Демократия «лоскутного одеяла»
В разговоре Ирины Чечель и Александра Филиппова о кризисе демократии обсуждение вертится вокруг четырех пунктов, выделенных в самостоятельные «диагнозы», которые могут подтверждать гипотезу
(1) Популистское наступление, когда демократические институции используются для подрыва демократии; (2) Коррупция как привнесение частного/группового в институциональные структуры демократии;
(3) Размывание легализма, как принципа универсальности и все-применимости закона;
(4) Снижение эффективности общественного контроля за институтами власти, выражающееся как в ослаблении представительства, так и в вырождении прессы – «четвертой власти».
Все эти аргументы в той или иной степени обсуждаются, в особенности в американской политической науке, уже почти 15 лет. Причиной постановки диагноза о «кризисе демократического устройства» стал тяжелейший со времен Великой Депрессии финансовый кризис 2008-2009 годов, выход из которого, спродюсированный администрацией Джорджа Буша-мл., оказался настолько про-элитарным, и настолько анти-массовым, что потребовал объяснений не только от экономистов, но и от социологов и философов (конечно, книги Д.Асемоглу и Т. Пикетти – варианты таких ответов).
Травма от решений 2008-2009 годов – до сих пор не полностью залеченная американским обществом, и даже не объясненная окончательно – привела, в том числе, и к взрыву популистского ресентимента, протолкнувшего в Белый Дом Дональда Трампа.
Когда к этому, безусловно, экстраординарному событию добавляются успехи авторитарных лидеров типа Виктора Орбана и Ярослава Качиньского по демонтажу демократии в странах пост-советского транзита, приход к власти (пусть даже частичный) правых популистов в Австрии, Италии и Чехии, заметная (не обязательно успешная) кибер-война Владимира Путина с демократическими идеями на трех, как минимум, континентах – вот тут и задумываешься, — «а может действительно есть некий кризис демократии?» Кризис демократии? В каком смысле? Количественные показатели (пусть они всегда немного лукавы) – никакого кризиса не показывают. Число электоральных демократий, стремящихся к free & fair выборам, представительной власти и учету мнения меньшинств – только растет с конца Второй Мировой Войны и по настоящее время. Население этих стран тоже растет – то есть доля «демократов» в населении Земли точно не сокращается.
Экономика стран либеральной демократии вполне справляется с экономическими кризисами и тоже растет. Показатели связанности мира – как индустриального, так и социального, так и коммуникационного – тоже только растут, даже если и против чьей-то воли.
Какие показатели-индикаторы и где демонстрируют тревожные сигналы?
Почти во всех странах падает доверие к трем институтам, являющимся обязательными компонентами электоральной либеральной демократии: центральному/федеральному правительству, политическим партиям и общественным движениям, участвующим в процессе политической репрезентации и к средствам массовой информации.
То есть, при некоторой гибкости ума, можно интерпретировать эти статусные потери в рамках той группы диагнозов, которые я выделил в разговоре Ирины Чечель и Александра Филиппова в начале.
Снижение доверия к исполнительной власти и партиям является реакцией общества на коррупцию (не только в финансовом смысле, но и в смысле нерешительности, неспособности принимать решения в интересах широких общественно определенных групп), в то время как падение доверия к СМИ является следствием низкой эффективности их контрольной функции, неверия в принципы легализма и неспособности (это особо заметно в США) отражать интересы коренных/низовых социально-политических групп.
Достаточно ли этого для констатации серьезности кризиса? Почему социальные философы и политические ученые видят и обсуждают кризис демократии?
Я бы даже уточнил безжалостно – а правильно ли используется понятие «кризис» в данном случае?
(1) Социальная мысль после 1945 года не может не находиться в состоянии ожидания кризиса или катастрофы. Это нормальное следствие чудовищной раны Второй Мировой Войны. Любые, даже маленькие, даже иллюзорные намеки на возрождение в обществах тех тенденций, которые привели к гекатомбе Холокоста, к трагедии Европы и Азии – закономерно (но далеко не всегда правильно) диагностируются как «проблемы либеральной демократии». После 1991 года, когда советский коммунистический альтернативный эксперимент был похоронен, либеральная, западная демократия оказалась ответственной перед всем населением Земли за то, чтобы не допустить возрождения «темных сил». С точки зрения теории управления, либеральная демократия – это слабый и неэффективный режим, требующий слишком много согласований, договоренностей и компромиссов. Он способствует желаниям прогресса и консервации одновременно, но ни в том, ни в другом не является эффективным локомотивом. Более того, «властность» демократий – это какой-то постоянный (и ослабляющий) арбитраж между монстром большинства (проф. Филиппов формулирует это как «жутковатое торжество неограниченной общей воли») и экстра-юридическими ограничениями классового или меритократического характера, которые не дают «общей воле» выйти за пределы, ограниченные институтами. Наконец, демократии – это крайне рефлексивные общества, постоянно «оглядывающиеся» — и назад, в собственную историю, и «по сторонам», в попытках разглядеть что-то интересное (или, наоборот, опасное) у соседей. Соответственно, «кризис» в этой картине – это обстоятельства или события, которые вмешиваются в существующий баланс решений «арбитража», упомянутого в предыдущем предложении. Политик-популист, который обращается к «общей воле», и готовый обещать всё, что этой воле любо, или проклинать всё, чего она боится – это кризис? Политическая организация, построенная на идеях изменения баланса демократических договоренностей – это кризис? Слова, несущие от этого политика или партии в общество сообщение ненависти, страха, само-возвеличивания или унижения других – это кризис? Удивительным образом, почти каждая из отраслей социальных и гуманитарных наук даст свой вариант ответа, при этом они будут противоречить и отрицать друг друга. Коммуникационная теория, которая будет моим первым инструментом для вивисекции проблемы, например, видит совсем иные обстоятельства кризиса, чем политическая философия Филиппова, или ироническая саморефлексия Павловского, или мрачный националистический детерминизм Бэннона.
(2) Политика – это не только искусство возможного, но еще и постоянные риторические инновации. Одни и те же проблемы нужно постоянно пере-называть, пере-рассказывать (конструируя и совершенствуя нарративы, используемые для «понятности» сообщений); только твердокаменные коммунисты могут держаться лозунга «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!», которому уже 170 лет. Коммуникация политических сообщений должна меняться по громкости, интенсивности, монологичности и другим параметрам – в зависимости от того, ведется ли она локально или глобально, в процессе избирательной кампании или в промежутках, в расчете на удержание сторонников или приобретение новых. Точно также и коммуникации «демократии» как политической идеи (хотя это уж очень манихейский подход), естественным образом отличаются в разные периоды, и в разных обстоятельствах.
Конечно, побеждающая глобальная либеральная демократия 1990-х коммуницировала успех, радугу перспектив для присоединяющихся, бессмысленность сопротивления для сопротивляющихся ее наступлению и «универсальность», способность к адаптации к местным условиям. Кто и как формулировал эти «месседжи», которые считывали миллионы, если не миллиарды человек (одни с надеждой, другие с ненавистью и отвращением)? Были ли это конкретные идеологи в Государственном Департаменте США? Или это был коллективный труд десятков и сотен академиков, аналитиков и практиков противостояния тоталитаризму, который вылился вот в этот «зов» демократии, временами слышный и сегодня? Или всё еще просто, и как обычно, во всем следует винить Джорджа Сороса? Правомерен и обратный вопрос – кто и как запустил встречную волну сомнений в демократии и ее перспективах? Был ли это один оператор, или анти-демократическая система месседжей возникла естественным путем из сугубо временных альянсов фашистов с анти-глобалистами, ультра-националистов с религиозными фанатиками, аккуратно удобренная деньгами и ресурсами анти-либеральных государств, затаивших вечную обиду на США и других лидеров либеральной демократии? Ответы Филиппова, включающие вот этих «демонов Максвелла», макро-силы, принимающие решения о коммуникационных действиях в демократических обществах, как мне кажется, исходят из гипотезы возможности таких решений, атрибутируемых если не конкретным политиком, то некой описываемой группой.
В рамках риторических моделей это классический вариант скрытой метонимии – «Сталин выиграл войну», «Брежнев устроил застой», «Горбачев развалил СССР».
За именем лидера скрывается сложнейшая система индивидуальных и коллективных решений, объективных и организованных обстоятельств, ошибок и открытий – но сознанию проще собрать множество в единую, реальную или мифическую личность и через это обобщение признать историческое обстоятельство. Проблема в обратном движении – если привыкнуть к этой скрытой метонимии, то в своих рассуждениях и в своих коммуникациях по их поводу ты становишься заложником ложной, обманчиво простой гипотезы.
(3) Кризис демократии – это, в применении к крупным и наиболее экономически развитым странам, не десятипроцентные доли популистов на выборах, и даже не случайные прорывы их во власть. Кризис наступит в том случае, если популистские (которые мы считаем по умолчанию анти-демократическими и авторитарно-фашистскими) начнут ломать конституционные механизмы сменяемости власти.
Условно говоря, если в ноябре 2020 года Дональд Трамп проиграет выборы и попробует «удержать Белый Дом», отказываясь признавать поражение.
Скептик скажет: но ведь подобные фокусы (правда, на уровне манипуляции выборами и СМИ) проделывали и проделывают европейские не-либеральные режимы – в Венгрии и Польше, как минимум. Ровно такими же приемами пользуется турецкий лидер Тайип Эрдоган. Вон, скажет скептик, Трамп тоже посадил «своих» консервативных судей в Верховный Суд США, и, придет время, эта «бомба под демократией» сработает.
Я не готов обсуждать такую футурологическую конкретность, но – конкретно в случае с Америкой – вынужден напомнить, что США являются федеративным государством, в котором выборы организуются штатами, графствами и городами, а совсем не федеральной властью. Этот порядок невозможно изменить (потому что соответствующие статьи Конституции США фактически не подлежат редактированию), а консервативные взгляды судей Горсича и Кавана относятся к вопросу абортов и к позитивной дискриминации, но точно не к процедуре выборов.
Конечно, среди безумных сторонников Трампа есть те, кто готов на анти-демократические акции – например, в Мичигане некоторые депутаты-республиканцы пытаются изменить систему разделения властей в штате после того, как все три главных исполнительных поста, губернатора, секретаря штата и прокурора штата выиграли never-Trump демократы.
Но на пути их безумных предложений «не считать настоящей» победу демократов стоят и Верховный Суд штата, и вето губернатора.
Скрепя сердце, я соглашаюсь с профессором Филипповым в том, что «кризис демократии» — это, прежде всего, кризис-после-могущества.
В 1990-2000 годы, при ослабленной России и озабоченном только внутренним ростом Китае, либеральный демократический порядок мог диктовать – и диктовал – многим странам «что такое хорошо и что такое плохо».
В полном соответствии с американскими конструктивистскими доктринами – Вудро Вильсона, Рузвельта-Трумэна и, особенно, Рейгана – западный мир, с США в качестве лидера, попытался сформировать не только систему глобальной экономики (что удалось), но и систему глобального навязывания собственного понимания «правильной политики».
Когда к американскому давлению добавилось коллективное европейское – через Европарламент, через ЕСПЧ, через Международный уголовный суд в Гааге – для переходных режимов, типа российского и турецкого, это оказалось «слишком».
(4) Но самый интересный вопрос в рамках дискуссии о «кризисе демократии», на самом деле, не задан. Идеи репрезентативной законодательной власти, ограничивающей произвол власти исполнительной, при балансирующем это сложное равновесие независимом, и подчиненном только закону суде – это дар эпохи Просвещения, периода образования (во всех смыслах этого слова) общества Запада. За четыре столетия с момента появления первой полноценной демократии (Нидерланды) и три столетия с момента учреждения США, модификация этой формы организации общества, в основном, происходила эволюционным путем. Расширялась база допущенных к выборам. Увеличивались гарантии меньшинствам. Выдумывались компенсационные механизмы для сложно-сочиненных обществ, где требовалось учесть не только проблемы социального неравенства, но и религиозного, и национального, и даже гендерного.
Демократия 21-го века – это материя, почти целиком состоящая из заплаток. Может ли лоскутное одеяло – пусть, соглашусь с Филипповым, это идеология – оставаться динамичной, рефлексивной и развивающейся?
Оставаться процессом, а не претендовать на «результат развития человечества»?
50 лет назад на улицах Парижа студенты бунтовали и требовали прав (они бунтовали и в Гарварде, и в Западном Берлине, и в Женеве). Сегодня, на тех же парижских улицах, не только студенты, но и просто рассерженные горожане требуют снижения цен на бензин (ну, а заодно – весь классический спектр левых и левацких требований, главное из которых – уничтожение Израиля).
Вполне можно представить, что через 15 лет те же самые желтые жилеты будут протестовать против роботов (и за уничтожение Израиля). А еще через 15 лет – против власти искусственного интеллекта (и за уничтожение Израиля). Все это – к тому, что демократия в ее «лоскутной форме», увы, будет меняться. Эти изменения и есть кризис. Этот кризис – и есть демократия.