Михаил Афанасьев, Директор по стратегиям и аналитике ЦПК «Никколо-М»: «Дело не в отсутствии массового спроса на эффективное демократическое государство, а в отсутствии политического предложения»
Текст Алексея Гражданкина хорош для оживления дискуссии, поскольку выражает распространённое умонастроение. Хотя короче и лучше это умонастроение выразил не он, а В.Новодворская: «Долгие годы, может быть, десятилетия либералам придётся наблюдать торжество хамского, охлократического порядка, ибо путинская диктатура — это диктатура черни по мандату черни». Новодворская – филолог, поэтому не путается в словах, говорит ясно: Путин – демократ. А как прикажете называть самодержца, который, не отменил главные выборы и молится на свой рейтинг?
Если Путин – наш рулевой, то что из этого следует?
Итак, перед нами исторический факт: Путин – не генсек КПСС, а лидер «Единой России». Как на этот факт реагировать? Есть разные способы и варианты. Можно назвать это российской судьбой: «нашей демократией» (В.Сурков) либо «нашей охлократией» (В.Новодворская). Тут хорошо видно, как люди, считающиеся антиподами, с противоположных краёв держат и несут транспарант с иероглифом о «суверенной» политической культуре России-Матушки. Одни пируют, другие хоронят, но идут в ногу. Руководители Аналитического центра Юрия Левады тоже в процессии, притом в первых рядах. Плакальщиц на барельефе в Луксоре, видели? Нет, серьёзно: кто из известных социологов чаще и больше говорит об устойчивости и безальтернативности наших фараонов, о неискоренимости наших самодержавия, православия и народности?
В отличие от Новодворской (и ряда других авторов древнего, прошлого и нового времени), Гражданкин привык считать, что демократия — это безусловное благо, святая цель и универсальное средство. Поэтому он будет стоять до конца и всем доказывать, что вокруг никакая не демократия. Тоже модус вивенди. Правда, при частом повторении одного и того же не мудрено заговориться. Скажем, уважаемый коллега определяет демократию как результат и средство удовлетворения потребности людей в индивидуальной свободе, а вовсе не потребности в социальном равенстве, как было принято думать до начала этой дискуссии. До сих пор разные демократы говорили о разных равенствах – доходов, прав, возможностей – но о равенстве говорили все и всегда. Возможно, впрочем, что в этом случае коллега просто работает на целевую либеральную аудиторию. Мысль о том, что он сам такой отъявленный либерал, какими пугают, я с негодованием отбрасываю.
Второй поразивший меня тезис Гражданкина: не ценят россияне индивидуальную свободу и успех, потому плохи у нас дела с демократией. Помилуйте, Россия – страна победившего эгоизма, где воля каждого ограничивается только недостатком собственных ресурсов в столкновении с волей и ресурсами других. А нас тут спрашивают, ценим ли мы индивидуальную свободу. Да мы ей захлёбываемся! Но индивидуальный успех и его составляющие мы точно ценим. А что ещё ценить-то? Демократию? Так про неё и в самых развитых странах говорят по-разному. Власть же наших собственных демократов, увы, не совместима с повышением прожиточного минимума, что они доказали на деле – прошлись Карфагеном. Так что теперь индивидуальный успех – смысл нашей жизни. Как соединить разнузданный российский индивидуализм с правовым порядком? – вот в чём вопрос.
Наконец, третий удивительный тезис. Оказывается, вождизм никак не связан с демократией и сильно отдаляет россиян от цивилизованных наций. Тут надо бы остановиться, чтобы не пропустить главное. Дело в том, что вождизм присущ не только русским, монголам да скифам, – он присущ всем этносам, нациям и социумам. Из описания группового (классового) и личного господства некогда возникла политическая наука, которая и по сию пору на разные лады всё это описывает. Уж не такой я адепт политической науки, но и бросить жалко. Можно же и в ней найти умные мысли. Например, о том, что вождизм бывает разный, что различия между разными его институциональными вариантами имеют существенное значение. Следовательно, если решать аналитическую, а не пропагандистскую задачу, то слово «вождизм» надо бы употребить не как управляющую метафору, в данном случае – жупел, но как содеражательную категорию. В сегодняшней России мы имеем вождизм с опорой на электоральное согласие. А это, между прочим, классическое определение бонапартизма. На всякий случай напомню, что первые в Европе выборы с всеобщим голосованием мужчин привели к власти во Франции Луи Наполеона, а вслед за ним на поприще расширения избирательного права отметились такие демократы, как Бисмарк, Джолитти, Дизраэли.
Что из этого следует? Следуют две вещи.
Во-первых, не нужно сравнивать Путина с Муссолини, Гитлером и тем более со Сталиным, который пришёл к власти не на всеобщих выборах. Лучше сравнивать его с Луи Наполеоном и Бисмарком. Ему бы и самому не мешало сравнить себя с этими национальными лидерами и сделать выбор. Ведь при сопоставлении их друг с другом обнаруживается, что один и тот же тип господства может давать очень разные социальные результаты. Наверное, что-то зависит и от личной мотивации.
Второе следствие непосредственно отвечает на поставленный в начале вопрос: как реагировать на тот факт, что Путин – не генсек, а национальный лидер. Думаю, нужно не развешивать и переворачивать бирки – «авторитаризм», «демократия» – а постараться понять, что же нужно россиянам, исходя при этом из презумпции нашей национальной вменяемости. Что же нужно самим россиянам?
К реабилитации российского обывателя
Причины формирования паразитарного государства и ступора российской модернизации многие склонны усматривать в национальной политической культуре: какова, дескать, культура, таков и результат. Вполне понятно, что тех, кого этот результат устраивает, устроит и такое объяснение. Но вот что поразительно: широкая (действительно широкая) российская общественность, которой сегодняшний результат вовсе не нравится, почему-то при его обсуждении и осуждении тоже с сожалением кивает на «такую вот нашу культуру»… Сформулирую свои возражения – не против, конечно, понимания политического процесса через культурный контекст, но против «культурного приговора».
Во-первых, «политическая культура» — понятие многослойное, многосложное и потому не самое конкретное. Стало быть, и объяснение политического процесса посредством такого понятия грозит быть многослойным, многосложным и не самым конкретным. Поэтому применим «бритву Оккама»: до тех пор, пока для объяснения достаточными являются более конкретные факторы, ссылки на политическую культуру лучше отложить.
Возьмём, к примеру, такой факт новейшей истории: в 1991-1993 годах российский истеблишмент имел возможность создать демократическую политическую систему, но возможность эту не использовал, дойдя в своей верхушечной борьбе за власть до неожиданных кровавых крайностей. Можно, конечно, объяснять этот факт и через категорию национальной культуры. Но такое толкование представляется чересчур общим – оно мало что поясняет в той ситуации и к тому же снимает личную ответственность с участников политического процесса.
Во-вторых, нередко, и даже часто, в одной и той же политической культуре (многослойной и многосложной) имеют место разнонаправленные тенденции. Доминирование одной тенденции, а не другой, может быть обусловлено социально-исторической ситуацией, конкретными обстоятельствами. В таком случае утверждение о том, что доминирующая тенденция является аутентичным выражением национальной политической культуры, может оказаться всего лишь пропагандой и политическим мифотворчеством.
В-третьих, любая национальная политическая культура в современном информационном глобальном мире представляет собой подвижную, изменчивую, трудноуловимую субстанцию. Не успеешь сказать, что культура — наша или чья-то — «такая», а она уже выглядит по-другому. Поэтому, даже недавно составленные описания политических культур сегодня мало годятся для истолкования и предсказания национальных судеб.
Теперь от общих суждений перейдём к конкретным оценкам. Настоящий социологический манифест последовательно критического взгляда на российскую политическую культуру был представлен Л.Гудковым, Б.Дубиным, А.Левинсоном (Левада-центр) в серии из шести интервью на страницах «Новой газеты»[1]. Символично уже название серии: «Фоторобот российского обывателя». Как известно, фоторобот составляют для розыска преступника. Не знаю, насколько осознанно авторы предпочли обычному «социологическому портрету» детективно-криминального «фоторобота», однако представленному по итогам их социологических разысканий российскому обывателю вынесено развёрнутое учёное обвинение.
Этот субъект, привыкши приспосабливаться к режиму в советские времена, снова адаптировался к «репрессивному государству». Правда, репрессий он не хочет, но требует от сегодняшней власти того же, что давала ему власть позавчерашняя (социализма, вероятно). То есть у него как были, так и остались «патерналистские установки в отношении власти». Да, есть ещё «группа людей, которые смогли так или иначе оседлать обстоятельства и повернуть их в свою пользу». Однако и эти 11-12% населения «никаких резких перемен тоже не хотят, высказываясь за ту же стабильность, за тот политический порядок, который сложился к сегодняшнему дню, — лишь бы он не слишком сильно им докучал». В целом же, утверждают социологи, россияне жаждут порядка, а не свободы, верят в «особый путь», отторгают чуждые им западные ценности и поддерживают существующий политический режим, позволяя себе разве что «лояльное недовольство», которое лишь укрепляет систему.
До этого исследователи Левада-центра написали книгу, посвящённую российской элите, точнее «проблеме элиты»[2]. Критический пафос того исследования мне был более понятен. А теперь вот недоумеваю: к чему и за что ругать наших верховников, если они с народом так едины? Если Россия – совсем не Европа, российские продвинутые группы – совсем не элиты, а российский социум – совсем не общество, то кому, собственно, тут нужна аристотелевская «полития» и кому мешает олигархическая опухоль? Ответ последовательных критиков понятен: никому! То есть уже не трудно быть богом. Бог умер.
Ну а по мне, как говорил товарищ Сухов, желательно помучиться. Оснований писать апологию российского обывателя, конечно, нет. Многие оценки левадовцев верны и фиксируют, как и другие исследования, безрадостные социологические факты: россияне не доверяют друг другу, не видят возможностей влиять на общие дела, выходящие за пределы ближайшего круга; социальное единство поддерживается официальными структурами, но не действенной солидарностью граждан; патриотические ценности декларативны (на вопрос: «что такое патриотизм?» 70% отвечают, что это «любовь к своей стране», и лишь 20% — что это «желание что-то сделать для своей страны»). И всё же приговор не окончателен и обжалованию подлежит. Простой российский человек заслуживает реабилитации.
Пойдём по пунктам. Буду в тезисах формулировать вредные – то есть очень распространённые и притом существенно не точные – характеристики массовой политической культуры россиян и комментировать их.
Тезис первый. Россиянам присуще государственно-патерналистское сознание, значительная часть населения испытывает ностальгию по брежневским временам.
Советскую ностальгию усматривают в ответах на вопрос типа: «тогда было лучше?» И вот чуть не половина населения отвечает: было лучше! А что тут удивительного и тем более ужасного? Большинство россиян поддержало отказ от советской системы в надежде на лучшую жизнь, имея в виду в первую очередь рост материального достатка. Вместо этого они, то есть мы, получили беспрецедентный по глубине и продолжительности в мирное время социально-экономический упадок, восстановительный рост после которого так и не превзошел докризисный хозяйственный и потребительский уровень. Кроме того, и при экономическом спаде в 1990-е гг., и при росте в 2000-е стремительно росла социальная пропасть, разделившая население на очень богатое малочисленное меньшинство и бедное большинство. Так что ответ «было лучше» – это не столько политическая ностальгия, сколько экономическая оценка, – надо признать, вполне обоснованная.
При разговорах о государственно-патерналистском комплексе российского массового сознания следует ещё проверить, не подводится ли под это определение желание российских граждан иметь социальное государство – желание вполне нормальное, цивилизованное, современное и даже закреплённое российской Конституцией.
Далее, нужно понять, что это за «комплекс» такой, откуда он взялся и что из этого следует? Если речь о государственных иждивенцах, то причём тут комплекс? Как бы вы назвали бунт немецких пенсионеров в случае катастрофического снижения пенсий и хотя бы временного перехода германских социальных служб на российский режим функционирования и обращения с потребителями? Если же речь идёт о большинстве дееспособных граждан, то и они вместе с государственными иждивенцами давно уже живут в разгосударствлённом социуме и вынужденно обходятся без нормального государства.
Да, обвальное разгосударствление социального бытия (а вовсе не развал империи) стало родовой травмой новой российской нации и ночным кошмаром нашего массового сознания. Да, россияне привыкли к цивилизованной жизни, которую хоть и не лучшим образом обеспечивало советское государство, и теперь, испытав ужас утраты цивилизованного образа жизни – слава Богу, что ещё не полной, хотя где как – они страстно желают порядка и стабильности. Это патология или норма?
Другое дело, что вполне объяснимая тяга к государственному порядку, если угодно, «государственнический синдром» российского населения был использован и продолжает использоваться для закрепления режима коррупционно-бюрократического паразитизма. Так быть не должно. Нужна реальная комплексная административная реформа, ставящая госаппарат в зависимость от оценки его работы потребителями публичных услуг. Мешает ли административной реформе и более широко понимаемой модернизации тяга россиян к настоящему государственному порядку? Ничуть. Более того, только способствует. Ведь россияне своим «особым» умом да «посконным» мнением уже не первый год ставят перед прогрессивной элитой насущный вопрос национального развития: где государство? Другими словами, массовое общественное мнение фиксирует стратегический дефицит российской модернизации – дефицит полезного, развивающего этатизма.
Развивающий этатизм не только может, но и должен быть важной политической, идеологической, концептуальной составляющей российской модернизации. Это вовсе не означает и не требует перехода к авторитаризму. Не авторитаризм же людям нужен – нужна стратегическая, инновационная и организующая роль государства. Посмотрите на опыт Индии: ведь её великий пример модернизации и демократии в огромном и дезинтегрированном социуме был бы не возможен без этатизма – идеологии и практики постоянного развивающего присутствия государства в общественной жизни[3]. Может и нам пора взяться за ум и пойти особым индоевропейским путём – путём строительства полиэтничной нации-государства и социально-экономической модернизации?
Тезис второй. У россиян очень высокий уровень ксенофобии – в разы выше, чем у европейцев. Всё более популярен лозунг: «Россия для русских». Следовательно, в случае действительно свободных выборов к власти, скорее всего, придут ультра-националисты.
Сначала о сравнениях. Электоральные успехи ультраправых в Австрии, Германии, Франции, Италии позволяют усомниться в низком уровне ксенофобии на Западе. К тому же сравнивая умонастроения россиян и европейцев до 2008 г., мы сравнивали глубоко травмированный и расколотый российский социум с благополучным европейским обществом, находившимся на гребне экономического и геополитического успеха.
Далее, об оценках. Приведу мнение социолога Л.Бызова, который отмечает, что в современной России происходит довольно-таки быстрый рост общегражданской идентичности. «Гражданами России» предпочитают себя называть 55,6% россиян, представителями своей национальности 38,1%, в том числе «русскими» — 34,2%. Что касается радикального лозунга «Россия должна быть государством русских людей», то доля его сторонников в 2001-2004 гг. доходила до 17,1%, но более не выросла и остаётся в настоящее время на уровне 10-11%.
Иное дело – нерадикальные формы массового сознания, отражаемые лозунгом «Россия – многонациональная страна, но русские, составляя большинство, должны иметь больше прав, ибо на них лежит основная ответственность за судьбу страны». Доля сторонников этой идеи выросла с 19,9% в 1998 г. до 29,5% в 2007 г. «При всей тревожности действительно существующих тенденций роста радикального русского национализма в отдельных группах общества, — пишет Бызов, — никак нельзя согласиться с данными опроса, приводимыми социологами Левада-центра, согласно которым лозунг «Россия для русских» пользуется поддержкой 58% опрошенных россиян»[4].
Тезис третий. Устойчивая массовая поддержка В.Путина свидетельствует о монархистском сознании россиян и о том, что им не нужна демократия.
Монархизм российского политического сознания не стоит преувеличивать и возводить в миф. Сплочение вокруг лидера в переходных состояниях сообщества – это антропологический закон, а вовсе не национальная особенность. Было бы вокруг кого сплачиваться. Что касается Путина, то поддержка его как президента базировалась на двух социально-психологических основаниях – это запрос на социальную стабилизацию и запрос на национальное единство. Правление Путина в той или иной мере отвечало на эти запросы. Тем более что всё познаётся в сравнении, а сравнивали с правлением Ельцина, которое этим главным запросам до того не соответствовало, что превратило их в болезненные синдромы: фобию социальной нестабильности и фобию национального распада.
Констатация болезненно-алармистского характера базовых социальных запросов важна для понимания истинной природы знаменитого путинского рейтинга. Исследования Ю.Левады и его коллег показывали, что уже к концу первого президентского срока Путина большинство избирателей не испытывали восторгов и не питали иллюзий относительно конкретных результатов его правления[5]. На вторых выборах Путина явка снизилась даже по официальным данным. На протяжении всего путинского правления социологи фиксировали кричащее несоответствие между высоким рейтингом одобрения главы государства и весьма критическими оценками правящей команды и органов власти, которые формировались никем иным, как главой государства[6]. Несмотря на общую социально-политическую стабильность, только значительное меньшинство признавало справедливость и эффективность «социально-политического строя»[7].
Если россияне столь критично оценивали социальный и административный контекст путинского правления, то чем же объяснить массовую (снижавшуюся, качественно ухудшавшуюся, но всё же преобладавшую) поддержку Президента Путина? «Царистские иллюзии» предлагаю оставить историкам, подвижникам спиритизма и спикерам ТВ-проекта «Имя Россия». Что до социологов, то у них любимым объяснением стала метафора «президент надежды». Это объяснение неплохо смотрелось до середины второго президентского срока, но далее стало похожим на титул, передаваемый по наследству. Что ж, в таком превращении как раз и проявляется суть дела: В.Путин был, а Д.Медведев стал «президентом надежды» вовсе не в субъективном, а в объективном смысле.
Не в том дело, что Путин до последнего дня своих президентских полномочий подавал большие надежды, а Медведев стал подавать столь же большие надежды со дня своей инаугурации. Это ж сами россияне так крепко надеялись и надеются на то, что година тяжких испытаний минула, что обретённое хотя бы и относительное благополучие не растает. Российское население все 2000-е годы очень остро ощущало ненадёжность, зыбкость вожделенной стабилизации[8]. Гарантом столь зыбкой стабильности и пусть худого, да хоть такого, социального контракта выступал Путин-президент, а потом Путин-тандем.
Ещё два слова о царистских иллюзиях. Они уходят в прошлое. В новейшей отечественной истории последним оплотом царистских иллюзий остаётся Кремль. А общественное мнение неизменно их развеивает – и в 1990-е, и в 2000-е. Так, в середине второго срока полномочий второго президента из Кремля в страну стали поступать дозированные утечки о рассмотрении вариантов пролонгации пребывания Путина у власти, а обратно в Кремль пошли неутешительные для царистских иллюзий социологические данные. Россияне были дружно (81%) против отмены всенародных выборов президента и перехода к его избранию парламентом. Более двух третей (67%) выступали против перехода к «парламентской республике», где бы реальным главой государства стал премьер-министр (Путин, а то кто же?), а также против отмены статьи Конституции, ограничивающей время пребывания президента у власти двумя сроками подряд (54%). Негативно оценивалась и такая идея, как передача власти Путиным своему преемнику, чтобы через один избирательный цикл снова вернуться к власти (49% – против, 29% – за)[9].
По-моему, никакой «путинизации» массового сознания не было, но если и случилась такая большая любовь, то она не сопровождалась угасанием у россиян демократических рефлексов. Глубоко заблуждается тот, кто думает, что все годы второго президентства «путинское большинство» только и делало, что тупо голосовало за Президента и «Единую Россию». Не нужно умалять той большой работы, которую пришлось вести президентской администрации.
Ведь мало было принять «правильный» закон о партиях и ввести заградительно-разрешительный порядок их регистрации. Приходилось на каждый электоральный цикл готовить новое комплексное меню, предлагаемое избирателям. Перекупать и разваливать чужие проекты («Либеральная Россия» Б.Березовского с С.Юшенковым, В.Похмелкиным и Ю.Несневичем; Партия пенсионеров В.Гартунга; Демократическая партия М.Касьянова; Республиканская партия В.Рыжкова и В.Лысенко). Постоянно надувать и вовремя сдувать, учить крякать, ловить и топить отвязавшихся подсадных уток («Родина», «Гражданская сила», «Справедливая Россия»). Отслеживать и прореживать все партийные списки. А поскольку порча политической монеты в государственном масштабе неизбежно ведёт к обвальной политической инфляции, то после всего этого PR-баловства всё равно приходилось править явку и результат старыми дедовскими способами. Чем дальше, тем больше.
Поэтому во второй пятилетке XXI века показатели явки и «правильного» голосования в некоторых наших «республиках» и по-настоящему медвежьих областях достигли, наконец, советского уровня (это же не ВПК, не АПК и не ВВП – технологии простые, кадры остались). Кроме того, к финалу второго президентства отчетливо проявился страх россиян остаться с путинским государством без Путина. Действительно, премьер-президент остался единственным гарантом того, что «отмороженный» и готовый пойти в разнос Левиафан не сделает этого прямо сейчас.
Следует обратить внимание на то, что во время путинского правления происходило постепенное расширение общественного запроса на демократию. В то время как власть всемерно ограждала россиян от таких «чуждых нам» явлений, как публичная критика власти в СМИ и политическая оппозиция, эти самые явления окончательно закрепились в российском общественном мнении в качестве социальной нормы.
По данным Левада-центра, в 2000 г. больше половины россиян считали, что «критика власти в СМИ идёт сейчас на пользу положению в стране» (56%), противоположной точки зрения придерживалось немногим более четверти (27%). В 2004 г. удельный вес позитивных оценок критики власти в СМИ вырос до 65%, а доля лиц, придерживающихся противоположной позиции, сократилась до 21%.
В 2000 г. соотношение между сторонниками и противниками необходимости политической оппозиции составляло 47% на 29%. А в октябре 2004 г. уже 66% респондентов согласились с утверждением, что в России нужны общественные движения, партии, находящиеся в оппозиции президенту и могущие оказывать серьёзное влияние на жизнь страны. Противоположного мнения придерживался 21% респондентов.
По мнению А.Зудина, который одним из первых обратил внимание на указанные тенденции, произошел также перелом в отношении россиян к многопартийности. Если в 1990-е росло массовое отторжение партийного плюрализма и возвращались симпатии к однопартийной системе, то в 2000-е заметно выросла привлекательность системы из двух или трёх политических партий. Устойчивый рост предпочтений «укрупнённой многопартийности» сочетался со снижением общественной привлекательности однопартийной системы: с 43% в 1999 г. до 34% в 2004-м[10]. Отметим также, что общественное мнение отрицательно и скептически отнеслось к отмене прямых выборов глав регионов и переходу к полностью пропорциональной избирательной системе, связанному с отказом от выборов «своих» депутатов по территориальным округам[11].
Отрицательное отношение к пропорциональной системе коллега Зудин считает «парадоксальным», ибо общественное мнение якобы «не замечает», что речь идёт об институциональном закреплении многопартийности. Думаю, что наоборот: парадоксальна здесь премудрость политолога. Ведь использование Кремлём пропорционалки – далеко не институционализация многопартийности, что хорошо понимают большинство избирателей – и «модернизированных», и «ретроориентированных». Подобная «институционализация» будет способствовать закреплению принципа политического плюрализма куда менее, чем опыт относительно свободных выборов по смешанной избирательной системе. Вообще-то актуальность для общественного сознания россиян нормы многопартийности обусловлена пока не столько позитивным, сколько негативным политическим опытом – с КПСС и «Единой Россией». То есть принцип политического плюрализма приходит нам в голову «от противного». Что ж, примерно так этот принцип и был придуман, а потом врастал в массовое сознание. Теперь – и в наше.
Есть запрос на качество государства. Кто сделает предложение?
Похоже, что ещё в середине 2000-х годов, в начале второго срока президентуры Путина, в общественных чувствах и мнении россиян произошёл внешне не заметный, но очень важный сдвиг. В рамках стабилизационного консенсуса («без потрясений!») сформировался широкий общественный запрос на реальные, системные и социально эффективные преобразования. По данным ВЦИОМ число тех, кто убеждён, что России нужны более энергичные и радикальные преобразования (44%), вплотную приблизилось к числу тех, кто считает, что страна нуждается в стабильности и реформах эволюционного характера (48%). В сочетании с преобладающей критической оценкой сложившегося социально-политического строя и того, как идут дела в стране, это свидетельствовало о складывании новой социально-исторической ситуации. Как точно заметил в этой связи В.Петухов, российская власть, пожалуй, впервые столкнулась с ситуацией, «когда недовольство населения вызывает не столько ухудшение ситуации в стране, сколько отсутствие улучшения»[12].
В подобных исторических состояниях неустойчивого равновесия объективно вырастает роль «верхних», более продвинутых, динамичных, более или менее влиятельных (в зависимости от политической системы) групп общества. Во-первых, эти группы непосредственно определяют либо, как минимум, заинтересованно обсуждают приоритеты национального развития. Во-вторых, продвинутые группы лучше, чем большинство населения, понимают институциональную обусловленность национального развития и разбираются в функционировании институтов. Поэтому именно в этих социальных группах сконцентрирован модернизационный потенциал нации и от их воли и действий в первую очередь зависит реализация такого потенциала.
До сих пор в публичных обсуждениях и экспертных оценках, причём как в официозных кругах, так и среди широкой общественности, преобладало мнение о том, что модернизационный, реформаторский потенциал продвинутых групп российского общества стремится к нулю. Поскольку новый средний класс и тем паче богатые россияне более других должны быть заинтересованы в отказе от реформ и в сохранении неизменным того порядка, при котором они продвинулись и заняли выигрышные социальные позиции. Для того чтобы подтвердить или опровергнуть очередной «полит-культурный» приговор Фонд «Либеральная миссия» провёл социологическое исследование российских элит развития [13].
Наше исследование показало, что при всей культурной ограниченности и общественной слабости российские элитные группы обладают потенциалом общественного развития. Именно элитные группы выступают той средой, где в первую очередь происходит генерация новых социальных тканей, создание и рост общественного капитала. Проявление этой позитивной тенденции можно увидеть в росте числа и численности новых общественных объединений: разнообразных профессиональных ассоциаций, товариществ собственников жилья и других соседских объединений, объединений людей в защиту своих прав и интересов, добровольных групп для занятий с детьми и молодёжью. Показатели участия во всех таких объединениях у элитных групп заметно выше, чем в среднем у населения. По данным нашего опроса, 62% респондентов из элитных групп считают себя членами той или иной добровольной ассоциации (это не считая «своей команды» по месту работы).
Среди успешных людей на государственной гражданской и военной службе, в юриспруденции, в бизнесе и корпоративном управлении, в здравоохранении, науке и образовании, в массовой информации и публичной экспертизе ещё до экономического кризиса преобладали критические и крайне критические оценки сложившейся в стране системы управления и её результативности. Мало кто из опрошенных считает состояние действующих механизмов государственной власти и управления – будь то способ формирования Правительства, назначение глав регионов, судебная или партийно-электоральная системы – удовлетворительным и не требующим серьёзных изменений. Укрепление «вертикали власти» перестало восприниматься продвинутой частью (и вряд ли только этой частью) российского общества в качестве перспективной государственной идеи. Главным пунктом социальной и политической повестки национального развития является качество государства.
Анализ полученных социологических данных позволил выявить вектора элитного консенсуса, то есть те изменения, за которые выступает абсолютное большинство во всех элитных группах. К таковым относятся:
1. Перестройка бюджета для обеспечения приоритетности инвестиций в развитие человеческого капитала.
2. Принципиальная коррекция стратегии реформы ЖКХ.
3. Обеспечение политической конкуренции, разделения властей, открытости и подотчетности власти обществу.
4. Переход от назначения глав регионов России Президентом к иному порядку, основанному на выявлении общественного мнения и воли народа в регионах страны.
5. Развитие самостоятельности местных самоуправлений с закреплением за ними собственности и части налогов, необходимых и достаточных для выполнения функций местного самоуправления.
Особое внимание следует обратить на позицию бизнес-сообщества, в первую очередь предпринимательства, как держателей экономических ресурсов и агентов хозяйственного развития страны. В бизнес-среде довольно распространено представление о малой способности россиян к гражданской самоорганизации и дисциплине. С другой стороны, многие российские предприниматели настороженно относятся к Западу, точнее к политике Запада в отношении России. Обе эти установки, вполне вероятно, актуализировали в российском деловом мире идеи о желательности или даже необходимости для России развивающего авторитаризма. Если такая тенденция и имела место (у нас нет сравнимых данных), то сегодня она уже изжита. Крайне негативно оценивая результаты правящей администрации в «установлении и поддержании единых рыночных правил», абсолютное большинство российских предпринимателей дружно возражают против концентрации экономических выгод в узкой группе государственных компаний, выступают за либерализацию общественно-политической жизни и развитие самостоятельности местных самоуправлений.
Похоже, это касается не только отечественного предпринимательства: российские элиты пережили за 2000-е годы важный этап национального и классового развития. Наше исследование зафиксировало те взгляды, ориентации и предпочтения, с которыми элитные группы вышли из «путинского периода». Его суть можно определить, как попытку компенсировать слабость общественных институтов дедовским бюрократическим централизмом – и это при растущей маркетизации и олигархизации государства. Удивительно или закономерно, но абсолютное большинство в экономических и общественных элитах, значительная часть бюрократии и изрядная часть силовиков (относительное большинство армейских офицеров и совсем не мизерное меньшинство «чекистов») сегодня готовы поддержать укрепление институтов разделения властей, верховенства закона, конкуренции, публичной прозрачности и подотчётности. При этом необходимо подчеркнуть, что сегодняшний институциональный выбор элитных групп основан не на абстрактных прогрессистских идеологемах, а на их практическом опыте (уже есть, что сравнивать) и прагматических, если угодно классовых, интересах.
При нормальном государственном устройстве консолидация либеральных предпочтений в экономических, гражданских, а в значительной мере и властных, элитных группах наверняка бы завершилась сменой правящей администрации и (или) политического курса. Для подобной – не революционной, а процедурной – коррекции государственного курса, собственно, и существуют политические системы. Но в России сегодня политическая система не работает. «Вертикаль власти» отстраивалась с прямо противоположной целью – сколь можно уменьшить, а лучше вовсе исключить зависимость правящей администрации от воль и мнений управляемых, в том числе и элитных групп. Многие эксперты не раз предупреждали, что правящие верхи загоняют и себя и общество в институциональную ловушку, поскольку бюрократические механизмы полной стабильности на поверку могут оказаться механизмами углубления кризиса и системной неадекватности.
Наша институциональная ловушка – это плохой и крайне трудноизменяемый порядок функционирования государственных и политических учреждений. Но не только. Ведь заведённый порядок отношений в значительной степени определяет, формирует, рихтует общественное поведение людей. Поэтому при всех критических оценках системы и желании перемен отечественные элитные группы не готовы к тому, чтобы самим начать общественные преобразования, ибо воспринимают они себя и действуют «как положено», то есть как объекты управления. Им не хватает «субъектности» – способности к коллективным действиям и воли к определению государственной политики. Успешные люди новой России практикуют главным образом стратегии индивидуального приспособления, чураются общественной активности и часто склонны к социальному цинизму. Востребованная системой и доведённая до совершенства индивидуальная приспособляемость превратила российскую элиту в элиту приспособленцев.
Дело не только в страхе перед властью. Люди, исповедующие потребительский индивидуализм, сосредоточенные на индивидуальном выживании, приспособлении и конкуренции, по определению не доверяют друг другу. «Горизонтальное» недоверие внутри элитных групп очень глубоко и едва ли не превышает недоверие к официальным учреждениям и начальству. Ревнивое недоверие друг к другу более всего подрывает способность «лучших людей» к гражданскому взаимодействию вообще и коллективному влиянию на власть в особенности – причем не только по «глобальным» вопросам, но и в ситуациях непосредственно затрагивающих их жизненные интересы. В этом и проявляется фундаментальная ограниченность, недостаточность общественного капитала у россиян – даже на уровне элитных групп развития.
Итак, потребительский приспособленческий индивидуализм и взаимное недоверие в элитах вкупе с особенностями «суверенной демократии» блокируют нормальный политический выход из кризиса – через образование реальных обновленческих партий либо фракций внутри партии власти. В результате власти предержащие остаются со своей страной, а страна – с углубляющимся системным кризисом.
Резюмирую своё понимание ситуации в трёх тезисах.
Главным в развитии России начала XXI века является противоречие между достаточными для успешной модернизации ресурсами – природными, технологическими, социальными, человеческими – и плохим качеством государства, которое ведет к крайне неэффективному использованию указанных ресурсов (как ресурсов именно национальных), их недоразвитию и даже деградации. Российское общественное мнение со всей определённостью поставило вопрос о качестве государства главным в повестке национального развития. Этот социальный запрос невозможно игнорировать – особенно в условиях глобализации информационных, хозяйственных, человеческих обменов. Есть широкое общественное согласие относительно того, что нужно воссоздать действенную политическую систему и модернизировать государственную администрацию – как необходимый первый шаг социально эффективных преобразований.
Уже в начале второго срока президентства Путина социологи и Кремль зафиксировали смену тренда. Сформировалось новое массовое недовольство – недовольство не ухудшением ситуации, как в 1990-х, а отсутствием улучшений. Если пиар-план операции «Преемник-1» строился и состоялся на перехвате лозунга «укрепление государства», то пиар-план операции «Преемник-2» построен на перехвате лозунга «придание динамизма национальному развитию». Похоже, что, как и в первом случае, ответ только имитируется. Это то, что мы видим со стороны власти.
С другой стороны, силы оппозиционные (в самом широком смысле слова) пока не предложили более ясного и убедительного ответа на массовый политический спрос, а спрос этот можно сформулировать так: развивающие реформы, очевидно полезные для большинства, укрепляющие государственный порядок, национальное единство и социальную стабильность. Именно отсутствие адекватного предложения составляет главную причину политической слабости российской оппозиции. Большинство оппозиционных политиков (в отличие, кстати сказать, от якобы тёмного и неразвитого массового общественного мнения) вообще не чувствуют, не артикулируют главный стратегический дефицит российской модернизации: дефицит полезного развивающего этатизма. Между тем, модернизационная и демократическая программа для России имеет шансы на успех лишь постольку, поскольку она будет являть собой программу этатистскую.
——————————————————————————————
[1] Л.Гудков, Б.Дубин, А.Левинсон. Фоторобот российского обывателя // Новая газета. 2008. № 23 («Адаптация к репрессивному государству»), № 40 («Реформы или стабильность»), № 46 («Вертикальная мобильность»), № 60 («Свой-чужой»), № 63 («Ксенофобия»), № 82 («История – утешительница жизни»).
[2] Гудков Л.Д., Дубин Б.В., Левада Ю.А. Проблема «элиты» в сегодняшней России: Размышления над результатами социологического исследования М.: Фонд «Либеральная миссия», 2007. Мою рецензию на книгу см.: Афанасьев М. Социология российской беды // Отечественные записки. 2007. №6 (39). С. 145-148.
[3] См.: Володин А.Г. Единая Индия // Апология. № 10. 2007. С. 124-142.
[4] Бызов Л. Русское самосознание и российская нация // Апология. № 10. 2007. С. 18.
[5] Левада Ю. Свобода от выбора? // Общая тетрадь. Вестник Московской школы политических исследований. 2004. № 2 (29).
[6] См. напр.: Петухов В. Президент Путин и проблема-2008 // Апология. № 6 (6). 2005.
[7] Бызов Л. Потребитель стабильности // Апология. № 8 (8). 2005. С. 34.
[8] Так, 70% россиян считали вполне вероятным резкое снижение уровня жизни вплоть до голода значительной части населения. См.: Петухов В. Президент Путин и проблема-2008. С. 173.
[9] См. там же. С. 170.
[10] Зудин А.Ю. «Консервативная демократия»? Политическая реформа и общественные ожидания // Итоги двадцатилетия реформ / Отв. ред. – К.Г.Холодковский. – М., ИМЭМО РАН. 2006. С. 93.
[11] По данным ФОМ, порядок фактического назначения проигрывал прямым выборам губернаторов по показателям обеспечения «честности, порядочности» (23% против 36%), «самостоятельности» (21% против 41%) и особенно «понимания интересов избирателей» (15% против 47%). Что же касается пропорциональной системы, то её поддержка питается из «ретроориентированных» сегментов в общественном мнении, которые не принимают идеал многопартийности и сохраняют приверженность однопартийной модели советского образца. И, наоборот, наибольшее неприятие пропорциональной системы исходит из наиболее «модернизированных» секторов массового сознания. См. там же.
[12] Петухов В. Указ. соч. С. 164-165.
[13] Это первое социологическое исследование российских элитных групп с объёмом выборки в 1003 респондента. Опрос был проведён в марте-мае 2008 года, как раз между выборами и инаугурацией третьего Президента Российской Федерации. Результаты исследования представлены в книге: Афанасьев М.Н. Российские элиты развития: Запрос на новый курс. – М.: Фонд «Либеральная миссия», 2009.