Куда звонить мартышкам? 90-е годы и российское книгоиздание
Александр Феликсович Гаврилов
Директор Института книги
Александр Гаврилов:
Давайте мы попробуем сделать так: сначала я максимально коротко произнесу то, о чем я думал до того, как сюда приехал, а если что-то из этого покажется вам непонятным или недостаточно развернутым, то вы меня, после того, как я все это расскажу, не смущайтесь возвращать обратно.
Меня зовут Александр Гаврилов. Я в последние 15 лет занимаюсь анализом книжного рынка, то в статусе журналиста, то в статусе главного редактора «Книжного обозрения», то в статусе независимого аналитика. Сейчас возглавляю маленькую организацию «Институт книги», которая, в основном, занимается тем, что сидит и думает. Вот, примерно этим я и буду сейчас заниматься у вас на глазах: думать, что такое книга. Потому что мы с вами, хотим того или не хотим, знаем или нет, догадываемся или нет, присутствуем при грандиозном информационном, а возможно, даже цивилизационном скачке, связанным с пониманием того, что такое книга.
Я, когда готовился произносить эту речь, думал, от какого текста про книжки мне отталкиваться, ведь все знают про книжки точно. В 26-м году К. И. Чуковскому позвонили мартышки и попросили переслать книжки. Бедные мартышки, куда им теперь звонить, чтобы им прислали что-то книжкообразное? Что изменилось в жизни мартышек, интересующихся книжками, похожих на нас с вами? Мы сегодня тот самый культурный или цивилизационный слой, который с трудом может ответить на вопросы, что такое книга, читатель, автор, издатель, книготорговец, библиотека. Каким образом эти объекты существуют? Библиотека Мошкова – это библиотека? Конечно, библиотека. Библиотека имени Ленина, огромный комплекс зданий в центре городе Москвы, это библиотека? Библиотека. Это очень простой пример, я буду приводить и более сложные. Просто все эти слова, которые обозначают какие-то базовые понятия по отношению к внешнему миру, потеряли определенность. Не то чтобы у нас не было книг, но мы знаем, что это не книги.
Вообще, что такое книга, и почему мы о ней разговариваем, почему книга – это важно? Я очень люблю такой пример. Это вы, конечно, узнаёте, это карта складывания колониальных империй. Видите крошечный маленький желтенький кусочек на маленьком зеленом кусочке? Маленький зелененький кусочек это Испания, крошечный желтый кусочек это Португалия, а все, что покрашено желтым на этой карте, это Португальская колониальная империя. Понимаете соотношение территорий? Почему западная Европа, сначала Португалия, потом Испания, затем Франция и Великобритания построили колониальные империи, а территории, которые были ими захвачены, я не говорю о Бразилии, это более или менее понятно, а вот, скажем, Южная Индия или Малайский архипелаг, почему они оказались колонизированными? Потому что в Западной Европе в 18-м веке произошел бешеный технологический и научный скачок. Там было стремительно усовершенствовано оружие, там было стремительно развито навигационное искусство, потому навигационное искусство основывалось на прорыве в математике. Почему все это случилось? Понятно, что, сколько ответов, столько вопрошающих. Кто-то скажет, что это пассионарный взрыв, слышать это невозможно, но звучит эффектно. Кто-то скажет, что Португалия и Испания какое-то короткое время были веротерпимы, и евреи принесли туда все достижения арабской математики, и это будет правда. Но самое главное – что этот прорыв во времени очень точно, очень полно увязан с изобретением и распространением печатной книги. Резкое сокращение стоимости базовой информационной технологии книги позволяет вовлечь в интеллектуальную работу значительно большее количество людей, и вот появляется дешевая печатная книга, а следом за ней растут университеты, развиваются технологии, развиваются военные технологии и строится колониальная империя. Я понимаю все долю передержки, но в этом есть своя правда. Смысл этого – это и есть книга. Книга – это та информационная технология, которая, изменяясь и проявляясь в разных культурах на протяжении истории человечества, давала этим культурам огромные преимущества.
Поскольку сейчас довольно часто мы слышим завывания на тему того, что книга уходит или не уходит, книга гибнет, вместо нее появляются гнусные ридеры, я собрал очень короткую галерею, что такое книги, как выглядят настоящие, серьезные книги, не эти гнусные ридеры. В Месопотамии книги были глиняными, в Вавилоне каменными. Это книга, не очень большая, правда, из Китая, шелковая или хлопчатая. Это замечательный Кодекс Гигас, это, правда, его факсимильная реплика, а оригинал сделан из кожи 150-ти телят. Я привел здесь его и в качестве рукописной книги, здесь есть все характерные черты рукописных книг на пергаменте. Мне кажется, что эти Евангелия эфиопские ужасно трогательны. Вот такие уж они все пусечки. В конце концов, мы видим, что электронный файл, расположенный где-то и помещающийся у нас на экране терминального устройства, независимо от того, является ли это устройство компьютером, смартфоном или чем-то еще, принципиально от глиняной книги Месопотамии не отличается ничем. Если мы серьезно относимся к книге, мы вынуждены смотреть поверх ее физических воплощений, иначе мы сами себе не сможем объяснить, почему по-русски одним и тем же словом «книга», этимологически восходящим к китайскому «свиток», мы называем кодексы и книги. Попробуем понять, что объединяет каменюки, кодексы, свитки, глиняные таблички, тростниковые папирусные свитки. Я тут недавно слушал замечательную лекцию одного коллеги о свитке в истории мировой культуры, о том, откуда вообще взялся пергамент, как они пытались подражать папирусу. Он рассказывал поразительную историю, что когда из папируса делали свитки, то стебель папируса разрезали пополам, потом немного разбивали молотком, как мясо. Одна сторона становилась клейкой от сока, и ее дальше укладывали рядочками в два слоя и сколачивали вместе, сушили. А другая половина, где была внешняя сторона, сохраняла некоторую горбатость, она не совсем гладкая, поэтому на папирусе можно писать только с одной стороны. И даже когда уже изобрели в городе Пергам материал, сделанный из телячьей кожи, то все равно на этих свитках еще долго писали с одной стороны и не писали с другой, потому что это дурной тон. Все всегда пишут только изнутри. В Апокалипсисе описывается книга, исписанная изнутри и извне, которую потом проглатывает главный герой повествователь и обнаруживает, что она горька. Когда мы читаем в русском переводе «исписанная снаружи и внутри» – это вообще какая-то эзотерика. И все сразу говорят: «Да, апокалипсис, такие дела». А это просто свиток, записанный с обеих сторон. Очевидно, тот, кто писал, очень экономил папирус или очень торопился, иначе это невозможно объяснить. В нашей исторической памяти очень много таких осколков и огрызков. Мы называем сборник юридических документом Кодексом, не понимая, что мы в этот момент говорим. А юристы были первыми, кто заставил европейское человечество перейти на кодексы после свитков, потому что в кодексах можно было делать оглавление, можно было сказать: «Посмотрите на 15-й странице», а в свитке, чтобы посмотреть на 15-й странице, нужно весь свиток отмотать до 15-й страницы. И так далее. То есть, книга гораздо более пластична, она проходит сквозь все эти формы, но совсем по-разному. Что она вообще есть такое?
Чтобы очень общо каким-нибудь образом объяснить, что это, мы, в рамках думанья, что такое книга, пришли к выводу, что книга – это капсулирование мыслей. То есть, некоторый смысл записали, и в записанном виде дальше он существует. Например, был такой замечательный поэт Баратынский, который писал : «И как нашел я друга в поколении, читателя найду в потомстве я». Что в этот момент думает Баратынский? Он говорит, что книга несет его слова сквозь поколения, сейчас никто не читает – козлы, потом кто-нибудь прочитает.
Теперь, когда мы хотя бы приблизительно понимаем, что такое книга, давайте посмотрим, что с ней сейчас происходит. Чем дальше, тем больше книга вовсе освобождается от физического носителя. Разделение книги на исходный объект и миллионы копий впервые было произведено в связи с гуттенберговской печатной книгой, когда отливка являлась оригиналом, подлинником книги, а все отпечатки – копиями. Но сейчас мы оказываемся в странной ситуации, прежде никогда не бывалой. Мы можем позволить себе осуществлять доступ к оригиналам, вообще не испытывая никаких физических ограничений. Меня больше всего потрясло в моей жизни, когда я, на тот момент еще главный редактор «Книжного обозрения», был в туристической поездке, в отпуске, но мне нужно было посмотреть кое-что по работе. И я, стоя прямо посреди джунглей в Камбодже, с помощью смартфона зашел на рабочий сервер, скачал книжку и начал ее читать. И я понял, что происходит. Камбоджа, не до конца разминированная страна, кругом меня какое-то количество людей с заработком в районе 3-х долларов в месяц, я нахожусь ровно in the middle of nowhere, посередине нигде, кругом меня ничего, джунгли какие-то, волки воют, и величественные баньяны своими корнями разрушают древние памятники искусства. Красиво и очень трагично, потому что сквозь все эти древние храмы прорастают огромные баньяны, которые просто пожирают эти храмы. Вот я стою нигде и имею доступ в информационное облако, из которого могу выкусить любой фрагмент. Я могу посмотреть новости, могу обратиться к мировой библиотеке, я могу получить доступ к любым новинкам. Информационная наша оснащенность вышла на принципиально другой уровень. И книга как основной элемент этой информационной оснащенности переходит на другой уровень.
С этим сопряжены изменения вокруг всего книжного мира. Если говорить об авторе, помните, я обещал вам? Что мы ничего не знаем об авторе? Если мы посмотрим на более значительные вещи, которые происходят сегодня в области художественной литературы – авторы переходят от создания объектов к созданию миров. «Ой, я люблю Агату Кристи» – «Какую книгу?» – «Все про Пуаро», или «Ой, я люблю Гарри Поттера» – «Какую книгу?» – «Ну, эти». Если смотреть чуть шире, чем художественная литература, да и в художественной литературе тоже, мы увидим, что чем дальше, тем больше появляется коллективное авторство. На российском книжном рынке присутствуют большие серии, такие как «Сталкер» или «Метро 20..(сколько-нибудь)», которые написаны кем? Которые написаны всеми сразу. При этом связанность мира, мифа сохраняется, а авторство передается из рук в руки. То есть, то, что автор творит не отдельную книгу, а мир или миф, побуждает к коллективному авторству. Если мы посмотрим и на другие, сопредельные виды искусств, то отдельный фильм почти полностью вытеснен сериалом. Так и во многих других видах искусств, за исключением, пожалуй, театра и изобразительного искусства. Почти во всех видах искусств люди не столько создают отдельный объект, сколько протяженные континуумы.
Издатель и книготорговец. Сознательно объединил их на одном слайде, потому что, по-видимому, это две функции, которые сливаются, чем дальше, тем сильнее, причем с обеих сторон. Давайте посмотрим, кто является крупнейшим книгоиздателем, в РФ. Нам проще оперировать рынком РФ, хотя в мировом контексте то же самое. Если мы посмотрим, кто является крупнейшим книгоиздателем, это группа Эксмо и группа АСТ, два великих монстра российского книгоиздания. Они стали таковыми, стали монстрами не потому, что как-то особенно любили книжки или особенно умели их издавать. Группа АСТ славится способностью издавать книги как-то особенно, чтобы они пахли и выглядели как-то поглавнее. Как-то мои коллеги из Санкт-Петербургского издательства «Азбука», тогда еще независимого, сейчас вошедшего в большой издательский дом, договорились с АСТ, что они им сделают Довлатова, который очень хорошо продается. «Но только, – сказали заказчики, – сделайте АСТ, Максим, похуже». Директор издательства Максим Слипченко вместе с главным художником Вадимом Пожидаевым сели и очень долго страдали, наконец, сделали похуже. Отпечатали тираж, прислали в АСТ, оттуда звонит их контрагент и говорит: «Максим, ну что ты сделал, я же просил похуже! А ты со своим эстетством! Я же теперь не смогу в электричках продавать, придется теперь в ларьки выставлять». Вот мы обнаруживаем, что эти два актора, АСТ и Эксмо, сильны не тем, как они издают книги, как они любят книги, как они борются за книжную культуру, а тем, что очень эффективно продают книги. Тем, что у них есть собственные или аффилированные книготорговые каналы, через которые они продавливают любую белиберду, лишь бы была подешевле. Но и в новой жизни, в случае с электронным форматом, мы видим, кто сегодня является главным игроком на рынке. Скажем, англоязычные, английские и американские рынки, наиболее значительные в плане проникновения электронных форматов. Кто является главным игроком? Amazon.com. Всемирный магазин книг, который затем стал лидером в области электронной книги, который теперь определяет, что правильно, что неправильно, по какой цене книги будут продаваться, и т.д. Слияние функций издателя и книготорговца, чем дальше, тем более заметно. Появляются продюсерские задачи – книготорговец напрямую заказывает автору то, что будет продаваться. Это происходит и в бумажной книге, и в электронной книге не меньше. Основные отраслевые новости прошлого года состояли в том, что авторы успешных электронных книжек подписывают с книготорговцами контракты, например, на 75 титулов вперед. То есть, приходит автор к книготорговцу или книготорговец к автору и говорит: «А давай ты нам напишешь 75 книжек?» вы можете представить себе это в предыдущую эпоху, даже в эпоху Агата Кристи, которая продавала по 2 книжки вперед? И все считали, что это возмутительно, как это вперед, а если она не напишется? 75 будущих книжек, и сразу представляется автор в мыле и поту, барабанящий по клавишам. Мне кажется, что поговорка «если посадить 100 мартышек за пишущие машинки, то они напишут полное собрание сочинений Шекспира» получила неожиданное воплощение – мартышки уже сидят за клавиатурами, но пишут, к сожалению, то, что мы читаем.
Автоматизация процессов. Книготорговцы сегодня создают возможность кому угодно – автору, правообладателю, наследнику – размещать самостоятельно свои тексты в торговых системах и следить за тем, как они продаются. Электронный книготорговец в этом участвует только тем, что ставит галочку и забирает свои 7%. Все остальное полностью автоматизировано. Какой-нибудь правообладатель умудрился убедить тысячу человек, что эту книжку нужно прочесть. Издатель ему уже не нужен, ничего ему не нужно, только разместить книжку на торговой площадке.
Кто такой читатель этой новой эпохи, что с ним происходит? Во-первых, у него на лбу три сияющие буквы: ADD, attention deficit disorder. Расстройство, проблема дефицита внимания. Культура, какой она существует на всех остальных носителях, побуждает нас к короткому, точечному взаимодействию с внешней средой. Если мы посмотри историю развития блоггинга и микроблоггинга, сначала есть блоги, в которых, все-таки, человек в основном высказывается. Потом есть коллективные блоговые платформы – livejournal, где человек не только высказывается, но больше коммуницирует, появляется ФБ, где человек, в основном, лайкает, и, наконец, появляется конченный twitter, в котором человек демонстрирует полное клиническое отсутствие мыслительной активности. Чирик, чирик, чирик. Эта линия очень показательна и очень важна. Традиционное чтение в очень большой мере связано с сосредоточением, отключением от общего мира и погружением в мир виртуальный, то есть, с инвестированием большого внимания. Читатель инвестирует внимание в книгу. А вот это удивительное новое состояние чирикающего бессмыслия закрывает, запирает от читателя огромное количество замечательных книг прошлого. «Войну и мир» пользователь твиттера не способен прочитать физически, у него нет такой возможности. Не потому, что он плохой или хороший. Он просто не может. Диккенс и твиттер не могут существовать в одном культурном пространстве. Не потому, что Диккенс высок, а твиттер низок, не потому, что твиттер высокотехнологичен, а Диккенс прошлого века, а просто потому, что они настроены на разные способности произвольного внимания, да? Понятно о произвольном внимании? Непроизвольное внимание – это бах, что-то упало, мы обернулись. А произвольное внимание – мы сознательно обращаем внимание именно на это. По мере того как дефицит внимания захватывает все большее количество людей, которые кажутся себе мыслящими, их чтение стремительно сокращается во времени. Человек читает все более короткими отрывками, соответственно, воскресают какие-то жанры, которые прежде были менее популярны: – жанр миниатюры, который очень резко воскрес в блогах, жанр твита и так далее. Жанр афоризма, жанр короткого стишка – все это в ближайшее время окажется, как ни странно, важными книжными формами. Лет, наверное, 6 назад я разговаривал с замечательным деятелем культуры, его зовут Д. Джой, и он работает тем, что заменяет в Америке министра культуры. В Америке нет министерства культуры, не существует. Зато существует национальный фонд поддержки проектов в области культуры. И этот национальный фонд раздает какие-то денежки, то есть, в принципе, выполняет министерские обязанности, только называется иначе, не выпендривается. Джой яростный пропагандист чтения. Вот, 5-6 лет назад мы с ним беседовали, я говорю: «Вы много занимаетесь пропагандой чтения», у них на самом деле много интересных проектов, они сделали грандиозную работу, очень успешную, несмотря на то, что она обречена на провал. «Ну, хорошо, а если, предположим, работа окажется неуспешной, если, предположим, пропаганда книжного чтения не будет достаточно успешной, что случится тогда?» И он, видимо, отвечая на этот вопрос не в первый раз, говорит: «Все очень просто, мы вернемся в 14-й век. В монастырях читают, все остальное пространство – пространство узкой культуры. Никакого массового чтения не существует, это удел специалистов, которые общаются между собой, из одного монастыря в другой. Я недавно эту историю рассказывал Привалову, главному редактору читательского дома «Эксперт», он сказал: «Да, так оно и будет, баллистические ракеты требуют, чтобы в монастырях читали». Монастырская стена в ближайшее время отделит читателей от всех остальных. Нравится нам это или не нравится, выбора у нас, к сожалению, никакого. Зато странным образом чтение, сосредоточение, восприятие больших объемов связанного текста, безусловно, окажется отдельной ценностью. Вот этот умеет читать – он получает доступ в монастырь и к специальной монастырской пайке. Этот не умеет – он по-прежнему поет в приспущенных штанах с эстрады. Очевидно, что мы уже перестали понимать, что такое книга, и какой она будет в ближайшее время. У нас есть возможность каких-нибудь прогнозов. Я попытался рассказать вам, что мне кажется более или менее правдоподобным в отношении того, что случиться с нами в течение ближайших 10-15-ти лет. Не больше. Честное слово, всё, что я вам сейчас описывал, всё случится в течение ближайших 10-15-ти лет, если не случиться, например, мировой войны, которая слегка затормозит эти процессы. Это все, что я хотел вам рассказать. Если внутри этого были какие-то особенно интересные темы, или у вас есть вопросы не по тому, что я сказал, буду счастлив ответить на них.
Вопрос:
Насчет твиттера и всего остального. Может быть, это даже плюс, потому что информации в нашем мире становится больше, каждые полгода количество информации в мире удваивается. Может быть, и хорошо, что люди учатся при помощи твиттера. У меня есть знакомые, которые говорят, что это им помогает учиться выражать свои мысли кратко, но так, чтобы сохранялся смысл.
Александр Гаврилов:
А раньше они выражались длинно? Раньше эти же самые люди писали книги, а теперь пишут твиты по 140 знаков? Что-то заставляет меня в этом сомневаться.
Реплика:
Раньше нужно было писать «Войну и мир».
Александр Гаврилов:
А сейчас можно просто твитнуть? «Наташа дала Пьеру».
Реплика:
Кому что интересно.
Александр Гаврилов:
«Наполеон был нехороший». Нет, к сожалению, нет. С горечью должен констатировать, что, к сожалению, твиты не заменяют собой глубокого и обстоятельного рассуждения. Более того, посмотрите на какие-то новые социальные движения, которые так или иначе связаны с твиттером как носителем, эти самые пресловутые арабские революции, или прекрасное представление под названием «occupy Wall street».
Реплика:
«Спасибо Путину за это».
Александр Гаврилов:
Да, «Спасибо Путину за это». Давайте, например, разберем этот «occupy Wall street», да? Все же понимают, что такое «occupy Wall street»? В Америке сначала случился финансовый кризис, когда финансовые организации, оказалось, потратили все свои деньги. Потом оказалось, что в этой индустрии работает очень большое количество людей, и на ней завязаны большие экономические процессы. Это повело к довольно резкому снижению уровня жизни. Правительство приняло умеренно разумное решение – выкупить все долги проблемных банков. Граждане страшно возмутились и сказали: «Как же так, эти бюджетные деньги могли пойти на школы, поддержание уровня жизни, частные какие-то вещи, а пошли на выкуп корпоративных долгов предприятий, которые просто плохо работали и обанкротились!» Короче говоря, в Америке есть некоторое общественно недовольство. Оно выразилось в дивной форме – группа товарищей объявила, что они идут оккупировать Wall street, ту самую улицу, где располагаются банковские и биржевые учреждения, Нью-Йоркская биржа. Они взяли палаточки, какие-то туристические казанки, спальники, приперлись на эту Wall street и там решили жить. Сначала все очень удивились, но сейчас постепенно начинают привыкать. Ты идешь на работу, а у тебя тут спят бомжеватого вида граждане. Все это движение могло возникнуть, главным образом, потому что люди при помощи современных смартфонов, на которые им, видимо, хватило до того, как они почувствовали себя обиженными, договорились, главным образом, через твиттер и с тегом «occupy Wall street», что они туда должны двинуться и показать. Это поразительное движение по двум причинам – у него нет вождей, с которыми можно было бы вступить в коммуникацию, мол, «вы чё?», и у них нет программы. Я долго думал, что это гнусные республиканцы пытаются очернить молодежь. Потом мои друзья отправились туда ногами, и, поразительно, все подтвердилось, эти люди пришли жить на Wall street, не имея никакой программы. «Увеличьте пособие?» – «Нет», «Дайте денег?» – «Нет». Что? Какая ваша цель? «Оккупировать Wall street!» Круто. А дальше что? Вот это, как мне кажется, как раз очень характерная история о том, что вы говорите. Люди согласны не додумывать мысли до конца. Люди не видят странности в том, что за 140 символами ничего не следует. Как это ни грустно, но не только для написания «Войны и мира», но и для того, чтобы спланировать домашний бюджет, нужно додумывать длинные мысли, даже если они неприятны. И это тот самый навык, который твиттер-поколение старательно отодвигает в сторону. Мы уже occupied Wall street, ну нормально, чё! Смотрите, я сейчас звучу, как дедушка, сообщающий, что молодежь совсем не та пошла. Нет. Молодежь разная пошла. Мы просто видим очень мощное расслоение общества, и мы увидим в самом ближайшем будущем социальное расслоение – имущественное, по местам обитания и так далее, между людьми, которые способны мыслить больше 140 символов и которые не способны.
Вопрос:
Как вам кажется, как твиттер повлияет на культуру, в общем? Мне кажется, что, грубо говоря, можно выдрать 20 топ-твитов, и по ним можно полностью понять политическую, социальную, всяческую жизнь России здесь и сейчас. Плюс у людей появилась площадка, где они могут высказаться. И не важно, ты Немцов, или ты девочка Таня из 15-тысячного городка, люди заходят и читают одинаково, и тебя, и его.
Александр Гаврилов:
Это правда. Но! Пункт первый. Позволяет ли твиттер, а также ФБ, а также ЖЖ, а также все остальное высказаться каждому, кто желает? Безусловно. Проблема мне видится в другом. Когда человек высказывается, он надеется, что кто-то будет его слушать. На наших глазах прошла история русского ЖЖ, который был сначала забавной игрушкой каких-то гуманитарных гиков, а потом большим общественным событием, а сегодня превращается в вялую и непроглядную среду, в которой лидерами являются коллективные проекты, как Техномат, в который персональность говорящего в очень большой мере размыта. Мы видим обилие специально прикормленных псевдо-ЖЖ-юзеров, которые ниоткуда появляются, набрасываются на жертву и убегают. Мы видим, что по мере того как эта площадка становилась все более и более привлекательной для высказывания, в нее прикочевали все технологии, которые известны нам с выборов, и как пространство для слушателя она потеряла всякий интерес. Не интересно читать ЖЖ, и мы видим, как падает посещаемость, месяц за месяцем. «Ведомости» недавно написали большой материал, с какой скоростью и в каком тренде.
Вопрос без микрофона
Александр Гаврилов:
Я думаю, что это связанные вещи – технические причины и изменение мирового контента, это прямо связанные вещи. Соответственно, твиттер сегодня является чуть менее замыленным, но это просто потому, что его еще недолго мылили. А так, и очень скоро, его даже читать будет невозможно. Здесь есть проблема, связанная, конечно, еще с периодом борьбы против тоталитаризма, который запрещал высказывания. Сегодняшние властные структуры не запрещают высказываться, они фальсифицируют высказывания. Они не запрещают бороться с нацизмом, фашизмом, которые все более и более возникают в России. Они создают антифашистское движение. Был такой великий фильм Марка Захарова по сценарию Григория Горина, «Дом, который построил Свифт». Он некоторым образом имеет отношение к реальному Джонатану Свифту, а более имеет отношение к тому, что Григорий Горин думал в 70-х годах и что неожиданно становится популярным сегодня. Свифт – человек удивительной душевной силы и смелости. Чтобы привлечь внимание людей к несовершенству бытия, он нанимает людей, которые играют то ли лилипутов, то ли великанов, то ли кого-то еще. Главный герой слегка ошарашен этой картиной, говорит: «А что же сделал губернатор?», фигура зла и фигура власти. «Губернатор, – отвечают ему, – оказался умным человеком, он нанял зрителей». И тут мы видим, что по периметру всего этого земляного участка сидят люди в камзолах с театральными биноклями, с лорнетами, радостно лорнируя все происходящее и даже веселясь шуткам, которые каким-то образом там даже звучат. Мы, к сожалению, видим раз за разом, что нанятые зрители действительно способны погубить и обессмыслить любое высказывание. Когда человек поливает себя бензином и жжет на Красной площади, если он это делает в трагическом одиночестве, и никто не способен спросить, что происходит, его голос звучит. А если он окружен плотным кольцом аплодирующей публики – то он клоун. То, что современная российская политика постепенно сделалась клоунской, в некоторой степени связано с тем, что ее делают клоуны, а в некоторой степени с тем, что очень расчетливые, очень умные, очень точные жесты ныне существующих у власти всю существующую политику оттесняют на территорию клоунады. Что с культурой? Ну, слушайте. Я думаю, что она будет расслаиваться. Я надеюсь, что она будет расслаиваться. Собственно говоря, объединение интеллектуалов и обывателей в рамках одного культурного пространства – это результат очень короткого исторического стечения обстоятельств между 70-ми и 80-ми годами. Если мы посмотри на культуру 30-х 20-го века, совсем недавно, мы увидим грандиозную пропасть между культурой элиты и культурой масс. Если мы посмотрим на времена Пушкина или Моцарта, мы увидим крошечную прослойку культурной элиты, которая употребляет свою культуру и огромные массы, которые пляшут Камаринскую и пьют.
Вопрос:
Очень часто сегодня можно услышать критику современного литературного процесса. Есть что-то в русскоязычной литературе, что лично вас удивило в хорошем смысле за последний год или два?
Александр Гаврилов:
Да. Меня последовательно восхищает работа Людмилы Улицкой. Я думаю, тут вряд ли будет новостью, что этот автор пишет хорошие книжки. Меня поразила книга Мариам Петросян «Дом, в котором…», и я настоятельно рекомендую прочесть ее всем, кто по случайности этого не сделал. Мариам Петросян молодая архитектор, живущая в Ереване, для нее русский язык – язык домашний и вовсе не язык улицы. При этом она написала выдающуюся книгу по-русски, живую, страшную, впитавшую в себя опыт русской литературы 19-го и 20-го веков, опыт мировой фантастики, всякого фэнтези и т.д. Эта книжка меня изумила. Мне очень интересно то, что пишет Роман Сенчин. Почему-то, известным сделался его роман «Ёлтышевы», мне понравившийся меньше. Понимаете, литература – это искусство перелома или ожидаемого перелома. Ты находишь главного героя в полном счастье и понимаешь, что счастье это не прочно, оно у тебя на глазах рушится, но он все-таки выкарабкивается. Или ты находишь главного героя в дерьме по колено, но он находит в себе силы. С «Ёлтышевыми» есть проблема, там ничего сущностного не происходит. Ты находишь героя в говне по колено, наблюдаешь героя в говне по колено и оставляешь героя в говне по колено. Хоть бы опустилось по щиколотку, поднялось до пояса. А вот, например, вышедшей чуть раньше и не получивший столь хваленой прессы роман Сенчина «Нубук» меня поразил тем, как это сделано. Там тоже есть некоторые странности с тем, что происходит с героем, но это сделано виртуознее. Сенчин, безусловно, очень сильный художник. То, что он творит, отвратительно, но даже когда мы видим виртуозность в этом, мне кажется, это хорошо. Я с очень большим интересом следил и мне жаль, что закончился издательский «Проект Фрам», который делали вместе Макс Фрай и издательство Амфора. Сначала они выпустили 8 книжек русских и народных сказок, потом они выпустили несколько книжек «Лучшие рассказы этого года», потом они выпустили ряд авторских книг, в том числе поразительную книгу Леи Любомирской. Возможно, это лучший автор русских рассказов, живущий ныне на планете Земля и физически обитающий где-то в провинциальной Португалии. Мне посчастливилось дотуда добраться и увидеть живую Лею Любомирскую, и в этот момент я уже понимал, что это выдающийся писатель. Хорошей прозы довольно много, не говоря уже о том, что хорошей поэзии прямо огромное количество, притом, что плохих, конечно, еще больше, но это вас не должно смущать. Я даже, наконец, убедил канал «Культура», что надо об этом сделать программу, и вот 21-го числа, если Господу будет угодно, в первый раз пойдет наша программа под названием «Вслух. Стихи про себя». Будем там показывать людей и слушать их стихи про себя. Кого еще из прозаиков нужно назвать? Мне кажется очень интересным то, что делает Лена Элтанг, мне кажется замечательным то, что делает Михаил Шишкин. И замечательно при этом, что Петросян, которую я нахваливаю, живет в Ереване, вне русского языка, Любомирская в Португалии, вне русского языка, Шишкин живет в Швейцарии, Элтанг – в Латвии. Может быть, в консерватории что-то подправить? В общем, все хорошие писатели – вон отсюда. Надо всех повысылать.
Реплика:
Когда вы говорили про формат 140 символов и про отдельный текст, вы говорили, что даже географически общество тех, кто думает короткими текстами, и тех, кто думает длинными текстами, будет расслаиваться.
Александр Гаврилов:
Не в смысле материков, не в смысле, что одни соберутся на одном материке, а другие останутся на другом.
Вопрос:
А в каком смысле будет расслаиваться общество?
Александр Гаврилов:
Поскольку в России традиционно довольно низкая мобильность населения, мы не понимаем, что такое переехать в город, потому что там приятнее жить. Но, вместе с тем, это сейчас одна из основных тенденций и американских, и западноевропейских интеллектуалов. И постепенно мы видим, что образованная среда в России тоже начинает переезжать туда, где жить лучше – климат лучше, люди приятнее. У нас это пока личные выверты. Кроме того, мы еще помним, кто такие эмигранты, это же люди, бросившие свою родину.
Реплика:
Должен же кто-то остаться из людей, мыслящих длинными текстами.
Александр Гаврилов:
А-а, это хороший вопрос. Почему они должны остаться, это прекрасный вопрос. Я думаю, что они вынуждены будут остаться по ряду причин. Во-первых, существуют довольно важные наукоемкие отрасли человеческой деятельности, которые, казалось бы, впрямую не связаны с чтением книжек. Например, это современная война, которая вся построена, чем дальше, тем больше, на беспилотных управляемых роботах, которая вся становится битвой умов. Очень редко война впрямую означает столкновение двух людей с дубинками. Соответственно, эта часть требует, даже в обслуживании, довольно высокого интеллектуального уровня.
Вопрос:
В том смысле, что нужно продумывать далеко идущие многоходовые стратегии?
Александр Гаврилов:
Даже в том, чтобы нажать на кнопку.
Реплика:
Формат «нажать на кнопку» это и есть твиттер.
Александр Гаврилов:
Нет, к счастью, нет. Потому что, если бы это был твиттер, все ядерное оружие планеты было бы задействовано. Нет ничего проще, чем нажать на красную кнопку. «Что? Они нас не уважают?», и нажать на кнопку. Слава Богу, при каждой красной кнопке есть совет принятия решений, который говорит: «Ну, парень, иди, жми, – или – нет, парень, не ходи, не жми». На самом деле, и разработка современного оружия, и поддержание современного оружия, и обслуживание современного оружия, и запуск современного оружия – все это вещи, требующие довольно серьезной интеллектуальной подготовки и на уровне технологий, и на уровне логики, и на уровне теории игр. Кроме того, также высокотехнологичными являются вещи, связанные с программированием медиа. Посмотрим на российские масс-медиа. Это, безусловно, телевидение, рассчитанное на идиота, реализованное в большой мере идиотами. Но успешнее те каналы, которые возглавляют люди максимально стратегического мышления.
Реплика:
Когда я задавал вопрос, останутся ли люди, которые мыслят длинными текстами, или нет, это, конечно, троллинг был. Я не считаю, что они не останутся. Я не считаю, что общество движется коротким текстом, и становится все больше людей, которые не могут воспринимать длинную информацию, становится меньше интеллектуалов, что прослойка людей, которые принимают стратегические решения, становится меньше. Естественно, они останутся на руководящих стратегическим позициях, нужны далеко идущие. Но если общество у нас становится таким, что меньше думает?
Александр Гаврилов:
Это не только у нас, посмотрите, Америка – то же самое.
Реплика:
Я говорю, у нас, вообще у нас.
Александр Гаврилов:
У нас на этой планете, понятно. А у нас, на нашей-то планете, все лучше.
Вопрос:
Если расслоение идет в такую сторону, и прослойка стратегов становится очень тонкой, а прослойка потребителей становится большой, что происходит в этом случае? Как она будет существовать?
Александр Гаврилов:
Если совсем честно, то так же, как изменение порядков чтения вернет нас в 14-й век, изменение порядков, о которых вы говорите, изменение порядков способностей принятия решений вернет нас, соответственно, в 18-й век. Потому что идея демократии, то есть, всеобщего равного участия в принятии серьезных решений, это же очень недавняя идея. Разговоры о том, что она напрямую перенеслась из Древней Греции в современную Америку, они немножко «так». Соответственно, я думаю, что, скорей всего, будут найдены форматы, при которых пользователи твиттера по-прежнему будут уверены, что они на что-то влияют. А управление большими процессами будет консолидировано в той самой двухпроцентной страте. Есть такая смешная статистика о том, что в России отдыхают за пределами РФ, постоянно читают книги, голосуют за правые либеральные партии и являются постоянными клиентами психиатрических лечебниц 2% населения. Есть серьезные предположения, что это одни и те же 2% населения. Соответственно, по мере того как эти 2% населения будут воспринимать себя как единство, жизнь будет становиться гораздо лучше, хотя и не совсем такой, о какой мечтали социалисты 70-х годов.
Вопрос:
Небольшой вопрос. Про ЖЖ вы сказали, что это проект, который делается массами, и постепенно интерес к нему угасает, как я понял. По социальным сетям, как вы видите будущее, что с ними может произойти, на ваш взгляд? Они выйдут на какой-то новый уровень, или будет какой-то перелом?
Александр Гаврилов:
К сожалению, по ряду причин переводческого характера в России совершенно неправильно используется слово social network. Что такое social network? Вернемся к словам. Они значит то, что они значат. В 80-х годах был произведен ряд математических исследований, описывающих все социальные взаимодействия как сеть. Что такое сеть? Элемент из узлов и связей между узлами. Эти графические представления социальных процессов были названы social network, а потом для них были найдены некоторые технологии воспроизведения в виртуальном пространстве, то, что мы сейчас называем социальными сетями. Пользуясь традиционным термином, это social network service, служба социальной сети. Поэтому ваш вопрос о том, что произойдет с социальными сетями – это вопрос о том, что еще может виртуальное пространство сделать для людей, чтобы им дружилось лучше?
Тут, разумеется, мы оказываемся в пространстве чистого гадания, но гадания интересного, потому что мы видим здесь два граничных условия. С одной стороны, социальные сети позволяют связываться людям очень далеким. Где-то недавно прочитал, что ФБ соединяет людей, разделенными тысячами километров, и разделяет тех, кто сидит плечом к плечу. Он позволяет себе выбирать людей идентичных, привязка произвольна. 20 лет назад человек мог быть либо москвичом, либо не москвичом, либо россиянином, либо москвичом. Сегодня социальная идентичность представляет грандиозно огромный спектр разных «я». Он участник форума «Охота и рыбалка», и мы все ненавидим участников форума «Охота и рыбалка». Они там охотники и рыбалочники – не то, что мы тут охотники и рыбалочники. Это комический пример, но серьезный, это и есть социальная идентичность. Формируется бесконечное количество социальных очертаний личности, уже не связанных с ее географическим положением, не связанных с ее родовым происхождением, уже не связанных с ее имущественным положением или в меньше степени связанных и т.д. По мере этого формируются какие-то новые общности, другие возможности жить.
Однако психологи уже обнаружили, это первое граничное условие, что может случиться с социальными сетями. Они могут стать альтернативной зоной существования и поглотить вселенную. Ту часть, которая населена мыслящими людьми. Мы видим, что люди, в очень большой мере связанные с сетевым общением, становятся все менее и менее заинтересованы в общении реальном и испытывают серьезные трудности при, например, рабочих взаимодействиях. Человеку нужно объяснить соседу, как они вместе будут работать над годовым отчетом. Поэтому, странным образом, складывание этих надличностных identity в очень большой мере вычеркивают человека из его обыденной жизни. И если прямо там не найдется какая-нибудь работа и возможность получать деньги, из экрана компьютера, а лучше еду, чтобы она проступала так, чтобы можно было слизывать, то есть второе граничное условие –человек по-прежнему должен быть ввязан в некоторые социальные контексты, чтобы существовать.
Между двумя этими точками, полным поглощением всех социальных единств, готовностью выступать на защиту виртуальных объединений и полной диссоциацией с внешним миром и, все-таки, второй точкой – как-то кушать, как-то быть – вот, где-то здесь лежит будущее социальных сетей. Что из этого получится, интересно? При этом мне кажется, что в большой мере меняется сам человек. Я говорил, что меняется читатель от того, что на него обрушивается, меняется книга, меняется читатель, и наоборот. Но так же социальные сети, конечно, меняют своего пользователя. Он ищет утешения не рядом, а вдали, он испытывает эмоции наедине сам с собой, ему кажется, что люди его хорошо понимают, потому что они лайкнули, и так далее. Я не хочу сказать, что набор самообманов, которые испытывают пользователи социальных сетей, лучше или хуже того набор самообманов, которые испытывают люди, выделенные в социальные сети. Но он совсем другой, и это значит, что человек, личность формируется ими в очень большой степени.
Вопрос:
У меня такой вопрос. Вы говорите о том, что из-за мышления коротким текстом люди меньше читают и пишут, но вам не кажется, что при том потоке информации, который обрушивается на нас, невозможно уделять внимание форме, и уделяется внимание содержанию. А ощущения, которые передает книга, эти функции забрало видео. То есть, видео передает ощущения, а идеи как раз остались читабельными.
