Гуманитарная наука на службе у авторитарного государства: Секюритизация гуманитарного знания
Очевидно, что мощным источником «туземной» науки являются авторитарные тенденции в государстве, которое в поисках легитимации начинает искать поддержки в научной и образовательной среде, и находит ее, прежде всего, среди тех, кого можно назвать учеными – представителями негражданского общества.
Американский историк Стивен Коткин в свое время и предложил этот термин- Uncivil society (в противовес, разумеется, Civil society), имея в виду сообщества, которые используют формы и методы гражданского общества для достижения целей, далеких от демократии и прав человека. Кажется, что внутри любой научно-образовательной среды в любых странах всегда есть такая часть ученых и преподавателей, которые сами являются сторонниками недемократических режимов и противниками демократи. Однако, как представляется, именно в научной среде авторитарных стран возникает ситуация, при которой именно такие ученые начинают создавать «научные» концепции и разрабатывать «научные» обоснования для репрессий или тех или иных ограничений свобод в том или ином государстве, поскольку именно на такого рода знания возникает устойчивый запрос.
При этом секюритизация гуманитарных наук, кажется, вызывает к жизни определенную последовательность действий: сперва формулируется какая-то, весьма неопределенная, угроза государственному строю, духовности или суверенитету, понимаемая и известная только ученым той или иной специальности, затем предлагается защита от нее, разумеется, известная только этим конкретным ученым. Собственно, сама по себе секюритизация гуманитарного и социального знания, как процесс защиты чего-то от внешней угрозы, вызывает к жизни такие странные концепции, как «духовная безопасность» или «информационное» или «дискурсивное оружие», а источником их становится именно риторика государственных документов.
В Доктрине информационной безопасности утверждается, что в мире «…расширяются масштабы использования специальными службами отдельных государств средств оказания информационно-психологического воздействия, направленного на дестабилизацию внутриполитической и социальной ситуации в различных регионах мира и приводящего к подрыву суверенитета и нарушению территориальной целостности других государств». Ключевыми словами тут становятся именно «информационно-психологическое воздействие», что актуализирует поиски в области психологии, лингвистики, и политической науки.
Секюритизирующая риторика для ученых, ориентированных идеологически на «защиту государства от внешних угроз», становится методическим основанием для целого ряда «научных» теорий и концепций в области психологии, лингвистики, и политологи, которые в нормальной науке вряд ли выдержали испытание публичной критикой, но в неконкурентной среде авторитарной науки расцветают разнообразные экзотические методы и подходы, которые трудно назвать научными. Так, некоторые лингвисты и филологи, как кажется, некритично заимствовали у американских военных термины «информационное оружие» и «информационная война». Даже сам термин «информационная война» в там понимании, которое принято в российских публикациях на эту тему очевидно расширительно понимает оригинальные идеи, почерпнутые у американских военных. Если в оригинальной идее речь идет о прежде всего военной информации, речь идет о технологиях, например, технического разрушения носителей информации вражеской армии или создание радарных помех для обмена информацией между вражескими частями. То есть, перед нами достаточно узкое, конкретное понимание «информационной войны» как способа технического воздействия на носители информации и ухудшение обмена ею между вражескими подразделениями. Второй тип такого противоборства предполагает вовлечение информаци и ее распространения в конфликт таким образом, чтобы избежать военного вмешательства. Наконец, в самом широком, более близком к российскому, понимании ( за рубежом достаточно маргинальном), «информационная война» связывается с попытками насильственной демократизации недемократических режимов и предположительной ведущей ролью западных СМИ в этом процессе.
Собственно, именно такое понимание «информационной войны» восприняли российские консервативные ученые, например, Г. Почепцов и И. Понарин, убежденные в том, что «информационная война» — это то, что ведется против России «тысячелетиями», для того, чтобы «утверждать мировой порядок», и потому Россия «должна научиться в этой войне выигрывать». Расширение понимания «информационной войны» до вообще любого критического нарратива по отношению к внешней и внутренней политике страны привело к тому, что в России этот термин в настоящее время стал обозначть любое критическое высказывание или критические кампании против тех или иных шагов России.
Например, резкую критику Олимпиады в Сочи многие исследователи называют «информационной войной». Ссылаясь на Доктрину информационной безопасности, одна исследовательница утверждает, что налицо «…необходимость эффективного противодействия искажению и фальсификации информации, приводящих к ущемлению национальных интересов России при подготовке к такому важному международному спортивному мероприятию, как Олимпийские игры. Особенно важно такое противодействие в тех случаях, когда искажения и фальсификации информации организованы сознательно, имеют большой масштаб и инспирированы в целях нанесения крупного ущерба национальным интересам».
В качестве таких «фальсификаций» тот же автор называет «попытки навязать другим странам образ России как «страны-оккупанта, которая оккупировала часть Грузии», а также страны, «…грубо нарушающей права человека и отдельных национальных меньшинств» и, наконец, «…страны, которая в ходе подготовки к Играм наносит непоправимый ущерб природе». Никакого критического рассмотрения этой критики в статье нет – все вышеперечисленные утверждения автор рассматривает как «заведомо ложные». Следовательно, использование такой критики, по мнению автора, является примером «информационной войны» против России.
Другая исследовательница – лингвист – обнаружила применение «дискурсивного оружия» в сообщениях международной прессы о бродячих собаках в окрестностях Сочи, в которых она увидела конструирование «действительности в целях диффамации, подрыва репутации России как страны, способной̆ организовать проведение Олимпиады на мировом уровне»
Следующим логичным шагом стало активное предложение услуг по исследованию и защите российского суверенитета от «информационной атаки», за чем видится не только идеологический, но и прагматический расчет: авторитарный режим, который вообще живет в постоянном страхе заговоров различных тайных и явных врагов, с радостью будет поддерживать такого рода «защитное оружие». В результате, уверенность в наличии «дискурсивного оружия», с помощью которого «вражеские» СМИ ведут «информационную войну» с Россией перекочевало со страниц желтой прессы на страницы российских научных журналов и даже студенческих работ.
В своем поведении ученые, которые активно включаются в разработку и применение такого рода теорий и методов, очевидно, исходят из примата правоты государства во всем и любых оппонентов и критиков этого государства как «преступников и маргиналов». Так, например, известный в Санкт-Петербурге эксперт профессор СПбГУ Борис Мисонжников, следуя госпропаганде, впрямую связывает «нацистов» и «либералов», считая, что последние «…резвятся на унавоженной нацистами почве». Впрочем, его взгляды оставались бы его вполне личным делом, если бы он не был известным экспертом по экстремистским делам и постоянно не обслуживал самые нелепые фантазии Следственного комитета; именно уверенность в том, что надо защищать страну от тех, кто собирается «раскачать общество», и тогда все «…закончится адом», является мотивацией профессора, который оправдывается именно защитой «..тех, кто пострадает» от якобы присущей «либералам и нацистам» экстремистской деятельности. Этот эксперт серьезно ссылается в своем публицистическом тексте на исследования «вербального и дискурсивного оружия», применение которого, с его точки зрения, «угрожает безопасности России и ее граждан».
Однако одними лингвистами, конечно, дело не ограничивается. В защите Родины от зловредной деятельности Запада, который должен разлагать именно духовные основы суверенитета, и тут в дело вступают, прежде всего, вступают военные, которые пишут и защищают диссертации по «духовной безопасности». Еще в конце 90-х — начале 2000-х годов были защищены диссертации, в которых обсуждалась идея такой безопасности, понимаемой как составной части военной, включая ее роль в борьбе с экстремизмом, морально-нравственного уровня войск, а также утверждению того, что «явные и тайные враги российской цивилизации и многонационального народа нашей страны особое внимание уделяли борьбе с его духовностью». Конечно, такого рода востребованы тогда, когда агрессивная внешняя политика привела к предсказуемой ответной реакции международного сообщества, которая лишь подтвердила вышеописанную картину мира: «Западный мир против встающей с колен России».
Концепция «духовной безопасности», кстати, предложенная доктором филологических наук, профессором РАНХиГС А. Тонконоговым еще в 2013 г, исходит из того, что этой безопасности угрожают «…разрушение системы национальных духовных ценностей…, отсутствие государственной̆ системы защиты общественного сознания от деструктивного влияния посредством применения методов агрессивного манипулирования». Защищаться от этого, разумеется, следует путем активного финансирования исследований в направлении защиты духовной безопасности, а также путем «выявления технических средств, устройств и программ, оказывающих деструктивное влияние на общественное сознание, а также создание техники, способной противодействовать их применению». Разумеется, источником этих бед, по мнению автора концепции, являются вышеуказанные «западные страны».
Такой важный почин не мог пройти незамеченным для правоведов: академик, юрист, д.ю.н. В.П. Сальников написал еще в 2000х ряд статей, в которых объясняется, что истоками угроз духовной безопасности является «…либерализм, который, по мнению ученого, предполагает «..отсутствие ограничений в духовной сфере, свободу и саморегуляцию, а глобализация и информационные потоки современного мира приводят не только к унификации вкусов и предпочтений, вытеснению местных традиций и замене потребительской культурой западного типа, но и распространению новых для России транснациональных конфессий, религиозного экуменизма. К этому добавляется деидеологизация российского общества, являющаяся элементом его либерализации».
Таким образом, активное вовлечение ученых и исследователей в идеологический проект авторитарного государства влечет за собой расцвет экзотических, либо маргинальных, либо вообще не существующих в науке теорий и концепций, обслуживающих фобии авторитарного режима и довольно сильно подрывающей общие принципы науки, или прямой подменой научных исследований идеологическими штампами.
Любопытно, что именно такого рода концепциям и доморощенным теориям очевидно угрожает политика интернационализации российского образования и науки: последняя требует включения исследований в международный контекст, использование международно-признанных концепций и теорий. Это обстоятельство не только вызывает серьезное сопротивление представителей «туземной науки» проведению такой политики, но и объясняет, почему представители «провинциальной» науки, в России, как правило, более либеральные, продолжают оставаться нужными для авторитарного режима, жаждущего успехов в международной науке и образовании.