Предсуществующая вражда и состояние агентства

Не так часто нам удаётся наблюдать, как реальность на глазах подчиняется одной из политико-философских теорий и не всегда хочется это единство теории и практики наблюдать, однако и оно доставляет уму некую скорбную радость.

Философ Алексей Глухов в фейсбучной записи (21.08. 20210) дал отличное определение главных политических инициатив последнего времени:

«Что такое произвольное объявление кого-то «иностранным агентом»? Забвение справедливости. Это ловкий способ превращения полноценного гражданина в неполноценного, отмена договороспособности. С гражданином по справедливости нужно заключать общественный договор., а с этим заодно возникают непопулярные темы ответственности и верховенства права. А с инагентом можно не договариваться, ведь общественный договор охватывает только членов сообщества и принципиально не включает иностранцев, представителями которых являются инагенты. Чем больше объявленных инагентов, тем дальше от справедливости».

У несправедливости всегда есть выгоды, а у выгод — бенефициары. Но она не сводится только к сиюминутной выгоде. Несправедливость репрезентирует исключение как принцип определенной политической онтологии.

Политическое перестает признаваться измерением внутренней жизни сообщества и переводится в отношение внутреннего единства к внешнему. Этот переход радикально меняет сам способ описания любых действий, имеющих (или могущих иметь) политическое измерение.

Если политика — это отделение внутреннего от внешнего как своего от чужого, то всякий «отделяющийся» должен быть определён как представитель внешнего — не важно, какого (чем более внешним, то есть чуждым предстаёт внешнее, тем безудержнее оно мистифицируется). Внешних создает сам процесс исключения. По мере того, как различение внутреннего и внешнего замещает все другие способы осмысления мира, оно радикализуется и доходит до неба, конфигурация Внешнего приобретает апокалиптические черты.

Все многообразные контакты, взаимодействия и связи индивидуальных и коллективных субъектов (медиа, университетов, общественных организаций), которые связывают их с миром, мистическим образом меняют свой характер: теперь они толкуется как состояние «агенства» — то есть передачи собственной субъектности в пользу Внешнего суверена. Определение агенства покоится на гоббсианской логике: все члены сообщества уже, по определению, отдали свои «естественные права» в пользу Суверена, предметом разбирательства является — вручили ли они их собственному суверену или, пытаясь обмануть условие общественного договора, толкнули чужому.

Сдвиг политического к внешней границе превращает любое от-деление и раз-деление в иноагентство, но то же он делает и с любой связью соединяющей «наш» и «чуждый» мир. Все отношения, которые раньше были коммуникативными измерениями общего (хотя и разделенного) мира, теперь понимаются как вторжение Чужого в Своё, то есть как акт агрессии.

Так разногласие внутри сообщества превращается в онтологическое противостояние моего бытия и отрицания этого бытия.

***

Еще Лео Штраус заметил, что в шмиттеанском определении политического как разделения на друга и врага первично и по-настоящему действенно лишь понятие врага. «Шмитт испытывает необходимость заключить, еще раз утверждая примат вражды над войной:

“Война и вражда неотъемлемы от истории народов. Однако самая страшная беда приходит тогда, когда, как это случилось в войне 1914-1914 годов, вражда развивается из войны. Вместо того (что было бы правильно и имело бы смысл) некая предсуществующая, неизменная, чистая и тотальная вражда вела бы к Божьему суду тотальной войны”»¹

Таким образом разделение на друга и врага, которое подает себя как чисто фактическое, заключает в себе некую телеологическую тягу. Оно ищет «настоящего врага» – то есть, оно должно его произвести. В сущности, вражда является даже не основанием, но оправданием политического; политическое в последнем смысле и существует именно для возгонки и поддержания предсуществующей и тотальной вражды. В «Глоссарии» Шмитт упоминает слова Ж. де Местра о божественном характере войны, но этот характер выводится из онтологии врага, которую он набросал в «Понятии политического»².

Невозможно не видеть, насколько близко эти рассуждения описывают политическую теологию современного российского государства. На роль исторического репрезентанта божественной войны назначена вторая мировая, тем самым теряющая свою пространственно-временную конкретность и превращающаяся в манифестацию тотальной вражды, пред-определяющей навеки характер «нашего бытия».

Дж. Агамбен делает ещё одно важное замечание: в учении К. Шмитта понятие вражды оказывается не просто предельным основанием для определения политического, но выступает критерием «серьезности». Серьезность — своего рода гибридный концепт, в котором онтологическое слито с ценностным. Вражда создаёт саму ситуацию бытийной серьезности. Такая вражда — не то, что может быть или должно быть снято, но последний аргумент за то, что мое бытие подлинно есть. «Серьезность» в свою очередь — то, что оправдывает вражду — то есть в буквальном смысле сообщает правду вражде.

Вражда для Шмитта и есть способ существования «правды», определяющий границы в которых правда вообще возможна в тварном мире.

Но каким образом мы обнаруживаем такого рода радикальную вражду? В отличие от эмпирической данности вражды ее онтологическое измерение конструируется мной самим, утверждающим опасную близость врага к источнику моего бытия.

Реальная вражда, которой переполнены история и современность, ещё не создаёт онтологической вражды. Такая вражда, говоря хайдеггеровским языком, есть наисобственнейшая возможность моего бытия и обнаруживается мной самим.

Онтологическая структура вражды задана бесконечным движением по кругу. Враг определяется экзистенциальной серьезностью вражды. Эта экзистенциальная серьезность не имеет содержания (вернее, содержание случайно для неё, так же как содержание самого политического для политического разделения), потому что любое содержание сразу бы ограничило саму ее серьезность, мощь онтологического противостояния. Серьезность вражды происходит из самого определения врага, как того, кто враждебен твоему бытию.

Враг должен быть вытеснен в зону абсолютно внешнего, потустороннего, для того, чтобы быть именно врагом — то есть являть радикальную угрозу моему бытию. Однако радикальная угроза «моему бытию» предполагает и бесконечную близость этому бытию, причастность его сердцу и способность овладеть этим сердцем. Я обречен на врага. Враг оказывается абсолютно внешним центром «моего бытия» — потому, что в этой конструкции именно он определяет, что оно «мое», и что такое «мое» вообще. Таким образом, враг первичен по отношению к моему бытию. Именно за ним признаётся инициатива, именно его угроза придаёт содержание моему бытию. Вражда есть негативность, неотступно преследующая мое бытие, которую я могу связать в фигуре врага. Враг – не носитель собственного бытия, но актант моего не-бытия, при этом онтологически опережающий «мое бытие».

И потому враг – не просто удобная ширма для реальной политики, но ее сверхреальная цель.

 

Поделиться ссылкой: