Молодежь и кризис.
Борис Владимирович ДУБИН
Начальник отдела социально-политических исследований ЛЕВАДА – центра
Борис Дубин:
Прежде чем перейти к кризису, несколько слов про молодежь и про ситуацию в целом. Вообще говоря, я хотел говорить не просто о кризисе мировом финансовом и российском, а о некоторой связи между проблематикой молодежи и проблематикой кризиса. О состоянии молодежи, как о некотором кризисном состоянии.
Вообще говоря, молодежь как проблема, молодежь как особая группа и молодежь как целый комплекс проблем – это довольно позднее явление. Примером традиционного общества может быть племенное общество или деревенское общество, по крайней мере, до XIX века. Там нет никакой проблематики молодежи. Человек доживает до определенного возраста, вступает в свои взрослые права и дальше живет как взрослый человек. Но так называемое современное общество, или как его еще называют неловким словом, «модерное общество», которое сложилось в развитых странах Запада примерно с конца XVIII к середине XIX века, модерное общество – это общество чрезвычайно дифференцированное и построенное на постоянной дифференциации. Дифференциации разных видов деятельности, разных типов сообществ, разных институтов социальных.
Под институтом не надо понимать организацию. Институт – это устойчивый фон для социологии. Это устойчивая форма человеческого взаимодействия, которая поддерживается во времени и узаконивается, утверждается некоторым регламентом. Правовым регламентом. Это может быть любое право. Это может быть обычное право. Это может быть формальное право. Не обязательно писаный договор. Но правовая санкция на постоянное воспроизводство этого института, этого действия, это обязательная вещь.
Примеры институтов: школа, армия, наука, фабрика, школьный класс, мы с вами сейчас осуществляем институциональное взаимодействие. Что характерно для института? Все роли дифференцированы. Вы не можете занять мое место, а я ваше. Это и задает структуру института.
Современное или модерное общество построено на том, что вся институциональная его система постоянно, в этом и состоит ее динамичность, ее возможность развития, постоянного ответа на вызовы времени, — она постоянно дифференцируется. И поскольку общество очень дифференцировано и продолжает дифференцироваться, то период от детства до взросления растягивается. И тогда в этом зазоре между детской и взрослой жизнью и возникает особая группа, особая субкультура молодежи. И молодежь, как проблема.
По-настоящему эта проблематика, конечно, стала проблематикой уже в так называемых национальных государствах к концу XIX – началу ХХ века. Именно тогда мы имеем в Европе, прежде всего, возникшие впервые молодежные движения. Молодежные движения, молодежные группы, молодежные клубы, возникновение самой проблематики молодежи в культуре. Возникновение не просто молодого героя в литературе. Он был и до этого. Но возникновение представления о том, что молодежь – это некоторая страна в стране. То есть, внутри общества есть вот такое подобщество молодежи, и с ним связаны особые проблемы.
С чем связаны эти особые проблемы? Почему они особые? Почему я сразу заговорил о кризисе?
Был австрийский психологи, эмигрировавший в Соединенные Штаты от нацизма, Эрик Эриксон. Он связывал юность с кризисом. Самая знаменитая его книга 1960-х годов называется «Юность и кризис». В этом смысле само пребывание в группе, подгруппе, подобществе молодежи есть некоторое кризисное состояние. Это связанно с тем, что молодой человек находится под императивом, указанием, действием каких-то норм со стороны нескольких непримиримых между собой институтов. Семья, с одной стороны. Сообщество товарищей, с другой стороны. Учебный коллектив, с третьей стороны. Производство, которое его ждет. Не важно, будь это наука, производство, промышленность, банк или еще что-то. Эти различные институты как бы предъявляют к нему разные требования. В этом смысле он находится на пересечении разных не просто нескольких институтов, а нескольких институтов разных по типу. Потому что лояльность по отношению к семье – это лояльность одного типа. Лояльность по отношению к товарищам – другого типа. Она на другом построена. А необходимость встроиться в производственный коллектив, в профессиональный коллектив – это третий тип ролей. И они между собой плохо ладят.
И тогда возникает то, что Эриксон называл проблематикой идентичности. То есть, самотождественности молодого человека. И считал юность, пребывание в группе молодежи, преимущественным состоянием высокой неопределенности идентичности. Напряженности всех проблем, связанных с тем, с ответом на вопрос «кто я? Зачем? Куда? Ради чего? Какими средствами? В какое время?» и так далее. Поэтому между молодежью и кризисом есть некоторое внутреннее родство. Есть некоторая связь. Именно поэтому на молодежь обычно возлагается роль носителей изменений. Потому что изменения не возникают из сбалансированного состояния. Они возникают именно из состояния проблематичного, напряженного, внутренне конфликтного. Поскольку молодежь в этом смысле подвержена такому состоянию, она и является носителем изменений, в этом состоит ее роль в модерных обществах.
С одной стороны, как бы оторваться от родителей. Не обязательно через скандал и мордобой, но, так или иначе, противопоставляя себя родительскому поколению. С другой стороны, вписаться и проявить лояльность по отношению к своим сверстникам. С третьей стороны, уже ориентироваться на некоторую взрослую жизнь и на взрослые образцы поведения. В том смысле это могут быть ориентации тоже очень важные. Это могут быть ориентации на людей – учитель, старший брат, заводила во дворе или кто-нибудь еще. А может быть ориентация, она в этом смысле более подходит для современных обществ, — это ориентация не на людей, на идеи и на ценности. Культурные образцы. Источником их может быть все, что угодно. Искусство, литература, идеология, кино и так далее.
Когда мы начинали в нашем Центре, он тогда назывался Всесоюзный Центр изучения общественного мнения, с 1992 года – Всероссийский, для нас молодежь была группой преимущественного внимания. Потому что мы понимали свою работу социологов тогда и сейчас так, что мы хотим увидеть источники возможных изменений в тогда еще советском, а потом постсоветском обществе. Проследить, какие новые идеи, какие новые ценности, какие новые представления несет с собой молодежь. И как они дальше распространяются в обществе: принимаются другими группами, отвергаются ими, как они входят в структуру уже существующих институтов, меняют эти институты и так далее. Вот всю эту проблематику имея в виду, мы тогда представляли себе движение Советского Союза, а потом России, как некоторую стрелу, острием которой является молодежь.
Точнее сказать, мы соединяли тогда несколько характеристик. Возрастную – молодость. Образовательную — то есть, наличие хорошего образования и культурного бэкграунда. То есть, они не просто образованные, они квалифицированные, более культурные, чем остальная часть населения. И урбанизированность. То есть, соединяли проживание в крупных, крупнейших городах, высокое образование, молодость, и в этом сочетании видели возможность достаточного быстрого, хотя и драматического, непростого, трудного изменения в конце 1980-х, когда мы начали работать, — в начале 1990-х годов.
Потом картинка начала усложняться. Стало не очень быстро и не очень легко. Но, тем не менее, нам пришлось понять, что молодежь не есть, по крайней мере российская, — не есть страна в стране. Она в этом смысле не отделена никакими стенами и границами большого общества. Внутренне молодежь во многом, и в этом состоит особенность российского общества, несет на себе следы предшествующих поколений. Их привычек. Их верований, их норм, ценностей. Но главное для социолога, очень важно то, о чем люди даже никогда не спрашивают и не разговаривают. То, что разумеется само собой. Это и есть самое важное, что образует основу любого социального существования. Изо дня в день. Мы не спрашиваем себя, как правило, что такое Бог, что такое любовь, что такое «здравствуй».
Есть такая социологическая игра. Ее придумал американский социолог Гарольд Гарфинкель. На жаргоне она называется «Гарфинкелинг». Гарфинкель как раз хотел обратить внимание социологов на важность того, о чем люди друг друга не спрашивают. Из чего они исходят как само собой разумеющегося. И посоветовал своим студентам вести себя дома, например, так, как если бы они снимали комнату у своих родителей, а не были воспитаны в семействе. И тогда начали обнаруживаться вещи, которые мы обычно не обсуждаем. Говорят: «Здравствуйте», а собеседник спрашивает: «А что ты имеешь в виду? Я болен? Почему ты желаешь мне здоровья?». Ну, и так далее.
Дело стало оборачиваться довольно плохо. Не все мамы понимали эту игру. Случались тяжелые медицинские случаи. Игру пришлось прекратить. Но я хочу обратить ваше внимание на непроблематизируемый, то есть не становящийся проблемой, бэкгрануд нашего повседневного социального существования. В этом слое жизни, в этом слое реальности очень многое нынешняя молодежь наследует от предшествующих, позднесоветских, поколений. И во многом это идет также не через неосознаваемый бэкграунд, а это идет через деятельность основных институтов. У нас все-таки во многом той же самой осталась школа. У нас во многом той же самой осталась семья. Даже и высшая школа, при всех ее, вроде бы, изменениях за 1990-е годы. Она еще во многом по своей структуре, по типу организации обучения, по составу преподавателей восходит к более ранним временам.
Поэтому нам пришлось усложнить нашу картинку. То, что сегодня делает молодежь, то завтра или послезавтра будут делать все, — такой картинки не получилось. Что мы имеем в виду, говоря о молодежи, как факт ее существования, поведения, ее оценок, мышления, ориентации и так далее? Я буду опираться на весь корпус наших исследований «Левада-Центра» за 20 лет. Но, в основном, я буду говорить о двух больших исследованиях. Одно 2006 года, заказанное нам швейцарскими специалистами. Второе 2008 года. Плюс несколько наших исследований, касающихся не молодежи в целом, а того, что очень условно, в огромным кавычках, можно назвать «средний класс». То есть, то, что касается молодежи, наиболее хорошо зарабатывающей, живущей в крупных городах, довольной в целом жизнью. Эти исследования, по большей части, происходили до того, развернулся финансовый кризис. О том, что наступило после, поговорим позже.
Что получалось, если сравнивать молодежь с другими группами российского общества? Во-первых, капитал образования. Это, несомненно самая образованная группа, которая сейчас есть в России. Причем, образованная по уже имеющемуся образованию и по намерению его дальше совершенствовать, усложнять, получать второе образование и так далее. Но тут же делаю оговорку. Не надо переоценивать степень качества этого образования и величину той группы молодежи, которая ориентирована на особое высокое качественное образование. По нашим данным получается, что из людей возраста, когда кончают школу, поступают в институты, учатся на первых трех курсах, из этой подгруппы количество людей, которые хотели бы получить особое высококачественное образование на уровне мировых стандартов с тем, чтобы лучше вписываться в мировую систему, быть конкурентоспособными на мировых рынках труда, — это 8-9%. Еще меньше, соответственно, группы тех, кто может за такого типа образование платить. Причем, платить вопреки сложившейся советской, русской традиции, когда предполагается, что мы платим просто за доступ к высшему образованию. За возможность учиться в институте. В данном случае я веду речь совсем о другом. О том, что люди осознают, что они платят за особое качество образования. Не просто за то, что у всех, за диплом, а за особое качество образования. Эта группа еще меньше. Это надо понимать.
Первое – это образование. Второе, говоря старыми казенными словами, — материальное положение. Я сейчас говорю про молодежь, условно, с 18 до 30-35 лет. Эта часть населения наиболее обеспечена и в наибольшей степени удовлетворена своим материальным положением.
Несколько цифр. В населении у нас мы выделяем несколько статусных групп по потребительскому статусу. Те, у которых не хватает денег даже на еду и одежду. Те, у которых хватает денег на еду, но есть трудности с одеждой. Те, у которых хватает денег и на еду, и на одежду, но есть трудности с товарами длительного потребления. То есть, холодильник, телевизор, машина и так далее. И те группы, которые не испытывают никаких трудностей, могут себе позволить любые дорогие покупки и прочее. Последняя группа – это несколько процентов российского населения. Группа, в которой говорят, что нет трудностей с товарами длительного потребления, в населении составляет 8% в России сегодня. Такая же группа молодежи составляет в 3-4 раза больше. То есть, в сравнении со средним населением молодежь обеспеченная группа.
При этом, это группа, которая в максимальной степени довольна своей материальной ситуацией. Так, по крайней мере, было до октября 2008 года. Вот здесь начинаются первые напряжения и следы внутренних конфликтов. При этом, большая часть молодежи, 55-60%, считают себя недооцененными на работе. Иначе говоря, они считают, что они получают слишком мало в сравнении с тем, что они на работе заслуживают.
Второй вектор напряжения – это сознание, что они могли бы большего добиться, например, за рубежом. В этом смысле достаточно распространенная, в отличие от российского населения, установка на то, чтобы поехать поучиться. Это порядка 60% молодежи готовы это сделать. Это не значит, что они реально поедут, но внутреннее соизмерение себя с некоторыми зарубежными стандартами и готовность, как будто бы, им следовать есть на таком уровне. Они были бы готовы, примерно 50%, поехать поработать за рубежом. И четверть опрошенной молодежи говорит, что хотели бы уехать на постоянное место жительства. Среди россиян это уровень нескольких процентов. Даже по нашему опросу «среднего класса» у нас было порядка 14% — так или иначе об этом задумываются. Даже не готовы, а об этом постоянно думают и внутренне примеряются. Это не значит, что они уедут и что-то для этого делают реально. Вот примерно такое расхождение.
Я, как социолог, здесь вижу некоторое внутреннее напряжение в сознании молодежи. То есть, сознание своей в какой-то мере нереализованности в российской ситуации. И сознание своей недооцененности со стороны предприятия, фирмы, организации, в которой они работают.
Еще она важная черта. Здесь начинается высокая степень сходства современной российской молодежи с российским населением в целом. Российское общество сегодня – это общество очень высокого институционального недоверия. То есть, россияне не доверяют практически никаким из нынешних институтов российских, за исключением президента, армии и Русской Православной Церкви. Как раз эти три институции, как вы понимаете, наименее реформируемы.
И Церковь, и армия достаточно архаичные институты в современном обществе, как бы она ни была вооружена. Но по своей социальной структуре армия, конечно, — архаичный институт, иерархический, жесткий, построенный на жестком подчинении нижних по отношению к верхним, приказы не обсуждаются и так далее. Это институты, которые построен на ценности самой жизни и на готовности ее отдать. Это, как правило, архаичные институты. Современные институты не требуют от человека таких гигантских жертв. Ни суд, ни академия, ни парламент, ни один из институтов не потребует от вас всего – жертвы вашей жизни. А вот эти институты один американский социолог называл «ненасытные институты», «всепоглощающие институты». Они требуют человека всего, целиком.
Так вот, если россияне сегодня и доверяют каким-то институтам, то, скорее, институтам такого типа. Всем остальным – партиям, профсоюзам, суду, милиции и дальше по списку, финансовым институтам – они не доверяют. И молодежь, надо сказать, разделяет эту установку россиян. Она не доверяет институтам.
Второе. Она не доверяет политическим партиям и сфере политики вообще. Это тоже отличает российское современное общество. Оно как бы деполитизировано. Не в том смысле, что в нем нет политики. Напротив, оно все пропитано, пронизано политикой. Политика не выделена из него в качестве отдельной сферы. Но по отношению к активной политической позиции, как активному политическому действию, — не важно: членство в партии, выступление в движении протеста, заявление своих политических прав и так далее, — в этом смысле современное российское общество очень сильно, радикально деполитизировано. И молодежь делит с российским обществом такое отношение к политике.
В лучшем случае каждый пятый молодой человек, 20%, говорит, что в принципе интересуется политикой. Но еще меньше доля тех, кто говорит, что хотел бы заняться политической деятельностью. Там уже снижается до нескольких процентов.
Здесь сделаем отступление и обобщение. Оно мне кажется чрезвычайно важным.
Все-таки это данные не одного, не двух, не случайных, а хорошо построенных, хорошо обоснованных и проверенных исследований. Если это так, тогда что мы можем сказать про итоги 1990-х годов в 2000-х. Это не факты, а диагностика и обобщение фактов. Тогда с чем мы имели дело в стране? Видимо, отчасти разочаровавшись в поколении родителей, которые не смогли обеспечить достойный уровень существования семье. А все-таки Россия прошла в конце 1980-х – начале 1990-х годов через серьезнейшие экономические решения, через дефицит продуктов, через мгновенный рост цен. Сгорели даже те небольшие накопления, которые были у людей. Через увольнения, трудности устроиться на другую работу. Вставали целые заводы и производства и так далее. Короче говоря, можно предположить, что итожа опыт всего этого, молодежь в этом смысле не просто как всегда противопоставляла себя поколению родителей, но в данном случае противопоставляла себя по одному очень важному признаку. Родители оказались социально несостоятельными. Они не сумели обеспечить себе, семье и молодым людям тот уровень, который они считают достойным.
Под влиянием этого и в ситуации довольно сильного ценностного и идейного разброда начала 1990-х годов, уже не советские, а какие? Уже не социализм, а что? В таком состоянии, видимо, наиболее притягательной сферой для самореализации. Во-первых, где можно было самореализоваться быстро. Во-вторых, сфера наиболее свободной от идеологии, политики, партий и так далее. Видимо была признана сфера, прежде всего, экономическая. Иначе говоря, главным занятием стало делать деньги. И чем быстрее, чем эффективнее, тем лучше.
Поэтому финансовая сфера, банки, фирмы. Лучше, если это будет с участием иностранных предприятий, иностранных собственников. Любой тип хороший, квалифицированный и соответствующим вознаграждением. Но в принципе сложилась так ситуация социальная, культурная и идейная в первой половине 1990-х годов, что молодежь устремилась в незанятые сферы быстрого экономического достижения. Кстати, туда входили не только банки. Туда входили и масс-медиа. Прежде всего, телевидение, конечно, где появились огромные деньги, необходимость в огромном количестве молодых людей. Конечно, на ролях обслуживающих, но все-таки с очень серьезными вознаграждениями. Не буду обсуждать отдельно, сколько под этим было нефтяных денег и подпитки, которая шла от того типа экономики, который существовал в 1990-е годы, и по которому сейчас нанесен очень серьезный удар. Начиная с сентября-октября прошлого года.
Причем, экономический успех у той части молодежи, которая имела экономический успех. Я говорил, что эта доля существенно выше, чем доля успешных россиян в целом. Чем больше у них был экономический успех, тем в большей мере они отстранялись от политики, не доверяли другим институтам и противопоставляли себя поколению родителей.
В этом смысле, конечно, в России в 1990-е годы вообще была создана мифология денег, которой нет нигде в современном мире. Это очень интересный пункт. Я себе позволю немножко на него отвлечься.
Дело в том, что по мнению большинства россиян, и молодежь выражает это в радикальной, яркой степени, главное, что необходимо сегодня человеку в обществе – это деньги. То есть, деньги заменяют собой, как бы, все. Это мифология, это нереальная вещь. Но что это значит? Это значит, что мы по-прежнему, по крайней мере в мифологии, живем в чрезвычайно бедном обществе, которое не привыкло к достатку. Поэтому оно так высоко ставит деньги. Во-вторых, в очень плоском, упрощенном обществе. Потому что общество сложное имеет огромное количество связей каждого человека и каждого института с другими институтами, другими людьми. И большинство этих связей на деньги не обменивается. Деньги действуют в современном американском, французском, немецком обществах именно потому, что там действует общество. А деньги только резюмируют эти сложные общественные связи, которые там есть.
Я, конечно, сейчас очень обобщаю. Всегда бывает по-разному, всегда бывают исключения из этого правила. Но как некоторый общий образец. У человека в современном развитом обществе нет ощущения, что он беззащитен. А три четверти россиян живут с этим ощущением, что они не защищены от произвола властей. Они не защищены от насилия на улице. Они не защищены от возможной угрозы террора и так далее. И они не знают, что с этим делать, если они станут жертвой. Во-вторых, у человека в современном развитом обществе нет ощущения, что если у него будут трудности с зарплатой, с лечением и еще с чем-то, он падает на самое дно. Он всегда падает на целую систему лонж, решеток, сеток, которые его поддерживают и не дают упасть дальше. Это различные институты, фонды, движения, сообщества, локальные, более универсальные и так далее, которые в этом смысле поддерживают человека. И держат очень сложную структуру современного общества. Вот этого ощущения оставленности, незащищенности, невозможности и неизвестности, куда пойти, если тебя обидели, оскорбили, лишили чего-то, поступили с тобой несправедливо и так далее, — этого в современных обществах, в общем, не бывает. В России это правило.
Поэтому я говорю про мифологию денег. Мифология денег до такой степени раздутая – это черта бедного общества в экономическом смысле. И простого в социальном смысле общества. И в большой мере еще закрытого общества. В том числе закрытого от всего большого мира.
На протяжении 1990-х, а особенно 2000-х годов в России развилась другая мощнейшая мифология. Вернее, вернулась, потому что она в России уже не раз была. Это мифология изоляции, мифология своего особого пути, мифология того, что мы в кольце врагов и нам никто не поможет, и все хотят России только плохого и так далее. И нас никто не понимает и не любит, даже когда мы встаем с колен. Эта мифология не случайна. Это попытка компенсировать бедность и простоту этого общества.
Но это негодная попытка. Потому что все эти три проблемы, или оси, они работают в одном направлении. Они работают на упрощение общества, на вывод его из ряда совокупностей современных обществ. В той мере, в которой большинство общества настаивает на своем особом пути, на оценке своей бедности. А наши респонденты в целом, молодежь несколько реже, очень часто говорят: «В России, в общем, деньги не ценны. У нас дело другое. У нас духовность и так далее». Смотрите, как это развивается. С одной стороны, культ денег воображаемый. С другой стороны, в качестве защиты от собственной бедности, компенсация за нее – настаивание на том, что это не важно. Мол, не нужно мне этого винограда, не нужно нам этих денег, потому что мы живы другим. Мы живы духовностью, коллективизмом, особым путем, великим прошлым, великой литературой и тому подобное.
Вот такой получается сложный комплекс, сложный синдром. Я говорил это к тому, что большую часть из этих установок молодежь делит с остальным российским населением.
Уровень ксенофобии среди молодежи. Это такое отторжение и даже агрессивное отторжение от этнических чужаков. Вы знаете, что в России есть две нации. Одна из этих наций – это «понаехали тут». К нации «понаехали тут» у молодых людей нисколько не меньшая ксенофобия, чем у взрослых. А в некоторых средах, причем, казалось бы, продвинутых, институтских, учащейся молодежи, там уровень ксенофобии по отношению к этническим чужакам чрезвычайно высокий. Он выше, чем в среднем у населения.
За «сильную руку», которая необходима для того, чтобы навести порядок – около 65% населения в целом, и 70% молодежи.
Данные нашего молодежного пороса. Мы задавали вопрос: «Как вы считаете, молодежь России в принципе хочет того же, что молодежь на Западе?». «Да» говорят 60-61%. Но 71-78% в разных возрастных подгруппах говорят: «Пусть Запад не навязывает нам свои идеи и представления». 72% говорят, что Западу не нравится именно то, что Россия «встает с колен». В этом смысле отношения между Россией и Западом никогда не будут дружными.
Это опять внутренний конфликт между двумя системами представлений. Одно из них условно можно считать новой, современной, но не укорененной в населении в целом. А другое, условно, будет считать старой, но чрезвычайно укорененной в населении на протяжении многих поколений. И когда ситуация обостряется, возникает некий признак нестабильности, то эти глубинные представления выдвигаются на первый план и работают на компенсацию того, чего не удается достигнуть, чего на самом деле нет. А почему на самом деле нет? Потому что «чужие» отобрали, это Запад нам посуропил, иначе мы бы жили ого-го как. И так далее. Такая система внутренней защиты на психологическом уровне работает, но она абсолютно бесперспективна в социальном плане. Потому что из этого никакое практическое действие не следует. В этом смысле такого типа настроения, такого типа установки не только консервируют нынешнюю ситуацию, они работают на ее понижение. Это понижающий трансформатор.
Люди в России и, к сожалению, молодежь в очень значительной степени не свободны от этого. Люди в России готовы немножко приседать, становиться немножко пониже, требовать немножко поменьше. Чтобы не потерять то, что есть. В этом смысле мы меряем себя не по тому, чтобы стало лучше, а по тому, чтобы, не дай Бог, не стало хуже. Это и есть установка на понижение, это и есть понижающий трансформатор.
Когда только пошли первые ростки молодежной культуры в Европе, у немецких романтиков в конце XVIII – начале XIX века. А они пришли после Великой французской революции. Что они говорили? «Мир принадлежит нам». В этом смысле «мы должны и можем сделать его другим». В нашем случае мы имеем дело с совершенно противоположной установкой. «Мир не принадлежит нам. Мы не можем с ним ничего сделать. Поэтому принимаем позу страуса и говорим, что это лучше». По крайней мере, «так мы выживем в это трудное время».
Тут еще одна важная характеристика. Я говорил о недоверии к институтам. Добавим к этому еще две очень важные характеристики нашей общей социальной жизни. Это отсутствие или крайняя слабость, редкость, не влиятельность идей, образцов, которые бы могли ориентировать людей на новое и более высокое, а не на понижение. Назовем это для краткости «отсутствие идей». Соответственно, и отсутствие людей, которые могли бы быть образцами такого типа поведения.
Другая характеристика чрезвычайно важная. Российское общество сегодня очень раздробленное, фрагментированное. И это измельчение продолжается. Основное, на что сегодня рассчитывает российский человек, и молодежь в большой мере разделяет эту установку, — только на самых близких. Три четверти населения считают, что людям доверять вообще нельзя. Три четверти считают, что если что случится, положиться можно только на самых близких. Больше ничего нет. Нет ни профсоюза, нет ни партий. Даже Церкви в этом смысле нет, потому что реально в деятельность ее включены несколько процентов населения – 5-8%. При том, что говорят, что они верующие, 70% населения, в том числе молодежи. Бывают в церкви хотя бы раз в месяц порядка 9-10% населения, но при этом оно считает себя православным на 70%.
Для сравнения. В Америке среди молодежи примерно 45-47%, среди старших групп – до 80% бывают в церкви раз в неделю. В Германии, Италии, Франции ситуация другая. Там на протяжении многих поколений была такая ситуация, что религия одно, а социальная жизнь другое. Но в Америке ситуация такова. Может быть, не случайно именно в Америке примерно 60% молодых людей участвуют в деятельности тех или иных общественных организаций. В том числе в неоплачиваемой деятельности. То есть, помогают без оплаты.
Я думаю, что две эти характеристики очень сильные американские институты. Очень сильное консолидированное сообщество. При том культе индивидуализма, который там есть, общество очень консолидированное. Сильные институты, консолидированное общество, уверенность в том, что все всегда можно сделать, исправить и сделать лучше – это все вместе не позволяет так проваливаться человеку сверху в самый низ.
У нас можно взять даже не экстраординарную ситуацию типа кризиса, несчастья или болезни, когда человек выпадает из жизни. Возьмите обыденную ситуацию. Человек выходит на пенсию. Пенсионер в России – это «гражданский мертвец». Он выходит из социальной жизни. Дальше – чисто страдательное существование. Попытка устроиться на работу на какую угодно, за любые деньги и так далее. Это очень характерная ситуация. Между тем, современные развитые общества – это общества людей, где самый сильный потребитель – это люди старшего возраста, накопившие за свою жизнь и дающие себе теперь возможность ездить, покупать, менять образ жизни и так далее.
В этом смысле говорят о культуре современных развитых обществ как о культуре «третьего» или даже «четвертого» возраста. То есть, люди, которые по старым представлениям уже должны были бы уходить на покой и выходить из социальной жизни. А они, напротив, именно в силу устройства этих обществ, ориентированных вверх, в социальном плане наиболее зрелые. В экономическом плане они наиболее состоятельные. Они влияют на избирательную ситуацию в стране. Они во многом определяют потребительскую ситуацию в стране, потому что они очень мощные покупатели и потребители любых благ. В том числе невещественных. Это совершенно другая ситуация.
У нас человек, потерявший место, — это конец. Тем более, если это не случайная вещь, где он может обратиться на биржу, что-то себе найти. Это социальная дисквалификация. Вот такая ситуация.
Я бы сказал, что до кризиса мы более-менее все обговорили. Подытожим то, что я сказал. И поговорим о реальной нынешней кризисной ситуации.
Первое, что показали 1990-2000-е годы. Российская молодежь – не страна в стране. Она делит в этом смысле все особенности российского населения, как постсоветского населения. Которое несет на себе все комплексы, связанные с попыткой выйти из режима социального устройства советского типа. Мне кажется, что мы живем в разваливающемся советском обществе. Не в новом, другом обществе, а в разваливающемся советском обществе. Основные скрепы, основные оси, основные вертикали, основные несущие узлы у нас из прежнего, советского, общества.
В этом смысле характерно, что новые институты не пользуются никаким доверием. Чем более современный институт, чем более относится его внедрение к 1990-м года, к годам Перестройки, тем в меньшей степени эта институция пользуется доверием.
Второе. Я все время внутренне сравнивал нашу ситуацию, нашу молодежь, устройство нашего российского общества с некоторым обобщенным, даже идеализированным образованием, которое называл современным обществом, модерным обществом Запада и так далее. Немецкий социолог Макс Вебер это называл «идеальный тип». Это как идеальный газ, который в природе не встречается. Но для того, чтобы могли проводить наши операции с различными реальными «газами», мы вводим обобщение, идеальную фигуру. То есть, мы вводим представление о современном модерном обществе. Я бы коротко назвал несколько принципов, на которых построено это общество. Потому что тогда будет видно, дефициты чего мы сегодня в России ощущаем.
Я думаю, что современное модерное общество не было бы построено без принципа свободы. Индивидуальной свободы, гражданской свободы. Причем, свободы, защищенной правом. Это очень важно. Не просто валять все, чего захочу. Нет, эта свобода защищена правом, а, значит, она ограничена свободой другого человека. Что делает право? Оно устанавливает границы вашей собственной свободы в виде границ свободы другого человека. Я говорил о культе индивидуализма. Назову его по-другому. Эти общества были бы невозможны без принципа самостоятельности.
Когда-то Кант объяснял смысл просвещения и перехода Европы к новому времени такими словами, что люди перестают «ходить на помочах чужих авторитетов». Они начинают ходить собственными ногами. Великая надежда просветителей конца XVIII века, а потом романтиков и следующих за ними поколений, была именно в том, что ходить собственными ногами. Может, сначала и тяжело, но зато потом ты действительно идешь, а не тащат тебя куда-то. Можете называть это инициативностью. Можете называть это индивидуальной достижительностью. В социологии говорят о западных обществах как о достижительских обществах. Они построены не на том, что человеку дано по рождению – пол, возраст, кровные связи с родными. Оно построено на достижении, чего достиг он сам. А дальше его индивидуальное достижение входит в структуру всего общества. Оно в этом смысле обогащает все общество, а не только его одного.
Свобода, самостоятельность. Состоятельность. Современные общества – это общества, в которых люди соревнуются. За успех. За достижения. За место. За образец. За ориентир. За идеал. За что хотите. Эти соревнования могут быть жестокими. Никто не говорит, что они обязательно приятные. Россиянам часто кажется, что западный мир – это жестокий мир, холодный, где человека растирают, подминают и так далее. Но я уже говорил о правовой защищенности человека в развитом обществе и о чувстве беззащитности человека в России. Я не думаю, что это чувство беззащитности характеристика только лишь «лихих девяностых». Это гораздо более фундаментальная характеристика. Она связана с фрагментарностью социальных связей в нашем обществе. Люди не чувствуют себя солидарными.
Оно состязательное, потому что оно стоит на принципе, что мы, каждый из нас, можем сделать лучше и для себя, и в целом для всех нас. И это в наших руках. Именно здесь корень состязания: кто лучше.
Следующий принцип. Как это ни парадоксально, для российского ума эти две вещи совершенно не соединяются друг с другом. «ноу хау» Запада состоит в том, что эти две вещи не просто были соединены, а вошли в структуру общества и в структуру человека. При всей состязательности, это солидарное общество. Поэтому состязательность и солидарность.
В Россию как-то приезжал знаменитый советолог Ричард Пайпс. Обсуждалась его книжка, которая здесь вышла. Все присутствующие отстаивали идею, что Запад, современное общество, и очень напирали на рынок и соревнование. Он сказал: «Друзья, западное общество построено не на рынке. Западное общество построено на солидарности». Это чрезвычайно важная характеристика.
Итак, свобода, самостоятельность, состязательность, солидарность. Дефицит всего этого сегодня острейшим образом чувствует современное российское общество. И молодежь, в том числе та, которая хочет что-то изменить, сделать лучше, думает, что она может сделать это собственными руками, натыкается на глубочайший дефицит такого рода принципов. Причем, в самом устройстве общества, а не просто в головах людей.
Я добавил бы последний принцип, на котором стоят современные развитые общества. Это общества постоянного строительства институтов. Институт по определению – это такое взаимодействие людей, которое переживает отдельного человека. Мы кончаем школу, уходим из нее. Учителя выходят на пенсию, уходят из нее. Институт продолжает действовать. Создание таких форм, которые универсальны, в которые приходит любой и выходит оттуда уже другим, создание такого рода организма – это труднейшая и очень важная задача, которая стоит сегодня в России. Соответственно, стоит перед российской молодежью.
Теперь несколько слов о кризисе. Пока данные, которые мы имеем по месяцам после сентября-октября, говорят следующее. Они говорят, что та относительная успокоенность и благополучие, которые были в российском обществе особенно последние два года. Уверенность, что все хорошо, что все становится лучше, что мы вышли на стабильное плато, что зарплаты немножко повышаются, пенсии аккуратно платят и индексируются и так далее. Вот это состояние и связанная с ним удовлетворенность даже нелюбимыми политическими институтами, она в последние два года стала лучше. Все показатели стали лучше. Стали лучше относиться даже к нелюбимой милиции. Стали более уверенно смотреть в будущее и так далее. Все эти показатели, включая рейтинги президента, премьера и так далее, последний раз были высокими в сентябре 2008 года. После этого все пошло по-другому.
Пока по нашим данным, конечно, теряют все. Мы не опрашиваем олигархов, они не попадают в наши выборки. Об олигархах говорит не буду, я ничего не знаю. Судя по их тратам, кажется, их дела идут неплохо. Но не о них сейчас речь.
Среди тех, которые не олигархи, теряют все. У бедных ощущение, что они теряют больше, чем другие. Но это не подтверждается нашими данными. Пока острее всего почувствовали изменение ситуации те, кто был относительно благополучным. У кого не было проблем хотя бы с едой и одеждой. И особенно те, у кого не было проблем с товарами длительного потребления. Потому что, начиная с октября месяца, траты на товары длительного пользования стали сокращаться. И планы покупок крупных стали резко съеживаться. И съеживаться больше всего именно в тех группах, которым удалось больше других за последнее время.
Поэтому тактика, скорее, защитная. Не сбросить деньги, не расходовать их сейчас, а, напротив, собирать и сберегать неизвестно для чего. Ощущение того, что возможностей становится меньше. И в этом смысле очень резко пошла вниз уверенность в будущем. Именно потеря уверенности в будущем, в том числе в политическом будущем, сейчас очень характерна для российского общества. Причем, в наибольшей степени потерю уверенности в будущем ощутили на себе более молодые, более достаточные, более благополучные. Они не знают, что с ними будет в течение ближайшего года. Это очень неприятная и опасная характеристика.
Но как говорил великий немецкий поэт-романтик Генделин, «где беда, там и спасение». В этом смысле задача, которая стоит сейчас перед молодыми людьми, состоит в том, чтобы освободиться от многих ложных вещей, к которым привыкли за 1990-2000-е годы. Совершенно ясно, что немыслимый культ денег, сосредоточенность на их зарабатывании, которая была характерна для этих годов, обнаружила свою бесперспективность и очень большую относительность. Оказывается, деньги сегодня не очень спасают. Ну, может быть, только самые большие. Да и то там тоже происходит своя перетряска.
Поэтому встает вопрос: что же, собственно, спасает? На что ставить? На что в этом смысле рассчитывать? Что не просто вывезет, а изменит ситуацию к лучшему и, в этом смысле, уменьшит риск повторения такого рода кризисных ситуаций? Или, по крайней мере, выработает такие механизмы, которые позволят более гармонично, более мягко, менее болезненно с этими ситуациями справляться.
Мне кажется, что речь сегодня идет не о деньгах. Речь сегодня идет о ценностях. Что сегодня на кону – это ценности. Ради чего все это стоит делать? Вместе с кем это можно лучше всего сделать? И как сохранить результаты того, что сделано? Переведя их в универсально-институциональную форму. Форму, рассчитанную на любого, и подкрепленную правовыми санкциями. Мне кажется, что задача сегодня такая. Самые дальние горизонты я обговорил. Это самостоятельность, состязательность, солидарность, строительство институтов, обеспечение свободы каждого. И, в этом смысле, благополучие всех.
Оказывается, кризис, идущий с октября в нашем отечестве, возвращает к проблемам, которые Юрий Александр Левада сформулировал в 1988 году в статье «Сталинские альтернативы». Он тогда писал, что перед Сталиным, что называется, обстановка, обстоятельства, ситуация поставила некоторые вопросы, которые он, как политический руководитель, решить на протяжении своей жизни. Которые он не решил. И которые остались в наследство после того, как Сталин умер, и начался медленный демонтаж той системы, которую построили с конца 1920-х до середины 1950-х годов.
Что это за альтернативы? У Левады шла речь вот о чем. Задача состояла в том, чтобы научиться жить в мире. Потому что история страны до прихода Сталина к власти, это история непрерывных военных потрясений.
Для сравнения скажу, что после Второй мировой войны, а победа в ней считается главным достижением советского строя, главным праздником и символом всего советского, это сейчас главный символ всего в стране. Так вот, если с точностью говорить, то не было десятилетия после этой победы, когда б Россия где-нибудь не воевала. На своей территории, за своей территорией. И в августе прошлого года мы имели тому очередной пример. Не исключаю, что близятся какие-то другие примеры, потому что слишком охотно население Украины стало приобретать российские паспорта. В свое время с Южной Осетий и Абхазией дело обстояло таким же образом.
Так вот, первая альтернатива, которую указывал Левада, это страна должна жить в мире. Сталин не справился с этим.
Вторая альтернатива. Обеспечить высокий и постоянно растущий уровень благосостояния населения. Эта альтернатива осталась не реализованной.
Третья альтернатива. Вписать страну в большой мир. В этом смысле покончить с российским изоляционизмом и с идеологией особого пути, чем бы она ни подкреплялась.
Четвертая. Это строительство современных институтов.
Вот итоги, к которым пришли после Сталина. С которыми Горбачев начал Перестройку в 1985-1987 годах. И перед которыми мы снова стоим сегодня. Опять стоит вопрос о том, как Россия вписана в большой мир. Опять стоит вопрос о том, как перестать воевать. Опять стоит вопрос о строительстве современных институтов. Опять стоит вопрос об обеспечении и подъеме благосостояния населения.
Само постоянное хождение по кругу и возвращение к тем же самым проблемам мне представляется диагнозом и приговором. Это попытка все-таки жить в пусть разваливающемся, но советском государстве и советском обществе. Надо искать из него выход. Я не вижу, кто бы мог это делать с большей эффективностью, чем люди, сидящие в этом зале. Боюсь, мне очень мало осталось прилагать усилий к этому процессу. Хотя, я с удовольствием их приложу.
Мое выступление закончилось. Я жду ваших вопросов.
Вопрос:
У меня социологический вопрос. Сколько сейчас процентов населения страны поддерживают либеральные идеи? Можно ли чем-то объяснить провал на последних выборах в Госдуму либералов?
Борис Дубин:
В общем, критической массы нет. Во-первых, кого называть либералом. Даже если мы будем считать остатки СПС в нынешней их форме, часть «Яблока» и так далее, то 7% они не пройдут. Дело здесь не просто в недоверии либералам и либеральным идеям после практики 1990-х годов, а потом путинской эпохи. Но дело в недоверии институтам. Это недоверие людям. Это недоверие институтам. Это еще важнее. В том числе институтам политического строительства – партиям. Партии в России не воспринимаются как реальная политическая сила, если это не номенклатурная партия. Поэтому главная партия – это «Единая Россия».
Есть ли у нее оппоненты? Да, считают, что в России сегодня такие есть. Кто эти оппоненты? Это ЛДПР и КПРФ. Все. Больше партий в России не нужно. Таково мнение абсолютного большинства российского населения.
Вопрос: Волжский.
Является ли субкультуры способом ухода от текущих проблем, в частности, от проблем кризиса? Если проводились какие-то социологические исследования на эту тему, то участвуют ли представители субкультуры в решении задач, стоящих перед нашим обществом?
Борис Дубин:
Я не очень люблю понятие «субкультура». Оно привнесено из антропологии и этнографии, не очень хорошо теоретически продумано. Вопрос сегодня не столько о субкультурах, сколько о готовности молодежи вести себя инициативно, самостоятельно и сознательно. В дефиците связей с другими такими же, как ты. И, что еще гораздо важнее, это связи с «другими». Вообще говоря, капиталом молодежи в 1990-е годы было именно то, чего не хватало всему российскому обществу, — связи с тебе подобными. Дружеские связи с соучениками, приятелями, подружками и так далее составили очень сильный капитал в первой половине 1990-х годов. Это позволило людям устроиться на хорошую работу, найти хорошее место, зарабатывать хорошие деньги и поступить в хорошие институты. И так далее.
Но мне кажется, что молодежь – не страна в стране. Поэтому если нет связей с другими поколениями, если нет связей с другими. А эта связь обеспечивается только институтом. Она не обеспечивается субкультурой. В субкультуре всегда подбираются такие, как ты. Она по этому принципу строится. Общество не живет только среди таких, как ты. Общество – это соединение разнородного. А соединение разнородностей обеспечивают только институты. Они, собственно, для этого и созданы. Мне кажется, что проблема здесь.
Вопрос: Ярославль.
Есть такая точка зрения, что одна из причин кризиса в том, что люди перестали относиться к труду как к потребности. Соответственно, стараются меньше работать, но при этом больше зарабатывать. Есть социологические подтверждения этому?
Борис Дубин:
Есть, конечно. Назовите это по-другому – «дешевые деньги». Дело в том, что как-то в России всегда так получается. Может быть, потому что не удается на уровень серьезного институционального строительства. Всегда приходится решать, в том числе в политике и экономике, задачи разных этапов. В этом смысле сейчас, в 1990-е годы, в начале 2000-х годов, менялись установки россиян на то, что такое труд, что такое деньги, что такое честно заработанные деньги. И так далее. Но это происходило одновременно с чрезвычайно болезненными и неприятными событиями в экономике, в политике и прочее. Почему какие-то достижения, которые здесь могли бы быть, оказались гораздо ниже, чем можно? И не сформировалось новой трудовой морали, новой экономической морали. А деньги сами по себе не живут. Они живут в моральном климате. Они живут в обществе.
Деньги – это такая штука. Она построена на доверии. В обществах, пораженных недоверием, деньги не работают. Почему, как только стало плохо, россияне сразу стали их забирать, вместо того, чтобы отдавать в общество или вкладывать в себя. Мне кажется, это не столько причина кризиса, сколько его питательная среда. К сожалению, если не будет по-другому, если не будут формироваться новые моральные основания, в том числе и жизни политического сообщества, экономического сообщества, мне кажется, что кризис просто окажется более длительным, серьезнее и болезненнее, чем мог быть.
Журналист:
На это может повлиять как-то, если вернуться к государственному распределению, как это было раньше?
Борис Дубин:
Не верю в эту идею в принципе. И в наше нынешнее государство фактическое, во-вторых. Распределять не будут. 9/10 разворуют. И население в этом абсолютно уверено. И в большой мере правильно уверено. Не верю в эффективность государства, которое сейчас существует.
Мне кажется, во-первых, оно должно меняться, в том числе нашими трудами. Во-вторых, государство без общества или при слабом обществе – это страшная вещь. Я бы скорее направлял силы на строительство общества. Потому что, в конечном счете, государство вырастает из общества. Если оно насажено на него сверху и пытается его дальше контролировать во всех отношениях, хорошего здесь мало получается. Общество – не казарма. Общество – не армия. Общество – не Церковь. Это совершенно другого типа образование. В обществе нет иерархии, построенной на власти. На авторитете – да, пожалуйста. На достижениях – пожалуйста. Но не на власти. В этом смысле государство – это особая приставка к обществу. Если оно занимает все пространство общества, как это чаще всего в России бывает, это очень болезненный симптом. И, главное, неэффективный. Мы все время натыкаемся на то, что такого типа управление оказывается неэффективным. Оно не решает проблемы. Оно их накапливает и даже обостряет.
Вопрос: Волгоград.
Вы говорили, что молодежь чувствует себя невостребованной на рынке труда, про работу и образование за рубежом. Оправдываются ли их ожидания? Какова конкурентоспособность нашей молодежи на том рынке? После нашего образования и после образования за рубежом?
Борис Дубин:
Тут я могу мало чего сказать. Я не провожу исследования за рубежом. Я бы не против, но не получается.
Я думаю, что проблемы России наполовину лежат в России. Их только одним зарубежным образованием не решишь. В принципе, россияне, учившиеся за рубежом, в целом вряд ли хуже, чем учащиеся за рубежом китайцы или индусы или еще кто-то. История показывает, что и в предпринимательском смысле, и в смысле образования россияне, оказавшись в другой институциональной структуре, в другой моральной атмосфере, работают и учатся не хуже, чем это делают корейцы, китайцы и индусы. И даже руками начинают работать не хуже корейцев. Хотя, у себя дома не могут ни ботинки стачать, ни дорогу положить так, чтобы на ней ноги не ломали.
Мне кажется, что возможность успешного вписывания в мировую систему совершенно не закрыта. Только сейчас там своих проблем тоже немало. Вы знаете, что сокращают квоты и так далее. Думаю, что в ближайшее время просто не самое благоприятное будет для того, чтобы рассчитывать только на то, чтобы обучиться там. Но в целом, думаю, это хороший путь. Глобализация работает. Люди рождаются в одном месте, учатся в другом, работают в третьем, женятся в четвертом. Это нормально.
Вопрос:
Несколько лет назад мы с друзьями пытались начать солидарные действия на соцфаке МГУ. Наш опыт продемонстрировал недостаток солидарности, про которую вы говорили. Возможно ли на фоне кризиса и снижения высокого уровня доверия к власти, к властным институтам, к процессам, которые происходили в 2000-х года, возможно ли увеличение этой солидарности в студенческой среде, среди молодежи в целом?
Борис Дубин:
Я бы очень на это надеялся. Но не могу быть стопроцентно в ней уверен. Я думаю, что дорога лежит через это. Через возвращение доверия. Через восстановление связей солидарных. Причем, Дургин называл характеристикой современных обществ – механическая солидарность. То есть, солидарность не по крови, не с родными, а именно с разными.
Студенческая солидарность – хорошо. Студенческая солидарность еще с кем-то – еще лучше. Я думаю, что такого рода объединения и движения в ближайшее время нам предстоят. Они уже есть. Они идут. Просто они очень точечные, очень разрозненные. Действительно, семь десятилетий советской власти, а потом чрезвычайно сложные 1990-е годы провели свою тяжелую работу над каждым отдельным человеком и над составом социальной материи. Извините за этот термин. Но восстанавливать это очень трудно. На это уйдет очень много времени и сил. Но восстанавливать это нужно. Потому что иначе ни сильным давлением сверху, ни супер контролем, ни установлением чрезвычайного режима не выйти из ситуации. В том числе из ситуации кризиса.
Я бы думал, что так же, как кризис возвращает проблематику ценностей, временно вытесненную проблематикой доходов и так далее, так он возвращает и проблематику доверия. Ценности, доверие, солидарность. Это важные направления нашей жизни, вашей жизни. Все, что вы сделаете, пойдет во благо. Уверен.
Вопрос: Пермь.
Год назад комитет по молодежной политике в Перми провел исследование. Комитет по культуре был недоволен плохим миграционным сальдо из города. Была выявлена основная проблема – недостаток субкультур. Был создан совет по развитию субкультур, который я возглавляю. Мы сделали исследование на наличие субкультуры, составляющих демографических процессов. И выяснилось, что все субкультуры, которые появились в постсоветской России в течение 30 лет, были, как обычно, инверсии западных культур. Это скинхеды, хиппи, панки и прочее. Возможно ли появление каким-либо путем в России русскоязычной субкультуры, которая могла бы объединить молодежь? Какая-то должна быть идея. Вы видите это?
Борис Дубин:
Вопрос, конечно, хороший. Но я бы вас должен об этом спрашивать. Братцы, какая идея?
Я с осторожностью отношусь к педалированию именно русского, русскоязычного и так далее. Пускай это будет русско-бурятско язычный. Я нисколько не возражал бы. Тем более, что в Перми много разных. И Россия – страна многонациональная.
Отвлекусь на секунду. Мне это кажется очень важным пот почему. Когда я приезжаю на Запад, куда бы то ни было, в доме или в гостинице, я могу по телевизору смотреть разные каналы. Например, в Германии есть два греческих канала, три турецких и так далее. Когда я включаю российское телевидение, я никогда этого не вижу. Полное ощущение, что в стране живут только русские. А это не так. Это невозможная вещь. Для современного государства в эпоху глобализации это абсолютно невозможно.
Как ни странно, глобализация действует таким образом, что она поднимает местные, локальные культуры. Так называемый процесс глокализации. Когда в ответ на общую универсальную культуру начинают расцветает местные локальные культуры. Не важно, на чем они построены. На ремесле, на языке, на обычаях, на кулинарии, на чем-то еще.
Очень странно, что я почти не вижу в России этих процессов. Они были бы, с моей точки зрения, очень естественными. Так же, как появление литературы на нескольких языках. Или писателей, которые пишут на двух-трех языках, как в большинстве случаев это сейчас делают, например, в Швеции, Германии, Франции, не говоря о Штатах.
К вашему вопросу. Я думаю, что период тотальных заимствований был примерно такой же, как период тотальной гонки исключительно за деньгами и больше ни за чем. Думаю, он войдет в более разумное русло в этом смысле. Не копировать какие-то готовые вещи. Они на стадии адаптации помогают. Но общество не может жить в режиме адаптации постоянно. Российское современное общество живет в режиме адаптации. Это нездоровая вещь, когда люди привыкают к обстоятельствам. Это неправильно.
На этой стадии, действительно, какое-то заимствованный образец может как будто бы помочь на какое-то время. Дальше должны строиться свои институты, в том числе свои субкультуры. Будут ли они на этническом признаке или на каких-то других идеях? Я бы думал, что на более современных идеях, связанных с ценностями, интересами, с возможностями достижения, а не, как говорят социологи, аскрептивных признаках. То есть, этнос, кровь, пол, возраст и прочее. Я бы приветствовал разные, если они не начинают дубасить соседей и изводить других только за то, что они другие.
Какие идеи вы найдете? Будет ли здесь Пермь отдельной страной в стране или соединится с Челябинском, Екатеринбургом, Сыктывкаром и еще кем-то, это как у вас получится. Любой процесс образования групп, институционального строительства, повышения субъектности существования, тем лучше. Российское общество без субъектное. Чем больше будет социальных субъектов, тем лучше. Это не дробность. Это разнообразие. Это другой тип социальных образований. Поэтому я бы только приветствовал эти вещи.
На каких идеях? Тут должны ответить вы. Можно со мной посоветоваться, конечно, но это должен быть ваш ответ.
Ведущая:
Спасибо, Борис Владимирович! Замечательная была лекция. Мы соотнесем ее завтра с анализом экономического кризиса. У нас идет такая эстафета со вчерашнего дня – разговор об очень важных вещах. Более важных, чем временные экономические трудности. Про ценности, которые позволят в дальнейшем уходить от таких проблем и в частном бизнесе, и в целом в стране. Слово «ценности» звучит у нас второй день. Мы слышим о них от людей, которые говорят, казалось бы, о совершенно разных вещах.
Мы про это поговорим еще вечером. Подумайте, о чем мы не договорили. Может быть, вопрос Андрея вы обсудите и придумаете ему какие-то идеи, которые будут полезны для его работы. У нас это приветствуется и практикуется.
Еще раз большое спасибо! Приезжайте к нам еще.
Борис Дубин:
Спасибо вам! Мне было очень приятно и полезно. Я не первый раз в вашей школе и согласен еще приезжать. Успехов вам!