Предтечи вашингтонского обкома

Никита Павлович Соколов

Редактор журнала «Отечественные записки»

 

Никита Соколов:

Мифологема вашингтонского обкома имеет почтенную историю. Типологически этой штуке 500 лет. Выдумке о том, что русский народ имеет некоторые неизбывные свойства и некоторую неизбывную приверженность к самодержавию. Выдумана эта идеологема 500 лет назад, и благодаря этой идеологеме все, что движется супротив самодержавия, оно, как бы, не русское и изнутри России возникнуть не может. Вот, собственно, в чем существо идеологемы этого вашингтонского обкома.

Исходит она из некоторых важных презумпций. Во-первых, о том, что существует некоторый народный характер, что наукой не доказано, и даже наука считает, что ничего такого не существует. В последние 50 лет историки активно занимались исследованием всяких ментальностей, но не обнаружили там ничего постоянного. Это чрезвычайно текучие вещи – представления нации о самой себе, об идентичности, все это очень быстро меняется. На пространстве жизни двух поколений это меняется очень кардинально. Тем не менее, идологема эта в нашей истории очень важная, очень существенная и очень мощная, именно благодаря тому, что она давно практикуется. На какой презумпции построена эта идеологема? На том, что русский народ имеет некоторые фундаментальные свойства, и в силу этих фундаментальных свойств очень мало интересуется гражданскими и политическими свободами. Мало интересуется законностью и правопорядком, не дорожит законом и не очень готов его исполнять, и совершенно равнодушен к понятию чести. Вот, собственно, три кита, на которых стоит эта идеологема. Как только в России обнаруживаются, на любом уровне и в любом социальном слое, в любом географическом ареале какое-то движение, которое из этих рамок выпадает, оно немедленно квалифицируется как не внутреннее русское, порожденное внутренними российскими обстоятельствами, а как занесенное извне, чужеродное и враждебное измышление.

Первый опыт такой пропаганды – я сейчас быстро перечислю все предтечи вашингтонского обкома – первый прародитель вашингтонского обкома – это литовская измена. Потом будет польская интрига, потом будет французская зараза. Понятно, да, какие эпохи имеются в виду? Так вот, чуть подробнее стоит сказать о первом случае, самом важном типологически, первым исторически, от которого дальше растут все остальные. История литовской измены.

Все вы наверняка помните, что во время знаменитого опричного похода на Новгород в 1570-м году главным упреком новгородцам и главным обоснованием этого похода, в результате которого Новгород был окончательно разгромлен как самостоятельный, условно скажем, буржуазно-демократический социум, был тезис о литовской измене. Что новгородцы хотят уклониться в Литву, изменить московскому государю и передаться в Литву. Даже когда этот тезис упоминается (он не часто упоминается, в школьных учебниках, по крайней мере, чрезвычайно редко), как правило, неподготовленный читатель не понимает, о чем речь. Все ли знают, что такое Литва средневековая?

Вы мне как-то говорите, как-то реагируйте и меня направляйте, потому что в разнородном обществе очень трудно вести разговор. Я не знаю, что вы знаете. Если бы это был второй курс, я бы знал, что они первый знают, и продолжал бы дальше. Но поскольку вы самые разные люди, вы мне как-то подавайте знаки. Мне чрезвычайно интересно получить какую-то обратную связь, чтобы понять, чему учат. Вы люди молодые, в школе учились недавно – и хотелось бы понять, чему продолжают учить.

Так вот, грубо говоря, мифологема, которой учат в русской школе (уже 200 лет, кстати, большевики тут ничего нового не придумали), это то, что русский народ в своем историческом творчестве, на этапе создания национального государства, создал одно единственное государство – Московскую Русь. Он совершил этот подвиг в 15-м столетии. Нет, там была какая-то древняя Русь, но потом удельные князья, расплодившись, разнесли ее на удельные лоскутья, идиоты, не понимая своей пользы. А в 14-15-м веках московские князья ежовыми рукавицами этих дураков русских собрали под свое крыло, выстроили в колонну по три. И тут настало русскому народу беспросветное благоденствие. И русский народ должен эту свою вертикаль власти в ежовых рукавицах любить взахлеб, иначе настанет его кончина, иначе придут степняки с Чингисханом и Батыем или какие-нибудь рыцари, его поборют и завоюют. Если не будет у нас этой вертикали, то все, наступит нам конечная погибель. Вот так примерно строился школьный курс во времена моей юности и, в общем, до недавнего времени так и строился. Думаю, что и сейчас он выглядит примерно так же. Во всяком случае, человек, не занимающийся историей специально, выносит примерно такие воспоминания о школьном курсе русской истории.

Так вот, все это сугубая ложь, не имеющая никакого отношения к исторической реальности, какой она рисуется исторической науке. Древняя Русь не была никаким единым государством, князь там играл второстепенную, третьестепенную роль. Это была федерация земель, самоуправляемых ключевыми институтами. Князь был наемным военным специалистом, который выполнял некоторые гражданские функции, но по договору с вечем, и в случае нарушения такого договора – как рассказывают русские летописи – «ему казали путь чист». «А тебе, княже, путь чист». И этот князь, великий и могучий, не мог спорить с городской общиной, потому что главная военная сила была у него несколько дружин, разумеется, маленькая, крохотулечная, а городской полк – городская тысяча. Княжеской дружине с городской тысячей было не равняться, слабо.

Вот это древнерусское устройство свободно-городовых общин было на северо-востоке, при строительстве московского государства, разрушено. В восточной, в северо-восточной Руси, там, где помещается Москва, была устроена вот эта властная вертикаль, когда московский князь ликвидировал уделы, ликвидировал местное самоуправление, сажал своих наместников, которые зависели только от него. После чего появилась знаменитая московская волокита, когда за решением любого судебного дела надо было волочиться в Москву и там волочиться по приказам.

Совершенно не так обстояло дело на других территориях, также заселенных русскими. Вот то, с чего я начал. Русский народ в своем историческом творчестве создал, по крайней мере, три государства в эпоху, когда создаются национальные государства. И 14-15-е столетия – это век, два столетия весьма жестокой конкуренции между этими государствами. В этой конкуренции участвуют Москва, Новгород и Литва. Вот про Новгород кое-что известно, хотя о нем тоже сведения часто бывают фальшивые и ложные. По крайней мере, до 1412-го года, когда в Новгороде была произведена посадническая реформа, и он сделался окончательно олигархическим государственным образованием. Это была вполне себе республика, но после этой реформы, когда вся власть перешла к боярским кланам, и народ уже потерял возможность влиять на их политику, черный народ новгородский потерял интерес в новгородской государственности, и поэтому ему не было интересно защищать эту конструкцию. Поэтому Новгород довольно быстро выходит из этого соревнования, и продолжается оно между Москвой и Литвой. Вот это самая интересная часть.

Литовская Русь – это другое русское государство. С этого надо начинать. Это такое же русское государство, как московское. Там государственный язык русский, государственное право восходит к Русской Правде, значительная часть населения православные. И отличий, собственно, два, два важных отличия: на Москве династия из шведов Рюриковичей, а на Литве правящая династия из Гедиминовичей. Вот, собственно, все различие внешне. Главное же отличие заключается в политическом устройстве. Литва гораздо ближе к Древней Руси по своему устройству: там слабая центральная власть, со временем она становится вовсе выборной – власть великого князя, а потом и короля польского совместно. Там нет единого права. Каждая область имеет значительные правовые особенности и льготы, и привилегии. Там города самоуправляются. Очень рано они получают в свое распоряжение магдебургское право и делаются вольными городами, на которые не распространяется великокняжеская власть.

Давайте мы сразу договоримся. Я могу говорить очень длинно и бесконечно об этих сюжетах. Давайте я коротко набросаю, пунктиром, то, что я хотел бы сказать, а вы мне будете задавать потом вопросы по деталям и по частностям. Хорошо? Потому что я не очень представляю, какие детали и частности вас могут интересовать, какие вам известны, какие не известны. Мне трудно это соразмерить.

Так вот, на протяжении полутора столетий игра велась с непонятным исходом, и около 1380-го года весьма вероятно было, весьма вероятно, с вероятностью примерно 80%, что лидером объединительного процесса в русских землях сделается Великое княжество Литовское, и столицей единой Руси будет город Вильно. Вы представляете себе границы Литвы в то время? Ну, вот, просто на карте? От Балтийского моря до Черного. Великое княжество Литовское – это не литовцы. Литовцы крохотулечные. Литовская же мантия – крохотулечная часть Великого княжества Литовского, не имеющая вообще политического значения. Литва начинается под Вязьмой, то есть Вязьма – это уже Литва, в ста километрах от Москвы к западу. Смоленск, Чернигов, Киев – это все Литва, Великое княжество Литовское, и так до Черного моря. Литовское государство могущественное, но только с другим политическим устройством. И очень многие русские, не только служивые люди, военные, то, что будет далее называться дворянством, но и обычные мужики, торговые и сельские, бегут из Москвы в Литву, ищут более легкого, более свободного политического порядка. Особенно это движение усиливается после 1564-го года, когда в Московском государстве устанавливается террористический режим опричнины. Помните такую.

Смысл опричнины в том, что отменяется суд, отменяется всякое судебное следствие, государь по своему произволу может обвинить и казнить любого подданного. Это спускается вниз, по естественному порядку вещей, наместники поступают точно также. В результате рядовому мужику жить становится совершенно невозможно. И к 1570-му году происходит запустение московских земель. Мужик голосует ногами, тем способом, который в средние века ему доступен. Мужик уходит в Литву и в Дикое поле, на юг, в южные степи, где еще просто нет никакой государственной власти. Там образуются казачьи республики. Вот на этом фоне возникает идея литовской измены. Новгородцев обвиняют в стремлении к более свободному политическому порядку, хотя никакого смысла новгородцам идти в Литву и к ней присоединяться, разумеется, не было. Это первый случай, когда образ нашего вашингтонского обкома был использован для расправы с русскими людьми, которые хотели более свободного политического порядка. В 1570-м году Иван IVсовершает опричный поход на Новгород, где громит никаких, разумеется, не изменщиков, не заговорщиков, а громит торговых мужиков, которые со своими капиталами привыкли искать правовой защиты в суде, привыкли ездить в Англию и смотреть, какой там парламентский порядок, не совсем отвыкли от вечевых институтов. И посматривают на Англию как на образец. А как на ближайший образец, разумеется, смотрят на Литву – там другой, более свободный политический порядок.

Продолжением этой истории с литовской изменой становится история о польской интриге. Это времена смуты. Благодаря тому, что пять лет назад придумали нам праздник народного единства, связанный с событиями смуты, эти события как-то активизировались немножко в памяти, публика про них уже помнит несколько лучше, но все равно помнит все не то. Что нам рассказывают о смуте, и как нам ее подают всякие популярные блокбастеры? Что пришли поляки, нас всячески хотели, свободу нашу поработить, не правда ли? А мы им надавали взашей, поляков выгнали – вот праздник нашего единства. Совершенно не в этом смысл событий смуты начала 18-го века. Смута начала 18-го века – и вы убедитесь в этом, если откроете, кроме школьного учебника, любую летопись, любой источник, современный событиям, или любую корректную научную монографию – это гражданская война внутри московского общества. Иностранное вмешательство наступает гораздо позже. Понятно, что когда два лагеря внутри страны разодрались, то каждый себе ищет внешних союзников. Ну да, Шуйский нашел себе шведов, которые освободили ему Новгород и Тверь, а противная партия, анти-шуйская, анти-опричная партия искала союзников, естественно, в Литве, в более свободной русской Литве.

И когда вы читаете в описаниях, что в Москве сидели в 1612-м году литовские люди, имейте, пожалуйста, в виду, что это и не поляки, и не литовцы. Литовские люди из Великого княжества Литовского, которое просто в это время заключило унию с Польшей. Образовалась невероятная и нигде более в мире небывалая вещь – соединение двух государств под одним скипетром одного государя, но с разными политическими порядками – Речь Посполитая, которая включала в себя Королевство Польское (Корона), и Княжество Литовское (Княжество). Так вот, в Москве сидели русские люди из Литовского княжества, которые были призваны своими единомышленниками из Московской Руси, теми людьми, которые хотели отменить опричный террористический режим и содействовать установлению более свободного политического порядка, свободного в духе тех реформ, которые начинало проводить правительство Адашева около 1550-го года. Помните те реформы? Земское самоуправление, судебная реформа (это суд присяжных практически вводился), выборные земские старосты взамен назначаемых из центра наместников – все узнаваемые реформы. Так вот, как только эта партия свободы пытается проявиться и пытается проявить какие-то усилия по демонтажу русского самодержавия и реформированию в более гибкую, более демократическую общественную систему, немедленно возникает жупел вашингтонского обкома, в данном случае под видом польской интриги и польской угрозы. В 1612-м году, в 1611-м эта карта была успешно разыграна с подачи Патриарха Гермогена. Русской партии – совсем буду условно говорить – русской либеральной партии было вменено совершенно ложное обвинение в том, что она хочет окатоличить Русь, посадив над ней католического принца. И на этом стереотипе удачно сыграла опричная партия Шуйских и последующих сторонников московского самодержавия, которая под защитой лозунга православия и восстановила самодержавную вертикаль в 1612-м году.

Следующий этап такого рода – я просто пока перечислю грубо – это конец 18-го века, когда вашингтонский обком приобретает форму французской заразы. Сначала эта зараза – идеология эпохи Просвещения, идея о неотъемлемых правах человека, идея разделения властей как необходимого условия правильного функционирования государственного аппарата. Потом это идея французской революции, которая эту идею просвещения пытается реализовать. И все, что свободное в России, всякое свободное мышление немедленно клеймится вот этим клеймом французской заразы, что это не изнутри растет, что это французы надышали. Начинается с Радищева, которого сама Екатерина заклеймила французской заразой. Это записал ее секретарь Храповицкий в дневниках. Книга Радищева была запрещена, сам он сослан. Та же самая учесть постигла Милюкова. Этому вменили не просто французскую заразу, а уже и агентурные действия, поскольку масонская организация считалась проводником этой французской идеологии, французской заразы. И окончательно после восстания декабристов. Николай I, вошедший на престол в момент восстания, решительно вступил в борьбу с этой просвещенческой заразой, реформировал систему народного просвещения так, чтобы, не дай Бог, никакая просветительская идеология туда не влезла. И в это же время вырабатывается мощная идеологема, которую связывают с именем графа Уварова, министра просвещения: «Православие, самодержавие и народность». Вот это главные типологические свойства русского народа. Обратите внимание, то эта триада есть формальный ответ на лозунг французской революции. Их «Свободе, равенству и братству» мы противопоставим свой особый путь, «Самодержавие, православие, народность». Это прямой ответ французской революции. Так и задумывалось. Собственно, это не Уваров придумал. Уваров ввел это во всеобщий оборот, растиражировал в 30-е годы, начиная с 1834-го, когда это после его всеподданнейшего доклада было положено в основу системы образования в России. А сама идеологема придумана гораздо раньше, она придумана в 1811-м году великим нашим историографом Николаем Михайловичем Карамзиным и описана им в записке «О древней и новой России». Записка эта была составлена для кружка консерваторов, которые выступали против реформ Сперанского. И Карамзин, собственно, впервые представил в связном виде всю аргументацию наших охранителей и защитников идеи особого пути. Что «самодержавие – есть палладиум России» – это оттуда, «Записки о древней и новой России» – «и ей гибельно всякое разновластие». В результате подачи этой записки – очень убедительной и очень, действительно, остроумно составленной – реформатор Сперанский был отправлен в отставку и в опалу, реформы были отменены, и восторжествовала эта идеологема особого пути на следующее почти столетие.

Далее можем идти совсем пунктиром. 17-й год, вашингтонский обком выступает в форме германского генштаба. Эту историю, думаю, могу подробно не рассказывать, она совсем недавно подробно публиковалась, и у всех на слуху. Что русский народ, конечно, любил самодержавие взахлеб, а вся революция – это происки германского генштаба, который купил Ленина и заплатил ему большие бабки, чтобы тот устроил в России революцию. Любой социолог и историк скажет вам на это совершенно определенно, что нельзя ни за какие бабки купить массовые народные движения. Можно построить маленькую конспиративную организацию, можно, действительно, кормить партию большевиков численностью пять тысяч человек, и то, скорее всего, его ЦК, но нельзя устроить февральский переворот в Петрограде, на это не хватит никаких бабок. Не существует механизма, который трансформировал бы сколь угодно большие деньги в такое народное движение. Это просто ненаблюдаемое социологическое явление.

Пришли большевики, но нисколько не изменили этой тактики, поскольку тактика очень простая. И в первый раз употребили идеологему вашингтонского обкома немедленно, как только попали в похожее положение. А случилось это в 1921-м году. 1921-й год замечателен чем? Большевики, по той истории, которой учат нас в школе, выиграли гражданскую войну. Они выиграли ее у белых. Так учат в школе, что было два противоборствующих лагеря в гражданской войне 20-го века в России. Что, вроде бы, борются два лагеря: красные и белые. Это абсолютно ложная картинка, находящаяся в полном противоречии с реальностью и с данными науки. В гражданской войне в России, которая продолжается, по всей видимости, с 1905-го года по 1930-й, так, видимо, правильно считать, сталкиваются не два лагеря, красных и белых, а три: красных, белых и зеленых. Крестьянство играет в этой войне собственную роль. Его перетягивают на свою сторону то красные, то белые, но это особый лагерь, со своими особыми интересами, со своими особыми институтами, механизмами мобилизации.

Так вот, красные к 21-му году выиграли у белых и столкнулись с мощным противодействием крестьянского зеленого движения. 2/3 России весной 1921-го года большевикам не подчинены, большевиками не контролируются, там происходят так называемые крестьянские мятежи. Представьте себе мятеж, который охватывает Россию от Поволжья до Дальнего Востока. Это мятеж такой. И от Тамбова до Самары. Это такой мятеж, мятежники там. Уже не слышно этого слова, не смешно. Мятежом обычно называется, все-таки, локальная вещь, мелкая и локальная. И тут происходит самый страшный для большевиков мятеж, как они его назвали, восстание в Кронштадте. В феврале 1921-го года восстает гарнизон Кронштадта. Это база балтийского флота. Балтийские моряки главная опора большевиков в революции 1917-го года. Это целая легенда, и целая мифология на этом построена, что балтийские моряки – это самый революционный отряд пролетариата. И вот этот самый революционный отряд требует Советов без большевиков, требует отмены продразверстки, то есть выдвигает крестьянские требования, которые выдвигает остальная Россия. Что делают большевики? 4-го марта они принимают постановление о борьбе с мятежом. И объявляется, что этот мятеж организовала французская контрразведка. Вот, как вообразить французскую контрразведку в Кронштадте? Воображение мое не простирается так далеко. Но большевики считали, что это поможет.

И, наконец, самый мощный и самый тяжелый случай использования мифологемы вашингтонского обкома – это история послевоенной уже России, после Второй Мировой войны. Понятно, что всякий раз движение за какую-то политическую свободу возникает, все-таки, тогда, когда люди знакомятся с некоторыми образцами. Будь это соседняя Литва, будь это, как после наполеоновских походов, германские княжества. И ровно такая же история приключилась, когда большая полевая армия, миллионная, проходит по Европе, которую она, вроде бы, должна освободить, а оказывается, что эта Европа живет свободнее, чем освободители. В головах освободителей происходит некоторый переворот, они испытывают шок. И вот Муравьев, один из организаторов декабристских обществ, записал в своем дневнике, возвращаясь из заграничного похода в 1813-м году: «Вся армия только и говорила: «А отчего у нас не так?» Отчего у нас не так, как в этой благоустроенной и свободной Европе? И как бы устроить так?» Отсюда растет декабристское движение – из сравнения.

Ровно то же самое происходит после Второй Мировой войны. Тогда 12 миллионов русских людей посмотрели на Европу, на ее жизнь, даже в самых простых бытовых проявлениях. И, поскольку колхозам тогда было совсем не много лет, то самые главные чувства, которые испытывала возвращающаяся армия в 45-м году, что сейчас в благодарность за поддержку в этой некой внешней войне большевики отменят колхозы. Вот эту крепость, новое крепостное право отменят и вернутся к НЭПу, вернутся к крестьянской свободе и дадут, наконец, свободу крестьянствовать, и, соответственно, пересмотрят Конституцию. Это был общий голос возвращающейся армии. Голос настолько мощный! Сейчас мы можем об этом судить на основании опубликованных массовых источников. Сейчас опубликован – кто интересуется этим, посмотрите обязательно – весь массив дел о политических репрессиях по заголовкам, по статьям. Это надзорные процессы в прокуратуре, начиная с 50-го по 91-й год. Там многие тысячи политических дел за 45-й, 46-й, 47-й годы. Стандартный лозунг: «Отмена колхозов, новая Конституция». Движение чрезвычайно массивное.

Это возвращаются люди, умеющие воевать, и с оружием. Это чрезвычайно опасно для власти. Настолько опасно, что внутри коммунистической партии возникает течение: «а не дать ли, действительно, новую Конституцию?» В самом ЦК несколько человек начинают вырабатывать новую Конституцию, действительно реалистичную, действительно демократическую. Но, товарищ Сталин решительно этому воспротивился, товарищей своих осадил. И для того, чтобы осадить вот эту захотевшую, вольно задышавшую народную массу, была инспирирована компания борьбы с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. Разумеется, речь шла ни о каком не о патриотизме, а ровно об этой новой экспликации, новой реинкарнации вашингтонского обкома, когда любое стремление к свободе было объявлено служением буржуазным режимам, буржуазным противникам России, служением западным врагам. И каленым железом было выжжено это стремление к свободе тогда, в 40-е – 50-е годы. Но оно никуда не делось. Оно развалилось в 90-е, и дальше мы живем, мы продолжаем эту историю. Поэтому, это одна сторона ложности этой мифологемы.

Вторая не менее, может быть, даже более важная сторона, которая позволяет жить этой мифологеме о внешнем враге русского народа, масонском заговоре, всемирном закулисье, вашингтонском обкоме – это идея о том, что большие общности людей имеют некоторые стереотипные и незыблемые черты, неизменные. Сейчас очень коротко. В чем интересы вашингтонского обкома, когда он обнаруживается? Чего типологически просит от России вашингтонский обком? Какую гадость он хочет ей внедрить? Что он ей хочет впаять, втемяшить? Он ей хочет втемяшить, якобы, это так представляется, представление о свободе как необходимом элементе общественного устройства и представление о том, что общее благо достигается наилучшим образом, когда индивиды свободно преследуют свои индивидуальные цели. Вот такова стандартная мифологема о вашингтонском обкоме, начиная с Литовской измены. Что русский человек не уважает закон, не уважает право, и поэтому над ним должна быть сильная рука единого государя, который будет судить справедливо и в отсутствие этого права, и притом, что народ не уважает правовых норм. И, наконец, что русскому человеку совершенно безразлично понятие чести, он такой с татаро-монгольских времен: привык унижаться и быть холопом, не чувствовать за собой личного достоинства. И он с соседями здесь передерется, и никакого порядка здесь не будет, все друг дружку порвут. Для этого, опять-таки, необходимы постоянный надзор и постоянная внешняя власть, внешний контроль над всяким лицом, проживающим на территории, подвластной этой вертикали.

Конструкция эта ложна во всех элементах. Во-первых, о чем я уже коротко сказал, нет никаких констант национального характера. Нет никакой русской ментальности, никакой русской колеи, никакой русской матрицы. Во все это можно веровать, и многие даже веруют, и даже сильно, весьма успешно и весьма активно эту свою веру проповедуют, но наукой, средствами науки эти сущности не устанавливаются, не фиксируются. Нет ничего такого, что называется русской матрицей, русской колеей. Или мы должны были бы признать, что те русские, которые уходят из России ради свободного житья, не являются русскими изначально. Начиная с тех русских мужиков, которые уходили в Литву из Смоленских земель, начиная с тех русских мужиков, которые с атаманом Некрасом ушли в Турцию и триста лет там жили своими свободными общинами, говоря по-русски, в екатерининское время – часть казаков, которые не приняли нового устройства. Вот еще важный штрих. Обратите внимание, что в дореволюционной исторической литературе различалось даже написание: те казаки, которые с 16-17-го века вольные люди и уходили от вертикали власти в дикое поле, чтобы жить свободными общинами, назывались «козаки», писались через «о». А вот то сословие, которое образовала Екатерина II в 1785-м году, образовав отдельное сословие, такое младшее дворянство, писалось «казаки», чтобы их не перепутать, потому что это в социальном и политическом плане очень разные вещи.

Так вот, на казаки, ни козаки, ни крестьяне не помышляли никогда о становлении властной вертикали и решительно ей противились. Утверждение о том, что русский мужик, русский крестьянин и русский казак равнодушен к свободе, не соответствует действительности, не подтверждается историческими фактами. Русский мужик издревле привык жить в свободном обществе. Он издревле привык решать свои вопросы с соседями на общих сходах. И как только эти общие сходы, вечевые, упраздняются, он демонстрирует свое неудовольствие – он уходит. Его приходится силком удерживать. Для этого приходится вводить государственное крепостное право. Оно порознь не ходит, одно с другим. Крепостное право появляется на Руси для того, чтобы удержать мужика, который не хочет жить в условиях несвободы. Более того, даже те, которые остались в этих условиях, сохранили значительную долю автономности в рамках своего сельского мира.

Да, деревня принадлежала помещику, но помещик не имел права вмешиваться во внутреннюю жизнь сельского крестьянского мира, это самоуправляемая община. Как только помещик пытается вмешиваться, происходит бунт. Как только государство пытается регламентировать внутреннюю крестьянскую жизнь – а в больших масштабах оно это пытается сделать, когда знаменитый Аракчеев пытается казенную деревню устроить по образцу казармы-колхоза, чтобы они одновременно были и крестьяне, и солдаты, чтобы они и пахали, и маршировали – тут же, немедленно происходит бунт. И до самого 1917-го года, даже до 1930-го русский мужик сохраняет вот эту автономию на том уровне, на котором она ему наиболее интересна – на уровне сельской общины. Он не позволяет никому вмешиваться в распоряжение землей, в распоряжение графиком сельских работ, в распоряжение семейными разделами и семейными отношениями. В том, что мужика интересует конкретно, он в этом отношении совершенно свободен. Не упускайте этого из виду, когда будете говорить, что русский мужик раб по природе, привык к рабству.

Он не привык к рабству, ему вот эта верхняя надстройка была не интересна, он с ней не соприкасался. Он начал с ней соприкасаться, начиная с 30-х годов 19-го века, когда в России начинается промышленный переворот, когда все больше возникает городского производства, когда сельская промышленность начинает в значительной степени переходить на фабричные рельсы, когда не нужно столько крестьян, и они становятся в значительной части уже горожанами, числясь крестьянами. Обратите внимание, что самые крупные наши мануфактурные производители, Морозовы, многие другие, числятся крестьянами, будучи крупными капиталистами, промышленниками. Так вот, в той степени, в какой народу это было интересно, он свою свободу всегда соблюдал и выгораживал. А как только на нее начинали наступать, он ее оборонял. И как только русский мужик вступил в полосу урбанизации, промышленного переворота – а после крестьянской реформы и после завершения этого промышленного переворота, то есть в 1880-х годах это становится уже очень решительным и заметным переломом – вот тут возникает спрос и на политические, и на гражданские свободы высшего уровня. Мужик их начинает предъявлять, мужик начинает поддерживать партии. Сначала партию Народной свободы. Возникают уже не интеллигентские группы, верхушечные интеллигентские партии, а начинают формироваться партии с крестьянским основанием. Так что, здесь нет никакого фундаментального отличия ни от какой Европы. Русский народ ничем в этом смысле не отличается.

Ровно то же в отношении закона, когда нам говорят, что русский человек всегда готов на кривой козе объехать закон. Русский мужик, да, готов объехать на кривой козе закон, в постановлении которого он не участвовал и справедливости которого он не верит. Когда законом становится прихоть самодержца, русский мужик становится к такому закону равнодушен, смотрит на него как на враждебное измышление и готов объехать его на кривой козе. Но если этот закон постановлен с его участием – каковы были постановления Вечевых Собраний в Древней Руси, каковы в 17-м веке постановления Земских Соборов, каковы постановления сельских сходов на протяжении всей истории –тут русский мужик твердо держится этого закона, и нарушители закона караются очень строго.

Вот любимый мой пример. Скажите, является ли уклонение от налогов обязательной и стереотипной, неотъемлемой частью русской колеи, русской матрицы? Стремление избежать налогообложения, всегда ли это было? Стандартный ответ, что, в общем, всегда. Практически всегда, когда эти налоги постановляются правительством без совета с самими плательщиками. Когда на Руси начинается массовое уклонение от налогов? В 1678-м году, когда правительство уже без Земского Собора – вертикальное самодержавное правительство – своей властью вводит новую налоговую систему. До этого в налоговой системе единицей обложения была земля, единицей обложения была соха, то есть некая земельная единица, связанная с хозяйственной мощью хозяйства, которое ее обрабатывает. Такая сложная конструкция была.

Показалось мало, и в 1678-м году решили сделать обложение подворным. Советники царя придумали сделать единицей обложения крестьянский двор. «Что, – сказали мужики – двор?! Вы с нами не посоветовались, да?! А двор – это у вас что? Это одни ворота. А! Отлично!» Огромное село обносится одним тыном – у него одни ворота. Получите с одного двора налога. Вот это, в общем, стереотипная картинка, стандартная. Уклонение от налогов всегдашнее и вечное на протяжении всего 19-го века, пока не появляются земские органы самоуправления, где крестьянам дается возможность влиять не только на сборы, но и на то, на что они расходуются. Куда пойдут эти деньги, на что. Как только мужику дают возможность определять, на что эти общие деньги будут потрачены, нет случаев уклонения от земских сборов. Не зафиксировано. Вот, в 35-ти губерниях России, самых, казалось бы, пьяных и развратных, функционируют земские институты. Ни одного случая уклонения от земских сборов. Сами себе устанавливают, знают, на что, и, поди ты, уклонись – соседи забьют, засрамят.

Ровно то же самое с понятием чести. Талдычат, талдычат нам школьные учебники, что России это не интересно, что обычая дуэли в России не было, что честь никто не защищал. Ну да, у бояр не было. Потому что они царские холопы, они из холопов выросли. У них не было понятия чести. А у купца Калашникова было. И русский народ песни свои и легенды продолжал слагать про купца Калашникова. И про русалку, которая от чего утопилась? Как вы помните, от бесчестия. Нельзя жить бесчестно.

Я к чему это все талдычу? Собственно, все это, что я сейчас говорю –не очень складная речь для митинга на Болотной площади. Ребята, когда вас пытаются убедить, что вы не сами собою хотите свободы, а это вам как-то вашингтонский обком в уши надул, не верьте. Не верьте в это, пожалуйста. Наши предки триста лет боролись против установления самодержавия. Очень часто с оружием в руках. Они боролись за свободу, за законный порядок, за порядок на основе закона и за свою личную честь. Вот, ровно за это. Ровно этого вам хочется и сейчас. Это и есть заветы предков. Это не вашингтонский обком придумал. Вот, собственно, то, что я хотел сказать. Вы понимаете, что здесь растет множество всяких деталей, и в разные стороны ветвится этот разговор. Так что, лучше вы меня своими вопросами направляйте в ту сторону, которая вам интересна.

 

 

Денис Ракишев, Пермь:

Можно вернуться к вопросу о свободе и менталитете русского мужика. Вообще, есть ли понятие свободы в России? По моему мнению, есть понятие воли, и есть понятие неволи. И когда нас начинает окружать неволя, тогда появляется то, что называется бунтом. Это рабское понимание борьбы. Не протест, как у гражданина, а бунт. Вы сказали, что русский мужик – это не раб. В том плане, что он знает запах свободы, да, он не раб. Но в том плане, что он не протестует, а бунтует – вот это рабство, по моему мнению.

 

Никита Соколов:

Давайте по одному, потому что, может быть, отвечая на первый, я забуду второй, давайте быстро. Тем более что ответ очень короткий и очень простой. Терминологически, «воля» в русском языке – это не «свобода». Воля – это свобода, не имеющая никаких правовых границ. В отличие от свободы, которая есть реализация воли в известных правовых рамках. Воля в русской традиции – это атрибут бандита, нищего, юродивого и казака, то есть человека, ушедшего из своей общины, порвавшего с ней. Воля – удел маргинала. Человеку, который живет правильным порядком в рамках своего общества, в рамках общества, правильно устроенного с точки зрения большинства, собственно коренного мужика, ему воля не полагается, ему полагается «слобода», то есть свобода в известных правовых границах. И самый массовый в России слой стоял не за волю. Это казачий лозунг. Очень редко были случаи, считанные, когда казакам удавалось соблазнить сколько-нибудь значительную массу крестьян своими лозунгами. Казаки не крестьяне. Русскому мужику милее слобода. Это его лозунг: «Слободы». Но только этот слой не письменный. Он не пишет манифестов, не пишет мемуаров. Он самый массивный в составе населения и наименее представленный в текстах. От них не остается ни писем, ни воспоминаний, ни записок. И это восстанавливается на основе косвенных источников. Это самый массовый слой, как мы можем установить на основании всяких косвенных источников, но вполне корректно – он привержен не воле и не неволе, не вот этому самодержавному порядку. Он мыслит в терминах свободы. Если бы мы переводили на современный язык, то есть воли, ограниченной общепринятыми законными рамками.

 

Денис Ракишев, Пермь:

К вопросу о бунте и протесте. Я сам так считаю, что протестует гражданин, а бунтует раб. И в России именно бунт.

 

 

Никита Соколов:

Я просто эту фразу не договорил. Она прямое следствие из того, что я сказал. Казак бунтует. Крестьянин не бунтует. Крестьянин протестует, условно говоря.

 

 

Денис Ракишев, Пермь:

В чем это выражается? Протест.

 

Никита Соколов:

Значит, первый шаг всегда писание петиций, посылка депутата. Если это не удается, а тем паче, если дело существенное, и власти упорствуют, тогда происходят вооруженные выступления.

 

 

Денис Ракишев, Пермь:

Хорошо, а разве вот, начиналось, зарождалось уже к 17-му году 20-го века, разве крестьяне пытались как-то законным путем отстоять свои права? Просто, насколько я знаю, они брали и поджигали поместье дворянина.

 

 

Никита Соколов:

Крестьянские поджоги. Знаменитые иллюминации, как о них говорили, которые должны были бы просветить власть о том, где на самом деле реальная проблема. Происходят, пик их с 1903-го по 1905-й год. Потому они вдруг прекращаются. И возобновляются в 1907-м. Если вы чуть-чуть задумаетесь, то вы поймете, что помещается в промежутке. В промежутке помещается нефальсифицированная Дума. В апреле 1906-го года всем дарованы политические права. Впервые избирается парламент, Государственная Дума, в которой большинство принадлежит крестьянам. Поджоги прекращаются. Всё, наши депутаты там. Сейчас они нам новый закон сделают. Что же жечь-то? Подожди сейчас год, они выработают новый аграрный закон, все будет в порядке. Поджоги прекращаются. 3-го июня 1907-го года Петр Аркадьевич Столыпин совершает государственный переворот, разгоняет эту крестьянскую Думу и меняет избирательный закон, с тем, чтобы контролировать, какие мужики и на каких основаниях могут пройти в Думу. Петру Аркадьевичу Столыпину как премьер-министру очень удобно действовать со следующими двумя Думами, но русский мужик уже не считает их своими. Фальсифицированное народное представительство бессмысленно. Оно никого не представляет. Поджоги начинаются опять. Кончаются в 17-м году. Пока есть легальный способ, мужик не занимается поджогом.

 

Денис Ракишев, Пермь:

Спасибо. А можно еще один вопрос? Разве не менталитетом обосновано то, что мы всегда ищем виноватых? Русский вопрос: «Кто виноват?» Просто вы сказали, что это не национальное.

 

Никита Соколов:

Что в том специфически русского? Ну да, и немецкие горожане, когда настала у них «черная смерть», чума, в первую очередь задались вопросом «кто виноват?» и побили всех своих жидов, считая, что это они, жиды, разносят заразу. Что здесь специально русского? Нормальное средневековое устройство. Пока не начинает функционировать культура информации новоевропейского типа, все нации ведут себя совершенно одинаково. Ничего специфически русского или специфически германского в этом нет. Это такое традиционное средневековое сознание, в рамках которого мир мыслится как управляемый некоторыми волями, и все природные предметы персонифицируются и имеют волю, они не природная стихия, а это действует чья-то воля. В пределе – божественная. Это стандартное традиционное сознание, свойственное средневековой Европе. Пока оно функционирует, вы будете искать виноватого. Потому что не бывает суховея просто так. Это чья-то воля. Не бывает просто так морового поветрия, чумы – это чья-то воля. Значит, есть виноватый. Как только возникает, как только захватывается, по крайней мере, треть населения новыми типами информационного воздействия, которое включается в новые способы верификации информации, проверки ее, что не достоверно, что достоверно, как только у трети населения появляется современная газета (в России это происходит на рубеже 1890-го и 1900-го года), так прекращается разговор о том, кто виноват. Люди начинают действовать и думать о том, что делать. И никакого отличия России от германских княжеств или от итальянской Сицилии нет, ни малейшего. То, что вы сейчас описали как свойство исключительно русской матрицы – это свойство сицилийской деревни вплоть до 1970-го года. Ну и что? А в какой-нибудь мексиканской и сейчас так живут.

 

 

Денис Ракишев, Пермь:

Сегодня же такой же вопрос встает опять. Кто виноват? Обвиняют тот же Вашингтон, то же правительство США. Это же тот же вопрос: кто виноват? Я не говорю, что он специфически русский.

 

Никита Соколов:

На мой взгляд, это свидетельствует только об одном: что существенная часть, ну, во всяком случае, заметная часть российских граждан живут в традиционной культуре, а не в новоевропейской.

 

 

Денис Ракишев, Пермь:

Ну, вот, в США такой же пример. Они нашли в свое время виноватых в терроризме. Терроризм – искусственно придуманный процесс, в котором они просто нашли виноватых. Для своих целей.

 

 

Никита Соколов:

Я бы решительно не хотел говорить про современную политику, про американский терроризм. Я историк, который занимался российской историей. В довольно широких пределах, но все-таки российской историей. Я бы хотел выступать на своем поле, где я могу быть полезным экспертом, а не быть пикейным жилетом, который рассуждает неизвестно о чем, неизвестно, на каких основаниях. Давайте ближе к нашим Палестинам, тогда я буду и вам полезнее, и сам буду себя хорошо чувствовать. Или я не понимаю вопрос? Давайте мы как-нибудь про Россию переформулируем, тогда я придумаю, как ответить.

 

Ульяна, Санкт-Петербург:

Никита Павлович, большое спасибо за такой экскурс в историю, но если мы перенесемся сейчас на социальную реальность? С одной стороны, у нас постоянное воспроизводство этого дискурса, мифологемы, внешнего врага, вашингтонского обкома, сильного лидера. А с другой стороны, реальность последних месяцев, протестные настроения, обсуждение в блогосфере. Что дальше? Подвижки к модернизации? Или все это так и будет воспроизводиться?

 

Никита Соколов:

Слушайте, вы хотите, чтобы я вам погадал, что ли? Я не гадальщик. Я вот на что хочу обратить ваше внимание. Когда у России нет внешних врагов? Давайте попытаемся задаться таким вопросом. Когда Россия не чувствует себя во враждебном внешнем окружении? Когда в мире нет русофобии? Давайте посмотрим на эти эпохи. С 1801-го по 1807-й год никакой русофобии в мире не наблюдается. С 1855-го по 1866-й год у России нет внешних врагов, и нет в мире никакой русофобии. С 1906-го года до самого 1914-го – никакой русофобии в мире. Враги есть, готовится империалистическая дележка, но вот этого враждебного: «Мы одни против всего враждебного народа» – нет. У нас есть союзники, надежные, большие. Идеи осажденной крепости нет. Есть противники, но нет идеи осажденной крепости. Я бы предложил очень простую отгадку. Как только правительство само становится на путь либеральных реформ, вдруг куда-то исчезает в народе идея враждебного окружения.

Вы все существенно моложе меня и не можете этого помнить на личном опыте, а у меня это и личный опыт. В юности я жил при двух каналах телевидения, черно-белого, и больше ничего. Там непрерывная американская военщина, израильские агрессоры. Ничего другого в мире не было. В Америке линчуют негров, воюют во Вьетнаме и бомбят все, что угодно. Кругом враги. И вдруг, как-то ни с чего, началась перестройка. То есть, мы знаем, с чего, но сейчас не будем в это вдаваться. Вдруг, в 1985-м году начинается перестройка. И куда это все подевалось? В полгода растворилось враждебное окружение, куда-то исчезло. Через год, к 86-му, уже никакой русофобии в мире не осталось. А еще через год, когда началась политическая реформа в России (ну, еще тогда в Светском Союзе), начались свободные выборы, внутри, в Советском Союзе, совершенно исчезла из повестки дня идея о каком-то внешнем враге, заговоре. Все. Это стало абсолютно не актуально. В атмосфере свободного поиска и свободной борьбы политических сил это все становится абсолютно не актуально. Теряет всякое значение.

 

 

Ульяна, Санкт-Петербург:

Сейчас, если мы посмотрим перед думскими выборами программы политических партий, это все там. Это все до сих пор там.

 

Никита Соколов:

Где? Вы меня опять сталкиваете на то поле, где я не сильно тверд. И где же это, кроме Единой России, коммунистов?

 

Ульяна, Санкт-Петербург:

Единая Россия, коммунисты, ЛДПР, самое главное.

 

Никита Соколов:

Я не политолог. То, что я скажу, это суждения пикейного жилета, просто человека, который сейчас живет и как-то это наблюдает, имея опыт исторической критики источников. Не существует никакого различия между коммунистической партией Зюганова, Единой Россией и партией Жириновского. Это разные вывески над тремя входами в одну казарму. Это просто одно и то же. Ну, так, что же мы это обсуждаем? Что это обсуждать? Ну да, над тремя дверями в одну казарму висит три разные слогана. Но казарма-то одна. И хлебают из одного корыта. Что в них разбираться-то? И сколько они, кстати, все вместе, в больших городах? Вот, в тех городах, которые перешли на новый способ хождения информации. Много их там? Выморочное это все. Но это речь пикейного жилета о современном положении вещей.

 

Ульяна, Санкт-Петербург:

Спасибо.

 

 

Никита Соколов:

А замечательно, что исторически оно ровно так же везде и происходило. Никак иначе не становились Германия, Италия. Что вы думаете, они изначально родились, что ли, такими гражданскими обществами? Прямо им на роду было написано? Ничего на роду не было написано. Мучительно преодолевали свою деревню. Мучительно. В 1866-м году канцлер германский сказал, что битва при Садовой была выиграна прусским школьным учителем. А это битва, где решался вопрос о том, кто станет лидером германского объединения: Пруссия, или Австрия. Пруссаки победили австрийцев. Берлин через несколько лет стал центром единой Германии. Канцлер сказал, что это прусский школьный учитель выиграл битву при Садовой. Это чистая правда. Сначала этих людей научили читать. Потом они начали читать газеты и сделались нацией свободных людей. Школьный учитель выигрывает такие вещи.

 

Ася Кошелева, Петрозаводск:

Никита Павлович, скажите, пожалуйста, как Вы относитесь к таким проектам как «Имя России»? Насколько это вообще научно – это не вопрос. Но как Вы относитесь к таким проектам? Нужны ли они? И второй вопрос будет такого плана.

 

Никита Соколов:

Давайте сначала первый. А то я забуду и отвлекусь. Проект «Имя России» чудовищный. Чудовищный в смысле ложности постановки, поскольку, разумеется, он не имел в виду, никоим образом, исследовать действительные симпатии народа. А имел в виду, под видом исследования этих симпатий, внедрить в народное сознание известную схему. Народная память, историческая, не линейна. Это сложная ткань, не одинаковой плотности. Это не только в России так, это везде так – устройство национальной исторической памяти. Оно везде одинаково. Оно состоит из узелков, между которыми пустоты. У русских был Иван Грозный, потом Петр Великий, потом Екатерина II. Что там между ними? Черт его знает, муть какая-то свинячья. Кто там был между Александром Невским и Дмитрием Донским, вообще не понятно. Так вот, качество исторической памяти различается в разных странах в зависимости от того, сколь плотна сама связь между этими пиками, и каков характер этой связи. Кто служит этими пиками, кто служит точками опоры национальной памяти? Обратите внимание, что то, что было выдано за народное голосование, никакое не народное голосование, а чистый результат двухсотлетней пропаганды карамзинской схемы русской истории, которую я вам сейчас в анекдотическом виде изложил.

Была великая и могучая Древняя Русь, потом ее разнесли, идиоты, и потом ее накрепко собрали. Кто накрепко собирал и закручивал гайки, совершенно порабощая и отметая народную свободу, те нам молодцы. А те, которые давали послабления и пытались устроить народ на основах самоуправления и личного достоинства, те какие-то сомнительные персонажи для нашей русской матрицы. Давайте мы их лучше трогать не будем. И поэтому, в чем ужас этого проекта, и в чем гадство этого проекта? В том, что он опять застолбил эту карамзинскую монархическую, самодержавную схему. Кто наши герои? Александр Невский – родоначальник династии, тот, который, вроде бы, воевал с немцами. Никто же не объяснил в рамках этой кампании, что негде было Александру Невскому воевать с немцами. Александр Невский не воевал с немцами. Вы это знаете? Точно знаете? Кто с кем воевал на Чудском озере? Там было 20 тевтонских рыцарей, это правда. А основную рать кто составляли? Рижские горожане и крестьянская чудь, которая чудит, будущие эстонцы. С чего они там взялись, на этом пограничном озере? Потому что перед этим, за три месяца, князь Александр с новгородцами пошел и сильно пограбил эстонские деревни. Не было никакого крестового похода на Русь. Это все выдумки сталинской пропаганды.

Была нормальная для той эпохи возня за контроль над землями, где нет никакого государства. Будущие эстонцы, будущие финны – тогда их называли товастами. То новгородцы наскочат на эту ничейную территорию, возьмут дань и отбегут. То шведы наскочат, то датчане, то немцы из Риги. Это ничейная территория. Нет никакого крестового похода. Русские новгородцы женятся на рижских немках, заключаются нормальные браки. Да там совершенно другая жизнь идет, в этой Прибалтике 13-го века. Никто там не думает ни о каком крестовом походе и о том, как противостоять немецкой угрозе. Это придумали потом. Немецкую угрозу и князя Александра как борца за Балтику придумали во времена Петра Великого, когда надо было придумать, почему это мы в Петербурге выстраиваем свою столицу, на каком основании. Надо было придумать какое-нибудь основание, с какого бодуна на финских землях русская столица. Вспомнили, что тут однажды воевал князь Александр. Подать сюда, устроить здесь Александро-Невскую лавру, сделать его святым, благоверным.

И продолжением этой политики был проект «имя России». Туда втемяшены все персонажи, которые служат укреплению этой имперской памяти, памяти о своем прошлом в его имперском варианте. Имперском, самодержавном, не народном.

Хотя, между тем, делаются в то же время попытки вывести другие точки, реперные для нашей памяти. Очень важная, на мой взгляд, попытка, наконец, вывести из тени Ивана Грозного тех борцов сопротивления, которые препятствовали и жизнь положили, борясь с этим опричным режимом. Несколько лет назад совершилось чрезвычайно важное событие, на мой взгляд, когда вышел фильм про митрополита Филиппа Колычева. Видели его, нет? А называется он, по-прежнему, «Царь». Фильм Павла Лунгина, а называется он, по-прежнему, «Царь». Главный герой там митрополит Филипп, действительно в то время центр сопротивления этому варварскому опричному режиму. Они бы должны быть, эти бы люди должны быть, на мой взгляд, для новой России реперами национальной памяти. Они есть во всех эпохах. Те, которые шли и клали жизнь, и успешно трудились. Они клали жизнь на становление свободного, самоуправляемого, честного, законного общества. Они есть в нашей истории, их много. Иначе бы мы с вами не выжили, нас бы давно не было.

Происходит поразительная вещь: нас убеждают, что без этой вертикали ничего быть не может. Но штука-то в том, что мы практически знаем, что всякий раз эта вертикаль, как только она стабилизируется до состояния полной стабильности, немедленно, в течение 20-ти лет, приходит государство к полному параличу и кончине. Первый вам случай, как только она утвердилась после реформы Ивана III. Вот, в 1470-м году образовалось, наконец-то, единое Московское государство. На новых основаниях учреждено. Через 30 лет – глубочайший кризис. Вертикаль не работает. Приходит правительство Адашева. Сначала еще власть Ивана Грозного, в его младенчество, пыталась земскую реформу проводить, потом правительство Адашева проводит земскую реформу. Как только проводят земскую реформу, царь выясняет, что власть-то уплывает. О нет, давай назад. Давай опричнину, давай вот это самое гадство, давай вот эти песьи головы, вертикаль. Всем заводи порубать башки, чтобы никто не думал налево и за бугор не смотрел. Всем порубали башки. Отлично. К 1570-му году полный крантец, полный кризис.

Вы представляете себе, что такое крестьянское бегство в ту эпоху? Ведь помещики – основа армии. Основа армии – служивый человек, который служит за поместное жалование. У него должны быть мужики, которые на него пашут, иначе он воевать не может. А мужик взял и разбежался. От Москвы до Смоленска можно было проехать в 1570-м году, через 6 лет после введения опричнины, не встретив ни одной живой деревни. Помещику не с чего служить. Значит, приходится вводить крепостное право. Крепостное право обнаруживается мгновенно, через 20 лет. Происходит великая смута. И так вот мы и крутимся. Только власть пытается отреформироваться, ой! Власть-то уходит! Если бы отреформироваться и начать жить, чтобы в каждой точке думали люди и решали свои проблемы, чтобы это была гибкая система, чтобы не надо было через московскую волокиту!

Образ московской волокиты – это что такое? Я историк, мне проще рассказывать конкретными примерами. Это когда везут на восьми возах, в них по два вола, в каждом возе – это такой тяжелый большой грузовой фургон – дело о коровьем выпасе в городе Мосальске. Дело на восьми возах везут в Петербург, в Сенат. Потому что, иначе как в Сенате, дело о коровьем выпасе в городе Мосальске разрешить в Российской империи нельзя негде.

Вот это крантец. Такая система просто не функционирует. Нас убеждают, что мы без нее жить не можем. Это ложь. Она не функционирует. Она может функционировать очень короткое время. Она напыживается. Вот, чрезвычайно характерное время Николая I. Помните, да? «Мы всю Европу. Мы жандармы Европы, блюстители порядка в Европе. Мы австро-венгров придушим. Мы французам покажем». Мы, мы, мы. Чуть первое столкновение со свободной страной, и позор полный, срамота севастопольской войны, крымской войны с обороной Севастополя. Что Лев Толстой, обкомом нанятый? Почитайте внимательно «Севастопольские рассказы». Там мальчишек нанимают, чтобы они подбирали пули и ядра. Не производит промышленность пуль и ядер в достаточном количестве. Напыжившаяся вертикаль, а ничего сделать не может. Вся напыжившаяся вертикаль николаевской России производит пороху в год столько, сколько Севастополю нужно на неделю обороны. Все. Вот результат вертикали. А она дальше продолжает пыжиться.

Чуть только народ задышит, заживет… Вот, НЭП. Чуть дали народу вздохнуть. Народ вздохнул и сказал: «А чего это, мы только торговать будем? А дальше? Давайте мы, все-таки, и власть будем выбирать». Тут же немедленно его скрутили великой коллективизацией. Половину трудового народа извели под корень. И остались без хлебного пайка. Хлеб производить некому. Продержалась эта вертикаль, пока был ГУЛАГ. А когда надо было всех кормить не гулажным, не лагерным пайком, бах! Оказалось, хлеба-то нет. Приходится в Аргентине закупать. Как только отменили лагеря в 56-м, с 58-го года приходится закупать хлеб за границей. Вертикаль себя не кормит. Продолжать еще дальше эти примеры? Не живет вертикаль.

 

 

Ася Кошелева, Петрозаводск:

То есть, получается, что это такая жадность до власти? Может быть, это и есть менталитет наш? Почему каждый раз сворачивается?

 

 

Никита Соколов:

Нет никакого менталитета. Нет никакого фатума в том, что эти колебания, бесконечные и бесконечные откаты. Просто всякий раз, множество уже раз в истории России сторонники властной вертикали, демагоги самодержавия оказывались наглее, энергичнее и подминали под себя остальную Россию. Вот, собственно, и все. И никакого фатума в этом нет.

 

 

Ася Кошелева, Петрозаводск:

А тогда у меня еще второй вопрос. Как Вы считаете, в чем заключается подоплека канонизации семьи последнего императора, Николая II? Зачем это?

 

 

Никита Соколов:

Это вопрос к Церкви. У Церкви совершенно свои понятия о том, что такое святость. И по церковным правилам он какой-то святости заслуживает. Я тут совершенно не уполномочен судить. Я даже не имею права. Как светский историк я должен сказать, что как политический деятель и правитель Николай II был совершенное ничтожество, для страны вредное. Но у Церкви своя мерка. Я не берусь ее оспаривать. Это не моего ума дела, церковные мерки.

 

 

Ася Кошелева, Петрозаводск:

То есть, на Ваш взгляд, это был чисто церковный вопрос? Он никак не соотносится с ситуацией в светском обществе?

 

Никита Соколов:

Церковь по каким-то ей, Церкви, ведомым параметрам считает, что вот здесь проявляется святость. Я не в праве ни судить об этих параметрах, ни, тем более, диктовать их Церкви. Не мое свинячье дело.

 

Ася Кошелева, Петрозаводск:

Спасибо.

 

 

Семен Сажин, Пермь:

Вот, смотрите, на сегодняшний день мы, кажется, тоже живем в этом стремлении к Западу. Мы носим западные вещи, разговариваем по телефону с Запада. Что это? Это советское стремление к Западу, когда все было запрещено, и когда стало можно, все полетели туда? Или это что-то иное?

 

Никита Соколов:

Я, честно сказать, не понял вопроса. Значит, так. Мы носим вещи, какие удобны, какие нам по средствам купить и которые нам по чему-либо приятны. Они могут быть с Запада, а могут быть из Китая, могут быть из Воронежа. Я не понимаю, в чем вопрос.

 

 

Семен Сажин, Пермь:

Про вещи – это не принципиально, в принципе. Про наше сегодняшнее стремление стать более западной страной.

 

Никита Соколов:

Я не понимаю, что такое «западной». К западу от чего у Вас Запад помещается? Когда говорят «западный», я не понимаю, что такое «западный».

 

 

Семен Сажин, Пермь:

Европа, Америка.

 

Никита Соколов:

А Южная Корея – это западная, или не западная?

 

Семен Сажин, Пермь:

Под Западом я подразумеваю Европу, Америку.

 

Никита Соколов:

Значит, так. Примерно, с конца 18-го века была придумана вот эта мифологема Запада и Востока. Имейте в виду, что нет никакого Запада как материальной реальности. Есть некоторые рамки, в которых люди пытаются это осмысливать. И эти рамки, в которых существует и осмыслено деление мира на Восток и Запад, были придуманы сравнительно недавно. Это конец 18-го, даже начало 19-го века, первая треть. Обратите внимание, что если вы посмотрите в источники, скажем, 18-го века, то Россия будет Север. Россия – это север Европы. Петербург – это северная Пальмира. И это ровно такая же политическая идеологема, как идея коммунизма или идея царства божьего на земле. Обсуждать идеологему как реальность, на мой взгляд, как-то не эффективно и контрпродуктивно. Поэтому я бы предпочел такими ненадежными терминами, которые уводят от существа дела, просто не пользоваться.

Откуда возникает сейчас запрос на гражданские свободы, на личную неприкосновенность, на неприкосновенность собственности, а там, дальше, на политические свободы, которые, в результате, должны гарантировать эту низовую, гражданскую свободу, совершенно понятно. Совершенно понятно. Свершилась великая революция, которая началась в 1985-м году, и пока что мы в ней еще живем. Потому что революция – это не переворот в городе, а, с точки зрения историка, революция – это всегда довольно длительный период между крушением одного социального порядка и утверждением другого. Старый социальный порядок рухнул, а новый еще не вполне наладился. Мы с вами, строго говоря, живем в революционную эпоху. И эта революция, которая началась в 1985-м году – это грандиозная революция, которая совершенно не завершилась, и мы не в праве еще говорить о ее последствиях. Да, мы объявили о том, что частная собственность у нас есть. Но ее же пока нет. Она же пока ничем не гарантирована. Она не является, строго говоря, частной. Она не защищена. Она не легитимна с точки зрения народного к ней отношения. В очень широких кругах нации нет согласия о том, что люди владеют этой собственностью законно и по праву. Ведь, правда? Опять-таки, я вступаю уже не в свой огород, но уже не понимаю, как не вступить.

Это всегда чрезвычайно длинные вещи. Легитимация собственности исторически, когда мы говорим об исторических прецедентах, это всегда очень длительный процесс. Вот, скажем, после французской революции он занял примерно 40 лет. Они долго разбирались, что с этими землями аристократов, не аристократов, монастырей, что, как, где, что. Но разобрались. Появился Кодекс Наполеона, который вводил чрезвычайно жесткую систему защиты этой частной собственности. Ну, доживем и мы до чего-то вроде Кодекса Наполеона. Надо жить и действовать. Но только если вы будете действовать в этом направлении, то, рано или поздно, вы к желаемому результату придете. Штука же в том, что идеологи, которые кричат, что у нас особый путь и особая колея, зовут нас в прямо противоположную сторону. А, идя в прямо противоположную сторону, нельзя прийти к правовому государству. Вот в чем ужас. Что, извращая нашу историю, ссылаясь на наше прошлое как прецедент и заветы отцов, нам втемяшивают ложную цель на будущее. Вот в чем мои опасения.

 

 

Семен Сажин, Пермь:

Хорошо. Спасибо большое. Я понял, что немного заблуждался, задавая вопрос.

 

 

Алина, Казань:

У меня вот какой вопрос. Должна ли вообще историческая наука как-то контролироваться со стороны государства? То есть, пришла советская власть, большевики, все учебники были переписаны, все подчинялось советской, марксистской идеологии, подтверждением любого исторического тезиса могла стать цитата из Энгельса, или в восстании декабристов уже видели чуть ли не предпосылки революции. Вернемся к реальности. Сейчас был создан комитет, который, как бы, контролирует, анализирует выходящие исторические труды. Или, например, Шойгу говорит о том, что нужно ввести закон, по которому будем судить людей, не признающих решающую роль Советского Союза во Второй Мировой войне. Должна ли быть здесь какая-то диктовка, какая-то цензура в исторической науке со стороны государства? Это допустимо?

 

Никита Соколов:

Она все время есть, но ни к чему хорошему не приводит. Лучше бы ее не было. Тут путаница происходит вот на каком уровне. Что есть, собственно говоря, историческая наука? И с исторической наукой, ну, хоть ты тресни, никакое государство ничего сделать не может. У науки свои критерии. Наука занимается поиском истины. Если в науке однажды установлено, что все, вот это истина, то все, привет, уже никакое распоряжение ЦК и Совета министров не поможет. Мы же с вами говорим не о науке. Мы с вами говорим об исторической политике и том образе истории, который формируется разными средствами, не только школой, не только научными книгами, а по большей части как раз ненаучными сочинениями, и который должен служить фундаментом общей идентичности граждан.

Есть такая идеологема, что гражданская нация соединяется представлениями об общей исторической судьбе. Отсюда вырастает историческая политика. Такая, или сякая. Кто нам отцы в прошлом? Вопрос этот чрезвычайно сложный. И мое мнение. Я в этом смысле радикал, хотя вообще совершенно нет. Я считаю, что у государства не должно быть исторической политики. Первые опыты были в Германии образца 1870-го года и кончились фашизмом. И с тех пор, какое государство ни пытается отформовать образ истории в собственных интересах, все время получается что-то эдакое. Поэтому, по всей видимости, максимум, что может сделать государство доброго на этом поле – это договориться с соседями и разными фракциями собственного общества, как рассказывать историю детям.

Почему нельзя договориться о едином учебнике? Вы понимаете, или нет? В общем, для любого историка это тривиально, но для не историка иногда бывает не тривиально. Не бывает общей истории у свободного общества. Поскольку нормальное свободное общество имеет ту фундаментальную особенность, что в нем разные его фракции имеют в виду разные проекты будущего. И, собственно, ради этого происходит партийная борьба. Одни говорят, что, «нет, нам бы полиберальнее устроить». Другие говорят, что «нет, нам бы посоциальнее устроить». И разные фракции общества борются за разные проекты будущего. Как только вы боретесь за разные проекты будущего, у вас естественным образом возникают разные герои в прошлом. Вам нужно мотивировать эту деятельность предшествующим опытом, и вы формируете другой взгляд на прошлое. И там, соответственно, другие герои, другие оценки и другие мотивы. Поэтому в свободном и демократическом обществе не может быть единого взгляда на историю. Принципиально не может быть.

А договориться можно только об одном. Договориться можно с разными фракциями внутри собственного общества и с соседями снаружи, как мы будем рассказывать историю детям таким образом, чтобы не провоцировать конфликтов. Вот об этом можно договориться. И это, по всей видимости, единственная правильная для государства задача в области исторической политики. А сделать для науки, нет, конечно, оно ничего не может. Потому что это сводится к комиссии по борьбе с фальсификациями. Как-то о ней громогласно объявили, но больше никаких следов ее не обнаружилось, она ничем деятельность свою не проявила. Слава тебе, Господи. То есть, если бы она проявила, то был бы какой-нибудь величайший скандал. Что фальсификация? Где фальсификация? Потому что фальсификация – это что? Вы передернули источники. Когда пошел разговор про вашингтонский обком, опять откуда-то из нафталина извлекли план Даллеса. Слышали о таком? Как, якобы, американский министр обороны или советник его Даллес – уже не помню, кто он был – составил целый план, как внутренне разложить и уничтожить Советский Союз. То сделать, се сделать. И, вроде бы, все получается, как будто развалили Советский Союз. Фальшивка, фальшак.

 

 

Реплика:

План не существует, но он работает.

 

Никита Соколов:

Но он работает. Это фальсификация, это фальшак. Завещание Петра Великого – фальшак. Всякий, кто затеет мне рассказывать о внешней политике и политических комбинациях в международной политике Европы 18-го – 19-го века и упомянет завещание Петра Великого как документ, как подлинник, не как штучку, используемую в игре, а как действительно реальный документ – все, я перестаю это читать. Это факт. Они же не с этими фальсификациями собрались бороться. Они же не про это. Они собрались внедрить, как Козьма Прутков писал, «единомыслие в России». Всякое единомыслие в России, и не только в России, кончается для единомысленного общества катастрофой. Общество должно разномыслить, тогда мы можем нормально выбирать себе трезвые пути в жизни. Вот об этом историческая наука свидетельствует непреложно.

 

Семен Сажин, Пермь:

А сторонник ли Вы того, что история в школе должна преподаваться как ряд процессов, а не хронология событий и дат?

 

Никита Соколов:

Я говорю, что я вообще в этом смысле радикал и максималист, но, в связи с этим, и маргинал в своем сообществе. Я считаю, что наилучший способ преподавания истории принят в Англии. Английский школьник не учит даты, хронологию и не обязан пробежать свою историю от Адама до Потсдама. Английский школьник в средней школе может изучить какие-нибудь 4-5 сюжетов. Как он это делает? Они договариваются, учитель с классом, какая эпоха нам наиболее интересна, какие события нам наиболее интересны. И дальше, на протяжении семестра, они изучают эту эпоху на источниках. Они не учебники читают и даже не монографии ученых, а учитель показывает своим ученикам, откуда берется знание о прошлом, как оно формируется. В источниках нет знаний. Вы это знаете.

Вот, я привожу тривиальную для любого историка форму: в источниках нет фактов. На самом деле, это очень трудно объяснить, из этого растет очень много сложных следствий. Почему ложен лозунг: «Откройте нам архивы, мы все сами узнаем». Не узнаете. Никогда не узнаете, потому что не обладаете опытом критики источников. Это сложное, весьма сложное ремесло. Вот, англичане учат этому сложному ремеслу критики источников. Да, эти люди не знают хронологическую историю, они имеют о ней очень поверхностное представление. Но эти люди очень хорошо себе представляют, как манипулируют историческими источниками, каковы правильные способы критики источника, какие вопросы надо задать источнику, чтобы он не ввел вас в заблуждение. И люди, вышедшие из английской школы, оказываются лучшими бизнес-аналитиками. Давно замечено, что при таком преподавании истории, а еще, если они университет кончают как историки, то из этих историков делаются главы аналитических отделов, директора больших банков. Они умеют анализировать информацию и делать выводы в условиях неполноты информации. Это и есть ремесло историка.

Мне кажется, что в школе надо было бы учить не истории, не картинке этой, не внедрять некоторое представление о том, кто мы, и как этим гордиться, а учить ремеслу историка. Учить понимать, как из документа понимается его смысл. Навык, чрезвычайно полезный при чтении современных газет. Учить ему надо на уроках истории, на мой взгляд. Кто врет? Вот, я историк, мне не надо ни в какой архив ходить. Я читаю современный текст, и я вижу, вот здесь, здесь и здесь проврались. По формальным параметрам, применяя формальные параметры критики источников. Вот здесь, здесь и здесь, скорее всего, вранье. Легко проверить, проверим, но, скорее всего, вранье. Вот это ценно. А заставить вас выучить всю хронологическую таблицу, не понимая, что там происходит? Ну, вот, вы знаете, что в 1380-м году сражались на Куликовом поле. А кто сражался, вы знаете? Кто с кем бился на Куликовом поле? Вам это в школе объяснили?

 

 

Семен Сажин, Пермь:

Нам повезло, нам объяснили.

 

Никита Соколов:

Ну-ка, скажите, кто?

 

Семен Сажин, Пермь:

По-моему, за русских стояли и татары, и – я по племенам не знаю. Разные народы за русских. Разные народы за татар, то есть тоже там русские входили.

 

 

Никита Соколов:

Вообще не имеет отношения к разговору, потому что и русские, и литовцы были и с той, и с другой стороны. А в школе обычно учат: мы татарам надавали. Кто мы? Каким татарам? Мы в Москве и есть те самые татары.

 

 

Семен Сажин, Пермь:

Кстати, тогда уже были татары. Татары – смесь русских и монголов.

 

Никита Соколов:

Мы и есть татары. Мы и русские, мы и татары. Кроме русских националистов, никто не может объяснить, кто такие русские. Если попросишь, не могут объяснить нормальным языком. Нельзя понять, кто такие русские. Вот православный славянин им не русский, не годится. У меня есть некоторая гипотеза, но она уже очень печальная.

 

Реплика:

Что, русского народа вообще, в принципе, нет?

 

Никита Соколов:

Нет. О том, как пользуются русские националисты этим термином. По всей видимости, они пользуются этим термином так же, как им пользовались в прошлом веке, около 1905-го года. Русские – это политическая классификация. Русский – это человек, приверженный самодержавию. И тогда истинно русским человеком становится ялтинский градоначальник Думбадзе и крещеный еврей Гринбуд. Они истинно русские люди. А князь Шаховской никак не может быть русским человеком, и либералы. Либералы Милюков и Шаховской никак не могут быть русскими. Напрямки это сказал один из лидеров правых во второй Думе, Пуришкевич: «Можно быть фон Анрепом и русским, можно быть Милюковым и жидом». Вот, сейчас примерно такая конструкция нам транслируется. Что все, кто думает свободно, не русские. А те, кто готовы любить взахлеб властную вертикаль, они одни и русские, хоть бы они чеченцы были все.

 

 

Реплика:

Ну, чеченцев вряд ли кто приравняет к русским и скажет, что они русские.

 

Никита Соколов:

Смотрите на результаты голосования.

 

 

Реплика:

Результаты я вижу, однако, Вы видели интервью Кадырова?

 

Никита Соколов:

Истинно русская власть помещается в Чечне, на Северном Кавказе, в Башкортостане и в Татарстане. Там опора истинно русской власти московской, ну, что с этим делать? Это клинический факт, в сводках ЦИКа мы видим. Я увлекся и ушел не на свое поле. Я ушел на поле современной политики. Давайте про историю.

 

Реплика:

Ну, исторически это просто область России, часть России. Точнее, Северный Кавказ – это очень важная для нее часть. Я не говорю, что другие не важны. Но это стратегически важно, поскольку рядом Грузия, Иран, Ирак и так далее, выход туда. Поэтому и весь разговор об этом. Это, на мой взгляд, не потому, что Россия хочет только об этом говорить, а извне тоже все внимание этой части России. Соответственно, они по-другому не могли проголосовать.

 

 

Никита Соколов:

Честно сказать, не понимаю. Ни связи не понимаю, ни вопроса не понимаю.

 

 

Реплика:

Это не вопрос. Это комментарий. Если просто рассматривать политику Путина Владимира Владимировича и рассматривать внешнюю политику России, то Кавказ по-другому просто не мог проголосовать. И если рассматривать политику других стран.

 

 

Никита Соколов:

Давайте, я не буду говорить о современной политике. Я ничего вам про нее основательного не скажу, поскольку об этом нет никакой специальной науки. А что может сказать ученый человек на Вашу реплику? По всей видимости, следующее. Вы рассуждаете в терминах, свойственных 18-му, 19-му веку, когда только контроль территории обеспечивал контроль политический. Уже 50 лет это не так. Я слышу в Вашей реплике следы чего? Есть несколько видов лжи: есть ложь, гнусная ложь и геополитика. Геополитика, на мой взгляд, еще хуже. Когда Дизраэли произносил эту фразу, не было геополитики, ее еще не придумали. Если бы он знал, он бы немедленно сказал, что геополитика страшнее. Как будто у этой самой Геи, Земли есть какие-то собственные интересы, которые она не просто имеет, как-то в себе таит, но и еще властно диктует живым существам, теплокровным, которые по ней ходят. Почему? Как? Кто доказал эту связь? Чистая совершенно схоластика, никакого научного основания. И, ровно поэтому, мне послышались в Вашей реплике отголоски каких-то геополитических, схоластических разговоров.

Что там? Какой там узел кавказский? Там был узел, да, в конце 18-го, начале 19-го века, когда это была главная транспортная артерия, соединявшая Россию с Закавказьем. И Россия, подрядившись в конце 18-го века оборонять единоверное Закавказье, должна была иметь непрерывные коммуникации с этими обороняемыми Арменией и Грузией. Ну, да. Но в 20-м веке уже совершенно нет такой необходимости. Защищать своего союзника, хоть за тридевять земель, имея к нему непрерывную сухопутную границу, никакой надобности. Сейчас все по-другому устроено.

Простите, я ссылку забыл дать. Кревельда посмотрите. Теоретик. Лет 20 назад вышла его книжка «Новая война». Кревельд, израильтянин. Он из Оксфорда, но израильтянин. Вот там он очень ясно показывает, что такое современная война, что такое современный контроль территории, для чего она нужна. Невозможно даже в этом мире, в котором летают геликоптеры, рассуждать так, как будто мы по-прежнему казачьими сотнями в разведку посылаем, и развед-сведения получаем в результате казачьих разведов. Ну, нельзя. Мы так окажемся очень далеко от мира.