Александр Гаврилов:
Спасибо большое, это прекрасная поправка, нужно было, конечно, об этом сказать. Видео действительно в очень большой мере берет на себя то, что делала книга. Особенно это заметно, если посмотреть на механизмы обучения – обучение, дообучение и самообучение. Какая бывает школа, какое бывает обучение? Бывает обучение до начальной школы, начальная школа, средняя, высшее, дополнительное или профессиональное образование. Мы видим, что профессиональное образование полностью переключилось на видео. Теперь показываешь маляру полуторачасовой фильм, и, если ему будет непонятно, куда малярить, он его посмотрит еще раз. Это быстрее и результативнее, чем заставлять его читать книжку, которую он, кстати, читать не умеет, и не надо. В данном случае не надо. Нам надо, чтобы он стену красил. Если мы посмотрим на самостоятельное обучение, в большой степени видео отрубает, пока 50 на 50 примерно, но видео уже очень много. Лекции – очень яркий пример. Ted.com. (экс, потому что, как бы, они проходят в других городах, тед экс? москоу чилдрен только что прошла в гараже, очень плохая). Очевидно, что видео из одного из вспомогательных инструментов постепенно становится основным инструментом и, вероятнее всего, будет таковым и в средней школе, и в общей начальной школе. В дошкольном образовании с улицей Сезам уже сейчас ничто не сравнится, или с советской радионяней, которую если кто слушал, те помят до сих пор. Вы правы. Видео отнимает у книжки огромные пространства. Со способностью думать длинные мысли это никак не связано. Конечно, видео-потребитель другой, чем потребитель книжного знания. В первую очередь это связано с тем, кто хозяин дискурса, кто задает скорость, кто проверяет сказанное. Книжка хороша и важна тем, что ее в любой момент можно отложить, потом взять снова, сверить ее с другой книжкой, столкнуть их в пространстве чтения, и т.д. Видео гораздо более линейно, чем книга. Оно очень жестко задает график поступлений информации в голову. И если это хорошее видео, если оно производит впечатление, то, скорей всего, ты с ним не споришь. Другое дело, если ты приучен проверять получаемое знание, то тогда ты и видео сможешь некоторым образом запомнить и проверить, но оно к этому не предназначено, это не его вложенная функция, в отличие от книги. Поэтому пользователь видео по определению более доверчив, у него нет пространства перепроверки внутри процедуры получения знаний. Еще раз повторю, с укорачиванием фразы это не имеет ничего общего, это совершенно другой процесс, идущий параллельно.
Я бы согласился с вами, если бы мы могли иметь хоть какой-нибудь пример более сжатого, более концентрированного в области смыслов текста в твиттере или ФБ, по сравнению с книжным изложением. К сожалению. Смотрите, как было в начале 19-го века. Все тексты были выстроены в некоторую вертикаль хорошести. Самыми неважными, но, в то же время, очень уважаемыми считались тексты, которые соответствовали сами себе, условно говоря, инструкции. Как пользоваться яблокопротирочной машинкой, что крутить у паровоза. Над ними были тексты ученого свойства, которые рассказывали с некоторой степенью обобщения о том, как устроено бытие. Это была очень четко выстроенная пирамида. Над ними художественные тексты, в которых концентрация смысла, как ни странно, была выше, чем в ученых текстах, потому что в них воспроизводился мир в некоторой взятой идеальной точке. Вот на это надо смотреть в мире, а на все остальное не обязательно. И еще выше над художественной прозой находились стихи, в которых концентрация символического знания была наивысшей, потому что и ритм, и рифма, и звукопись, и собственно мысль изложена, все это работает на передачу некоторого символического знания. Любое кино по концентрации, конечно, выше любой поэзии, потому что там есть звук, ритм, движущийся образ, интонация, то, что сказано, наконец. И в тот момент, когда эта предельная концентрация ушла из литературы вовсе, в этот момент что-то зашаталось. Когда люди в начале 20-го века заполошно кричали: «Кино убьет литературу!», все над ними смеялись, а между тем так оно и произошло. Действительно сегодня все те функции, которые в 19-м веке выполняла литература, выполняет кино. Культурное объединение нации. Кто такие русские? Те, кто читали «Войну и мир». Сегодня, условно говоря, русские это те, которые смотрели сериал «Школа». Он становится предметом обсуждения, он объединяет или разъединяет людей, люди дискутируют по этому поводу. То есть, они делают то же самое, что делали с «Войной и миром». Но когда мы говорим о предельной концентрации, мы видим, что чем концентрированнее текст, тем сложнее его форма. И наоборот, чем больше текст посвящен не сообщению, а коммуникации, тем менее концентрирован каждый посыл. Чирикнуть в твиттере принципиально не предназначено для передачи информации, а предназначено для коммуникации. Вы идете по коридору утром в учебном заведении, с каждым здороваетесь, каждому говорите: «Привет». Но никому ничего сущностного не сообщаете. Произошла коммуникация? Произошла. Прошел какой-то кусочек, bit of information? Прошел. Есть приращение информации? Нет. В предыдущей информационной парадигме мы засчитывали в информацию только то, что способствовало приращению ее. Мы раньше не знали, как отвратительно в России по утрам, а теперь знаем. Произошло приращение информации. Есть некоторый стишок, который вошел в плоть национального сознания и остался в нем. В нынешней ситуации, поскольку теперь информацию обсчитывают деятели глобальной сети, они считают трафик. Сказал чирик – хорошо, информация приросла. Сказал like – информация приросла. Вот он, контент – лайк, чирик. Ведь и раньше чирикали, только без участия твиттера, и в этом нет никакой большой трагедии, но и считать, что это какой-то прорыв, к сожалению, не приходится.
Вопрос:
У меня вопрос, скорей, технологического плана. С учетом того, что было сказано в ходе лекции, как вы думаете, какими качествами должен обладать и о чем должен писать хороший автор, может быть, даже, с большой буквы, и продающийся? Как вы видите эту разницу между ними?
Александр Гаврилов:
А вот, как ни странно, да, хороший автор может быть продающимся. Может продаваться автор, который каким-то образом способствует приращению информации. Скажем, Улицкая. Мы думали, что хорошая литература не может продаваться, а продается же! Я думаю, что художественная литература в большой мере берет на себя функцию философского трактата, по мере того как все смещается, сообщение заменяется коммуникацией, рассказ заменяется 140 символами, такое безумное чаепитие, как в Алисе, а потом они все поменялись чашками. Вот, художественная литература сегодня выполняет огромную часть тех функций, которые вчера выполняли философские трактаты. Некоторым образом, Пауло Коэльо или Ричард Бах это такой идеальный писатель завтрашнего дня, потому что он сидит там у себя в прекрасном Сантьяго и говорит: «Люди поступать хорошо, поступать плохо». В этом смысле продающимся автором становится именно автор, который демонстрирует не только умение связывать слова в узелочек, но и который транслирует некоторую важную и приемлемую читателем философию жизни. Если мы посмотрим на наиболее продающихся авторов, которые уже есть на рынке, мы уже сейчас это увидим. Бессмысленно предполагать, что кого-то могут увлечь сюжеты книг Дарьи Донцовой. Во-первых, они все одинаковые, но что есть внутри этих книг? Твердая уверенность, что главное – это позитивное восприятие бытия, что бы ни случилось. У барышни вчера умер папа, пойдемте в кофейню с ней, пощебечем! Мы нашли хозяина замка на свалке мертвого, Боже мой, какая удача! Давайте как-то развлечемся по этому поводу. Вот эта, на мой взгляд, невротическая отключенность от происходящего и яркий эмоциональный позитив – это то, за что любят Дарью Донцову. Сюжет дурацкий? Это и так все знают. А книжки почему-то читают. Так хорошо, так в голове пусто! Это буквальная цитата. Я как-то однажды спрашивал у одной значительной дамы, государственного чиновника, в прошлом переводчика: «А зачем Вы Дарью Донцову читаете?». «Вы знаете, за день накувыркаешься в министерстве, потом сядешь на заднее сиденье, едешь домой по пробкам, а голова такая пустая!». Таким образом, я бы сказал следующее. Продающийся автор обязан настраивать своего читателя, он обязан оказывать ему некоторую психотерапевтическую помощь. Причем, это может быть помощь прямая, как в случае с Дарьей Донцовой, может быть косвенная, совместное рассуждение, как Вишневский.
Вопрос:
То есть, нужно угождать читателю?
Александр Гаврилов:
То есть, писать то, что читатель хочет? Так всегда было. Это явление, к сожалению или к счастью, не новое.
Вопрос:
Значит, сотрется граница между национальными литературами?
Александр Гаврилов:
Нет. Не сотрется, потому что не сотрется граница языка. Граница языка по-прежнему трудно проницаема. Другое дело, что некий набор идей мировой литературы, конечно, очень влиятелен на любую национальную литературу, и то, что граница эта нестираема, не означает, что хороший писатель адресуется только к своему национальному читателю. Акунин отлично переведен на банту, хотя, что они там могут прочесть, я вообще не понимаю. Существует некоторая работа внутри национальной литературы, это, в первую очередь, работа языковая, как сказано, как сделано. И существует межнациональная, наднациональная работа, как подумано. Об этом довольно много говорили в связи с последним нобелевским лауреатом Томасом Транстрёмером, который пишет нерифмованные, неритмические верлибры, казалось бы, очень простые для перевода. Человек написал ЖеЖешечку, ты ее перевел. В действительности, переводчики говорят, что сложно добиться той же концентрированности мыслей. С одной стороны, он, конечно, очень всемирный, на английский весь отлично переведен, очень влиятелен на английский процесс. С другой стороны, он абсолютно остается сам собой, шведским писателем, давно катается в Швеции на своей инвалидной коляске, смотрит и думает. Думает о Швеции, думает по-шведски и говорит потом об этом всему миру. Стирается ли внутри него граница между шведом и не шведом? Боюсь, что нет.
Вопрос:
Будут ли сосуществовать бумажные и электронные носители информации?
Александр Гаврилов:
Да. И то, и другое, да. Безусловно, бумажный носитель будет существовать еще значительное время, тут нет сомнений. Мне представляется, что и пять, и, вероятнее всего, 10 лет книжные носители останутся в обороте. В том, что касается газет, я бы говорил об этом с меньшей уверенностью, потому что вопрос упирается только в стоимость технологий, по уму, бумага уже вообще ни за чем не нужна. Не нужна-то она не нужна, но удобнее утром в метро: пошуршал газетой, свернул в трубочку и кинул. Это глобальная реальность мегаполиса. Но книга-то бумажная, скорее всего, точно переживет 10 лет. Другое дело, как она их переживет. Я думаю, что она и 20 лет переживет, только в другом статусе. Мы говорили о том, что читатель окажется заперт за монастырской стеной, возвышен своим чтением, переведенный на какой-то другой уровень статуса. Так же и книжка будет переведена на другой уровень статуса, и она тоже некоторым образом вернется. Поскольку она станет очень малотиражной, то она вернется к статусу, скорее, рукописной книги, чем к статусу массовой книги. Все то, что сегодня является большей частью рынка – развлекательное чтение, картинки, книжки про котиков, знаете, да? 15% мирового рынка – это книжки про котиков. Это была глобальная статистика франкфуртской ярмарки лет 10 назад, это было на всех полосах во всем свете. Все это с очевидностью уйдет на другие носители, потому что котиков на iPadе щупать удобнее, чем на бумаге. Бумажный котик помнется, а iPadышный что? Разобьется – нового зальем. А собственно бумажная книга – это будет книгохранение информации, это будет книга, передающаяся по наследству, это будет книга авторизованная. Есть такой американо-британский писатель, Нил Гейман, на мой взгляд, прекрасный. Я его очень люблю как писателя за его страшным многословным блогом и твиттером, но все равно с удовольствием. Так вот, Гейман давеча написал: «Был в таком-то городе, давал автограф и подписал 80 книг и 4 iPadа. На iPadе мало места для автографов, там буквально на обложке автограф черканул, и все, следующий автор не поместится, придется обложку менять. Эта обложка с автографом Геймана». То есть, у бумажной книги, безусловно, будет существование особого статусного объекта. Уже и сейчас книга – это самая дешевая роскошь. С одной стороны роскошь, с другой стороны дешевая. Думаю, она в этой же категории и останется, она будет дешевле бриллианта, но важнее, чем ежедневные вилки и ложки.
Вопрос:
Почему так происходит?
Александр Гаврилов:
Эта тенденция связана с тем, что история дико медленная штука. В конце 17-го века печатная книга получила широкое распространение, колониальные империи рухнули в 1962-м. То есть, худо-бедно, 200 лет продержались, притом, что причин, казалось бы, не было. Мы сформированы новым типом отношения к информации. Читатель традиционной книги твердо знал, что, скорее всего, ему никак невозможно будет найти ту информацию, которая ему необходима. Традиционное чтение книги в период расцвета книжной культуры нового столетия, начала 20-го века – это почти полное перемещение ее в память читателя, накопления огромных объемов информации в памяти, а затем вытаскивание этих фрагментов в рамках какого-то инсайда, озарения. Я всегда объясняю разницу между людьми эпохи Википедии и людьми 19-го века. Что такое люди эпохи Википедии? Это люди, которые всегда знают, что им есть, где посмотреть информацию. Я не помню, какая проводимость у ртути, но я знаю, где посмотреть, я не помню массовый вес плутония, но знаю, где посмотреть, я не знаю количество жителей Самары, но знаю, где посмотреть. Чтобы объяснить, чем отличаются люди 19-го века от людей эпохи Википедии, я всегда привожу один и тот же пример. Для того чтобы озарение, которое так важно в мифологии науки 19-го столетия, смогло сработать, человек должен знать, загрузить в голову, в память огромное количество информации. Представьте себе Менделеева, которому снится периодическая таблица элементов, и он в ужасе просыпается, лишь бы посмотреть, что это такое. Не знай он доподлинно все относительные веса элементов, он просто бы не понял, что ему снится. Да, действительно, с одной стороны, эта ситуация с вынесением огромной информации наружу, она вынужденная, количество информации очень резко увеличилось. Мы должны чуть-чуть знать о таком количестве объектов, которого человек 19-го века не мог и представить. А с другой стороны, ситуация, конечно, фатальная, если мы сами себе не ограничиваем какой-то кусок, в котором будем знать все. Потому что если мы по всему кругу знания знаем ничего, то озарение нас не посетит. Мы никогда не прорвемся на следующий уровень знания, мы никогда не откроем ни электричество Теслы, ни периодическую систему Менделеева, мы никогда не поймем, что будет дальше.
Юлия Свешникова:
Наверно, на этом пора заканчивать.
Александр Гаврилов:
Да, на этой оптимистической ноте мы попробуем прерваться.