Комментарии вдогонку
С. Цирель принял мою реплику в ходе дискуссии на свой счет, решив, что я избрал его в качестве «мальчика для битья». Это, конечно, не так и поэтому я совершенно не расположен вступать с ним в полемику. Однако, боюсь, его реакция не оставляет мне выхода. Мой ответ будет в основном состоять из уточнений по конкретным вопросам, а касаться общих тем я почти не буду. Заранее прошу прощения, если в каких-то случаях мои разъяснения будут выглядеть как ликбез.
1. Комментарии С. Циреля оставляют впечатление, что он мало знаком с первичной литературой по большей части обсуждаемых проблем и сведения о них черпает главным образом из вторичных публицистических источников (чего сам он собственно не отрицает). Так, он заявляет, что, согласно знаменитому «слоновьему» графику Б. Милановича, в последние десятилетия у индивидов, принадлежащих к 70-99 перцентилям мирового распределения по доходам, наблюдалась «стагнация или падение заработков». На деле этот график говорит об обратном: о росте их заработков, хотя и не таком быстром, как у других групп[1]. Неожиданно, но С. Цирель не знает, что статистические службы всего мира уже давно включают в состав безработных не только тех, кто официально зарегистрирован в службах занятости, но всех, кто в течение определенного срока не имел работы и ее искал[2]. Его слова о невозможности «говорить о каких-то тенденциях в изменении уровня безработицы, если для многих необходимость поиска заработка просто исчезла», заставляют подозревать, что он смутно различает спрос и предложение на рынке труда.
Еще пример: он полагает, что динамика СФП «никак не свидетельствует о технологических переменах». А о чем же тогда она может свидетельствовать (при всей неизбежной приблизительности получаемых оценок)? Если сами измерения корректны, то ее источником будет выступать как раз-таки технологический прогресс (в широком смысле).
Число таких курьезов можно было бы множить, но и сказанного, думаю, достаточно.
2. Загадочным образом С. Цирель вычитал из моей реплики вывод о том, что в последние десятилетия «в мире мало что изменилось». Это чистой воды «чтение в мыслях», поскольку ничего близкого к этому в моем тексте нет. По-моему, сегодня никому в голову не придет отрицать, что в начале 21 века мир (прежде всего – развитый) вступил в радикально иной период своего существования. Главная причина – резкое замедление темпов экономического роста. Начиная с 2005 г. развитые страны демонстрируют самые низкие темпы прироста душевого ВВП (даже если элиминировать эффект Великой рецессии 2008-2009 гг.) за всю свою историю после начала индустриализации. Одно дело, когда у тебя и окружающих доходы устойчиво растут на 1,5-2% в год и это начинает восприниматься как нечто само собой разумеющееся, и совсем другое, когда они на протяжении десятка лет (как, например, в Италии) только и делают, что либо падают либо топчутся на месте[3].
С приходом 21 века мир стал явно менее динамичным, но одновременно с этим (а, скорее всего, благодаря этому) и более стабильным или, если кому-то нравится больше, более застойным – об этом говорят все индикаторы, упомянутые в моей реплике: темпы создания рабочих мест, темпы ликвидации рабочих мест, темпы создания новых фирм, интенсивность географической мобильности и т.д. Сегодня рождается меньше новых фирм и меньше старых фирм закрывается, работники менее охотно меняют место работы, а работодатели реже прибегают к увольнениям, домохозяйства уже далеко не так часто переезжают с места на место, молодежь позже покидает родительские семьи, чтобы начать самостоятельную жизнь, и т.д.[4].
Если бы С. Цирель утверждал, что подъем популизма связан с утратой развитыми странами (впрочем, не только ими) былого динамизма, я бы не стал возражать (не знаю, так это или нет). Но когда он связывает подъем популизма с возросшей изменчивостью и нестабильностью современной жизни, то это нонсенс, потому что все доступные показатели однозначно указывают на нечто прямо противоположное (другое дело – хорошо это или плохо). Мне кажется, многие политологи склонны недооценивать, какое огромное влияние торможение экономического роста способно оказывать на жизнь современных обществ и в частности – на психологическую атмосферу в них. Похоже, они не до конца сознают, насколько сегодняшний мир центрирован на проблеме роста.
3. Обсуждая альтернативные индикаторы неравенства, С. Цирель часто повторяет «по моему мнению», «по моему мнению». В отличие от него я старался не оперировать мнениями, а следовать методологическому канону, выработанному в международной статистике. Не я, а международная статистика признает, что показатели потребления и пожизненных заработков лучше подходят для измерения различий в уровнях благосостояния, чем показатели текущих доходов. Можно ли с этим не соглашаться? Конечно. Но если С. Цирель думает иначе, то должен открыто признать, что отвергает общепринятые методологические стандарты, а не просто ссылаться на свое «мнение». Причина, по которой показатели текущих доходов неизбежно преувеличивают масштабы неравенства, проста: они недоучитывают искажающее влияние фактора возраста (мы начинаем сравнивать людей, находящихся на разных стадиях жизненного цикла), тогда как показатели потребления и пожизненных доходов свободны от этого недостатка.
Само понятие пожизненных заработков вошло в широкое употребление благодаря теории человеческого капитала (Г. Беккер и другие) и с тех пор стало привычным рабочим инструментом экономического анализа (надеюсь, С. Цирелю это известно). Чтобы понять, почему экономисты считают, что с его помощью можно получать более адекватное представление о неравенстве в уровнях благосостояния между индивидами или домохозяйствами, представим общество, состоящее из двух равных по численности групп: у первой среднегодовой доход составляет 1000 долл., а продолжительность жизни 70 лет, тогда как у второй 200 долл. и 30 лет соответственно. В результате их пожизненные заработки соотносятся как 70 тыс. долл. против 6 тыс. Если, допустим, у второй группы продолжительность жизни удвоится, но все остальное останется по-прежнему, соотношение заметно улучшится: 70 тыс. долл. против 12 тыс. На это С. Цирель возражает, что даже если из-за увеличения получаемой бедными медицинской помощи продолжительность их жизни удвоится, отсюда не следует, что у тех, кто проживет в бедности 60 лет, благосостояние окажется выше, чем у тех, кто проживал в бедности только 30 лет.
Из этого высказывания видно, как легко при желании можно заплутать в трех соснах. Во-первых, если медицинская помощь бедным резко возрастет, то тогда хотя их рыночныедоходы не изменятся, их располагаемые доходы, конечно же, станут больше (неужели даже это надо доказывать?). Во-вторых, как экономическая наука, так подавляющее большинство «обычных» людей исходят из того, что жизнь в бедности все-таки лучше не-жизни (иначе бы бедняки в массовом порядке кончали с собой). В-третьих, как тут не вспомнить интегральный индекс человеческого развития ООН, куда на равных правах входят показатели как душевого ВВП, так и ожидаемой продолжительности жизни? И последнее: если учесть, что в последние десятилетия не только продолжительность жизни, но и душевые доходы росли в развивающихся странах гораздо быстрее, чем в развитых, то становится понятно, почему в этот период масштабы глобального неравенства должны были не просто снизиться, но снизиться радикально.
Может возникнуть вопрос: почему же тогда неравенство чаще всего оценивают в терминах текущих доходов? Ответ очевиден: потому что данные, необходимые для их расчета, намного более доступны, чем данные, необходимые для расчета уровней потребления или пожизненных доходов. Но это не отменяет того факта, что наиболее популярные и чаще всего цитируемые сегодня оценки неравенства раза в полтора-два завышают его реальные масштабы[5].
4. Обрушиваясь с критикой на представление о том, что «обычные люди лишены способности оценивать уровень неравенства в обществе, сравнивать общества между собой по степени неравенства и др. – и поголовно являются объектами манипуляции статистиков», С. Цирель ломится в открытую дверь. Критикуемое им представление принадлежит не мне, а «пиккетистам». Я же, напротив, подчеркивал, что если пытаться понять, как неравенство влияет на поведение людей, то оперировать следует не «объективными» (лучше сказать – квази-объективными), а субъективными показателями неравенства. Это имеет принципиальное значение, поскольку, как следует буквально из всех имеющихся исследований, корреляция между объективными и субъективными индикаторами неравенства практически отсутствует (факт, прошедший мимо внимания С. Циреля).
5. Вопреки тому, что мне приписывает С. Цирель, я не отдаю предпочтение «альтернативным» оценки неравенства перед «официальными» и никогда не называл США страной с самым низким неравенством среди всех развитых стран. Мой тезис иной. Состоит он в том, что в настоящее время измерения неравенства находятся в состоянии чудовищной статистической какофонии, так что их не просто невозможно, но даже опасно использовать будь то при вынесении нормативных суждений или выработке рекомендаций для государства.
С. Цирель считает неправдоподобно низкой приводимую мной оценку коэффициента Джини по располагаемым доходам, полученную Дж Эрли для США при учете всех трансфертов и всехналогов. Но чтобы обоснованно отбросить ее, ему следовало бы указать на конкретные методологические просчеты, допущенные при ее получении, а не ограничиваться ссылкой на собственные «визуальные» впечатления и «визуальные» впечатления своих знакомых от жизни в США и в скандинавских странах. Во-первых, если сделать для скандинавских стран корректировки, аналогичные тем, что были сделаны для США, то вполне вероятно, что коэффициент Джини для них окажется еще ниже. Во-вторых, известно ли С. Цирелю, что согласно вполне себе мейнстримным оценкам экспертов банка CreditSuisse, Швеция и Дания имеют сегодня практически такой же коэффициент Джини по богатству, как Россия: 0,84-0,87 против 0,88? И как насчет «визуальных» впечатлений? Надеюсь, уж этот-то «мейнстримный» результат идеально им соответствует?
6. Не приводя никаких оценок и не давая никаких ссылок, С. Цирель уверенно заявляет о произошедшем за последние десятилетия «увеличении неравенства как внутри развивающихся, так и внутри развитых стран». Самое мягкое, что можно сказать по поводу подобного утверждения, так это то, что оно находится в непростых отношениях с фактическими данными. Даже если оперировать исключительно мейнстримными оценками (ведь других С. Цирель не признает?), общая картина, которая из них вырисовывается, оказывается совсем не такой однозначной, какой он пытается ее изобразить: 1) в англосаксонских странах неравенство в последние десятилетия росло; 2) в странах континентальной Европы оно по существу стояло на месте; 3) в постсоциалистических странах оно драматически увеличилось в 1990-е годы, но в последние два десятилетия пошло на спад; 4) в странах Латинской Америки оно резко сократилось; 5) в странах Юго-Восточной Азии оно где-то росло, где-то не менялось, где-то снижалось. Если к этому добавить методологическую проблематичность «официальных» оценок по США и многим другим странам, то ни о никаком универсальном тренде к росту хотя бы внутристрановогонеравенства говорить не приходится. Вместо однотонной картины – пестрая мозаика.
7. По признанию С. Циреля, информацию о сверхбогатых людях он черпает из списка-400 журнала «Форбс», но, к сожалению, ничего конкретного помимо того, что они владеют большими капиталами, он про них не сообщает. Хотя стоило бы. Например, про то, что среди нынешних сверхбогачей поддерживается устойчиво высокая ротация: за пять лет из списка «Форбс» выбывает примерно каждый пятый и на их место приходят новички. Или про то, что в США доля наследственных сверхбогачей упала с 60% в 1982 г. до 30% в настоящее время и, соответственно, доля тех, кто «сделал себя сам», зеркально выросла с 40% до 70%. Или про то, что доля выходцев из высшего класса в списке-400 уменьшилась за то же время с 60% до 30%, тогда как доля выходцев из среднего класса увеличилась с 20% до 50%.
Не менее важно и то, что основной вклад в суммарный доход сверхбогатых семей сегодня вносят их трудовые и предпринимательские доходы, а не их доходы от капитала. Так, в США доля доходов от капитала снизилась с 65% в 1920-х гг. до 35% в 2010-х гг. Соответственно обратная динамика наблюдалась для доходов от трудовой и предпринимательской деятельности (если говорить конкретно о трудовой деятельности, то доля доходов от нее в суммарных доходах сверхбогатых семей выросла с 10% до 35%).
Все указывает на то, что традиционное представление о сверхбогатых людях как наследственных бездельниках-рантье на наших глазах превращается в реликт былых времен[6].
8. С. Цирель считает, что не только идеология Б. Обамы или Х. Клинтон, но и идеология Д. Трампа тесно завязана на проблему неравенства, поскольку «Трамп немало высказался на тему снижения доходов своего электората». В этом утверждении смешаны два разных, хотя и взаимосвязанных вопроса, касающихся динамики доходов (см. ниже). Принципиально здесь то, что Трамп никогда не использовал в своих выступлениях риторику неравенства (и правильно делал, потому что она – конек его оппонентов). А если взять Болсонару, так тот вообще бестрепетно объявил на весь белый свет, что не видит ничего страшного в неравных заработках между мужчинами и женщинами.
Политики-популисты (в отличие от С. Циреля) прекрасно понимают, что борьба за доходы какой-либо части населения – это совсем не то же самое, что борьба противинтегрального неравенства в распределении доходов. Очевидно, что при разнонаправленной динамике на разных участках шкалы распределения доходов интегральное неравенство может меняться совсем не так, как меняются доходы любой отдельно взятой группы населения. Пикетти и его единомышленники уже давно доказывают, что в развитых странах неравенство увеличивается исключительно или почти исключительно за счет опережающего роста доходов богатейших 10% или даже богатейшего 1%. Так что развернутая сегодняшними левыми кампания по борьбе с неравенством – это не кампания за доходы низших или средних классов, а кампания против доходов высших классов. Показательно в этом смысле, сколько раз в библии современных борцов с неравенством, «Капитале в XXI веке» Т. Пикетти, упомянуто о проблеме бедности. Не знаю, удивитесь ли вы: один! – на самой последней странице. Для современных левых сам факт существования сверхбогатых людей есть моральный скандал: их физически не должно быть (см. недавнюю статью соавторов Пикетти Э. Саэца и Г. Цакмана в газете «Нью-Йорк Таймс»).
Конечно же, Трампу или Болсонару вск это абсолютно чуждо, можно сказать, биологически. Так что мое наблюдение относительно того, что избиратели-популисты ненавидят политиков, выдвигающих на передний план проблему неравенства, и обожают политиков, задвигающих ее в задний угол, остается в силе.
9. Высказывание С. Циреля о «прекращении роста доходов основных избирателей Трампа еще в 1970-е годы» я воспринял (прошу прощения, если не прав) как отсылку к популярному тезису, гласящему, что на протяжении последних десятилетий медианные доходы американцев в лучшем случае стагнировали, а в худшем непрерывно снижались. А поскольку медианные доходы прочно ассоциируются со средним классом, к этому часто добавляют, что в США средний класс быстро съеживается (что, конечно же, страшно опасно политически). История с медианными доходами дает еще одну – я бы сказал, уморительную –иллюстрацию того, чего же стоят многие мейнстримные статистические выкладки и в какой мере им вообще можно доверять.
Вывод о падении с начала 1970-х гг. медианных доходов американцев (на 8%) был первоначально представлен в известной статье Пикетти и Саэца (2003 г.), после чего он превратился в своего рода догму, которая стала повсеместно воспроизводиться и воспроизводится до сих пор. Однако пересмотренные оценки из последней статьи Пикетти и его соавторов (2018 г.) неожиданно сообщают о приросте медианных доходов американцев аж на целых 33%. Ничего себе масштаб корректировки: 40 процентных пунктов! А «официальные» оценки Бюджетного управления Конгресса США говорят о том, что этот прирост был даже еще более впечатляющем – 50%!
Отразится ли как-нибудь замена минуса на плюс в пересмотренных оценках Пикетти на мифе о долгосрочной стагнации медианных доходов в США? Думаю, что нет, потому что у мифов своя логика и своя судьба. Скорее всего, все останется по-прежнему и мейнстримные американские медиа будут все с таким же рвением вдалбливать этот статистический артефакт в сознание ничего не подозревающей публики.
10. И в своей исходной заметке и в своем комментарии на мою реплику С. Цирель красочно описывает, какой сокрушительный удар по занятости должны нанести новейшие технологии – искусственный интеллект, роботизация и автоматизация. Вскоре мир ждет «быстрое развитие AI, а вслед за этим широкое распространение промышленных роботов в самых разных областях экономики»; рано или поздно роботы начнут в огромных масштабах «лишать людей работы»; «в наибольшей опасности находятся массовые профессии»; наконец, «не надо обольщаться», что угрозы крупномасштабной «технологической безработицы» удастся избежать. Забавно, что при всем при этом он открыто признает, что понятия не имеет, как будут развиваться события дальше, но поскольку может случиться всякое, то решил рассказать историю пострашнее. (Откуда такая любовь к ужастикам при гаданиях на кофейной гуще?)
Когда устрашающими прогнозами о будущем рынка труда занимаются политологи, футурологи, историки, инженеры, компьютерщики, это не вызывает у меня удивления. Но когда к их хору присоединяются экономисты, признаюсь, меня это вводит в легкую оторопь. Как будто не было двух столетий, в течение которых экономическая наука активно занималась этой проблемой! Как будто за это время ею не был накоплен огромный массив теоретических аргументов, эмпирических данных и исторических свидетельств! Но С. Цирель, похоже, ничего этого не знает и знать не хочет. Ему неважно, что все предыдущие волны технологического алармизма неизменно заканчивались пшиком. Он не в курсе, что все известные истории эпизоды с резким ускорением темпов роста производительности труда сопровождались увеличением, а не уменьшением числа рабочих мест. Наконец, ему, по-видимому, неизвестно, что для обозначения логической ошибки, в какую впадают технологические алармисты, экономической наукой был даже выработан специальный термин – thelumpoflaborfallacy (заблуждение, предполагающее фиксированность объема труда).
Речь идет о умозаключениях по типу: «если производительность труда в результате внедрения новых технологий выросла на X процентов, то, значит, спрос на рабочую силу снизится также на X процентов». Этот силлогизм является ложным, так как исходит из предположения о фиксированности объема выпуска и не учитывает действия разнообразных макроэкономических механизмов обратной связи. На самом деле при повышении производительности труда объем выпуска не остается неизменным: ее рост влечет за собой увеличение доходов либо предпринимателей, внедривших нововведения, либо работников, начинающих использовать более совершенное оборудование, либо потребителей, получающих за счет снижения цен доступ к более дешевым товарам, а чаще всего и тех, и других, и третьих одновременно. Возросшие доходы транслируются в более высокий потребительский и инвестиционный спрос, а удовлетворить его оказывается невозможно без привлечения дополнительных рабочих рук.
В результате связь между динамикой производительности труда и динамикой спроса на рабочую силу предстает как чрезвычайно сложная и не однонаправленная. Благодаря косвенным макроэкономическим эффектам она вполне может оказываться (и чаще всего оказывается на практике) не отрицательной, а положительной. К этому остается добавить, что, как я упоминал своей реплике, начиная примерно с 2005 г. мир вступил в период резко замедлившихся темпов технологического прогресса, когда они просели намного ниже исторической «нормы». Ждать в этих условиях резкого взлета технологической безработицы значит предаваться катастрофизму из любви к искусству. Даже если в неком туманном будущем эффект новых технологий с точки зрения занятости окажется отрицательным (что крайне маловероятно – см. выше), он в любом случае не будет идти ни в какое сравнение с отрицательными эффектами, исходящими от экономических кризисов или старения населения.
Но если негативное влияние новых технологий на спрос на труд – вещь в высшей степени гадательная, то их негативное влияние на предложение труда – свершившийся факт. Раньше те, кто попадал в безработицу, были обречены на вынужденное безделье и социальную изоляцию. Теперь это не так. Сегодня им есть чем заниматься (например, с утра до ночи играть в компьютерные игры) и есть с кем общаться (через социальные сети). Ценность досуга выросла настолько, что многие работники с низкой производительностью стали предпочитать вообще оставаться вне рынка труда. Как показывает анализ, в США расширение доступа к новым «досуговым» технологиям привело к тому, что молодые мужчины с низким образованием стали работать в течение года в среднем на 75-150 (!) часов меньше. Мне кажется, что чем запугивать себя и других кошмарами из призрачного будущего, было бы куда лучше взглянуть в лицо реальным вызовам, контуры которых хорошо различимы уже сейчас.
11. Мне трудно понять, на основании каких данных С. Цирель приходит к неожиданному выводу о том, что «социальное государство стало сдавать свои позиции в неравной борьбе с глобализацией экономики и снижением роли наемных работников». Во-первых, если смотреть на динамику доли социальных расходов в ВВП, то пока не видно, чтобы «социальное государство» уже приступило к сдаче позиций: доля таких расходов остается не меньше, чем была раньше. Во-вторых, как хорошо известно, основной вызов «социальному государству» исходит не от глобализации, а от старения населения. (Кстати, анализ показывает, что открытые экономики способны справляться с этим вызовом успешнее, чем закрытые.) В-третьих, и это главное, «социальные государства» были изначально обречены, поскольку проектировались по принципу финансовых пирамид (в первую очередь я, конечно, имею в виду распределительные пенсионные системы). Впечатление жизнестойкости действующих сегодня государственных пенсионных систем иллюзорно: если бы они были частными, то каждое повышение пенсионного возраста и каждое сокращение размера пенсий было бы равносильно для них объявлению банкротства. Если что-то и продолжает удерживать их на плаву, так это навязываемое силой государства принудительное участие в них. Чем в конце концов закончится многосерийный триллер с распределительными пенсионными системами, сказать трудно; остается только надеяться, что их переформатирование не будет сопровождаться серьезными финансовыми и/или политическими потрясениями.
12. О популизме. В этом пункте моя основная мысль сводилась к тому, что за любым популизмом всегда стоит определенная метафизика «народа» (за каждым своя). Когда С. Цирель относит к «народу» как элиты, так и неэлиты, он занимается именно тем, о чем предупреждал Дмитрий Александрович Пригов: делением населения на «народ» и «не-народ», только в его версии «не-народ» оказывается пустым множеством. Нет слов, позиция благородная. Жаль только, что ни популисты ни антипопулисты ее не разделяют и для понимания поведения как первых, так и вторых это ровным счетом ничего не дает.
Считается, что понятие «популизма» приобрело чисто пейоративное значение в начале 1990-х гг. с легкой руки известного экономиста Дж. Сакса, который стал вдруг употреблять его как синоним демагогии, политической безответственности, давания заведомо невыполнимых обещаний. Это терминологическое нововведение было подхвачено другими, так что сейчас, как ядовито заметил по этому поводу Нассим Талеб, все стало предельно просто: когда нам нравятся результаты выборов, мы называем это демократий, а когда не нравятся, популизмом.
Если внимательнее присмотреться к ходу дискуссии, то будет трудно не согласиться с тем, что большинство ее участников используют термин популизм именно в таком, сугубо пейоратавном значении – как нечто морально отвратительное и попросту неприличное для публичного интеллектуала. Но тем самым, хотят они или не хотят, они, во-первых, однозначно становятся на сторону одной из двух противоборствующих политических сил и, во-вторых, изначально закрывают себе возможность проникновения во внутреннюю логику современного популизма. Замечу также, что если жестко придерживаться утвердившегося словоупотребления, то тогда придется признать, что Трамп – это беспримесный антипопулист: ведь он-то стремится выполнять буквально все свои обещания, данные им своим избирателям во время предвыборной кампании!
__________________________________________
В заключение рискну обратиться к теме, лежащей в стороне от предыдущего обсуждения. Мне удивительно (по-видимому, мне одному), как в дискуссии, где сквозным сюжетом является глобализация, никто не попытался содержательно определить, что под ней следует понимать, выделить ее ключевые характеристики и не на словах, а с привлечением доступных данных дать интегральную оценку того, что же с ней сейчас происходит – она пошла вспять, замерла, продолжается; если продолжается, то с какой скоростью; если с меньшей, то насколько, и т.д. Я заговорил об этом, потому что прозвучавшие в дискуссии реплики наводят на мысль, что никаким единым пониманием здесь и не пахнет. Каждый предпочитает говорить о своем «личном». Для кого-то глобализация – это определенный тип межгосударственных отношений (К. Гаазе и Д. Дубровский), для кого-то – пресловутый «неолиберализм» (Б. Кагарлицкий), для кого-то – безудержная рыночная экспансия и т. п.
Это разноголосица побудила меня к тому, чтобы попытаться предложить собственное, так сказать, доморощенное определение. Наверняка оно очень наивное, но, как мне кажется, привлекательное интуитивно. Итак: глобализация – это процесс, в ходе которого люди начинают (в пределе) взаимодействовать с теми, кто живет в других странах, так же свободно, как они взаимодействуют со своими соотечественниками. Они так же беспрепятственно вступают в торговые сделки, предоставляют друг другу кредиты, ездят друг к другу в гости, общаются, нанимаются на работу или принимают на работу других, переезжают с места на место, поступают учиться и т.д. Впрочем, во избежание излишней «идилличности», наверное, можно ограничиться и менее радикальным утверждением, сказав, что в условиях глобализации взаимодействия с теми, кто живет в других странах, начинают сопровождаться не большими ограничениями, чем взаимодействия со своими соотечественниками. Если после распада Чехословакии живущие в соседних домах Ярослава из Чехии и Ярослав из Словакии продолжают общаться и взаимодействовать так же легко, как было до того, то это «глобализация». Если взаимодействовать становится несравненно сложнее, то это «антиглобализация».
Предложенное определение, во-первых, помещает в центр процесса не государства, регионы или классы, а отдельных людей (плюс создаваемые ими организации) и, во-вторых, делает акцент на кооперативных взаимодействиях между ними. Любой сдвиг в сторону кооперативности поверх национальных границ – это глобализация; любой сдвиг в сторону некооперативности (будь то изоляционизм или взаимодействия, навязываемые с использованием насилия) – это антиглобализация. Отсюда с очевидностью следует, что государство – это вовсе не «мотор», а врожденный антагонист процесса глобализации. На протяжении веков оно пыталось превращать то, что по своей природе является кооперативной игрой, в некооперативную игру, паразитируя на добровольных взаимодействиях между людьми разных стран, их ограничивая или запрещая. В силу множества самых разных причин с середины 20 века государства начали отступать, но, естественно, делали это крайне неохотно и медленно, с регулярными откатами назад. (Здесь не место обсуждать предыдущий раунд глобализации в 19 веке, вдохновлявшийся идеями классического либерализма.)
А что происходит сейчас на наших глазах в начале 21 века? Предложенное определение удобно тем, что задает операциональный нормативный стандарт для оценки текущих событий (что хорошо, а что плохо). Оно предполагает, что в конечном счете все происходящее должно оцениваться с точки зрения возможностей кооперативного взаимодействия между людьми, а не с точки зрения регулятивных возможностей национальных государств или международных институтов.
Нынешняя турбулентность серьезно подорвала регулятивные возможности национальных государств и международных институтов (ВТО, ЕС и т.д.), но это еще не значит, что она точно так же повлияла на возможности «низовых» кооперативных взаимодействий. В данном отношении ситуация выглядит неоднозначной и, скорее всего, она будет оставаться такой еще немало времени[7]. Скажем, как показывают данные, в сфере торговли она стала (вроде бы) хуже, но в сфере инвестиций (вроде бы) лучше. Предвидеть, каков будет общий долгосрочный эффект наблюдаемых изменений с точки зрения возможностей кооперативного взаимодействия между людьми поверх разделяющих их национальных барьеров, пока невозможно. Но не исключено, что он еще удивит тех, кто уверенно заявляет сегодня об окончательном поражении и смерти глобализации[8].
PS Ну, и, как говорится, совсем уж офф-топ. Меня сильно позабавили рассуждения Л. Гозмана и А. Эткинда насчет того, каким безобразием является отказ Германа Стерлигова обслуживать в своем частноммагазине геев и что в любой цивилизованной стране такого бы никогда не потерпели. Забавно это выглядит потому, что ровно год назад Верховный суд США принял решение в пользу кондитера, отказавшегося по религиозным соображениям испечь свадебный торт для однополой пары. Иногда хочется напомнить, что помимо права на равное отношение существуют еще и такие нелишние вещи как свобода слова и свобода вероисповедания…
[1] Я не буду повторяться и еще раз объяснять, почему по большому счету «слон» Милановича является статистическим артефактом и не заслуживает того внимания, какое уделяет ему С. Цирель.
[2] С. Цирель также не в курсе, что помимо конвенционального статистические службы развитых стран уже давно рассчитывают и публикуют неконвенциональные показатели безработицы, учитывающие продолжительность рабочего времени и степень распространения нестандартных форм занятости. Так что если официальные оценки уровня безработицы по США вызывают у него недоверие, к его услугам целое семейство неофициальных оценок.
[3] С. Цирель почему-то постановил, что в своей реплике я решил заняться каталогизацией важнейших изменений, произошедших в мире за последние десятилетия. Честно говоря, у меня такого и в мыслях не было. Но чтобы он потом не обвинил меня в том, что я вс свожу к замедлению темпов экономического роста, мне придется – специально для него – сообщить теперь, что в первые десятилетия 21 века произошло множество фундаментальных сдвигов, причем в самых разных сферах. Утрата традиционными СМИ монополии на распространение информации. Паранойя, охватившая левоориентированные элиты Запада (те, кого Нассим Талеб именует «интеллектуальными идиотами»). Масштабный кризис опиатов (в США). Пробуксовка многих системообразующих элитных мега-проектов. Почти поголовное полевение академии. Возрождение внутри «цивилизованных» стран трайбалистской психологии свой/чужой. Продолжать?
[4] Когда С. Цирель ссылается на сокращение длительности срочных контрактов для вузовских преподавателей в России, то это ровным счетом ничего не доказывает, поскольку речь идет о крохотном сегменте общей занятости. Если же взглянуть на структуру российской занятости в целом, то оказывается, что доля работников, занятых по срочным трудовым договорам, упала с 7,5% в 2008 г. до 3,5% в настоящее время. И где усиление нестабильности?
[5]Использование для измерения различий в уровнях благосостояния индивидов и домохозяйств показателей потребления С. Цирель также считает неприемлемым, так как они не учитывают накапливаемых людьми сбережений. Это, конечно, недоразумение: просто сбережения выступают источником не текущего, а будущегопотребления. Приведу условный пример, показывающий, почему оперирование текущими доходами чревато искусственным завышением неравенства. Сравним доходы двух молодых людей, один из которых (А) после окончания школы сразу начинает работать, а другой (Б) поступает в элитный университет и для оплаты учебы берет образовательный кредит. В период обучения в университете рыночные доходы Б будут нулевыми, а, значит, неравенство по доходам окажется высоким, хотя уровень его потребления может быть при этом нисколько не ниже, чем у А. В пост-дипломный период неравенство будет опять-таки завышаться, потому что значительную часть своих текущих доходов Б будет вынужден направлять на погашение кредита, так что разрыв в уровнях потребления между ним и А будет существенно меньше, чем станет показывать соотношение их текущих доходов.
[6] Вот еще одно высказывание С. Циреля, мало доступное моему пониманию: «Идея одного предпринимателя, программиста или инженера может в короткие сроки создать новый рынок и дать работу сотням и тысячам рядовых работников»; отсюда – «растущее неравенство доходов “белой” и “черной” кости». Но если благодаря новым идеям спрос на труд «тысяч рядовых работников» растет, то, значит, возрастают и их заработки, и, значит, неравенство в доходах сглаживается, а не углубляется. Разве нет? В этом контексте уместно будет напомнить, что, согласно оценкам Нобелевского лауреата У. Нордхауза, из суммарного выигрыша, который приносят новые технологические идеи, самим инноваторам достается в среднем лишь 2%, а 98% достается всем нам. (Это к вопросу о скрытом подтексте кампании по борьбе с неравенством.)
[7] В качестве иллюстрации этой неоднозначности сошлюсь на текущий опыт миграционной политики США. В 2018 г. в США въехало максимально высокое за все последние годы число легальныхмигрантов из стран Латинской Америки (прежде всего из Мексики). Так администрации Трампа удалось повторить рекорд, поставленный в 2007 г. администрацией Буша-младшего.
[8] Можно ли, например, считать политику Трампа по отношению к Китаю попыткой сделать Китай более фритредерской страной? Некоторые наблюдатели убеждены – можно.