Глобализация эпохи «общего» страха
Вынесенный в анонс общей дискуссии о глобализации и либеральной демократии тезис Ирины Чечель о том, что «национальный интерес» нации в современной России понимается как некое «общее дело», заставляет задуматься о следующем. Каковы источники однородности того общества, которое готово откликнуться на всеобщий призыв? Что именно во всех нас – граждан России – может быть определено как исходная, базовая точка для понимания этого всеобщего «мы». Что такого мы должны услышать, с чем столкнуться, чтобы это общее оказалось превыше всего остального, нас разъединяющего, – поколенческих травм, личного опыта, этнических традиций, кругов интересов и уровней образования?
Очевидно, что стратегия властей основана на понимании (не факт, что ложном, но точно – упрощенном) того, что в роли подобного призыва выступает призыв к обороне от внешней агрессии. И если взглянуть на всю систему исторических нарративов, в которые заключено поддержание патриотического чувства жителей России в течение последних 200 лет, то получится, что вся эта военно-патриотическая мифология, включающая в себя грезы о Ледовом побоище, мистическую одухотворенность Куликовской битвы, героизацию Смуты, народность Войны 1812 года, жертвенность Великой отечественной войны – все это держится в первую очередь на идее защиты «родного порога». При этом очевидно, что данный историософский концепт начал формироваться в одну историческую эпоху (строительство наций периода зрелого романтизма), продолжился в период советского метафизического рационализма, и продолжает развиваться с различной степенью успешности в наши дни, которые, собственно, иначе как периодом развитого постмодернизма сложно назвать.
Тогда как каждый из этих ключевых этапов развития российской государственности отличается не только открытием нового в общественных отношениях, но и стремлением сначала впитать в себя новое через иные культуры, затем, словно пресытившись или испугавшись, закрыться, изолироваться от внешнего влияния. И всякий раз, когда история внешних угроз раскрывается в художественном произведении, то по законам художественности положительные персонажи оказываются носителями этих самых положительно идеализированных черт – это и мужество, и благородство, и великодушие. Нигде ни при каких условиях не может быть изображено зверство русского солдата, либо оно подается не как жестокость, но справедливое возмездие, как, например, в стихотворении Александра Твардовского «Рассказ танкиста»:
Подъехали. – Вот здесь. – И с разворота
Заходим в тыл и полный газ даём.
И эту пушку, заодно с расчётом,
Мы вмяли в рыхлый, жирный чернозём.
Вместе с этим российские (и советские) исторические нарративы, посвященные угрозам внешним, сильно разнятся с историей отечественного «внутреннего» человека, – человека, сталкивающегося с трудностями внутри страны, источником которых является не агрессия иностранного государства, а собственная бюрократия. Что в «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, что в «Левше» Лескова, что в «Эре милосердия» Вайнеров и «Прощании с Матерой» Распутина, что в «Левиафане» Звягинцева – всюду проступает один и тот же безжалостный лик деспота-бюрократа, для которого это самое «общее благо» несоизмеримо выше любой человеческой личности. Конфликт этот был очень чутко подмечен поэтом Бродским в стихах памяти маршала Жукова:
К правому делу Жуков десницы
больше уже не приложит в бою.
Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.
А еще раньше определен и самим Державиным, с чьего «Снигиря» Бродским воспроизведены ритмика и образный строй своего стихотворения:
Быть везде первым в мужестве строгом;
Шутками зависть, злобу штыком,
Рок низлагать молитвой и богом,
Скиптры давая, зваться рабом;
Доблестей быв страдалец единых,
Жить для царей, себя изнурять?
Что объединяет эти отечественные нарративы патриотического характера – постулат о необходимости жертвовать собой ради Родины (религиозный по своей сути), само критическое обсуждение которого едва ли не табуировано во всех социальных группах, сколь бы они ни были противоречивыми между собой. Но если сравнить это с историко-патриотическими нарративами европейской культуры тех же XIX-XX вв., то можно заметить некоторые различия, а именно – в центре притяжения жертвенности – источника того, что является основной мотивацией при оправдании жертвы героя. Если для отечественного искусства Родина предстает в образе совокупного Долга (чаще всего – перед командирами) то для искусства европейского (и американского) Родина исключительно гуманитарно персонифицирована. К примеру, в фильме «Спасение рядового Райана» (1998) капитан Миллер борется не за выполнение приказа как такового, а за то, чтобы «сын достойно вернулся к матери». Важно и то, что этот персонаж сам по себе – школьный преподаватель литературы. То есть тот, кто сам непосредственно не только занимается воспитанием, но и являет собой образец самого отношения к культуре. Жертвенность Миллера – не просто героизм солдата на войне, но и подвиг воюющей культуры, для которой отдельный человек если не важнее общества, то как минимум ценности эти уравнены.
Из этого следует парадоксальное противоречие: гуманизм отечественной культуры заканчивается именно на жертвенном долге человека перед государством.
«Нация, – считал Жак Маритен, – это сообщество людей, осознавших себя такими, какими сделала их история, оберегающих свое прошлое, любящих себя такими, какими они себя знают или представляют, с некоей неизбежной долей сосредоточенности на самих себе» («Человек и государство», пер. с англ. Т. Лифинцевой). Это очень близко к тому пониманию нации, которое можно обнаружить сквозь разнообразные и разнохарактерные изображения в русском и советском искусстве XX века истории как таковой. Но, безусловно, верно и другое суждение Маритена – вырождение тоталитарного государства приводит к реконструкции феодальных и племенных практик. Другими словами, к тому, что эту самую нацию прямо разрушает. Поэтому и представляется таким важным именно сейчас поиск оснований для всеобщности, кроме мобилизационного отклика на внешнюю агрессию, – что, собственно, в нас такого, что делает нас не частью племен и противоборствующих княжеств, но частью политической нации. Ген тоталитарности, заложенный реформами патриарха Никона и развитый поколение спустя Петром Первым, напрямую радикализует любые попытки избавиться от этого государственного волюнтаризма, заставляет относиться к объединению граждан по защите собственных прав как чему-то опасному именно для государства.
Но что готово нас объединить в дне сегодняшнем? Что в нас самих есть такого, на что готовы мы откликнуться помимо акта войны?
Эти вещи просты, они в самой человеческой природе: ценность человеческой жизни, чувство собственности, чувство человеческой близости и готовность откликнуться для помощи в несчастье. Вопрос лишь в том, на какие угрозы отзываются в нас эти чувства, что именно пробуждает в нас тот самый «великий заячий страх»?
Русский «внутренний человек» – условное «все мы» – исторически сталкивается не с гадящим в его подъезде американским президентом и не с японским шпионом, с помощью соблазнения жителей российской глубинки пытающимся вернуть в японское материнское лоно Курильские острова. Мы сталкиваемся с властным и чиновничьим произволом, будь то уровень жилищного хозяйства, медицинских учреждений или образовательных систем. Борьба, которую ведет этот самый зайцеподобный современный герой, – это борьба в конце концов за собственное человеческое достоинство, будь то достоинство человека в своем дворе и районе, или же достоинство человека в местах лишения свободы, где он все же сперва – человек и только человек, а потом уже житель, пациент, учащийся, преступник.
Против чего направлена современная агрессия бюрократического аппарата и силовых структур? Против самого базового понятия о природном достоинстве человека в том его смысле, что очень близок Вяч. Иванову («Кризис гуманизма»). Пытки в колониях и тюрьмах, волюнтаризм объединенных сил застройщиков и бюрократов, подавление свободы личности в школах, – все это имеет один и тот же корень. Условные «мы» сражаемся за право быть в государстве в первую очередь людьми, а потом уже – гражданами со всеми обременениями существующих по законодательству прав и обязанностей.
Но только ли исключительно российский этот конфликт человека и чиновника? Безусловно, нет. У глобализации как нового стиля отношений между субьектами разнообразных прав – от прав человека до прав государств и наций, стиля, наследующего проблематику эпохи Просвещения, есть ряд «наследственных», нерешенных конфликтов, один из которых – вопрос о наличии у варвара этого самого безусловного права считаться человеком без принятия плодов всеобщей культуры. Мир современности пронизан дегуманизирующим насилием – от пыток в Гуантанамо до публичных казней запрещенной в России группировки ИГИЛ, от армейской «дедовщины» до якобы воспроизводящего этнический и религиозный традиционализм женского обрезания.
Дегуманизирующее насилие – насилие не массовое, но символическое, оно направлено на саму сущность отношений к человеческому достоинству, оно усугубляется насилием половым, поколенческим, этническим. Применяемый в СМИ ужас-мейкап «фашизма» плохо объясняет, даже наоборот, уводит в тупик, камуфлирует эту обесчеловечивающую сущность насилия эпохи глобализации.
У современного насилия есть две стороны – сторона Варвара, защищающего свою этническую и религиозную айдентику перед лицом угрозы обезличивания со стороны глобализации, – и сторона Прогрессора, защищающего от варваров эти всемирные ценности – ценности все трогать и все разглядывать, все десакрализовать и все привести к туристическому уровню охранного наследия ЮНЕСКО, где различимы руины, а кофе в стаканчиках и комфорт обслуживания «три звезды» – уже нет.
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
И это тоже подмечено Бродским с исключительной проницательностью. Но и для Варвара, и для Прогрессора источником его собственного убеждения в правоте и, соответственно, в праве на насилие, является циническое отношение к действительности – отношение-камуфляж собственных страхов перед неизвестным. «Я тебя не понимаю, поэтому на всякий случай съем», – вот, пожалуй, подходящий лозунг для этого противоборства.
Поэтому, на какой бы стороны мы сиеминутно не находимся, главный наш враг – цинизм собственный, сладковатое как кровь расчеловечивание самих себя, оправдание собственной готовности стать зверем, чтобы победить монстра якобы еще более страшного – угрозу со стороны внешнего врага, будь то американский морпех в сирийской степи с дроном за пазухой или бесстрашный герой-омоновец в сияющих доспехах у подъезда сносимого дома престарелых в российской глубинке. Конечно, это современный извод первобытного шаманизма – видеть бестиарий там, где нужно в первую очередь не устрашиться увидеть человека со своими слабостями и своим достоинством, стать зверем самим, чтобы спастить перед лицом неизвестности.
Цинизм, заключенный во всероссийских формулах «вор должен сидеть в тюрьме» и «мочить в сортире», – цинизм разрушительный. Созидательного цинизма не бывает. Цинизм может только отрицать право на свободу, право на выбор, право на исправление ошибки. Цинизм оправдывает любую низость тем, что «остальные только хуже», что «не мы такие – мир такой». Цинизм сводит мир к физиологии выгоды, к обездушиванию мотивов, к уничтожению идеи о раскаянии. Цинизм явление в первую очередь религиозно-политическое, потому что отрицает веру в стремление души человеческой к Высшему, а все социальное противоречие упрощает до «кому это выгодно».
Европейское пост-просветительское Человечество разлетелось на атомы, но эти атомы сейчас складываются в незнакомые гуманитарной науке корпускулы, образуя социальные вещества с [пока] неизвестными свойствами. Чуткая ко всей новизне «Система РФ» (термин Глеба Павловского) инстинктивно пытается присваивать тренды низовой мобилизации (вящий пример – история «Бессмертного полк» и рефлекторное неприятие «Бессмертного барака»), а там, где по определению невозможно присвоить, – стремится влиять с помощью агентов-раздражителей, подталкивающих к удобной для себя рефлексии на местном уровне, к тому осмыслению в СМИ и социальных медиа, которое может быть преподнесено в первую очередь в выгодном для «Системы РФ» свете.
Вероятно, и сами эти новообразованные субстанции еще плохо понимают себя, не чувствуя в полной мере собственной телесности, не представляют, к чему может привести их объединение в более общие институты (и тут очень важным в дальнейшей перспектив может быть сопоставление пониманий «политизации» Глеба Павловского и «пробуждения институтов» Екатерины Шульман – но не «спящих», а самозарождающихся в мире пост-Просвещения). Но можно предполагать, что эти объединения, основанные не просто на близости интересов, но на самой озабоченности дискриминацией со стороны вторгающейся в их компактный мир глобализации – будь то со стороны властей Москвы или Парижа – эти объединения закладывают сейчас вообще будущую матрицу общественных взаимоотношений внутри уже пережившего Просвещение глобального общества. И это глобальное общество теперь не заседает в ООН, не проводит международные консилиумы и конференции – оно прямо в вашем подъезде, оно начинается с осознания себя как субъекта, как личности – субъекта прав. И с каждым человеком происходит то же самое, что происходит с суверенным государством – человек хочет путешествовать по всему миру, читать все книги без цензуры и жить при этом в маленьком домике в большом городе, где услуг и возможностей так много, как и зелени во дворах с чистым воздухом. Саму чистоту воздуха современный человек вносит в список тех опций современного комфорта, которые ему предоставляет государство в обмен на налоги и разграничение прав.
Из чего становится заметной эта субъективизация собственной личности, формирование себя как самостоятельного гражданина в противовес порядочному человеку эпохи Просвещения? Автору этих строк это заметно не только по многочисленным примерам из текущей общественной жизни, но и из близких ему по профессии произведений детской литературы. Если подобные тексты XIX века в первую очередь были направлена на формирование личности, на работу с кругозором ребенка, то современная детская литература подходит к ребенку как к уже сформированной личности. Сочиняя свои «Вредные советы», Григорий Остер основывался именно на этом уже изначальном этическом чувстве ребенка, на том, что его авторский метод этической фальсификации обязательно сработает, а не заставит читателя ужаснуться всерьез: «Главное, запомните: то, что серый волк и чудище под кроватью кушают лишь невоспитанных мальчиков и девочек – неправда! Воспитанные нравятся им еще больше, ведь они гораздо вкусней» (Гр. Остер, «Вредные советы и рецепты»).
Персонажи современных детских книг в первую очередь самостоятельные личности, подобно героине известного стихотворения М.Рупасовой:
Мама,
Я тебе скажу!
В мире я
Происхожу!
Но это же не дети придумывают себя такими, это взрослые – которые пишут книги сами для себя и для своих детей – именно так переживают собственную субъектность, собственную уникальность перед лицом глобализации, вторгающейся в наши дома не только с помощью Интернета, с помощью массовой культуры, но и с помощью «Распоряжения главы муниципального образования о комплексе мер по реновации территории соответствующего микрорайона».
Но личности, ее чувству свободы и собственной уникальности, априорно присуще чутье гуманизма, чувство милосердия, поскольку она рассматривает малый мир своего окружения как более безопасный – мир без войн и травм, без насилия. Устранить горе ближнего в мире малом также естественно, как помочь эвакуированным во время войны. И чем дальше войны уходят от масштабных столкновений в сферу гибридных противостояний, тем острее и ближе в душевном, человеческом плане люди, нашими современниками и ближайшими потомками будет восприниматься противостояние «государственных машин», потому что именно они и становятся объектами для манипуляции со стороны уравнивания граждан до обезличенного состояния «населения».
И то, что вчера считалось «безродным коспомолитизмом» и «наивным гуманизмом» – уже сегодня превращается в мощное оружие противостояния, индивидуальной защиты от варваризации и дегуманизации политики, перед иррационализмом реакций на глобализацию. Это – оружие каждого, кто стремится отстоять свой дом перед переселением и разрушением, перед пытками и высоковыйной жестокостью.
Невозможно представить граждан, борющихся за свои права с помощью ненависти друг к другу. Не так ли? Но, чтобы объединиться, нужно сначала увидеть в соседе человека, свободную и равноправную личность. Стоит взглянуть на мир и его глазами – и увидеть где-то посередине устремленный в будущее общий взгляд.