 

Реплика:

Есть такой цикл книг, называется «Мифы о России». Что Вы можете сказать по этому поводу?

 

Никита Соколов:

Медынский писал. Можно без комментариев?

 

Реплика:

То есть, лучше не читать и не смотреть?

 

 

Никита Соколов:

К науке не имеет отношения. Ни малейшего. Чистая, голимая пропаганда, основанная на передергивании плохо ему самому известных источников, которые он, не будучи специалистом, дергает из не вполне достойных и достоверных мест. Чистая пропаганда. Она даже и благонамеренная, и я даже понимаю, чего он хочет сказать. Но это можно сказать, и не передергивая исторические факты. Нам правда есть, чем гордиться в истории, но не этим. Уж точно не такими способами.

За обедом мы с кем-то обсуждали проблемы копи-паста и плагиата. По всей видимости, докторская диссертация господина Медынского сейчас будет опротестована в ВАКе. Она туда поступила три месяца назад. Она вся копи-пастом сделана из недоброкачественных источников.

 

 

Юлия Свешникова:

Никита Павлович, а вот, возвращаясь к школе, что Вы можете сейчас сказать о преподавании истории в школах? И учебник последний, нашумевший был. Тоже там о Куликовской битве было, о Чудском озере и что-то еще. Я авторов просто не помню, но несколько лет мы обсуждали этот учебник.

 

 

Никита Соколов:

Я не очень понимаю, какой учебник Вы имеете в виду.

 

 

Юлия Свешникова:

Который был одобрен для преподавания в школах.

 

Никита Соколов:

Последний крупный скандал был с учебников Филиппова, он был про 20-й век.

 

 

Юлия Свешникова:

Да, он был про 20-й век. Он сейчас применяется, да, для преподавания в школах?

 

 

Никита Соколов:

Нет, конечно, схлынула эта волна, прохиндеи всякие, которые были приближены к кремлевской администрации Президента, попилили эти бабки и залезли обратно по своим норам. Ни один душевно здоровый учитель по этим учебникам, конечно, не преподает. То есть, по ним преподавать нельзя. Совестно. И не сходится, и совестно, и невозможно людям, все-таки получившим историческое образование, хотя бы даже в Рязанском пединституте, пользоваться такими пособиями для современных детей, которые могут залезть в Интернет и все это посмотреть. Так на самом деле было. Просто неисполнимая задача. Для чего было так напрягать учителей, которые и так у нас не самая защищенная группа людей, которой надо бы помогать? Для чего на них так наседать и ставить их в такие дикие условия? Вот это для меня загадка. Единственное, злые языки говорят, что только бабки попилить. Другого мотива, честно говоря, и не прослеживается.

Школы. Я вижу школьных учителей в большом количестве, когда они съезжаются в Москву на разные вручения премий ученикам. Сейчас я в составе жюри нескольких московских премий, которые выдаются за школьные исторические сочинения. И вот, когда происходят такие церемонии раз в год, когда учителя с учениками съезжаются в Москву, я их вижу. И тогда мы много об этом разговариваем, целые конференции проводятся. Но не учебник же существо дела. Учит все равно учитель. И учитель пока в России, слава тебе, Господи, душевно здоровое существо. Оно не хочет врать, оно не хочет брать греха на душу. Когда ему насильно втемяшивают этот учебник Филиппова, который есть чистая и краткая пропагандистская ложь, то он даже и берет этот учебник, но находит способ разговаривать со своими учениками так, чтобы им тоже все было понятно, и все-таки учить их, действительно, истории.

Нет такой проблемы. Есть проблема общества. Не существует проблемы школы отдельно от проблемы общества. Как не существует отдельно проблемы исторического знания. Это часть более широкой проблемы. Мы хотим жить в обществе, которое строится на рациональном целеполагании, где опыт является доказательством правоты или неправоты – это одно дело. И такому обществу нужна одна история. Или мы хотим жить в обществе, где героические предки маршируют в колоннах по три к светлой цели под руководством национального лидера. Тогда это другая история. Но смешивать эти две вещи бессмысленно, потому что, с точки зрения опыта, значит, мы будем анализировать опыт Петра Столыпина.

Вот, он распустил Думу, фальсифицировал народные выборы. А получил удобный парламент, которому страна не верит. Бабах – отсюда вырастает революция. Ну да, парламент удобный, законы штампует. А страна не считает эти законы для себя обязательными. Вот, революция готова, повод найдется. Или мы будем преподавать героическую историю, как великий Петр Аркадьевич Столыпин сломил шею информационной гидре, как он смело кидал шинель восставшим мужикам, какой он был острослов, какой он был великолепный думский оратор, и как он провозглашал, что хочет великой России, и ему не нужны великие потрясения. Ну да, говорун был хороший, и человек даже честный, внешне и внутренне симпатичный, личностно. Но совершил вот эту чудовищную ошибку, которая и есть наш исторический опыт.

История бородами предков будет рассказана, как Столыпин кидал в бунтовщиков свою шинель. История для рационального общества будет рассказывать, что фальсифицированное представительство гибельно, потому что оно теряет смысл для общества. Оно не имеет смысла. Цена ему грош. И это не вопрос для историков. Историки знают историю. Это вопрос для общества, какую историю оно хочет себе усвоить, какую историю оно считает своей. А это вопрос о том, какое будущее оно хочет. Хотите гордиться великой империей – вперед в колонну по три. Хотите строить рациональное общество, где опыт есть единственный судья будущим решениям – тогда вам нужна другая история. Вот и все. И учителя тут не виноваты. Историки готовы вам предоставить и то, и другое. Они ремесленники, они вам, что скажут, то и сошьют.

Не утешил, да?

 

 

Реплика:

Никита Павлович, Вы нам рассказывали, как в 19-м веке мужики получили своё представительство в Думе, и внезапно прекратились все выступления. Все стало хорошо. Потом эту Думу поменяли, и опять начались поджоги, началась революция. Грубо говоря. И вот тут возникает дилемма. Дума для большинства, для народа? Или для политической, экономической элиты? Что для страны выгоднее?

 

 

Никита Соколов:

Когда вы говорите «элита», вы естественно встраиваете разговор в рамки некоторого социологического взгляда, в рамки некоторой паретовской концепции. Я эти концепции не разделяю. На мой взгляд, паретовская конструкция не соответствует никакой реальности, хотя чрезвычайно успешно используется людьми, которые занимают начальствующие должности, и они-то говорят, что «мы начальники, мы и есть элита». Мне ближе другой способ словоупотребления, когда действительно хорошее – элита. Оно может быть не начальники. Элитное зерно – это не то, которое в начальственном кабинете, а то, которое на самом деле хорошее. Поэтому, я Ваш вопрос не очень понимаю.

Нужно нам представительство. Другого способа пока не придумано, чтобы согласовывать разные вопросы. Или мы будем, как древние новгородцы, сходиться на мосту стенка на стенку, кто кого пересилит, тот и прав? Издержки велики. Современное общество научилось считать издержки, ценить человеческую жизнь и, в частности, поэтому выработало институт парламентских прений. Чтобы они там водой поливались, а не шмаляли друг в друга из крупнокалиберных пулеметов. Это совершенно другие издержки. Поэтому любой стране, по всей видимости, представительство нужно. Другое дело, что изуродованное оно не нужно никак.

Я мог бы и с какой-нибудь историей, но уже давайте про нынешнее. Сейчас в Думе у нас сидят 4 партии, которые все одна. По-существу, это одна партия. Ну, их из одной бочки наливают. Они кого представительствуют? Какой смысл в их там сидении? Какие у них проекты будущего? Как что попилить? Это не проект будущего. Всякие эти самые: помыть сапоги в Индийском океане и восстановить великого Сталина – не проекты будущего, это все агитки. Там не борются реальные альтернативы. Там их реально нет. И эта фикция представительства действительно никому не нужна. Она ничему не полезна. Из нее ничего не растет полезного для страны. Там не апробируются разные ходы, там не осмысливаются правильные законодательные пути. Происходит какой-то странный торг внутри того, что назвало себя элитой. Почему эта самозваная элита вправе нами так распоряжаться? Бог весть. Я этого совершенно не понимаю. Они же этого ни разу не доказали на свободных выборах. Никто из них. Ни разу никто из них не прошел через свободные выборы.

 

 

Реплика:

Я говорил про баланс между представительством народа и правящей верхушки.

 

 

Никита Соколов:

Я не готов рассуждать в терминах верхов и низов. Я не готов рассуждать в терминах верхушки и не верхушки. На мой взгляд, не существует никакой верхушки. Верхушка мгновенно становится низушкой, как только она это про себя прорекламирует. Это же происходит ровно по типу хармсовской сцены. Я уже сейчас совсем в какой-то балаган это превращу, но не обижайтесь, сейчас все очень правильно. Хармсовские пьески помните? «Художник: Я художник! Рабочий: А, по-моему, ты говно!» Он падает и его уносят. Вот эта ситуация, когда тебе могут сказать, что ты говно, и ты упадешь, и тебя унесут – это следствие свободных выборов. Они такого ни разу не прошли. Поэтому мы не знаем, может быть, там кто-то и действительно заслуживает быть в элите и принимать решения. Мы этого пока не знаем. Они не прошли этого отбора. Элита – это то, что прошло отбор. Элитные производители быки и элитное зерно – это то, что прошло отбор. Они никакого отбора не проходили. Они самозванцы.

Или я совсем не понимаю вопроса?

 

 

Реплика:

Мы, видимо, рассуждаем в немного разных категориях.

 

Никита Соколов:

Этот процесс в современной России, выделение, он никогда не может быть. Что значит элита? По-вашему, как закрепляется ее положение? Она должна быть сословием, кастой, классом, орденом, номенклатурой, орденом меченосцев. Вы слышите, что это ложная постановка вопроса? Не существует никакой стабильной элиты. Кто предъявил ее в современном обществе? Какой элитой был Стив Джобс, когда начал на коленке в 80-м году в гараже собирать компьютер? А он был элитой. Вот ровно тогда, в 80-м году, когда на коленке со своим приятелем начал в гараже собирать компьютер. Это он потом доказал на свободном рынке, создал компанию с миллиардным оборотом. А элитой он был уже тогда, когда на коленке собирал. Вот правильный пример, на ваш взгляд, соотношения.

Я уже немножко устал и не знаю, внятно ли я выражаюсь, но мне проще этим примером пояснить.

Спасибо.

Поделиться ссылкой: