Идеология в истории российской науки XX века
Любая наука – как кажется, особенно гуманитарное или социальное знание – всегда бьется в тисках между стремлением к глобализации и универсальности и всякого рода ограничениями: языковыми, национальными, идеологическими. Чувство, которое возникает у любого исследователя – не изобрел ли кто-нибудь еще подобного, само по себе, скорее, вносит позитивный вклад в развитие науки: исследования показывают, что высокий уровень «академической тревожности» у студентов в целом коррелирует с высокими научными достижениями, и желание включиться в общий научный диалог и выяснить, не изобрел ли кто-нибудь велосипед заново, и приводит, по мнению М. Соколова и К. Титаева, к появлению глобальной научной коммуникации, в которой всегда можно проверить, не написано ли где-то то, что тому или иному исследователю кажется чем-то новым, и избежать, таким образом, очевидной неприятности.
Однако, по мнению тех же М. Соколова и К. Титаева, есть и другой способ избежать «академической тревожности» — просто исключить возможность сравнения, сделать свое локальным или даже совершенно эксклюзивным. Одним из вполне знакомых для российских ученых способов — идеологический.
В СССР марксизм-ленинизм (не имеющий отношения к марксизму как к таковому, конечно) как официальная не как просто идеология, а именно как «всесильное», то есть, применимое к науке тоже, учение, было обязательным для всех наук. Правда, к появлению «марксистской физики» этот процесс не привел, хотя и довольно сильно осложнил ее развитие в СССР. Напротив, другие естественные науки пострадали сильнее – достаточно вспомнить лысенковщину и ее пагубные последствия для развития генетики в СССР или с гонениями на кибернетику.
В гуманитарном и социальном знании это привело к тому, что ученые попросту боялись теоретизации, с другой стороны, использование «общих» с «буржуазной» наукой теоретических схем могло плохо кончиться для того или иного исследователя (например, обвинением в преклонении перед Западом, предпочтении «буржуазной» науки перед «социалистической»). Правда, надо сказать, что во многих гуманитарных и социальных науках заявленный в качестве научного подхода «марксизм-ленинизм», кажется, был вполне декларативным и мало влиял на содержание, собственно, исследований. Показательным в этом смысле являются многие исследования, в которых используется старый прием Н.Г. Чернышевского «Что делать?»: цитата из Ленина или Маркса приводилась в начале и в конце повествования, оформляя исследование как «марксистское», при этом никаким образом идеология не влияла на содержание самого исследования. Очевидно, что такой прием не был связан с изменением содержания самого исследования и был, очевидно, попыткой закамуфлировать само содержание, чтобы успешно пройти цензурные барьеры.
Другим очевидным примером попыток даже в этих условиях учитывать и использовать достижения «буржуазной» науки было ее исследование и передача через призму «социалистической критики». Многочисленные публикации содержали «критику современных буржуазных теорий», «буржуазных взглядов» или «буржуазной историографии». Под этой маркой исследователи могли получить некоторое, иногда достаточно взвешенное представление о том или ином «неправильном» и «буржуазном» авторе и его исследованиях. Кроме того, очень помогали т.н. «реферативные сборники» ИНИОН, которые составлялись достаточно подробно и очень помогали в преодолении существовавших цензурных ограничений. Наконец, существовал Спецхран (куда иногда правдами и неправдами некоторые исследователи могли попасть) и опасный, но содержательный самиздат.
Хотя уровень социального и гуманитарного знания в СССР сильно пострадал, однако, по мнению историка советской науки Л. Грэхэма, в некоторых аспектах марксизм, тем не менее, положительно повлиял на новаторские теории в области естественных наук.
Крушение СССР и исчезновение идеологического контроля над наукой, казалось бы, должно было привести к вливанию российской, прежде всего, гуманитарной науки в общемировой поток и исчезновению идеологических барьеров.
Между тем, освободившееся от идеологического диктата российское гуманитарное и социальное знание, столкнувшись с неидеологическими препонами (прежде всего, языковой проблемой), зачастую стало прибегать к изоляционизму, то есть, создавать то, что М. Соколов и К. Титаев называют «туземной наукой». В отличие от науки «провинциальной», которая не создает, в отличие от центров мировой науки, но успешно потребляет и применяет теории, созданные где-то в другом месте, туземная наука, особенно в виде «национальной науки», сосредоточена на активном объяснении того, почему международные научные универсалии неприменимы, в силу каких-либо причин, к ситуации в той или иной стране. «Туземная» наука производит, прежде всего, большое количество очевидно партикуляристских теорий, которые призваны создать внутреннюю систему координат, позволяющую не соревноваться с международной наукой, а попросту ее игнорировать. Отсюда возникают разнообразные теории «пассионарности» Л.Н. Гумилева, православной социологии В. Добренькова. Внутри такого рода моделей нет особой необходимости встраивать систему аргументов и исследований в международный контекст: скорее, речь идет о том, что такие модели выстраивают свой собственной контекст и свои объяснительные модели, которые существуют параллельно и не нуждаются в верификации универсально признанной наукой. Многие авторы внутри такого «туземного» сообщества используют «национальную науку» как способ объяснения того, что международная наука напрямую является угрозой «национальной безопасности».
Более того – целые отрасли «национальной» науки стали пониматься как «естественная защита» от вновь обсуждаемого «тлетворного влияния Запада» — показательна, например, статья под названием «Русская религиозная философия права как защита национальных ценностей от инокультурной экспансии», написанная в соавторстве В.П. Сальниковым, П.С. Ждановым, В.Б. Романовской, и М.В. Сальниковым — тремя докторами и кандидатом юридических наук соответственно.
Создание закрытого «туземного» научного пространства чревато еще, с одной стороны, парадоксальной поддержкой и развитием в них теорий и методов, которые откровенно маргинальны в окружающем научном мире, с другой стороны — появлением экзотических научных дисциплин, которые вообще не имеют никаких параллелей в мировой науке, зато хорошо ложатся в логику «туземной науки». Так, например, появление таких откровенно чудных дисциплин, как акмеология, толерантология, деструктология и других дисциплин с неопределенными строго методами и предметами. Зачастую и то, что за рубежом существует как область исследований – например, Cultural Studies, в России превратилось в отдельную науку «культурологию».
В то же время, те подходы и методы, которые за рубежом зачастую скорее влачат существование, в России совершенно расцветают. Таким, например, являются разнообразные исследования «депрограммирования», чаще всего, используемые для «спасения» «жертв» различных малых религиозных групп.
Любопытно при этом, что официальная политика в отношении науки совершенно иная: нигде в государственных документах современной России, в отличие от СССР, нельзя найти утверждения о принципиальной несхожести науки в России и в зарубежных странах. Однако, когда речь идет об политически нагруженных темах – прежде всего, спорах о российской и советской истории XX века – тот тут государство все более начинает поддерживать и лоббировать туземную науку, которая выступает под личиной «национальной» и используется, как это впрямую формулируется, для защиты «национальных интересов».
Тем не менее, как представляется, за пределами идеологических баталий, связанных с историей, речь идет о любопытном парадоксе: именно тогда, когда российские ученые приобрели высокую долю независимости от государства, которой не имели все советское время, и в тот момент, когда государство, как казалось, отказалось от идеологического диктата (как оказалось, частично), то практики создания и поддержки «туземной» науки приобрели каких-то иных бенефициаров – и это вопрос, который нас будет интересовать в дальнейших текстах этого блога.