключенных, с которыми мне лично привелось встретиться в Гулаге, лишь трое имели высшее образование. Это наблюдение совпадает и с мнением других политзеков. Как удивлялся Юрий Белов, отсидевший 17 лет по лагерям, тюрьмам и спецпсихбольницам, «диву даешься, слыша разговоры о том, что диссидентство — всего лишь плод непредставительной кучки интеллектуалов. И в лагерях, и в тюрьмах, и в сумасшедших домах диссидентов рабочего и крестьянского происхождения – большинство»^[26]. 

Еще более впечатляет статистика главного инструмента политической репрессии времен позднего СССР – «профилактики». Вопреки сложившемуся представлению «профилактика» была не просто допросом с угрозами посадить. Это был целый комплекс мероприятий, которые заканчивались обычно исключением из вузов (для студентов), либо увольнением с работы (для ИТР и научных работников), либо переводом на более низкооплачиваемую работу (для простых рабочих). Кроме того, в наборе средств «профилактики» были и силовые – от избиений до поджогов квартир. 

Как докладывал Политбюро Андропов, лишь за первые четыре года его руководства КГБ было «профилактировано» более 58 тысяч человек, что составляет примерно 14,5 тысяч в год или более 50 человек в каждый служебный день. Но и эти цифры бледнеют в перспективе: в 1982 году было «профилактировано» уже почти 20 тысяч человек ^[27]. 

На основании этих цифр Владимир Козлов делает вполне разумный вывод о том, что «уровень оппозиционной активности населения в первые годы пребывания Брежнева у власти нужно признать весьма высоким (выше даже, чем во время вспышки репрессий в 1957 – 1958 гг.)»^[28]. Другие документы показывают, что этот уровень не снижался и в последующие годы. 

Как видим, и цифры, и личные наблюдения очевидцев никак не подтверждают пессимистического представления о диссидентстве как о «протесте одиночек».

 

МИФ№ 4  ДИССИДЕНТСКОЕ ДВИЖЕНИЕ НЕ БЫЛО ПОЛИТИЧЕСКИМ 

Многие правозащитники любили повторять, что их деятельность не была политической. Это утверждение, с одной стороны, заключало в себе завуалированный мессидж властям («Мы не занимаемся ничем противозаконным»), с другой – отражало такие совершенно неполитические мотивы правозащитной деятельности, как, например, сострадание.  Не секрет, что многие участники правозащитного движения присоединялись к нему тогда, когда сажали уже не абстрактных иванова-петрова-сидорова, а личных знакомых и друзей. Как хорошо написал об этом Юлий Ким, «и помочь захочешь другу, да не выдумаешь как». В такой ситуации люди становились правозащитниками. 

В самой яркой форме тезис о неполитическом характере правозащитной деятельности сформулировала Лариса Богораз, заявившая в одном из своих интервью, что «диссидентство было движением нравственного сопротивления».  

Красота фразы маскирует ее неинформативность.  Аболиционизм и суфражизм также были движениями «нравственного сопротивления», да и любое мирное сопротивление насилию всегда по определению «нравственно». Более того, можно считать, что даже сопряженное с насилием сопротивление фашизму и коммунизму имеет нравственную основу и тоже может быть названо «движением нравственного сопротивления». Нравственны любые действия, которые уменьшают пространство зла на земле.  

Своей формулировкой Богораз, видимо, хотела подчеркнуть, что участие в Движении становилось результатом нравственного выбора. Однако это справедливо по большей части только для московских интеллигентов, существовавших в «тепличной атмосфере» столицы.  Для белорусского крестьянина Ивана Корейши, которого исключили из колхоза, оставив кормиться «с огорода», выбора «протестовать или не протестовать» не было. Так же как и для пятидесятников города Находки, которых ловили по одиночке, избивали до инвалидности, и в чьих домах зимой били стекла. Да и был ли выбор у самой Богораз, когда ее мужа сначала гоняли по лагерям, потом по тюрьмам – и в итоге убили? 

Надо сказать, что далеко не все правозащитники придерживались мнения о неполитическом характере Движения.  Владимир Буковский и Александр Подрабинек с самого начала понимали, что освободить политзаключенных и остановить маховик репрессий можно, только кардинально изменив политический режим. По этой же причине в момент, когда возникла необходимость выбора формы организованной правозащитной деятельности, Андрей Амальрик предложил название «Демократическое движение Советского Союза», что отражало именно эту концепцию. (Амальрик вскоре покинул страну, и его разумное предложение осталось невостребованным.) 

Однако даже те правозащитники, которые были искренне уверены, что не занимаются «политикой», – насколько они были правы? Почти все диссиденты сходились в том, что государство должно выполнять требования, изложенные в статье 19 Всеобщей Декларации прав человека (свобода обмена информацией), статье 10 (независимость судов), статье 11 (гласность судебного разбирательства), статье 13 (свобода передвижения), статье 18 (свобода совести), статье 20 (свобода мирных собраний и ассоциаций), наконец, статье 21 (право принимать участие в управлении своей страной).  Если просуммировать все эти принципы, то в итоге мы получаем любое другое государство, но не Советский Союз. 

Как верно отметил Александр Подрабинек, «Отстаивание естественных человеческих прав тоталитарное государство рассматривает как политическую борьбу против него. Объективно говоря, это так и есть. В стране, где предметом политического регулирования становится едва ли ни каждый шаг человека, не согласованные с властью шаги действительно посягают на политическую систему»^[29]. 

Переломным моментом в истории либерализации страны стало освобождение политзаключенных. До этого «перестройка» и «гласность» воспринимались как не более чем очередная партийная блажь, кампания, по окончании которой все вернется на круги своя. 

Но в декабре 1986 г. в Москву вернулся Андрей Сахаров, получивший сразу не только личную свободу, но и свободу выражения своего мнения. Чуть позднее из лагерей и тюрем подтянулись зеки-диссиденты.  Как только они поняли, что хотя бы в ближайшем будущем их не собираются снова сажать, они тут же принялись за дело, которым занимались и до ареста. B уже весной 1987 г. возникают семинар «Демократия и гуманизм», клуб «Перестройка», объединение «Община», в которых всюду задают тон диссиденты. 

Тот факт, что некоторые правозащитники не понимали простой теоремы, согласно которой соблюдение прав человека в тоталитарной стране является концом политической системы тоталитаризма, не удивителен. Гораздо удивительнее было то, что этого не понимали и в Кремле. Стали они жертвами собственных иллюзий относительно «единства партии и народа» или же рассчитывали, что каким-то образом смогут контролировать процесс, уже никто не узнает. Главное, что совсем недалеко от Кремля, а именно на Лубянке, никаких иллюзий по этому поводу не испытывали и пытались ставить палки в колеса процессу либерализации по мере возможностей и сил. 

Однако как раз возможностей тягаться с всесильным тогда партаппаратом у чекистов не было. Они использовали все запрещенные приемы для того, чтобы затянуть процесс освобождения политзаключенных, директивно предписанный Горбачевым. От заключенных требовали письменного «признания вины», содержавшихся в психиатрических тюрьмах никто не освобождал вообще. Их тихо переводили в обычные психбольницы, где те и сидели до тех пор, пока не изменился уголовный кодекс. Чекисты ухитрились сделать так, что последние советские политзаключенные пересидели Советский Союз – их освобождал уже Ельцин личными указами в январе 1992 года.  

КГБ пытался сорвать выпуск первых независимых СМИ – журнала «Гласность» Сергея Григорьянца и «Экспресс-Хроники» Александра Подрабинека. Перед выпуском очередного номера на редакцию «Гласности» был совершен налет, сам выпуск конфискован, Григорьянца арестовали и били, подвесив на наручниках. И все равно «Гласность» выходила в свет^[30].  

По наводкам чекистов милиция проводила облавы на собрания «Демократического Союза». Что было гораздо хуже – чекисты инфильтрировали его персонажами вроде Жириновского.  Серьезно инфильтрированы агентами КГБ были и другие оппозиционные организации вплоть до «Демократической России». На авансцену выдвигались диссиденты с мутным прошлым, вроде Глеба Павловского или Льва Волохонского, которые в будущем дискредитировали себя уже окончательно. 

Однако загнать джинна назад в бутылку оказалось невозможно. Соблюдение прав человека сделало страну совершенно иной.  Когда Горбачев опомнился и дал задний ход, было уже поздно. Последние аресты по печально знаменитой статье 70 УК – Валерии Новодворской и Владимира Данилова в мае 1991 года – закончились ничем. Дело тянулось ровно до ГКЧП, после краха которого обоих освободили.  

На национальной периферии реализация прав на свободу слова, свободу митингов и ассоциаций тут же дала мощный импульс центробежным тенденциям. В процесс включились уже местные элиты и даже чекистские кланы, сообразившие, как можно извлечь выгоду из новой ситуации. За этим началась неуправляемая цепная реакция, у которой не могло быть иного завершения, кроме как распада Империи.  

Так выполнение диссидентской программы по соблюдению гражданско-политических прав человека послужило главной причиной революции. Ставили это своей задачей отдельные диссиденты или нет – уже не важно. Результат исторического процесса вообще никогда не совпадает с целями его участников и определяется наложением разнонаправленных векторов. Революционные события конца 1980 — начала 1990х гг. не стали исключением из этого правила. 

 

МИФ №5 ДИССИДЕНТЫ ВЫСТУПАЛИ ПОД ЛОЗУНГОМ «ВЫПОЛНЯЙТЕ ВАШИ ЗАКОНЫ!» 

Автором раннего лозунга Движения «Выполняйте ваши законы!» (или «Выполняйте Конституцию!») был узник сталинских и хрущевских времен Александр Есенин-Вольпин.  Интересно, что далеко не все участники Движения сразу поняли революционное  значение этого призыва. «Поражало меня, с какой серьезностью он [Вольпин. – В.Д.] рассуждал о правах в этом государстве узаконенного произвола. Как будто не очевидно было, что законы существуют у нас только на бумаге, для пропаганды, и везде оборачиваются против тебя», – вспоминал Владимир Буковский^[31]. Это было очевидно не только для Буковского, но и для того лагерного опера, который честно говорил политзаключенным: «Конституция написана для (американских) негров». 

Тем не менее, очень быстро даже скептики убедились, что «Выполняйте ваши законы!» представляет собой хорошую идеологическую и правовую базу для протестного движения. Прелесть лозунга, в первую очередь, заключалась в его кажущейся конформности. Люди просто выступают за соблюдение законов – никакого криминала. И четко прописанные законы – в первую очередь, Конституция – дают перечень требований, за которые надо бороться. Нивелировав все идеологические расхождения между участниками Движения, эти требования способствовали его консолидации. 

Однако скоро обнаружилось и то, что «Выполняйте ваши законы!» – лозунг далеко не идеальный.  

Во-первых, источником права в СССР были не законы и, тем более, не Конституция, а масса подзаконных актов, которые умело выворачивали положения законов наизнанку, а иногда и вовсе были секретными и гражданам неизвестными.  О судебной практике вообще говорить не приходится: она гораздо больше следовала «Алисе в стране чудес», чем Конституции и кодексам. 

Во-вторых, самые важные положения «бухаринской» Конституции 1936 года, касавшиеся прав человека, сопровождались иезуитскими оговорками вполне в духе ее хитроумного создателя. Глава 125 о свободе слова, митингов и демонстраций начиналась с преамбулы «В соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя гражданам СССР гарантируется…» .  Интерпретация этой новеллы зависела исключительно от той точки, которую в кабинетном пространстве занимал «интепретатор». Если в кабинете следователя он сидел на прикрученном к полу табурете подследственного, то считал, что использование свободы слова по определению «соответствует интересам трудящихся». Если же сидел за столом следователя, то был уверен, что использование свободы слова в целях, не «соответствующих укреплению социалистического строя», противозаконно. 

Наконец, бухаринская Конституция стыдливо умалчивала о таких правах человека, как право на свободу передвижения внутри страны и за ее пределы (статья 13 Всеобщей Декларации Прав человека) или право на гражданство (статья 15 Всеобщей Декларации) и др.  В отношении свободы совести Конституция исповедовала откровенно двойной стандарт: атеистам предоставлялась полная свобода антирелигиозной пропаганды, тогда как верующие должны были довольствоваться лишь свободой отправления религиозных культов. 

Поэтому диссиденты уже к концу 1960-х годов начали апеллировать не только к Конституции, но и к международным документам о правах человека – в первую очередь, к Всеобщей Декларации о правах человека (1949 года).  

Первый редактор Хроники текущих событий Наталья Горбаневская совершила своего рода идейную революцию, поставив эпиграфом к Хронике не статью 125 Конституции, а статью 19 Всеобщей Декларации: «Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ».  С ним Хроника и выходила все 15 лет своего существования. 

Правозащитники быстро оценили важность Всеобщей Декларации как идеологического фундамента своего движения. В подражание Хронике, с эпиграфом из Декларации выходили еврейский бюллетень «Исход» (статья 13 о свободе перемещения) и бюллетень Инициативной группы защиты прав инвалидов (статья 22 о праве на социальное обеспечение). 

В 1969 г. уже первый документ Инициативной группы защиты прав человека в СССР (Петр Якир, Виктор Красин, Сергей Ковалев и другие) обращался к ООН с просьбой принудить советское правительство к соблюдению провозглашенных Всеобщей Декларацией прав и свобод (попытка оказалась тщетной – Инициативная группа вообще не получила из ООН никакого ответа).  Комитет защиты прав человека (Валерий Чалидзе, Андрей Сахаров, Андрей Твердохлебов, 1970 г.) ставил своей задачей именно приведение советских законов в соответствие с международным правом. 

Ситуация еще более изменилась после 1973 г., когда СССР ратифицировал Международный пакт о гражданских и политических правах. В отличие от Всеобщей Декларации, это уже был документ, обязательный к исполнению властями, и теоретически граждане имели право требовать от властей приведения законодательства в соответствие с положениями Пакта. Ратификация также давала им основания обращаться к правительствам других государств – участников Пакта, дабы те требовали того же от СССР.  

Наконец, в 1975 г. Советский Союз подписал Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе в Хельсинки. Так называемая «Третья корзина» Заключительного акта содержала массу положений, которые – будь они применены в СССР – значительно улучшили бы там ситуацию с правами человека, особенно в области обмена информацией. Именно Заключительный акт стал идейно-правовой основой для создания в Советском Союзе Хельсинских групп – явления, позднее получившего название «Хельсинское движение».  

Одновременно ситуация с советским законодательством ухудшалась. Принятая в 1977 г. новая Конституция содержала в себе вполне «китайскую» статью 6: «Руководящей  и  направляющей   силой   советского общества,  ядром  его  политической  системы,  государственных  и общественных   организаций   является   Коммунистическая   партия Советского Союза». 

Кроме того, Конституция 1977 г. жестче лимитировала использование провозглашаемых ею гражданских свобод. Она содержала четкое требование: «использование гражданами прав и свобод не должно наносить ущерб интересам общества и государства». Таким образом, приоритет интересов государства над интересами граждан был законодательно зафиксирован. 

Неудивительно, что никому из диссидентов уже не могло прийти в голову требовать соблюдения такой конституции. Наоборот, именно с этого времени начинаются массовые отказы от гражданства СССР – с отправкой паспортов в Верховный Совет. И хотя эти акты имели чисто символическое значение, ибо власти не собирались отпускать на волю своих крепостных, символика отказа была в том, что подобным образом граждане разрывали «контракт» с государством, не желавшим выполнять свои обязательства. 

Вопрос о лозунге касается не только целей Движения. Суживание этих целей до выполнения советских законов оставляет за кулисами ту роль, которую сыграли советские диссиденты в создании современной системы международного права в области прав человека . 

Сегодня в международном праве общепринятой является доктрина ограниченного суверенитета, согласно которой правительства несут ответственность перед иностранными государствами по обязательствам, принятым ими в международных документах о правах человека. Существуют многочисленные международные органы, которые худо-бедно следят за тем, чтобы диктаторы не кушали своих подданных слишком часто. Ничего подобного в 1960-х годы не существовало, кроме разве что бессмысленного Комитета по правам человека ООН, который как тогда, так и ныне периодически составляет доклады о нарушении прав человека в таких «проблемных» точках мира, как Израиль или США. 

Становление международной системы защиты прав человека началось в 1970-е годы, и важную роль в этом процессе сыграли советские диссиденты. Одним из первых актов, связавших соблюдение прав человека с взаимоотношениями держав, была Поправка Джексона-Вэника^[32]. Ее идея принадлежала активному антикоммунисту сенатору Генри Джексону, однако неизвестно, смог бы проект стать законом, если бы он не получил твердой поддержки у советских диссидентов, – на что неоднократно указывалось в процессе принятия поправки Конгрессом. 

Проект обсуждался делегацией сенаторов и конгрессменов с московскими дисисдентами дважды. Позднее более 70 евреев-отказников направили письмо в Конгресс. Автором этого письма был Натан Щаранский, и на следствии КГБ не мог простить ему того, что подсчитанный уже к 1977 г. ущерб СССР от введения поправки Джексона-Вэника составил 20 млрд долларов^[33]. 

Поправка Джексона-Вэника настолько мешала жить советским властям, что те сразу же начали борьбу за ее отмену, не прекращавшуюся более 10 лет. В 1976 году отказникам снова пришлось писать письмо в Конгресс с просьбой не отменять Поправку. В 1985 году, пользуясь уже меняющейся ситуацией в СССР, американский большой бизнес вместе с «полезными идиотами» начал новую атаку на Поправку. По этому поводу состоялись слушания в комиссии Конгресса, на которых выступали и советские диссиденты. 

Консенсуса уже не было (Людмила Алексеева тогда выступила за отмену), однако своими заявлениями в поддержку Поправки Юрий Ярым-Агаев и Александр Гинзбург смогли затормозить процесс. На следующий год только что освободившийся Натан Щаранский приехал в США и там чуть ли не в каждом выступлении повторял, что отменять Поправку ни в коем случае нельзя – чем окончательно поставил точку в дискуссии^[34]. 

В мае 1976 г. при Конгрессе США была создана Комиссии по безопасности и сотрудничеству, идею которой, как вспоминает Юрий Орлов, конгрессвумен Милисент Фенвик выдвинула после поездки в Москву и встречи с членами Московской хельсинской группы. 

На протяжении 1970-х и 1980-х годов советские диссиденты не прекращали попыток превратить регулярные конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе, организуемые для проверки соблюдения Хельсинских соглашений, из чисто протокольных в мероприятия, способные выносить действующие резолюции по вопросам нарушений прав человека. Удавалось это с трудом. Тем не менее, в итоге все европейские институты защиты прав человека, включая Организацию по безопасности и сотрудничеству в Европе и Европейский суд по правам человека, стали результатом хельсинского процесса. 

Наконец, твердым сторонником политики оказания внешнего давления на Советский Союз был академик Андрей Сахаров, который как инсайдер, понимал, что власть признает только разговор с позиции силы. В конечном итоге, именно за свои призывы оказать давление на Кремль Сахаров и был выслан из Москвы (а не за критику войны в Афганистане, как обычно считается. В официальном сообщении ТАСС о высылке прямо говорилось, что Сахаров «встал на путь открытых призывов реакционных кругов империалистических государств к вмешательству во внутренние дела СССР»). 

Таким образом, советские диссиденты стали пионерами доктрины ограниченного суверенитета. Именно они во многом способствовали тому, что сегодня она является тем единственным механизмом, который обеспечивает соблюдение государствами международных договоров о правах человека. 

И хотя в правозащитных документах 1970-80-х годов требования выполнения Конституции и законов еще встречаются, они занимают уже гораздо более скромное место – как правило, после требований выполнения международных обязательств СССР по соблюдению прав человека. К этому времени лозунг «Выполняйте ваши законы!» окончательно стал давней историей.

 

МИФ №6 ПРИНЦИПОМ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ДИССИДЕНТОВ БЫЛА ОТКРЫТОСТЬ 

Миф о том, что диссидентская деятельность велась открыто, справедлив только отчасти и приложим лишь к правозащитной ветви диссидентского Движения. Для правозащитников середины 1960-х годов открытие, что можно противостоять системе, уже не прячась в подполье, было своего рода откровением свыше.  Автором этого открытия был снова Есенин-Вольпин, и Буковский так передает его логику: «Государство – это мы, люди. Какими будем мы, таким будет и государство. Давайте же – как добрые граждане нашей страны – соблюдать законы… Если кто-то нарушает законы, ущемляет мои законные права, я как гражданин обязан протестовать…  Я обязан бороться всеми законными средствами. Прежде всего – гласностью»^[35]. 

В качестве иллюстрации полезности открытых выступлений Буковский использует сравнение судеб писателей Валерия Тарсиса и Михаила Нарицы.  И тот, и другой опубликовали свои книги на Западе в одном и том же 1961 году. Однако Нарица, использовавший псевдоним, был отправлен в спецпсихбольницу МВД, а Тарсис, опубликовавший «Сказание о синей мухе» под своим именем, отделался кратким сроком в обычной психбольнице, написал об этом еще одну книгу – и позднее был отпущен в эмиграцию (Нарице после освобождения сделать это не дали). 

Сравнение, впрочем, не совсем корректно, поскольку в отличие от Нарицы – сталинского зека, отсидевшего два срока, – Тарсис был благополучным советским писателем, ветераном Сталинградской битвы, членом КПСС.  Естественно, и обращение с ними было разным. 

Инициаторами кампании открытых обращений к властям, начавшихся после ареста Синявского и Даниэля, явились как раз «статусные» интеллигенты – ученые  и писатели.  Среди участников более поздних кампаний – против введения ст. 190-1 УК и ареста Гинзбурга и Галанскова – был уже и академик Сахаров.  Конечно, никого из VIP не арестовали – такие люди даже при Сталине могли безбоязненно писать в Кремль. 

Иллюзия неуязвимости VIP стимулировала «подписантскую кампанию» второй половины 1960-х годов: представители интеллигенции, студенты и рабочие стали активно подписывать обращения к властям – за что вскоре им пришлось поплатиться. Студентов отчисляли из вузов, ученых и преподавателей увольняли с работы или переводили на низкооплачиваемые должности – например, из старших научных сотрудников в библиотекари – и выборочно сажали. Последняя кампания открытых протестов – против оккупации Чехословакии – именно этим и закончилась.   Попытка общества наладить диалог с властью провалилась^[36]. 

Тогда правозащитному Движению пришлось сменить стратегию и обращаться уже не в Кремль, а к тем, к кому Кремлю вольно или невольно приходилось прислушиваться – а именно к зарубежным правительствам и международным организациям. Никаких иллюзий больше не осталось, и о создании Инициативной группы защиты прав человека было объявлено уже письмом в ЦК, а не на пресс-конференции для иностранной прессы.  

Эта стратегия предполагала открытость – ибо обращаться к мировой общественности анонимно было нелепо и бессмысленно. Одновременно она подвергала правозащитников серьезному риску. Члены-учредители Инициативной группы хорошо понимали, что ничем хорошим для них лично это не кончится, и были правы: из 15 ее членов 11 в течение ближайших лет были репрессированы. 

История Инициативной группы стала своего родом паттерном для всех открытых правозащитных организаций: вслед за созданием очень быстро следовали репрессии против их членов. Лишь в краткий период после заключения Хельсинских соглашений, когда Кремль еще не был уверен в серьезности отношения зарубежных правительств к соблюдению положений Третьей корзины, правозащитникам предоставлялась возможность уехать вместо Востока на Запад. КГБ как бы «умывал руки», отправляя их в эмиграцию по «еврейской линии».  

Когда же Политбюро убедилось, что права человека имеют и для Запада третьестепенное значение – после ограничения стратегических вооружений и налаживания торговли с СССР – сантименты прекратились, и универсальным ответом на любую открытую правозащитную деятельность стали аресты. 

Понимая, что это будет стоить им свободы, правозащитники, тем не менее, подобно камикадзе, продолжали открытую деятельность, создавая организации и подписываясь под заявлениями. Глубинные мотивы такого почти самоубийственного поведения у каждого были свои, но общее желание одинаково – изменить жизнь в стране и добиться соблюдения в ней прав человека.  

КГБ арестовывало правозащитников почти тотально. В конце 1982 года оставшиеся на свободе члены МХГ были вынуждены объявить о самороспуске Группы – из-за угрозы ареста наиболее уязвимого ее члена, 75-летней Софьи Каллистратовой. Казалось бы, чекисты, наконец, могли свободно вздохнуть – но именно в этот момент заявила о своем создании новая открытая организация, Группа за установления доверия между Западом и Востоком (Группа Доверия), просуществовавшая до самой перестройки. 

Тем не менее, история открытых диссидентских групп и изданий – это не история Движения. Начать с того, что, в отличие от правозащитников, представители других частей Движения преимущественно действовали в подполье. Прежде всего, это касалось активистов политических организаций. Они следовали другим стратегиям, не испытывали никаких иллюзий и не собирались «сдаваться», пока не сделали максимума в отпущенное им время.  Этой линии «политики» придерживались до самой середины 1980-х годов, когда в Москве были арестованы члены, наверное, последней в истории СССР автохтонной политической организации – «Российской социал-демократической партии». В подполье действовал и НТС, хотя нередко, обычно перед неминуемым арестом, его члены открыто заявляли о своей принадлежности к организации. 

Многочисленные националистические кружки и организации в республиках (в первую очередь, в Украине, Прибалтике и Закавказье) тоже действовали подпольно: размножали литературу, тиражировали и распространяли листовки, тайно вывешивали национальные флаги.  

Генерал Нездоля вспоминал о том, как в середине 1970-х годов не где-нибудь, а прямо на Крещатике, напротив киевского горисполкома кто-то вывесил жовтно-блакитный флаг, что произвело в КГБ больший эффект, чем если бы там взорвалась бомба. Дело стояло на учете в самом Политбюро ЦК, многочисленная следственная группа работала не покладая рук долгие годы. С удивительной чекистской наивностью Нездоля описывает, как «с плеч сотрудников летели погоны, офицеры с семьями уезжали в добровольные ссылки, некоторые националисты оказались в тюрьме (sic! – В.Д.)» – но все было безрезультатно. О том, кто вывесил флаг, чекисты узнали из газет только во время перестройки – когда посадить «преступника» уже не могли. 

По преимуществу подпольной была и деятельность религиозных диссидентов – литовских католиков, среднеазиатских мусульман и «сектантов».  Причем в данном случае «подполье» зачастую означало подполье вполне буквально.  В таком подполье мой сокамерник по Бутырской тюрьме свидетель Иеговы Анатолий Ададуров безвыходно провел два года, печатая на ротапринте Новый Завет и «Башни стражи». Подполье было оборудовано под частным домом и разделялось на два помещения – рабочее и жилое; для предотвращения клаустрофобии на стенах были повешены пейзажи. Сверху все это было покрыто слоем земли и толстым слоем резины – против миноискателей. Аналогичные подпольные типографии создавались и представителями других конфессий. 

Движение за эмиграцию, особенно еврейское, также было по преимуществу подпольным, и желающий эмигрировать еврей начинал с того, что находил человека, который имел контакт с активистами, в свою очередь находившимися в тайном контакте с представителями Сохнута. Там делался вызов, который уже обычной почтой отправлялся «заказчику» (нередко вызов конфисковывался КГБ и операцию приходилось повторять). 

Связи с официальными представителями Израиля не прерывались даже после разрыва дипломатических отношений СССР и Израиля в 1967 году. Так, перед попыткой угона самолета в 1970 году (операция «Свадьба») его организаторы Марк Дымшиц и Эдуард Кузнецов пытались получить одобрение на акцию у официальных израильских инстанций (и, конечно, получили категорическое «нет»).  

Еврейская литература широко ходила по еврейским общинам всего СССР. Это были религиозная литература, журналы «Израиль сегодня» и «22», сочинения советских евреев, еврейская классика и философия. Однако особенной популярностью пользовались учебные пособия по ивриту. Они использовались в самодеятельных ульпанах любого города, где возникала хоть небольшая группа отказников и просто евреев, желающих изучать свои национально-религиозные традиции и культуру.  

Профессиональные преподаватели иврита подпольно обучали языку; для них, в свою очередь, организовывались семинары, и эта работа была не из легких. Связь по почте и телефону исключалась, активисты лично объезжали города для того, чтобы информировать участников о месте и дате семинаров. Причем ездить по стране им приходилось поездами: для покупки авиабилета требовалось предъявлять паспорт, что могло навести КГБ на след.  Еще сложнее было провести сам семинар так, чтобы скопление большого числа евреев в одном месте не вызвало подозрений (обычно это делалось где-нибудь на турбазах).  

Наконец, всегда сочетало открытые и подпольные методы движение за творческую свободу.  Как честно признавался Александр Солженицын, «то не  диво, когда  подпольщиками бывают  революционеры. Диво — когда писатели… Просыпаешься однажды утром: батюшки, да ведь я давно подпольщик! Горько, конечно, что не для революции надо спускаться в то подполье, а для простой художественной литературы»^[37].  

Авторы альманаха «Метрополь» – в большинстве своем признанные советские писатели –пытались вести себя так, будто живут где-то на берегах Гудзона, и даже заказали зал в кафе для презентации альманаха (в назначенный день кафе оказалось закрытым). Однако открыто о выходе «Метрополя» они заявили только тогда, когда один из экземпляров уже был тайно передан на Запад.  

Даже такие открытые мероприятия, как художественные выставки, – приходилось готовить тайком. В противном случае они заканчивались еще до открытия налетом милиции и чекистов – как знаменитая «бульдозерная выставка» в Москве в 1974 году, во время разгрома которой погибло и несколько картин.  Правильно оценить, насколько важна была конспирация в этом деле, можно только вспомнив, что для борьбы с выставками и художниками у КГБ были еще и другие средства, кроме бульдозеров – в частности, бензин.  В Ленинграде в середине 1970-х годов прошла целая серия поджогов мастерских художников-диссидентов, во время одного из которых погиб художник Евгений Рухин (1976 год). 

Весь самиздат, безусловно, тиражировался подпольно.  КГБ арестовывал фотографов, копировавших книги фотоспособом, гонялся за машинистками. Кого-то из них даже сажали – как Веру Лашкову, печатавшую «Белую книгу по делу Синявского-Даниэля», – кого-то доводили допросами до самоубийства – как машинистку Солженицына Елизавету Воронянскую.  

Наименее подпольный характер носило рабочее движение – уже в силу того, что выступления рабочих были почти всегда стихийны. Как уже говорилось, организованных групп, выступавших за социально-экономические права, не существовало.  Единственным исключением был СМОТ – и конечно же, бюллетень СМОТа издавался подпольно. 

Да и возвращаясь к правозащитникам, стоит задать вопрос: Насколько открытым было правозащитное движение? Ведь, выступая «с открытым забралом», свои бюллетени правозащитные организации готовили уже в подполье. Так, «Хроника текущих событий» все 15 лет своего существования издавалась анонимно.^[38] 

Лишь однажды, в 1974 году, Татьяна Великанова, Сергей Ковалев и Татьяна Ходорович сделали заявление, в котором «взяли на себя ответственность» за распространение «Хроники» (но не за ее издание). Этот чисто тактический ход был предпринят с целью прекратить шантаж со стороны КГБ: он обещал, что после выхода каждого нового выпуска будет арестовывать кого-то из правозащитников, независимо от того, имеет он отношение к «Хронике» или нет. 

Технология выпуска «Хроники» была довольно сложной и совершенно конспиративной.  Редакторы разделов собирали информацию каждый по своей тематике, поддерживая постоянную связь с региональными корреспондентами и источниками. Затем редакторы отдавали тексты выпускающему редактору, который собирал выпуск. Некоторые разделы готовились на основе других правозащитных изданий, например, «Хроники Литовской католической церкви» или бюллетеней правозащитных групп. 

По такой же схеме издавались и заменившие «Хронику» «Бюллетень В» и «Бюллетень В+». Сергей Григорьянц выработал сложную и надежную систему публикации «Бюллетеня В», описание которой могло бы составить сюжет для романа Джона Ле Карре. Там были и конспиративные встречи в установленное время, знаки, сигнализировавшие об опасности, и тайник (обнаружить который чекисты не смогли даже после ареста Григорьянца). Если бы не случайность – Григорьянца задержали с портфелем самиздата, не относившегося к «Бюллетеню В», – то поисками его издателей КГБ занимался бы очень долго. 

И конечно, передавать правозащитную информацию на Запад нельзя было иначе, кроме как втайне от КГБ. Существовали постоянные каналы передачи текстов, в основном, через сотрудников западных дипмиссий (как передал все свои книги Солженицын). Западные правозащитники организовывали почти профессиональные схемы тайного обмена информацией. Они приезжали в Советский Союз как туристы, встречались с очень ограниченным кругом диссидентов и вывозили фотопленки или записи из страны. Если эти контакты попадали в поле зрения КГБ, то он очень оперативно реагировал, не стесняясь арестовывать, как иностранцев, так и их источники. 

В 1972 году на границе КГБ арестовал «курьера» одной из украинской эмигрантской организации Ярослава Добоша и держал его полгода в тюрьме, пока из Добоша не выдавили показаний, инкриминирующих всех диссидентов, с которыми он встречался (и даже заставили выступить на пресс-конференции, после чего все же отпустили). В 1984 году при попытке передать американскому дипломату «Бюллетень В+» была арестована правозащитница Лина Туманова (ее долго держали в тюрьме, отказывая в лечении от рака; выпустили без суда уже незадолго до смерти). 

Фонд помощи политзаключенным действовал полуподпольно все время. Имя его Распорядителя заявлялось открыто, но имена сотрудников и людей, которые им помогали, хранились в тайне^[39]. С точки зрения сегодняшнего дня очевидно, что даже такой уровень открытости был излишним. Из-за нее должность Распорядителя становилась «расстрельной»: первый Распорядитель Фонда Александр Гинзбург был осужден на восемь лет, другого Распорядителя Сергея Ходоровича избивали в тюрьме, пытаясь выбить информацию о путях сбора и местах хранения денег.  

В 1981 году в Ленинграде был арестован один из сотрудников Фонда Валерий Репин, которого обвинили уже в «шпионаже». Под угрозой расстрела Репин признал свою «вину» и дал показания, будто бы задачей Фонда является «сбор шпионских сведений военно-политического характера». Лишь после этого имя Распорядителя Фонда перестало заявляться, что, наверное, помогло кому-то остаться на свободе, а самому Фонду – помочь большему кругу политзаключенных. 

Таким образом, становится ясно, что «открытая» часть деятельности правозащитного движения была лишь крошечной частью его деятельности подпольной. Иначе и не могло быть в тоталитарном государстве, где любое открытое заявление де-факто равнялось подписанию «явки с повинной». Однако именно сочетание открытых и подпольных методов борьбы делало правозащитное движение столь эффективным. В отличие от множества подпольных групп 1920-1950-х годов, оно смогло не только пополнить архивы НКВД-КГБ делами, а лагеря – «контингентом», но и сыграть свою важную роль в разрушении «империи Зла».

 

МИФ №7 ДИССИДЕНТЫ БЫЛИ РАЗДЕЛЕНЫ НА ЗАПАДНИКОВ И СЛАВЯНОФИЛОВ, ПРАВЫХ И ЛЕВЫХ 

В диссидентском Движении, действительно, существовали разные политические партии, и это факт. Вскоре после распада СССР эти различия окончательно зафиксировались, и советские диссиденты разошлись по «партиям» всего политического спектра – от радикально либеральных до партии «Назад в СССР!»^[40]. Анализируя это, обычно говорят о двух самых важных – разделении по линии национализма (западники-славянофилы) и по линии отношения к частной собственности (левые-правые). 

Однако при детальном анализе нельзя не заметить важную деталь: полемика между «партиями» диссидентов освещалась, в основном, эмигрантской прессой и велась по преимуществу между эмигрантами. Так, из 14 оппонентов эмигранта Солженицына, с которыми он спорил в своей статье «Наши плюралисты», лишь трое оставались в России (Григорий Померанц и Раиса Лерт; другим постоянным оппонентом Солженицына был Андрей Сахаров).  

Существовало несколько узких «партийных» изданий самиздата, таких как, например, программный сборник христианских демократов «Из-под глыб» и журнал Владимира Осипова «Вече». В то же время в самой России наблюдалось парадоксальное явление «симбиоза» самиздата различных направлений. 

Так, «Хроника текущих событий» аннотировала журнал «Вече», отнюдь не близкий духу ее издателей. Как описывает те события Сергей Ковалев в одном из интервью: «Мы не скрывали разногласий… В самом деле, что общего могло быть между кругом Великановой, Ковалева, Сахарова и, например, Владимиром Осиповым, ярым националистом, инициатором и редактором журнала «Вече»?.. Ничего общего. Но была солидарность. Когда сажали кого-то из нас, Осипов всегда протестовал. Когда сажали Осипова, мы всегда были на его стороне». 

Ничего похожего на долгую и агрессивную борьбу эмигрантов в России не наблюдалось. На это существовало сразу несколько причин, главной из которых было различие условий, в которых шла полемика между западниками и славянофилами в веке 19-м и веке 20-м. Все славянофилы были по убеждениям охранителями, поддерживавшими режим абсолютной монархии. Они могли беспрепятственно выражать свои взгляды – их оппоненты этой привилегии были лишены. Как остроумно высказался Герцен в адрес одного из охранителей, тот «портил свои статьи выходками против таких идей, книг и лиц, за которые у нас трудно было заступаться, не попавши в острог»^[41]. 

В СССР все было иначе. Русские националисты не любили «безбожную» и «антирусскую» власть, власть отвечала им тем же, и срока, которые получали националисты, даже по тем меркам были драконовскими.  такой ситуации националистам приходилось прижиматься к западникам, и идейные разногласия отходили на второй план. 

Сегодня хорошо известно, что статьи и книги националистов публиковались на Западе, большей частью в изданиях НТС и в «Вестнике РХД». Однако никто не задумывался, каким образом они туда попадали. Сами националисты – пожалуй, за исключением Солженицына – выходов на иностранцев не имели. Контакты были у западников, и они с удовольствием оказывали эту услугу своим идейным оппонентам.  

На чисто функциональном уровне прочные связи между националистами и западниками простирались довольно далеко. Так, в Фонде помощи политзаключенным вместе с западниками (вроде Александра Гинзбурга и Андрея Кистяковского) работали и православные фундаменталисты (Борис Михайлов, Игорь Чапковский).  

Ковалев нашел очень точное объяснение парадоксу: «эта зэковская солидарность определялась не только глубиной нашей принципиальности и общей идейной подкладкой, но и просто жестким давлением власти. Приличные зэки всегда солидарны друг с другом». 

У «зековской солидарности» действительно была «общая идейная подкладка». Расходясь во взглядах на то, как «обустроить Россию» в будущем, диссиденты сходились в определении главной задачи – добиться в первую очередь, соблюдения гражданско-политических прав.  Все мнения о будущих национальном и конституционном устройствах, частной собственности на землю, роли православной церкви и т. п. были вторичны. Первичным же было согласие в том, что будущее общество не должно быть тоталитарным. 

В этом сходилось абсолютное большинство диссидентов. Даже те, кто частенько поносил «дерьмократию» в 1990-е годы, в советское время произносил слово «демократия» как святое. И Солженицын в «Наших плюралистах» обвинял своих оппонентов не в том, что они демократы, а в прямо противоположном: в том, что под маркой «демократии» они добиваются власти «своего «культурного круга», чьё управление и будет «демократия»^[42].  Писатель, который под занавес жизни эволюционировал во врага демократии, упрекающий оппонентов в недостаточном демократизме, – это, конечно, весьма оригинальный сюжетный ход сценаристки Клио. 

Критика Солженицыным института парламентаризма в какой-то мере является хрестоматийной, однако само право на представительное правление он не отрицал никогда. Он всегда был сторонником Земского собора с сословным представительством – идея, которая выглядит очень даже неплохо на фоне нынешней Думы, тоже сословной, но представляющей лишь кланы чиновников и силовиков. 

И даже радикальный националист Осипов в «Вече» ни разу не ставил под сомнение необходимость соблюдения гражданско-политических прав. Его разногласия с западниками начинались чуть дальше: к примеру, он не считал, что одного соблюдения прав будет достаточно для возрождения нации. Осипов признавал: «Конечно, в прогрессе не все плохо. Там есть и ржаные зерна. Кто мешает перенять то, что действительно благо? Что полезно родине. Что целебно народу. Патриот не побоится заимствований, если они укрепят отечество»^[43]. 

На обочине мэйнстрима, конечно, находились люди с более радикальными взглядами, но надо иметь в виду, что они могли были популярны только внутри собственного фан-клуба. «Отец» современного русского антисемитизма Валерий Емельянов писал записки в ЦК, призывая к борьбе с «сионистами», которых он выискивал повсюду вплоть до Владимира Мономаха. Православный философ Геннадий Шиманов проявил себя настоящим визионером, предлагая советским лидерам сделать именно то, чем через 40 лет займется Путин – создать православную квази-теократию, которая будет соединять идеи православия и националистической диктатуры. Андропов посадил Шиманова в психушку, не поняв ценности его идей, чем еще раз доказал теорему: чем ниже IQ диктатора, тем спокойнее живется его подданным.  

Однако эти аномалии никем, кроме эмигрантов, не воспринимались всерьез, и в самой стране что Емельянова, что Шиманова принимали просто за городских сумасшедших^[44]. 

Как в случае с националистами и западниками, столь же неправомерным переносом на советское время дореволюционных концепций, является акцентирование различий между диссидентами-социалистами и диссидентами-либералами.  

Для начала, либерал вообще был в СССР очень редким зверем. Идеи неолиберализма еще не были известны, классический либерализм выглядел устаревшим, и приложение его к советскому обществу казалось не более, чем умственным упражнением в стиле альтернативной истории. 

Главной причиной непонимания либеральных идей был, конечно, железный занавес.  Духовная жизнь еле шевелилась, как в наглухо запаянной бочке. Свою лепту внесло и советское образование, благодаря которому редкий кандидат философских наук мог прочесть на иностранном языке хотя бы строчку. В столицах еще ходили по рукам переводы из научных библиотек, изданные с грифом «Для служебного пользования», – в других городах о них никто и не слышал.  

К этому добавлялась идеологическая индокринация. Атмосфера в бочке была не только затхлой, но и густо зараженной бактериями ленинизма. Выработать к ним иммунитет было можно, но не переболеть было нельзя. И даже отсидевшие по 10-15 лет сталинские зеки, выйдя на свободу, шли восстанавливаться в партии – что говорить о диссидентах. Некоторые из них сами «отслужили» в КПСС, где-то в подпольную антисоветскую группу в полном составе переходил комсомольский актив (группа «Колокол»). 

Индокринация начиналась с самых малых лет – от стишков про «дедушку Ленина» – и далее продолжалась безостановочно. Каждый студент независимо от специальности все пять лет проходил полный курс промывки мозгов (и сдавал на госэкзаменах «научный коммунизм»). Интересующиеся могли получить хоть какую-то информацию из передач западного радио, она впитывалась пораженными участками мозга – в результате почти поголовно все западники оказывались социал-демократами.  

Как правильно отмечает исследователь, именовать диссидентов-западников «либералами некорректно — они никак не были сторонниками М. Фридмана или А. Фон Хайека, по своим взглядам они были куда как более близки европейским левым»^[45].  Настоящие либералы еще водились в столицах, но трудно найти какие-либо программные тексты ^[46]. 

Слово «капитализм» произносилось примерно с тем же оттенком, с которым сегодня произносит его Зюганов, за идеал аксиоматично принимался толком никому не известный «скандинавский социализм». Необходимость госрегулирования экономики не ставилась под сомнение, также, как и системы социального страхования, администрируемой государством, право на частную собственность признавалось только в ограниченных рамках. 

Сегодня Андрей Сахаров априорно считается либералом, однако программа, изложенная им в книге «О стране и мире» (1976 г.), была чисто социал-демократической. Там говорилось об «экономической самостоятельности предприятий» и предусматривалась лишь частичная приватизация госсобственности. Даже в вопросе земельной собственности Сахаров не шел дальше «частичной деколлективизации» – при сохранении государственного финансирования сельского хозяйства. 

Близко к социал-демократам стояли сторонники «югославского пути» и анархо-синдикализма. Они считали экономическим решением ту самую самостоятельность предприятий, о которой писал Сахаров, но только с оглядкой на систему, созданную Тито в первом случае, и на теории Бакунина и Кропоткина во втором.  

Еще левее располагались «истинные ленинцы», которые принимали за истинного только Ленина образца 1922 года и созданный им нэп. В их ветхом завете нэп рисовался неким земным раем, который оказался потерян в результате грехопадения Сталина. Во время ранней перестройки эти идеи стали доминирующими, а Рыков и Бухарин были назначены на роль мучеников за идеи «истинного ленинизма». Ничего общего ни с ленинизмом, ни с реальностью эта икона, конечно, не имела, и никто тогда не догадывался, что нэп был временем жестокого террора и кривобокой коррупционной экономики. 

«Ленинцы» расходились с социал-демократами только по одному вопросу. Если эсдеки считали идеальной многопартийную систему, то «ленинцы» не шли дальше «внутрипартийной демократии»: она предполагала свободу фракций внутри компартии и полное недопущение прочих видов политической деятельности. Это было, пожалуй, единственным расхождением – в вопросе прочих гражданских свобод их не было. 

Таким образом, по этим линиям спектра, как и между националистами и западниками, существовала очень незначительная градация различий, и большинство цветов все равно сливались в один в силу общей позиции в вопросе прав человека. Это открывало возможности для взаимодействия.  

Хорошим примером взаимодействия «правых» и левых – и даже их симбиоза – может служить самиздатовский журнал «Поиски». Он являлся изданием уникальным для российской политической журналистики, где и в дореволюционное время, и в эмиграции всегда четко проводилась линия «свои-чужие». В «Поисках» все было наоборот, и в нем были представлены как левые авторы, так и западники: от коммунистки «ленинского призыва» Раисы Лерт до Виктора Сокирко, чье кредо достаточно откровенно выражалось его псевдонимом «Буржуадемов».  (Недавно скончавшийся Сокирко был, пожалуй, одним из редких настоящих диссидентов-либералов.) 

Еще более политически гомогенным было Движение в республиках.  И здесь обитали маргиналы (вроде известного антисемита Олеся Бердника на Украине), но не они задавали тон. Несмотря на неприязнь к «Москве», диссиденты всех республик поддерживали рабочие контакты и чисто дружеские отношения с московскими диссидентами. Символическим фактом, подтверждавшим единство наций в противодействии диктатуре, было членство украинца генерала Петра Григоренко одновременно в Московской и Украинской хельсинской группах.  

В итоге, по какой линии ни проводить разрез, всюду наблюдается одна и та же картина: идейное и функциональное единство на основе общей платформы соблюдения прав человека, полярные позиции относительно дальнейшего пути, ну и маргиналы на обочине. Все это очень похоже на сегодняшний политический пейзаж с той лишь разницей, что сегодня маргиналы стали мейнстримом, а разумные люди на их фоне стали выглядеть маргиналами.  

 

МИФ №8 ДИССИДЕНТЫ ВСЕГДА ИМЕЛИ ВОЗМОЖНОСТЬ ЭМИГРИРОВАТЬ 

Это один из наиболее нелепых мифов, повторяющийся в каждом втором тексте о диссидентском движении: якобы у диссидентов всегда был выбор между лагерем и эмиграцией. Официозная теория вообще утверждает, что большинство становилось диссидентами исключительно для того, чтобы сразу уехать на Запад или в Израиль.  

Здесь официоз противоречит самому себе, ибо он одновременно утверждает и то, что миссией диссидентов было выполнение задания западных разведок внутри страны по развалу СССР. В любом случае это никак не соотносится с фактами. 

Известно, что многие диссиденты, даже поставленные КГБ перед выбором между арестом и эмиграцией, от эмиграции отказывались. Александр Солженицын не поехал на церемонию вручения Нобелевской премии в Стокгольм, опасаясь, что не сможет оттуда вернуться. Анатолий Марченко отказался от эмиграции по «еврейской линии», чисто формально обосновывая это тем, что он не еврей – хотя, доехав до Вены, уже становился свободным человеком и мог выбрать себе любую страну проживания.  

Иногда коллизия приобретала совершенно шекспировский драматизм – как, например, в случае семьи Подрабинеков. КГБ требовал от них эмиграции всей семьей – отца Пинхоса и братьев Александра и Кирилла; старший, Кирилл, уже находился в положении «заложника», и против него было сфабриковано уголовное дело. Тем не менее, даже понимая, что отказ будет стоить Кириллу свободы, младший брат от эмиграции отказался. КГБ честно выполнил свое обещание, арестовав Кирилла; вслед за ним за решетку попал и Александр. 

Однако если выйти за пределы столиц, картина вырисовывается совершенно иная от описываемой историками. Существовала весьма значительная группа диссидентов – от еврейских и немецких отказников до людей вполне славянского происхождения – которая добивалась выезда по самым разным причинам. У кого-то на Западе жили супруги, кто-то уже прошел через молотки чекисткой «профилактики», побывал в психушках, посидел на сутках, потерял стараниями КГБ работу или студенческий билет. Их борьба за выезд продолжалась годами, была причиной новых внесудебных репрессий – но оставалась безуспешной.  В конце концов, дело заканчивалось уже уголовными репрессиями, и лишь после освобождения (причем далеко не всегда), убедившись, что «клиент» не гнется и не ломается, КГБ отпускало его на волю. 

Впрочем, лагерный срок тоже не был гарантией выезда. Так, уехать из Украины было практически невозможно даже для отсидевших. 

КГБ мог легко избавиться от Натана Щаранского, Виктора Браиловского, Владимира и Марии Слепак и многих других, просто выдав им выездные визы, – однако вместо этого против них возбуждались уголовные дела, заканчивавшиеся серьезными приговорами. 

Привилегией на эмиграцию обладали разве что «статусные» и хорошо известные на Западе диссиденты  вроде Василия Аксенова, Владимира Войновича, Георгия Владимова. Из 11 членов-основателей Московской Хельсинской Группы добровольно эмигрировали только трое, из всех членов Украинской группы – тоже трое (включая уже отсидевших Нину Строкату и Надию Светличну), один член Литовской группы (сын классика литовской литературы Томас Венцлова), из членов Грузинской и Армянской групп до самой перестройки не эмигрировал ни один.  

Даже в наиболее либеральной Москве разрешение на эмиграцию давалось с учетом личности. Известен трагический случай Виктора Томачинского, которому его куратор из КГБ лично пообещал выездную визу. На радостях Томачинский продал свою кооперативную квартиру, подал документы на выезд – и получил отказ. После этого он сделал роковой шаг, подав в суд иск к КГБ о возмещении ущерба и возвращении квартиры. Вместо квартиры он получил уголовное дело и трехлетний лагерный срок. В лагере Томачинский умер. 

Достаточно почитать «Хронику текущих событий», бесконечные заявления в Президиум Верховного Совета и отказы от гражданства, исходившие от людей, принадлежавших ко всем слоям социума – от колхозников до профессоров – чтобы убедиться, что граница всегда была на замке, а ключик от того замка был в руках КГБ, который хорошо умел им пользовался, чтобы заставить диссидента прекратить участие в Движении, а идеально – завербовать.  

Объектом манипуляции становились и родственники: они рассматривались КГБ вполне в ленинских традициях как заложники, отказывая которым в праве на эмиграцию можно было давить на диссидентов. В 1981 году Андрей Сахаров и Елена Боннэр были вынуждены объявить голодовку, чтобы добиться от КГБ разрешения на выезд невесте уже уехавшего сына Боннэр Елизавете Алексеевой. Голодовка сопровождалась принудительной госпитализацией в больницу, угрозами принудительного кормления. В итоге через 17 дней Алексеева все же получила визу.  

Если это о чем-то и говорит, то лишь о том, что свободного «выбора между лагерем и эмиграцией» для диссидентов никогда не существовало.

 

МИФ №9 К СЕРЕДИНЕ 1980-х ГОДОВ ДИССИДЕНТСКОЕ ДВИЖЕНИЕ БЫЛО РАЗГРОМЛЕНО 

Этот миф основывается на вроде бы общеизвестных фактах: к середине 1980-х годов в результате репрессий прекратили существование все хельсинские группы, а также другие правозащитные организации, созданные в 1970-е годы, перестала издаваться «Хроника текущих событий». Цитируется программное заявление заместителя Андропова генерала Семена Цвигуна, сделанное им в журнале «Коммунист», согласно которому «антиобщественные элементы, маскировавшиеся под поборников демократии, обезврежены» и диссидентское движение перестало существовать^[47]. 

Стоит только иметь в виду, что Цвигун опережал события и на момент публикации этого заявления Московская и Украинская хельсинские группы еще продолжали работать, а «Хроника» – выходить. Можно вспомнить и то, что о «разгроме» Движения КГБ уже объявлял и ранее. Впервые Андропов «отчитался» об этом Политбюро в 1973 году, вскоре после процесса Якира-Красина. Самонадеянность Андропова была наказана, и через три года ему пришлось ломать голову над тем, как остановить Хельсинское движение в стране.  

Для того, чтобы понять мифологический характер тезиса о «разгроме» Движения, требуется лишь принять во внимание ряд других вполне общеизвестных фактов. Например, Фонд помощи политзаключенным как работал в 1970-х годах, так и продолжал свою работу в середине 1980-х. 

Более того, в правозащитное движение пришли новые люди нового поколения – те, кто родился уже после Сталина. Иногда «смена поколений» была вполне буквальной, а не метафорой. В начале 1970-х годов Сергей Ковалев участвовал в издании «Хроники», а в 1979 году его сын Иван основал новое правозащитное издание – «Бюллетень В». Бюллетень  был оперативнее «Хроники», которая к тому времени уже почти потеряла свою ценность как источник правозащитной информации.  

Первый выпуск «Хроники» в 1968 году содержал всего 15 страниц. Однако к концу 1970-х годов объем получаемой информации был таков, что издание разрослось до 200 страниц с лишним. Чтобы обработать столь большой массив информации, размножить издание в условиях подполья, требовалось время, и пока выпуск «Хроники» доходил до адресатов, информация могла оказаться безнадежно устаревшей. Нередко случалось так, что какой-нибудь политзаключенный уже получал срок и приезжал в лагерь, – а в «Хронике» только сообщалось об его аресте. 

«Бюллетень В» представлял из себя новостную ленту, которая не имела рубрикации, но зато выходила почти каждую неделю и, таким образом, крайне быстро могла передавать информацию о происходящем. Главным адресатом Бюллетеня был Кронид Любарский: он издавал в Мюнхене двуязычный бюллетень «Вести из СССР», рассылавшийся по западным правозащитным организациям. 

После ареста первых издателей Бюллетеня Ивана Ковалева, Алексея Смирнова и эмиграции Владимира Тольца издание взял на себя Сергей Григорьянц, а после его ареста – группа «новых» правозащитников (полный список имен которых до сих пор остается неизвестным; я могу назвать Федора Кизелова, Асю Лащивер, Кирилла Попова, Татьяну Трусову, Елену Кулинскую). Под разными названиями издание просуществовало до самой перестройки. С лета 1987 года основным источником правозащитной информации стала «Экспресс-Хроника» Александра Подрабинека, выходившая уже в газетном формате. 

Не прекращали свою деятельность и открытые диссидентские группы. Еще до роспуска Московской Хельсинской группы возникла Группа доверия (май 1982 года). Быстро превратившись из политической в правозащитную и контркультурную, она во многом способствовала развитию сразу нескольких независимых инициатив периода ранней перестройки. Члены позабытой ныне «Группы разделенных семей» (мужья и жены иностранцев, которым не давали возможности соединиться со своими супругами) устраивали открытые пресс-конференции и голодовки, и власти ничего не могли с этим поделать. 

Я освободился летом 1983 года, в самое мрачное время «андроповщины», и уже через два месяца поехал в Москву. Никакой особой разницы с концом 1970-х я там не заметил. К сожалению, многих старых знакомых не было, но те, кто были – Лариса Богораз, Ирина Якир, Нина Лисовская и другие – делали ровно то же, что делали и при Брежневе.  

Почти все знакомые, когда-то сотрудничавшие в «Хронике», перешли в Фонд помощи политзаключенным. Там были и новые люди, которые работали по списками политзаключенных – что было новшеством в сравнении с 1970-ми.  

Как-то на собрании одной из групп Фонда я стал свидетелем довольно абсурдной сцены, когда некто самолично пытался назначить себя Распорядителем Фонда вместо тогдашнего легитимного Распорядителя Андрея Кистяковского.  Это был классический случай из разряда «умом не понять», ибо должность Распорядителя Фонда не сулила никаких благ, кроме репрессий и ареста. Инцидент был исчерпан в два дня: духовник самозванца – а тот был православным – наказал ему немедленно прекратить заниматься «бесовским делом» помощи гонимым. Об этом не стоило бы и упоминать, если бы анекдот не показывал, что даже на такую «расстрельную» должность, как Распорядитель Фонда помощи политзаключенным «стояла очередь». 

Я быстро познакомился с членами Группы доверия. Они были бодры и шутили – хотя только за несколько дней до того прекратили голодовку протеста против суда над членом Группы Олегом Радзинским (его отправили в ссылку). Я принес воззвание Группы на какой-то домашний концерт – и за вечер оно собрало с полдесятка подписей. Среди подписантов оказался будущий активный член Группы, а в то время студент журфака Николай Храмов (через три месяца за эту подпись его исключили из университета). 

Мне казалось странным, что в разных домах Москвы стал серьезно обсуждаться вопрос, заданный еще Андреем Амальриком: «Просуществует ли Советский Союз до …?». Впервые разговор на эту тему произошел с освобожденным недавно по помилованию Борисом Кагарлицким. Тогда Борис – как, собственно, и сейчас – мыслил цитатами из Маркса и считал, что крах произойдет в результате социально-экономического протеста рабочего класса. Я с рабочими сидел, а до того еще и сам работал на заводе, так что отнесся к этим книжным конструкциям, как к опиуму для интеллектуалов. Тем не менее, сама постановка вопроса уже была явлением новым.  

Рассказывали, что хиппи наконец додумались до чего-то полезного и стали собираться на Ленинских горах в день смерти Джона Леннона. Как всегда в предреволюционные периоды, наблюдался повышенный интерес к мистике и религии. Появились доселе неведомые и диковинные люди – кришнаиты. Их сажали в лагеря и психушки, но извести не могли.  Баптистский молельный дом в Малом Вузовском переулке по воскресеньям был забит под завязку. Там в группке молодежи после службы кто-то приглашал поехать в ближайшие дни к о. Александру Меню. 

В Самаре ситуация была похожей, хотя и менее яркой. Первого учителя йоги уже запугали статьей в местной газете. Еврейские отказники начали собираться  на шаббаты, в которых участвовали и семьи, еще никуда не собиравшиеся уезжать. Среди евреев ходили ксерокопии учебников иврита и книги по еврейской культуре (источником были активисты из московской синагоги в Марьиной Роще). Знакомая поэтесса вернулась после учебы в Литинституте с мужем, оба крестились, у них водились книги русских философов. 

Самиздат вообще вдруг стал повсеместным, его можно было встретить даже в домах людей, стоявших от политики очень далеко. Причем он начал попадаться и в ксерокопиях, тогда как ранее был по преимуществу машинописным. 

Я вернулся домой со списками политзаключенных, полученными в Фонде, и вместе с оставшимися участниками старого кружка мы создали свой «филиал» Фонда помощи политзаключенным. Мы установили контакт с ссыльными и политзаключенными спецпсихбольниц, писали им письма и отправляли посылки. Достать в Самаре что-либо особо съедобное было трудно – продавались разве что пряники да консервы – но Фонд снабжал нас кубиками мясного бульона, витаминными концентратами соков, белым шоколадом и другими невиданными в СССР «деликатесами». 

Спрятать эту работу от КГБ мы, конечно, не могли. Там знали только один ответ на все непонятные ситуации, и за неполный год мне дважды пришлось отбиваться от уголовных дел. В конце концов, сказали прямым текстом: «Если не хочешь снова ехать на Восток – езжай на Запад»…  К тому времени я уже вполне доверял государству и знал, что если оно обещает отправить на Восток, то наверняка и отправит. Посему, не мешкая, по вызову от одноклассника уехал в конце 1984 года. 

Одним словом, о том, что диссидентское Движение было якобы разгромлено в середине 1980-х годов, я узнал только по возвращении в Россию в начале 1990-х. Сначала я просто отмахивался от этих заявлений, ибо видел в них психологическую попытку самооправдания: слишком часто они исходили от тех, кто как раз в 1980-е отошел от Движения либо крутился рядом, стараясь, по возможности, не светиться. Потом эта мантра была многократно повторена в исторических трудах.  

Однако даже если мы примем, что объективно диссидентское Движение в первой половине 1980-х годов было из-за репрессий слабее, чем в 1970-х, это говорит лишь о его спаде, но никак не о разгроме. Никакое общественное движение не развивается линейно, оно всегда двигается волнами, приливы чередуются в нем с отливами. 

За время отлива подрастает новое поколение активистов, меняются лидеры и идеологемы. Как только процесс накопления новых ресурсов завершается, движение снова идет в рост. Так было и в СССР, когда за спадом начала 1970-х Движение пошло вверх в середине десятилетия, ну а спад начала 1980-х сменился невиданно бурной активностью уже с 1987 года. (То же происходит и сейчас после всплеска оппозиционной активности в 2011-12 годах и последующего ее спада.) 

Примечательно, что враги Движения относятся к периоду начала 1980-х куда объективнее, чем вроде бы благожелательно настроенные к нему историки.  Вот что пишет историк-националист академик Игорь Фроянов: «Нам говорят, будто оппозиция в СССР, принявшая форму диссидентства, была «подавлена» и «разложена» Андроповым […]. Это не совсем так. Диссидентов Андропов придавил, но не раздавил. Иначе не понять, откуда посыпались многочисленные оппозиционеры, когда Горбачев развернул знамена «перестройки»^[48].  И действительно, откуда – если к середине 1980-х их якобы разгромили? 

 

МИФ №10 ДИССИДЕНТЫ НЕ ПОВЛИЯЛИ НА СОБЫТИЯ ПЕРИОДА ПЕРЕСТРОЙКИ 

Частичный ответ на вопрос Фроянова прост: из лагерей, откуда они вышли по «горбачевской амнистии» в 1987 году. На свободе диссиденты тут же оказались среди многочисленной группы своих сторонников. Александр Подрабинек стал главным редактором «Экспресс-Хроники» – но вместе с ним работали молодые журналисты, ранее не участвовавшие в Движении. Журналы «Гласность» и «Референдум» были основаны также бывшими политзаключенными, а среди авторов оказались люди, быстро ставшие лидерами общественного мнения в перестройку. Советские диссиденты основали «Всесоюзное добровольное историко-просветительное общество «Мемориал», где главную работу тоже вели представители новой генерации диссидентов.    

Диссидентский след прослеживается во многих политических организациях, активных в конце 1980-х годов. «Старые» диссиденты были среди лидеров Народного Фронта, Социал-демократической партии, христианско-демократических организаций. Лидеры «Демократического Союза» как в Москве, так в Ленинграде и в Киеве вышли из бывших политзаключенных – хотя рядовых активистов «поставляла» уже молодежь. 

Председателем Верховного Совета Грузии в 1990 году стал диссидент Гамсахурдиа. Бывшие активисты национально-освободительного движения задавали тон во всех республиках Прибалтики. На Украине ситуация была сложнее, но и здесь главным двигателем реформ был Народный Рух с лидерами из диссидентов.  

Однако в республиках, где диссидентское Движение было слабым (как в Средней Азии), старой партийной номенклатуре легко удавалось контролировать политический процесс, и политическая борьба здесь редуцировалась до традиционной для этих мест борьбы этнических кланов. 

Как бы подтверждая свое географическое положение, Россия заняла промежуточное место между Прибалтикой и Средней Азией. «Партия Ельцина» была партией «вторых секретарей» (после краха ГКЧП они станут победителями). Однако и здесь в парламенте заседали бывшие диссиденты, еще не так давно находившиеся в местах от Москвы весьма отдаленных: Андрей Сахаров, Сергей Ковалев, о. Глеб Якунин. Они были лидерами общественного мнения – вместе с представителями «околодиссидентской» публики вроде Владимира Лукина, Льва Пономарева, Виктора Шейниса, Анатолия Шабада.  

Эти же люди руководили организацией, которая сделала возможным избрание Ельцина Президентом РСФСР в 1991 году, – «Демократической Россией». Диссиденты были и среди лидеров шахтерского профсоюза Кузбасса, чья забастовка весной 1991 года стала важнейшим этапом на пути к суверенитету РСФСР. 

Уже из перечисленного понятно, что перестройка явилась временем триумфа диссидентского Движения. Как в России, так и в республиках диссиденты образовали ядро, вокруг которого формировалась новая волна протестного движения. 

Однако, как это всегда бывает, триумф Движения стал и началом его конца. Революция всегда перемешивает политические группы, втягивает в свой поток новые слои, создает новых лидеров, среди которых деятели дореволюционной оппозиции быстро растворяются. В этом смысле революция 1987-91 годов не была исключением. 

Историки почти в один голос называют перестройку временем «поражения диссидентов».  Формулировки варьируются, но их общим знаменателем является идея, что «советские диссиденты оказались неготовыми к перестройке, ибо не смогли выработать альтернативную политическую идеологию». Они упустили инициативу, которую «перехватили реформаторы из партийной бюрократии».

Это верно и неверно одновременно.  Диссидентское Движение было, в первую очередь, движением за гражданско-политические права. И в процессе создания правового государства, чем, по сути, и была перестройка, выполнялись задачи Движения – и как следствие, оно начало терять силу. 

Как только прекратились гонения на верующих, закончилось движение за свободу совести. Следующим очень сильным «отрядом» диссидентов, добившихся своих целей, стали еврейские отказники и вообще все, участвовавшие в борьбе за свободу передвижения, – от немцев до крымских татар. Одна за другой на граждан СССР обрушивались невиданные ранее свободы. Творческая свобода, свободная пресса, свободные профсоюзы, национально-культурная автономия – эти и многие другие цели Движения были достигнуты, необходимость в дальнейшей борьбе отпала. 

В итоге к 1991 году из наиболее актуальных задач остались национальное освобождение и политическая реформа. Первая была выполнена в кратчайшие сроки после Августа, вторая была доведена до конца только в Прибалтике и в Закавказье.

Утверждение о том, что диссиденты якобы не могли выработать свою альтернативную политическую идеологию, является совершенно неверным. Она у них была и, независимо от политических уклонов, все в теории сходились на необходимости достижения республиканского демократического правления. Другое дело, что в условиях жесткого противостояния «демократов» и коммунистов общественного запроса на продолжение движения по западному пути не было. Вся политическая дилемма свелась к «за Ельцина – или за коммунистов».

Справедливости ради надо вспомнить о тех диссидентах, которые пытались продвигать идею дальнейшей демократизации с обязательными условиями люстрации и суда над КПСС. Среди них можно назвать Владимира Буковского, Александра Подрабинека, Сергея Григорьянца, Валерию Новодворскую. В 1992-93 годах в эмбриональной форме даже существовало движение «Демократы против Ельцина». Разумные голоса на фоне хора, восславлявшего диктатора, все же звучали. Другое дело, что они не были услышаны ни народом, ни интеллигенцией.

Причина всеобщей «глухоты» заключалась уже не в ошибках диссидентов и не в том, что они не могли предложить альтернативных политических целей. Чисто теоретически, демократы, консолидировавшись на платформе «против Ельцина»,  способны были сформировать достаточно сильную оппозиционную структуру, которая сдала бы Ельцина в архив уже к 1995 году. Однако на практике, как видно из опыта нулевых, уже понятно, что ничего подобного случиться не могло. Нужен был импульс, исходящий от гораздо более широких слоев населения, а население – как ныне, так и тогда – выбирало не идеологии, а кандидатов в «цари»: среди них альтернативой Ельцину были только националисты и коммунисты. 

Поэтому если и верно, что в 1990-е годы диссиденты-демократы потерпели поражение, то произошло это отнюдь не по их вине. Правила игры в демократической политике приводят к успеху только тогда, когда в игре участвуют широкие массы, а в середине 1990-х массы, получив своего «доброго царя» и гражданские свободы, уже были готовы к заключению «контракта» с любой властью, которая предложила бы им экономическую стабильность. Следующий этап революции в стране остался невостребованным.

И все же для того, чтобы понять истинную роль диссидентского Движения в период революции, можно даже вывести за скобки личное участие диссидентов в политической борьбе того времени и вернуться к истокам перестройки. Сегодня по неизвестным причинам априорно считается, что загнивающий режим не мог трансформироваться ни во что иное, как только в рыночную демократию. Это совершенно неверно и, по сути, является некритическим повторением горбачевской мантры «Перестройке нет альтернативы». Альтернатива, конечно, была, и даже не одна. 

Первой и наиболее вероятной альтернативой было то, что сегодня в гораздо более сложных условиях пытается выстроить Путин, а именно автаркия.  По сути, режиму было необходимо прожить всего 15 лет для того, чтобы дождаться возвращения высоких цен на нефть – после чего он мог снова пойти в рост. Задача вполне выполнимая: Северная Корея демонстрирует удивительную живучесть даже при нулевом запасе природных ресурсов, СССР мог бы прожить так еще век. 

Прелесть данного варианта развития заключалась в том, что он был вполне понятен «старичкам» из Политбюро и для его осуществления Горбачеву не нужно было интриговать и особо их уговаривать. Как сегодня успешно доказывает Путин, это нашло бы отклик и в широких массах. 

Другой альтернативой являлся «китайский путь». К середине 1980-х годов он был уже достаточно убедительным примером того, как можно модифицировать систему, чтобы она сочетала экономический рост с политической диктатурой. Китай смог быстро и безболезненно решить главную проблему социализма – продовольственную.  Пример, собственно, был дан еще Венгрией, где с 1950-х годов элементы рыночной экономики мирно сосуществовали с репрессивным режимом. Более того, попытки создать свою версию «гуляшного социализма» в СССР предпринимались – под видом «кооперативного движения», «бригадного подряда» и прочих прелестей ранней перестройки. Однако Горбачев и его команда решили пойти гораздо дальше.

Куда и почему – до сих пор вроде бы остается загадкой. С точки зрения кремлевских башен, отправление в плавание по неизведанному океану политических и экономических реформ выглядело чистым безумием хотя бы потому, что результаты его были непрогнозируемы. 

Ответ на загадку можно получить не из протоколов заседаний Политбюро, а из совсем другой литературы – диссидентской.  Вся политическая и экономическая программа перестройки была изложена еще в 1976 году Андреем Сахаровым в его книге «О стране и мире». Вот все 12 пунктов «программы Сахарова»:

1) Углубление экономической реформы 1965 года – полная экономическая, производственная, кадровая и социальная самостоятельность предприятий.

2) Частичная денационализация всех видов экономической и социальной деятельности, вероятно, за исключением тяжелой промышленности, тяжелого транспорта и связи.

3) Полная амнистия всех политзаключенных .

4) Закон о свободе забастовок.

5) Серия законодательных актов, обеспечивающих реальную свободу убеждений, свободу совести, свободу распространения информации.

6) Законодательное обеспечение гласности и общественного контроля над принятием важнейших решений .

7) Закон о свободе выбора места проживания и работы в пределах страны.

8) Законодательное обеспечение свободы выезда из страны и возвращения в нее.

9) Запрещение всех форм партийных и служебных привилегий, не обусловленных непосредственно необходимостью выполнения служебных обязанностей. Равноправие всех граждан как основной государственный принцип.

10) Законодательное подтверждение права на отделение союзных республик, права на обсуждение вопроса об отделении.

11) Многопартийная система.

12) Валютная реформа – свободный обмен рубля на иностранную валюту. ”

Их всех пунктов только второй остался невыполненным Горбачевым (это стало задачей уже для Ельцина) – прочие к 1991 году были осуществлены. Пожалуй, редко когда в истории случалось, что за столь короткий срок – менее пяти лет – оппозиции удавалось добиться такого успеха. И никогда прежде в истории России.

Более того, все главные идеологемы реформ 1980-х годов были даны Сахаровым в его работах. Слово «перестройка» в значении «прогрессивная перестройка государственной системы» употребляется Сахаровым уже в его первом политическом эссе «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968 год). (Сегодня копирайт на термин «перестройка» по неизвестным причинам отдан Горбачеву.) В той же работе артикулирован и привычный в диссидентском дискурсе термин «гласность» (хотя владельцем копирайта на него безусловно надо признать Герцена). 

Сам Горбачев Сахарова, конечно, не читал, но достоверно известно, что «архитектор перестройки» Александр Яковлев читал самиздат и Сахарова в том числе. Знакомы с идеями Сахарова были и «прорабы перестройки» – Федор Бурлацкий и Георгий Шахназаров.  Отношения Шахназарова с диссидентами вообще были довольно странными: еще в начале 1970-х годов он назначал Якиру конспиративные встречи в своем Мерседесе (информация непосредственно от Якира, подтвержденная и другим источником; к сожалению, в свое время я не расспросил Якира детально о содержании бесед). 

Если верить Шахназарову, то он еще в 1960-х годах пытался доказать своему боссу в отделе ЦК Андропову необходимость реформ в русле диссидентских концепций. Сотрудник партийного журнала Владимир Лукин прямо говорит о влиянии диссидентов на сдвиг в сознании «молодой» партийной элиты в сторону демократии:

«Если говорить о том, что произошло со всеми нами в период между процессом над Синявским и Даниэлем — это зима 66 года — и до пражской весны 68 года у целого поколения людей произошел процесс внутреннего отпочкования от системы. Конечно, еще со студенческих лет наше поколение не любило Сталина, мы были за изменения, за то, чтоб было больше демократии, но все это было в несколько хрущевской упаковке. Это как бы стремление, чтобы было «больше социализма». А пражская весна и разгром диссидентства привели к отрыву от советской системы»^[49]. 

Подбор Горбачевым своей команды из заведомых «системных либералов» (и прямое предложение Сахарову вернуться к «патриотическим делам») сам по себе был знаком его выбора идеологии нового советского проекта. Делал он это не наобум, а с расчетом, что именно диссидентские идеи имеют наибольшую поддержку в образованных слоях общества, – ни «китайский путь», ни автаркия не имели в стране серьезной поддержки. Это явилось прямым результатом деятельности диссидентов. 

Как точно, хотя и без симпатии излагает суть событий Леонид Милов, «Со временем диссидентское движение приобретало все более выраженные черты антикоммунизма и антисоветизма. Именно с этой, наиболее радикализированной частью диссидентского движения в конце 80-х гг. объединилась значительная часть неспособной к «социалистическому новаторству» партийно-советской элиты.  Программные лозунги диссидентов, по существу, стали официальными. Объединение власти с «общественностью» в едином стремлении кардинально «исправить» пороки социалистического строя стало главной причиной разрушения СССР»^[50].

Хорошей иллюстрацией правоты Милова является так называемое открытое «Письмо десяти» авторства Владимира Буковского, которое вместе с ним подписали десять диссидентов, находившихся в эмиграции^[51].  Опубликованное в советской газете «Московские новости» весной 1987 года, оно содержало семь пунктов, выполнение которых, по мнению авторов, могло бы сделать проводимые реформы необратимыми. В их числе было освобождение политзаключенных, прекращение афганской войны, свобода прессы, свободные выборы и т.д.  Не прошло и двух лет, как все эти пункты в той или иной степени были выполнены, а программа диссидентов еще раз стала программой реформ.

В заключение надо сказать об одном важном явлении, которое снова по неизвестным причинам осталось совершенно вне поля зрения историков. Во время перестройки тема «беспощадного русского бунта» была одной из наиболее популярных в политическом дискурсе. На то были веские причины: две первые русские революции были фестивалями насилия, причем насилия, пронизывавшего общество сверху донизу.  Теракты, «экспроприации», крестьянские бунты, военные мятежи, еврейские погромы, военные трибуналы с повешениями, убийства офицеров и полицейских – все это было повседневной революционной реальностью. 

Ничего похожего во время Третьей русской революции не наблюдалось. Если вывести за скобки этнические конфликты на периферии Империи, имевшие многолетнюю, а то и многовековую историю, то распад Империи произошел почти бескровно, что выглядит даже некоей исторической аномалией.

О ее причинах можно догадаться, если вспомнить, как низко преклонялось перед революционным насилием русское общество второй половины 19-го — начала 20-го века. С момента оправдания судом присяжных террористки Веры Засулич российская элита занималась систематическим обожествлением террористов: их возводили на пьедестал «героев», им давали кров, для них собирали деньги, их воспевали в стихах и книгах. Даже знакомство с террористами считалось престижным: некоторые из них, вроде Бориса Савинкова или Леонида Красина, запросто могли после планирования очередного теракта отправиться в светский салон и провести там время в кругу своих почитателей. Толерантность общества по отношению к насилию порождала насилие, и вина за революционное насилие лежит на нем в той же степени, что и на революционерах. 

Атмосфера времен перестройка была всему этому разительным контрастом.  Нельзя сказать, что политическое брожение не вызвало к жизни старые революционные настроения: с весны 1991 года революционной была программа «Демократического Союза», проповедью насилия занимались мелкие группки вроде троцкистов, ну и члены общества «Память» маршировали по улицам в черных рубашках, дожидаясь возможности объявить общесоюзный еврейский погром. Сегодня видно, что национальный характер с его агрессией и ксенофобией тоже ничуть не изменился с начала 20 века. Однако образованное общество было категорически против насилия, и стоило случиться «опереточной» попытке теракта против Горбачева, как она была тут же единодушно осуждена. 

В столь радикальном изменении отношения к насилию нельзя не видеть влияния диссидентской идеологии. За исключением маргинальных подпольных групп, все ветви диссидентского движения отрицательно относились к насилию, и вся диссидентская идеология предыдущих 30-ти лет была построена на неприятии насилия как средства достижения политических целей. Как только эта идеология стала доминирующей в обществе, насилию был поставлен заслон. 

Таким образом, разговор о том, что диссиденты якобы не повлияли на события перестройки, несерьезен. Они и лично участвовали в политических событиях времен перестройки, и задали ее программу, и определили ненасильственные методы ее осуществления.

Диссиденты исчезают с политического ландшафта только в период реванша силовиков, с конца 1994 года (Первая чеченская война), но это уже укладывается в паттерн всех революций, плоды которых пожинают мародеры. И если пытаться выявить главную причину неудачи Третьей русской революции, то заключаться она будет не в слабости диссидентов, а в несовместимости их идеалов демократического общества с идеалами народа, безальтернативно принимающего диктатуру как норму. Собственно, это прослеживается во все переломные моменты русской истории, начиная с Лжедмитрия I.

Вместе с диссидентами с политического ландшафта исчезли или обратились в пыль все партии западной и демократической ориентации. Империя в очередной раз доказала, что она нереформируема. Это государство может функционировать как демократия только в форме федерации или, еще вернее, конфедерации. По всем признакам, это и будет завершающим этапом неоконченной революции 1987-91 годов.

Как участник диссидентского Движения я не могу изобразить его облаком ангелов и святых, однако если и было в СССР героическое, эффективное освободительное движение, то это диссиденты. Без их усилий и жертв разрушение самой страшной в Европе «империи Зла» могло затянуться еще на десятилетия. И если на оставшуюся 1/7 часть суши советское безумие вернулось снова, это означает лишь то, что стране нужны новые диссиденты. Люди, которые будут активно отстаивать идеалы свободы, несмотря на всю кажущуюся бесперспективность своей деятельности. 

 

 

[1] Так называлась книга как раз о «Деле четырех», изданная НТС.

[2] За исключением 1938 г., все даты, указанные в абзаце, – это даты арестов.  Сами группы сложились раньше и часто существовали по несколько лет.

[3] Заявление содержит известную долю кокетства: объективно Синявский стал диссидентом, защищая свое право на свободу творчества и свободу «передавать информацию независимо от государственных границ» (ст.19 Всеобщей декларации прав человека).

[4] Впервые термин dissidents в отношении политзаключенных появился, наверное, после публикации книги невозвращенца Виктора Кравченко «Я выбрал свободу» (1946 г.).

[5] Предложение оказалось неудачным, ибо походило на некромантические попытки адмирала Шишкова воскресить давно умершие слова: «крамольник Чаадаев» звучит странно, «крамольник Сахаров» – уже  смешно.

[6] Заявление МХГ для печати «По поводу взрывов в московском метро». Сборник документов Общественной группы содействия выполнению Хельсинских соглашений в СССР. Вып.4 с.42.

Впрочем, заявление должно быть вставлено в исторический контекст. Оно было сделано в январе 1977 года в ответ на появившуюся в западной прессе информацию, явно исходившую от КГБ, будто бы два теракта в Москве были устроены одной из «dissident group». Поскольку использование этого термина было намеренной попыткой дискредитировать именно правозащитников, они и приняли удар на себя, категорически заявив о своем неприятии террора. 

[7] В частности, Александра Шубина, посвятившего этому целую книгу «Диссиденты, неформалы и свобода в СССР».

[8] Абдулаев Эркебек. Позывной – «Кобра» (Записки разведчика специального назначения). – М., 1997.

[9] В Кремле это достаточно хорошо понимали. «…Под видом «хроники католической церкви Литвы» издавался листок, содержащий клевету на советский строй», констатируют члены Политбюро в «Информации братским партиям в связи с измышлениями антисоветской пропаганды за рубежом» (Власть и диссиденты. – 1976.   С. 84).

В свою очередь, автор единственного монографии по истории диссидентского Движения Людмила Алексеева также признает: «Намерение отделить описание литовского национального движения от католического не было осуществлено из-за того, что это было бы искусственным препарированием явлений, на самом деле нерасторжимо переплетенных». История инакомыслия в СССР. Людмила Алексеева. 

[10] «Вскрыты и ликвидированы созданные церковниками и сектантами 6 нелегальных типографий,

19 печатных точек, более 30 перевалочных баз, складов, переплетных и наборных цехов», – хвастал «успехами» КГБ Андропов в отчете Политбюро за 1980 год (Власть и диссиденты. С. 237). По-хорошему, такими масштабами подпольной типографской деятельности стоило бы хвалиться самим «церковникам и сектантам».

[11] А. С.Смыкалин. Идеологический контроль и Пятое управление КГБ СССР в 1967-89 годах. Вопросы истории №8, 2011

[12] По слухам, терпимость Лубянки имела свою корыстную причину: у Федорова через агентов чекисты сбывали конфискованную запрещенную литературу. Это очень похоже на правду. Сергей Григорьянц даже упоминает полковника КГБ, сидевшего за продажу конфискованной из почтовых отправлений литературы.

[13] 1978 год. http://www.memorial.krsk.ru/index1.htm

[14] http://ru.tsn.ua/analitika/istoriya-s-grifom-sekretno-samizdat-pod-pricelom-kgb.html

[15] Дело А. Хромчика. – Харьков, 1984. Описано в мемуарах адвоката Семена Арии.

[16] В.Колов. Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе. М. 2009.

[17] «Отчет о работе Комитета госбезопасности за 1976 г.». В книге «Власть и диссиденты», с.158

[18] Органы госбезопасности России (1917-1980-е годы) В.А. Беличенко, Тюмень 2006

[19] Владимир Козлов. Крамола. Инакомыслие при Хрущеве и Брежневе. с.50

[20] «Об итогах работы в 1981 году по розыску авторов антисоветских анонимных материалов», в книге «Власть и диссиденты», с.240.

[21] 58-10. Надзорные производства Прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде. М. 1999.

[22] Примерно, как ныне к пресловутому рейтингу Путина в 86 процентов.

[23] Документ МХГ № 8.

[24] Оценка правозащитников подтверждается официальным документом – запиской руководителей КГБ, МВД, Генеральной прокуратуры и Минздрава СССР в ЦК КПСС от 31 августа 1967 года. В ней указывается, что только из приемных советских и партийных учреждений в психбольницы за полтора года (1966 – 1967) было отправлено 1800 человек. (Анатолий Прокопенко. Безумная психиатрия). Пытавшиеся прорваться в посольства и к западным корреспондентам в записке не учитываются.

[25] Таких попыток только в одном 1982 году было пресечено 442 («Отчет о работе Комитета государственной безопасности СССР за 1982 год». В книге «Власть и диссиденты», с.258).

[26] Юрий Белов. Размышление не только о Сычевке. Посев, 197? год.

[27] «Отчет о работе Комитета государственной безопасности СССР за 1982 год». В книге «Власть и диссиденты», с.257. Стоит еще иметь в виду, что количество официально «профилактированных» было меньше реального числа диссидентов. Так за распространение «Архипелага ГУЛАГ» меня вызывали на допросы в УКГБ в 1975 году, и тогда они обошлись без вынесения Предупреждения по Указу.

[28] Крамола. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе. Под ред. Владимира Козлова. М. 2005, с.56

[29] Александр Подрабинек. На изломе эпох. Диссиденты. http://www.ej.ru/?a=note&id=9625#

[30] Одновременно была проведена сложная внешнеполитическая операция с участием левых «друзей» КГБ в Европе и США с целью дискредитации Григорьянца как человека, якобы финансируемого ЦРУ

[31] Владимир Буковский.  …И возвращается ветер.

[32] Поправка прямо связывала предоставление статуса наибольшего благоприятствования в торговле СССР с его эмиграционной политикой. Статус же давал доступ к дешевым зарубежным кредитам и товарам «двойного назначения», то есть, проще говоря, используемым в военной индустрии.

[33] Чтобы оценить значение этой цифры, стоит вспомнить, что все золотовалютные активы СССР ко времени его распада составляли $21 млрд.

[34] В 1996 г. президент Билл Клинтон наложил мораторий на применение Поправки, однако само ее существование заставляло Кремль так сильно нервничать, что в 2014 г., готовясь к несостоявшейся войне с Украиной, Москва организовала мощную лоббистскую атаку на Конгресс и добилась-таки ее окончательной отмены. Конгресс заменил Поправку пусть менее действенным, но все же работающим «Актом Магнитского», за которым последовали и другие санкции. После вступления в должность Президента Трампа санкции стали работающим механизмом, поставившим крест на развитии российской экономики, в первую очередь, ее военно-промышленного комплекса.

[35] Буковский В. И возвращается ветер…

[36] Через 50 с лишним лет все эти события повторятся с той лишь разницей, что если ЦК КПСС просто отмалчивался, игнорируя письма Сахарова, то Путин в 2012 г. будет разыгрывать спектакль, жалуясь, что он якобы не знает, с кем ему вести диалог.

[37] А.Солженицын. Бодался теленок с дубом

[38] Наталья Горбаневская: «Если на «Хронике» не стояла фамилия редактора,.. это потому, что я настояла: «Хроника» должна быть безымянной… Но оказалось, что это была очень здравая идея. Благодаря этому, «Хроника» прожила пятнадцать лет, меняя редакторов и оставаясь безымянной. Но если какие-то вещи не являлись предметом конспирации, то, скажем, каналы получения информации и распространения готовых выпусков – это совсем другое дело!»
http://kniga.pmem.ru/pages/9-6-menya-hronika-voznikla-samozarozhdeniem-pochti-kak-stihi.htm 

[39] Полный их список (а это десятки человек), как ни странно, неизвестен и сегодня, – что еще раз показывает, как мало знают о Движении историки. На своей последней перед арестом пресс-конференции (02.02.1977) Гинзбург сообщил, что в самом Советском Союзе было в собрано около 70 тысяч рублей (гигантская по тем временам сумма). Имена жертвователей, конечно, не объявлялись и тоже до сих пор неизвестны.

[40] Война с Украиной максимально упростила различия, и реально в России остались только две партии: партия войны, где трогательно прижились, казалось бы, такие несовместимые люди, как левые марксисты и православные националисты, и партия мира, к которой принадлежит большинство советских диссидентов – от Владимира Буковского до Сергея Ковалева.

[41] А.Герцен. Былое и думы, т.3

[42] А.Солженицын. Наши «плюралисты».

[43] В. Осипов. Три отношения к Родине. Вестник РХД, №103, с.221.

[44] Емельянов действительно был человеком серьезно больным: я сидел с ним вместе в Институте Сербского и видел все проявления патологии своими глазами. Емельянов попал туда по совершенно не политическим причинам: он был арестован, когда пытался сжечь на пустыре останки убитой им жены. 

[45] А. Фоменков, К вопросу о причинах неудачной политической деятельности либеральных и национал-патриотических организаций в 1980-е годы в СССР. Вестник Чувашского университета, Выпуск № 4 / 2009

http://cyberleninka.ru/article/n/k-voprosu-o-prichinah-neudachnoy-politicheskoy-deyatelnosti-liberalnyh-i-natsional-patrioticheskih-organizatsiy-v-1980-e-gody-v-sssr#ixzz3cPzBEpbO

[46] Исключением можно считать лишь сборник «В защиту экономических свобод», недолго издававшийся Виктором Сокирко.

[47] Коммунист. 1981.№ 14

[48] Игорь Фроянов. Погружение в бездну. М. 1999 / http://www.usinfo.ru/sssr62.htm/

[49] Владимир Лукин, Взгляд из Праги. http://www.yabloko.ru/Publ/Articles/lukin-1.html  Под «разгромом диссидентства» в данном случае  подразумевается волна репрессий после оккупации Чехословакии. Сам 1968 год, наверное, можно считать апогеем первого этапа правозащитного движения, это было время «подписантских кампаний», первой политической демонстрации (на Красной площади), началом издания «Хроники текущих событий» и т. д. 

[50] История России ХХ — начала ХХI века. Под ред. академика РАН Милова Л.В., М, 2006.

[51] Письмо подписали Василий Аксенов, Владимир Буковский, Эдуард Кузнецов, Юрий Любимов и другие.

Поделиться ссылкой: