Другой презентизм
Призрак бродит по Европе,
призрак презентизма
(Крис Лоренц)
В словаре современной теории истории термин «презентизм» едва ли не самый востребованный. Появившийся в начале XX столетия как обозначение досадной склонности судить о прошлом по меркам настоящего (Оксфордский словарь датирует 1916 годом первый случай его употребления в таком значении), изредка встречаясь в дискуссиях в 1930-1940-е годы, он обретает колоссальную популярность начиная с 1980-х, с которой, кажется, пока не собирается расставаться[1]. Объяснить столь большой запрос на этот термин – значит предложить свой взгляд на то, почему современное отношение к истории так сильно определяется настоящим. Следует ли видеть в этом аномалию или обычное состояние дел? Ведь говорил же в свое время Бенедетто Кроче, что «всякая история – это современная история». Почему же тогда презентизм стал симптомом исторического сознания именно последних тридцати-сорока лет?
Наиболее известная концепция, призванная отвечать на подобные вопросы, была создана французским историком Франсуа Артогом в начале 2000-х годов. Для него презентизм – это совокупность факторов, определяющих режим историчности, характеризующий «нашу» современность. Явившаяся на свет в конце 1980-х годов (Артог иногда увязывает ее рождение с падением Берлинской стены в 1989 году), от всех предыдущих эпох она отличается тем, что живет лишь сегодняшним днем, поскольку интересуется исключительно собой. Она практически не оглядывается на прошлое (как домодерные эпохи) и не всматривается в будущее (как эпоха модерна). В прошлом она способна видеть только свое отражение, а в будущем не нуждается вовсе, потому что научилась его неплохо прогнозировать[2]. Она умеет ценить только текущий момент, потому так велико сегодня влияние масс-медиа, формирующих новостную повестку. В этом «презентистском» мире профессиональный историк чувствует себя крайне неуютно. Прошлое уходит из под его контроля, переходя в обладание к тем, кто сегодня распоряжается памятью, будь это непосредственные свидетели значимых событий, сообщества, практикующие коммеморации, или власти, посредством мемориальных законов устанавливающие обязательную для всех трактовку этих событий. Правда, историку могут предлагать роль эксперта, привлекаемого к судебным разбирательствам, которые ведутся по делам, квалифицируемым как «преступление против человечества, не имеющее срока давности», или к работе т.н. «комиссий по установлению истины и справедливости», создававшимся на рубеже XX-XXI веков в ряде стран, переживавших переход от авторитарных к номинально демократическим политическим режимам[3]. Но соглашаясь на эту роль, историк невольно участвует в осовременивании прошлого, в то время как его предназначение, по мысли Артога, состоит в посредничестве между прошлым и настоящим.
В этой яркой концепции есть свои туманные места. Негативно относясь к презентизму, Артог не затрудняет себя объяснением причин, вызвавших его к жизни. Более того, в ряде случаев он достаточно неожиданно заявляет, что презентизм – это вовсе не эпоха, пришедшая на смену модерну, а эвристический инструмент, наподобие веберовского идеального типа, позволяющий наблюдать доминирующее положение настоящего внутри определенного режима историчности. «Презентистское настоящее, – пишет он, – никоим образом нельзя назвать единообразным или ясно очерченным, и оно переживается очень по-разному, в зависимости от положения в обществе»[4]. Эта двусмысленность в определении презентизма у Артога была тщательно изучена нидерландским теоретиком истории Крисом Лоренцем, чью ироническую парафразу известного крылатого выражения я вынес в эпиграф к этому тексту[5]. По мнению Лоренца, использование презентизма в качестве аналитической категории должно подводить нас к вопросу о социокультурной природе исторического времени. Однако Артог избегает такой постановки вопроса. Социология и антропология времени не входят в область его основных интересов. В гораздо большей степени его беспокоит, говоря словами Юргена Хабермаса, «публичное употребление истории», выражающееся в чрезвычайной зависимости историка от господствующей информационной политики и ведущее к стиранию границы между прошлым и настоящим, которую Артог полагает нормативной для исторического познания. В этом смысле его подход вполне резонирует с негативными образами презентизма, которые приблизительно в то же самое время создают некоторые влиятельные американские историки, как, например, Линн Хант и Гордон Вуд[6]. Он также оказывается во многом созвучен концепции «широкого настоящего» (broad presence), созданной Хансом Ульрихом Гумбрехтом[7], и рассуждениям Алейды Ассман[8] о кризисе темпорального режима модерна.
Но следует ли из вышесказанного, что историк, занимаясь своей работой, должен всеми силами избегать какого бы то ни было «публичного употребления истории»? Неужели настоящее, в котором он живет, может оказывать на него только негативное воздействие? В это трудно поверить. Ведь не только неогегельянец Кроче (к словам которого историки, как правило, относятся без большого пиетета), но даже такой яркий апологет объективного прошлого, требовавший изучать его, «каким оно было на самом деле», как Леопольд фон Ранке признавал, что история постоянно переписывается: «Всякая эпоха и ее ключевые тенденции присваивают ее себе и переносят на нее свои мысли […]. Можно ли вообще писать историю, не получая импульс настоящего?»[9]. Известный британский историк, автор книги «Что такое история?», Эдвард Халлет Карр высказался более определенно: «Мы можем увидеть прошлое и достичь понимания прошлого только глазами настоящего». История, по его мнению, «образует непрекращающийся диалог прошлого и настоящего»[10].
Артог, которому трудно отказать в чуткости и проницательности, когда он описывает изменившееся за последние тридцать лет отношение к истории, создает, тем не менее, слишком сильную концепцию настоящего, в котором мы сегодня живем. Оно, вопреки его заверениям, выглядит настолько единообразным и равным самому себе, настолько независимым от прошлого, что может навязывать последнему любое видение, какое только ему выгодно. При этом Артог совершенно не принимает в расчет, что стирание границы между прошлым и настоящим, которое особенно заботит его в «нашей» современности, может не менее сильно отражаться на настоящем, чем на прошлом. Возникающее в этих условиях головокружение, ощущение «вывихнутого времени» (time out of joint) давно уже привлекает внимание философов, рассуждающих о возможности соприсутствия прошлого и настоящего («современности несовременного») и находящих все больше аргументов в пользу идеи множественного и многослойного исторического времени. Однако я не собираюсь здесь сколько-нибудь подробно на этом останавливаться[11]. Я лишь хочу указать на возможность другого понимания презентизма, позволяющего историкам использовать этот термин в более благожелательном смысле, чем они это обычно делают.
Очень интересную попытку реабилитации презентизма предпринимает в своей недавней статье британский историк Дэвид Армитидж[12]. Он берется за эту работу, полагая, что самым серьезным недостатком профессиональных историков является отсутствие у них заметного желания объяснять сторонней публике, в чем состоит польза от их занятий. По этой причине профессиональная историография не может играть значимую общественную роль. Чтобы исправить это положение, Армитидж предлагает не охаивать презентизм скопом, а различать более или менее приемлемые для работы историка разновидности презентизма и вводит собственную их классификацию. Первый из пяти рассматриваемых им типов презентизма он называет телеологическим (или иногда идеологическим), иллюстрируя его на примере «вигской интерпретации истории», с критикой которой выступал Герберт Баттерфилд в своей одноименной книге 1931 года. Под «вигской интерпретацией», как известно, имеется в виду такой рассказ о прошлом, который создается ради оправдания и прославления некоторой господствующей в настоящем политической тенденции. Это история, которая пишется на стороне победителей. Второй тип презентизма относится к первому, как род относится к виду – Армитидж называет его идеалистическим. Поборниками этого презентизма он объявляет упомянутых выше Кроче и Карра, а также Джона Дьюи и Робина Коллингвуда. Всех их объединяет признание невозможности видеть прошлое иначе, как из перспективы настоящего. За этой наиболее «утонченной» и «насыщенной», по словам Армитиджа, версией презентизма, следует более «скудный» и «грубый» аналитический тип. Он представляет собой такое видение и описание прошлого, которое ограничено «вульгарными» нуждами настоящего, и зачастую выражается в предпочтении событий недавнего прошлого отдаленной во времени истории. Армитидж не иллюстрирует его примерами из исторических сочинений, но говорит, что именно этот тип презентизма преимущественно критикует Линн Хант в своем известном обращении к «Американской исторической ассоциации»[13]. О четвертом типе презентизма, называемым им перспективистским (perspectival), Армитидж говорит в основном положительно, связывая его с проектом «истории настоящего» Мишеля Фуко, смысл которого в том, чтобы анализировать проблемы современности с помощью истории[14]. Переспективистский презентизм «не сужает временные горизонты, но может вовлекать нас в более глубокую историю. Он также способствует релятивизации настоящего и осознанию того, что наши собственные порядки не только ненеизбежны, но являются результатом хорошего или плохого выбора, больших или меньших случайностей, а также различного прошлого, которое мы изучаем будучи историками»[15]. И, наконец, последний, пятый тип презентизма представляет концепция Артога, которую Армитидж называет вездесущим презентизмом (omnipresent presentism) и связывает с идеей «тирании настоящего», разрабатываемой другим французским историком, Жеромом Баше[16].
На этом Армитидж не успокаивается. Чтобы помочь своим коллегам-историкам избавиться от предубеждений в отношении презентизма, он обращается к другим областям исторического знания, где наблюдается гораздо большая к нему толерантность. Так, например, историки естествознания более благосклонны к презентизму, поскольку им чаще приходится иметь дело с каузальными, а не с интерпретативными объяснениями, и они охотнее, чем историки-гуманитарии, допускают существование временного континуума. В работах американского историка науки и климатолога Наоми Орескес и ее французского коллеги, биолога Лорана Луазона, тоже выступающих в защиту презентизма, Армитидж находит целую россыпь очень своеобразных, но всегда приемлемых в научном отношении его версий: субстантивный, нормативный, эмпирический, методологический, описательный презентизм и др. Я не буду останавливаться на каждой из них подробно. Укажу только на две его разновидности, которые Армитидж находит наиболее продуктивными. Первая – это т.н. критический презентизм. Согласно Луазону, у которого Армитидж заимствует его спецификацию, он представляет собой полную противоположность «вигской интерпретации истории» – и поэтому joci gratia может называться «торийской интерпретацией истории» – в том смысле, что «достигнутое историком понимание сложности и случайности прошлого используется для развенчивания претензий настоящего. Дело в том, что настоящее не является целью, к которой стремилось прошлое, и не может быть реализацией устремлений деятелей прошлого […]. Быть критичным в этом смысле – значит выступать против презентизма в его различных телеологических обличьях»[17]. Последний вид презентизма, вызывающий особенное одобрение Армитиджа, мотивационный, он встречает в работах Орескес, которая не просто изучает историю науки, но, прежде всего, исследует роль науки в решении сложнейших экологических и социальных проблем, таких как изменение климата или использование научных технологий в табачной индустрии. Иными словами, подобный интерес к истории продиктован деятельной гражданской позицией. «То, что для нас важно в прошлом, – пишет Орескес,– напрямую связано с тем, кто мы есть, где мы живем и что мы считаем важным – для нас, здесь и сейчас, в настоящем»[18].
Завершая свою апологию презентизма, Армитидж вновь призывает относиться к нему с большим вниманием и отличать вредный презентизм от полезного: «Важные кампании, направленные на искоренение телеологии, опровержение идеализма, оценку прошлого по его собственным критериям или противодействие сужению исторических горизонтов до последних нескольких десятилетий, проводимые под вывеской презентизма, закрыли продуктивные возможности для исторических исследований и рефлексии. Они фактически свели на нет каузальное объяснение, помешали серьезному обсуждению исторической эпистемологии, подорвали древнюю традицию истории как учительницы жизни (magistra vitae) […]. Это, безусловно, слишком высокая цена, которую приходиться платить за профессиональное самоопределение»[19].
Возможно, в словах Армитиджа дотошный критик найдет много спорного (мне, например, не вполне понятна особая ценность каузального объяснения для исторического исследования), но, на мой взгляд, он очень убедительно демонстрирует, что презентизм может быть с положительным знаком. Он необязательно должен стоять на службе у какой-то уже заранее готовой и «сильной» концепции настоящего, т.е. ему вовсе необязательно производить «вигскую интерпретацию истории». Напротив, он может быть критическим и добиваться изменения настоящего. В любом случае, Армитидж определенно прав в том, что за ширмой презентизма скрывается множество острейших проблем исторической дисциплины, связанных с ее общественным бытием, которые практикующие историки просто не любят или не хотят обсуждать. Но, как мне представляется, обсуждать их просто необходимо, принимая во внимание то значение, которое историческое знание за последние два десятка лет приобрело в публичной политике.
[1] Я основываюсь на данных, приведенных в статье Wilson Jeffrey R. Historicizing Presentism: Toward the Creation of a Journal of the Public Humanities. URL: https://profession.mla.org/historicizing-presentism-toward-the-creation-of-a-journal-of-the-public-humanities/
[2] Что не отменяет страха перед будущим. Презентизм Артога – очень пессимистическая концепция. На это указывает в своей работе Крис Лоренц. См.: Lorenz C. Out of Time? Some Critical Reflections on Francois Hartog’s Presentism // Rethinking Historical Time: New Approaches to Presentism / M. Tamm, L. Olivier (eds). L.; N.Y.: Bloomsbury Academic, 2019. P. 23–43.
[3] См.в этой связи замечательную монографию бельгийского теоретика истории Бербера Бевернажа: Bevenage, B. History, Memory, and State-Sponsored Violence Time and Justice. London & N-Y: Routledge, 2012. 250 p.
[4] Hartog F. Regimes of Historicity. Presentism and the Experiences of Time / S. Brown (trans.). N.Y.: Columbia University Press, 2015. P. xviii.
[5] См.: Lorenz C. Op. cit.
[6] См.: Hunt L. Against Presentism. URL: https://www.historians.org/publications-and-directories/perspectives-on-history/may-2002/against-presentism ; Wood Gordon S. Presentism in History // Idem. The Purpose of the Past: Reflections on the Use of History. Penguin Press, 2008. P. 293–308.
[7] Gumbrecht H.U. Our Broad Present: Time and Contemporary Culture, New York: Columbia University Press, 2014.
[8] Ассман А. Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна. М.: Новое литературное обозрение, 2017.
[9] Цит. по: Armitadge D. In Defense of Presentism // Darrin M. McMahon (ed.). History and Human Flourishing (Oxford, 2020). Forthcoming. URL: http://culturahistorica.org/wp-content/uploads/2020/05/armitage-presentism.pdf P. 7.
[10] Цит. по: Ibidem.
[11] Подробнее об этом см. материалы готовящегося к выходу под моей редакцией 4-го номера журнала «Логос» за 2021 год. Его тема: «Темпоральный поворот и реполитизация истории».
[12] См.: Armitadge D. Op. cit.
[13] См.: Hunt L. Op. cit.
[14] От себя замечу, что Фуко специально указывал на то, что его «история настоящего» решительно отличается от «истории прошлого с точки зрения настоящего». См.: Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / Пер. с франц. В. Наумова под ред. И. Борисовой. М.: «Ad Marginem», 1999. С. 47.
[15] Armitadge D. Op. cit. P. 9
[16] Этот автор заслуживает отдельного внимания. Баше – медиевист, при этом мыслитель левых, анархистских убеждений – в работе «Преодоление тирании настоящего»(См.: Jérôme Baschet. Défaire la tyrannie du présent: Temporalités émergentes et futurs inédits. Paris: La Découverte, 2018), отправляясь от рассуждений Артога, создает собственную, критическую теорию презентизма, нацеленную на преодоление «тирании настоящего». Примечательно также, что он, в отличие от Артога, предлагает слабую концепцию настоящего. Настоящее, с его точки зрение, это ни что иное, как «констелляция различных времен».
[17]Armitadge D. Op. cit. P. 17 Очень похожей версии презентизма придерживается группа американских историков литературы викторианской эпохи, называющих себя коллектив V21. Сами они именуют свою исследовательскую программу стратегическим презентизмом. В его задачу входит «критическое осмысление присутствия прошлого в настоящем, которое проводится с тем, чтобы изменить настоящее». См.: Coombs David Sweeney and Danielle Coriale. V21 Forum on Strategic Presentism: Introduction // Victorian Studies, 59, 1 (2017): 87–89. P. 88.
[18] Цит. по: Armitadge D. Op. cit. P.
[19] Ibid. P. 19.