Свобода и вирус. Часть I
Пандемия коронавируса по-новому ставит целый ряд вопросов — в том числе и вопросов философских. Затронутыми оказываются все сферы, имеющие отношение к философии — философия политики, философия экономики, философия культуры, философия истории — а также онтология, эпистемология, этика и эстетика. В серии статей, посвященных теме пандемии, я постараюсь осветить некоторые из этих вопросов, прочертить некоторые дискурсивные линии, которые свяжут между собой, казалось бы, далекие друг от друга явления и процессы.
I
Атомизация болезни. Новое вторжение невидимого
Вирусы — это те самые демоны, легион которых умещается на кончике иглы. Умный оптический прибор заменил умозрение средневековых схоластов. Антиутопия микробиологической войны предвосхищена битвой на микроскопах двух ученых — Левенгука и Сваммердама — описанной романтиком Гофманом в “Повелителе блох”. Невидимый мир традиционных религий, оккультистов и вольных мистиков при попытке его ликвидации протестантами моментально (по историческим меркам) сменил свою онтологическую дислокацию. Невидимое тут же прорвалось в мир здравого смысла сквозь заново востребованную — почти забытую со времен античности (да и тогда отнюдь не мейнстримную) — атомистическую модель.
Видимое — лишь фантомы микромировой игры. Или войны — той самой, древней, гераклитовой — или зороастрийско-манихейско-христианской войны сил света и тьмы. Естественный мир оказался туннелем индивидуальной реальности. Из невидимости проявились квазары и далекие метагалактики. Невидимый и неделимый атом был сначала увиден — а потом почти сразу же разделен — и теперь название его стало почти нерефлексируемым оксюмороном. Средства отслеживания скрытого и выведения невидимого в поле зрения в результате натолкнулись на непреодолимый барьер горизонта событий и планковских величин. За ними вновь оказалось то ли ничто, то ли нечто. То ли хаос беззакония, то ли портал в иные миры, дверцы в алисин сад, в которые не пролезают яйца ученых голов — ни с тупого конца, ни с острого. Заколотить дверь, припереть ее шкафом “стандартной модели”, которая не допустит абсолютной сингулярности с бесконечной плотностью и бесконечной температурой. Изготовить алхимическую печать (на печати надпись “бозон Хиггса”) для двери в новое запредельное — вот задача Большого адронного коллайдера. Оккам без широкой огласки лишается лицензии на парикмахерско-таможенную деятельность — ведь надо без декларации ввезти огромное количество “темной материи” и расширить склад дополнительными пространственными измерениями — чтобы покрыть недостачу, свести в астрофизических формулах дебет с кредитом. Невидимое мультиплицируется — “реальное” невидимое” окружается “виртуальным невидимым”. Невидимая брань на струнах и бранах, во гравитонах и кварках.
Атомизировалась и болезнь. Атомизация на полном ходу. Все новые болезни обнаруживают свою микроприроду — причем атомизация происходит на фоне продолжающейся трансформации самого концепта “болезни”. Волны поветрий, бури и штили четырех гиппократовых жидкостей ушли за ту дверь, в которую уходят игрушки, которые нам надоели. Но в приоткрывшуюся дверь по киноварным полям вкатились чакры — и потекли потоки праны по акупунктурным каналам. Боевые группы академического спецназа сдерживают их натиск — однако линия дипломированного медицинского Мажино хорошо защищает лишь саму академическую крепость, но не подконтрольную ей территорию. Возвращаются и изгнанники — вы кто, холерик или меланхолик?
Некоторые “атомы” были в итоге идентифицированы как “живые”. Они выстроились в иерархии — бактерии (микробы), вирусы, гены. Некоторые оказались вредителями, а другие — помощниками. Таким образом, иерархия находящихся в состоянии войны за человека существ обнаружилась в новом месте. Новые ангелы и новые демоны. Защитники и нападающие. Болезнь концептуально оформилась как настоящая война. Бесчисленные армии, состоящие из различных родов войск, эшелонированные системы защиты, шахиды и камикадзе, десант и шпионаж.
В ситуации этой войны по-новому актуализируется дихотомия человеческой личности и человеческого организма, тела и сознания. Тело, становясь носителем инфекционной болезни, подвергается гибридному прокси-захвату армией “трихинов”. Тело, таким образом, встает в хорошо знакомое ему положение носителя. То, что носит болезнь, носит и сознание. Атомистическое понимание болезни рассматривает болезнь как нечто внешнее и чужеродное организму, пробившее некоторое количество оборонительных линий. Однако организм (как правило) не становится полностью послушным агентом захватчиков. Поскольку человек способен сопротивляться болезни и принимать против нее меры — его тело вновь оказывается носителем сознания/души, местом реализации свободы личности, и для этой личности тело является ареной боевых действий. В ходе этих действий человек как сознательное существо может способствовать победе армий своего тела и армий союзников над армиями врага.
В этой конкретной ситуации аргументы некоторых неодарвинистов об отсутствии т.н. “свободной воли” оказываются бессмысленными — попросту неприменимыми в силу своей принципиальной неактуальности. Личность в ситуации болезни-как-войны выступает как реальность метауровня, о существовании которого армии, ведущие войну, вероятно, просто не имеют представления. Личность способна применить не предусмотренные армиями “своего” организма средства его защиты — разнообразнейший арсенал средств. Эти средства могут быть для армий организма, так сказать, контринтуитивны — например, частичное подавление собственной иммунной системы, острая реакция которой на вторжение может привести к гибели организма. Личность здесь оказывается своего рода “генеральным штабом”, пытающимся скоординировать действия прямо ему не подотчетных “полевых командиров”, защищающих свою территорию, которую личность тоже считает своей.
Итак, в болезни, понятой как военное вторжение вражеских армий, “человек” может пониматься как относительная целостность, как совокупность тела-плацдарма, тела-армии (борющейся с врагом) и сознания как командования с метапозиции.
Свобода сознания как генштаба проявляется также в том, что оно может встроить ведущуюся на плацдарме его организма войну в иные ситуации и процессы. Вплоть до того, что может фактически встать на сторону микробиологического врага, предоставить ему свое тело и использовать плацдарм тела как оружие, как биологическую бомбу в своей социальной — социально-политической — практике.
II
Биополитика пандемии — ритуалы и табу. Новое викторианство и новая Фиваида
Биополитика власти может быть понята как попытка воздействовать на само человеческое тело в обход его личности, носителем которой тело является. Личность и ее свобода при этом может приниматься в рассмотрение как участник процесса контроля. Но чем жестче биополитический контроль, тем в меньшей степени власть склонна рассматривать человеческую личность как надежного союзника — и вообще как союзника.
В ситуации инфекционного заболевания — и, тем более, пандемии — зараженное человеческое тело рассматривается как тело врага. Отсюда рождается чреватая многими сложностями и проблемами дихотомия — точнее множественность подходов к конгломерату “болезнь — тело как носитель болезни — тело как борец с болезнью — личность как метауровень”. В отношении власти к этому конгломерату личность с ее свободой является лишь одним из факторов, интересы которого как таковые могут представлять для власти нулевое или отрицательное значение.
Ведущие политики Запада уже декларируют пандемию в качестве новой WW2. Но эта война — война с вирусом — больше напоминает недавнюю “войну с терроризмом”, хотя существенно превосходит последнюю по параметрам тотальности и трансформирующим социум воздействиям.
Декларируемый враг в этой новой “войне с терроризмом” безличен, полностью лишен антропоморфности. Это та самая война с “Нечто” (из фильма The Thing). Террористом может оказаться любой пассажир метро или авиарейса. Однако террорист знает о том, что он собирается сделать — за тем исключением, когда человек становится инструментом террора без своего ведома (например, если ему в багаж подложили бомбу). В случае же пандемии террористы прячутся не в багаже, а в самих человеческих телах. Каждое человеческое тело оказывается под подозрением — не является ли оно троянским конем — на фоне многомиллионного кассандрического хора. Однако Нечто, захватывающее тело, захватывает и сознание. В случае же пандемии сам “хозяин” тела, сама личность подозревает свое тело в неблагонадежности — что добавляет дополнительный моральный стимул к принятию не виданных несколькими поколениями ограничений. Страх легитимируется гражданской доблестью. Паникеров в этой ситуации не расстреливают — напротив, некоторый уровень паники скорее поощряется, паника в данной ситуации является существенно важным элементом контроля, избавляя от необходимости вводить жесткие системы контроля.
На втором уровне взаимоотношений власти с “человеческим конгломератом” — уровне “власть — подозреваемое в захваченности тело” — человеческая телесность в ситуации пандемии сама становится в значительной мере “вражеской”. Идеальным желательным состоянием тела оказывается бестелесность, отсутствие тела. Человеку предлагается минимизировать свою телесность, упразднить ее социальные проявления. Социальным воплощением такой минимизации явился бы тотальный карантин — планетарная тюрьма, состоящая из одиночных камер, соединенных социальными интернет-сетями. Впрочем, эта виртуальная сетевая реальность сама пронизана концептом вирусности — что открывает дорогу к рассмотрению концепта “вирусности” как одного из элементов, конституирующих современную социокультурную реальность на различных уровнях и в разных аспектах.
В предшествующие эпохи больное тело часто рассматривалось как свидетельство болезни души и болезни духа — больных греховностью, больных пороком. Отсюда характер изоляции (исключения из социума) т.н. “психически больных” (упомянуть прокаженных) в начале Нового времени (Модерна) — эти моменты прекрасно описаны Мишелем Фуко в его “Истории безумия в классическую эпоху”. Болезнь, понятая, как персональная кара, в пределе могла подразумевать уничтожение больного тела — от Спарты до Третьего Рейха.
Ныне болезнь тоже может интерпретироваться как кара — но в качестве персональной она в современном западном мире может рассматриваться лишь на частном уровне. На социальном же уровне такая идея поддерживается лишь в ультратрадиционных религиозных кругах или в части ньюэйдж-сообществ — однако остается фактически эзотерической. Об этом нельзя громко говорить часто даже внутри такой общины — и тем более не в широком социальном пространстве — во избежание дальнейшей маргинализации группы. Более открыто такие сообщества могут объявлять пандемию в целом наказанием за грехи либо всего человечества, либо тех или иных социальных групп. В качестве причины могут выступать самые различные реалии — от терпимости по отношению к ЛГБТ до пренебрежения экологическими проблемами. Соответственно, пандемия в таком ракурсе может рассматриваться как наказание либо за нарушение божественных законов, либо за нарушение законов природы (которые в ряде ньюэйдж-концепций имеют существенный этический аспект).
Власть ныне (даже если ее электорат — консервативные евангелисты) сцеплена с секулярными и не-спиритуальными научно-философскими парадигмами, в рамках которых болезнь и пандемия рассматриваются вне категорий вины больного и наказания виновного. Больной — не преступник, а жертва. Даже в том случае, если жертва не соблюдала правил гигиены и других рекомендаций врачей. Однако тонкость заключается в том, что у человека отсутствует право на болезнь — во всяком случае, на болезнь инфекционную — и, тем более, на болезнь, способную к пандемическому распространению. Репрессии подвергается не личность преступника (посредством воздействия на тело преступника), но преступное тело — вместе с безвинной личностью, по отношению к которой имеет место наказание без преступления.
Контакт (и даже нахождение вблизи или в одном помещении) с зараженным телом гипотетически может привести к заражению здорового тела-контактера. Это тело попадает под подозрение и может подвергнуться изоляции как потенциально преступное — хотя по гамбургскому счету, как уже было замечено выше, в ситуации пандемии потенциально преступными являются все человеческие тела, а идеальной ситуацией явится реальность семи с лишним миллиардов одиночных камер. Концепция мутирующего вируса и следующая из нее возможность повторного заражения не дает вывести из круга подозреваемых даже переболевшие и выздоровевшие тела.
Ситуация потенциальной зараженности, когда тело подозревается в преступлении — это ситуация человека, оказавшегося на оккупированной территории и оказавшегося в ситуации сотрудничества с захватчиком. Коллаборация с вирусом и есть в данном случае преступление тела.
Потенциальная зараженность коррелирует также с древней концепцией осквернения. Контакт со “скверной” и оскверненным оскверняет самого контактера, который оказывается вынужден под страхом кары со стороны богов (людей, законов природы) подвергнуться очистительным ритуалам (процедурам). Карантин в современной ситуации и выступает в роли предписанного очищения от скверны, епитимьи в форме затвора (индивидуального или коллективного). Как и чисто ритуальное нарушение, как непреднамеренное нарушение табу, так и контакт с возможным больным практически не несут в себе этической компоненты. Зараженный табуирован — и контактирующий с ним сам подпадает под табу. Впрочем, в случае пандемии начинают включаться и новые моральные нормы. Любой телесный контакт чреват осквернением — передачей вируса — а потому аморален, и лишь в некоторых случаях может быть оправдан как неизбежный. Аморальным оказывается неиспользование возможности избежать телесного контакта.
Пандемия коронавируса обнажает противостояние отдельного человека и системы — тем в большей степени, чем в меньшей человек причастен к элитарным властным кругам. Человек понимает, что политико-экономическая система дает радикальный сбой и не предоставляет ему средства защиты и индивидуального контроля — крайне сложно стать обладателем масок, респираторов, термометра, крайне трудно получить возможность пройти тестирование как на наличие/отсутствие вируса, так и на наличие/отсутствие антител к нему. Система, в частности, не обеспечивает человеку возможности узнать, осквернен он, чист — или быв осквернен, очистился. Узнать, к какой касте пандемического общества он относится.
Касты общества пандемии — 1. здоровые 2. потенциально зараженные 3. переносчики 4. больные 5. излечившиеся (выработавшие антитела). Последние оказались бы высшей кастой — в том случае, если бы не обнаружилась бы категория тел, которые принципиально не могут оказаться зараженными. Однако упомянутая выше возможность повторного заболевания в результате мутации вируса не дает возможности существовать таковой высшей касте. Излечившийся попал бы в касту здоровых — но каста здоровых виртуальна, поскольку здоровым человек может считаться лишь с момента получения отрицательных результатов тестирования до первого контакта с потенциально зараженным. С этого момента он сам становится потенциально зараженным. И таким образом социум оказывается разделенным всего на две категории — зараженных актуально и зараженных с некоторой долей вероятности.
Возможность полной телесной самоизоляции в пандемическом обществе становится высшим предметом роскоши или высшей привилегией. Долгое пребывание общества в пандемическом состоянии может трансформировать элиту, обратив ее в затворников-монахов. Одна из угроз длительной пандемии — новый жесткий тип демаркации социального расслоения, демаркации уже на телесно-биологическом плане.
Итак, пандемическое общество и его власти имеют тенденцию элиминировать телесность. Это своего рода профанированное царство “духа”. Вирус — враг рода человеческого — силен, плоть же немощна. Многие говорили о наступлении эпохи “нового викторианства” — пандемия же окрашивает это новое викторианство в пустынные цвета Фиваиды, помещает новое викторианство в контекст битвы за ввергнутую в аскезу изоляции плоть против “духов злобы”. “Личное пространство” стремительно расширилось до зоны с радиусом четыре с половиной метра (эти дополнительные полметра стали предметом особой иронии Агамбена).
Уход в социальную “бестелесность” — таков результат общественного приоритета телесной сохранности, телесной безопасности и сохранности телесной жизни. Вирус становится катализатором, триггером этого прыжка в бестелесное. В целях телесной безопасности тело десоциализируется. Пандемическая реальность имеет своим (непроговариваемым) идеалом реальность, подобную реальности кинотрилогии “Матрица” — полностью изолированные друг от друга ванны со “сферическими телами в вакууме”. Социальные же функции в значительной степени отчуждаются от тела и перемещаются в виртуальную реальность. Кантовский “экран явлений” все в большей степени становится экраном монитора.
Тема пандемической биополитики будет продолжена в следующих частях, а теперь перейдем к культурологическому и антропологическому моментам проблемы.
III
Вирус как архетип современной культуры
Вирус становится едва ли не основной “понимающей метафорой” современной культуры — и нынешняя пандемия скачкообразно повысила статус вируса как метафоры.
Вирус как архетип — незримая скрытая угроза порчи, нежелательной трансформации. Вирус несет болезнь как человеческому биологическому телу, так и его искусственным виртуальным компьютерным телам. Однако вирус — это не только болезнь. Вирус — это своего рода воплощение эллинского бога Гермеса. Это дух-вестник, дух-информатор, “гений и “демон” в традиционных эллинских дохристианских значениях этих слов. Мы говорим о “вирусных мемах”, о “вирусных клипах” — но в принципе любое распространение информации мы можем назвать вирусным. Вирусной оказывается любая цепочка передачи — в особенности, передачи информации. Вирус — это нечто, обладающее способностью транзитивности, многократного перехода от одного носителя к другому. Вирус оказывается просто-напросто именем информационного пакета, а сама информация — пространством вирусов. Вирус как архетип оказывается информацией как таковой. И, поскольку наше общество уже давно принято именовать информационным (или находящимся в стадии перехода к таковому) — то глобальное информационное общество является обществом множественных информационных пандемий, сплетающихся в некое сверхпандемическое единство (или, по меньшей мере, сложнейший конгломерат).
Не будем забывать о вкладе, который вносит в это повышение статуса вируса как метафоры эволюционная биология. Вирусы оказались передатчиком генетической информации, вызывающей мутации. А именно мутации современными биологами рассматриваются как основной эволюционный механизм. Таким образом, вирусы в неодарвинизме (по сути, одной из доктрин наукорелигии сциентизма) оказываются своего рода инструментальной аристотелевской причиной эволюционного процесса. Таким образом, в неодарвинизме сам человек является результатом вирусных атак. Иными словами, вирус в этой модели — ни больше, ни меньше, как творец человека. Творец без лица, без замысла, без цели, без интенции.
И если биологическая эволюция продолжается — то именно вирусы, согласно неодарвинистской теории, послужат дальнейшими ее катализаторами. И, в перспективе, могут послужить трансформации человека как биологического вида во что-то иное, постчеловеческое, сверхчеловека и/или монстра.
Таким образом, стремление человечества защититься от вирусов можно интерпретировать как продолжение на новом материале попытки, обозначенной Ницше как “убийство бога”. “Мавр сделал свое дело — мавр может уходить”. Как новое экологическое сознание пытается законсервировать земную природу, климат и биосферу, не допустить дальнейших радикальных трансформаций в этой сфере — так и идея радикальной трансформации человеческого вида вызывает у значительной части человечества не менее радикальное отторжение. Впрочем, следует разделять идею сознательной самотрансформации от идеи трансформации в результате воздействия внешних по отношению к человечеству сил. Каждая из этих двух идей имеет свою негативную таргет-аудиторию. Обнаружив себя в потоке эволюционной трансформации, человечество пытается закрыться от дальнейших трансформирующих воздействий извне — в той степени, в какой находится под воздействием жесткого антропоцентристского мифа. Антиантропоцентристские мифы же пытаются, напротив, ставить барьер на самотрансформацию — но адепты антиантропоцентристских мифов тоже не часто склонны воспринимать вирусы как творческий, а не карательный инструмент.
Таким образом, биологическая вирусная среда предстает особого типа демиургом — не благим платоновским, но и не злым гностическим. Это демиургическая множественность, которая была благом до момента возникновения современного человека. — а еще точнее, просто до настоящего момента — но именно в этой точке настоящего становится злом. Это своего рода максима “консервативного эволюционизма”: “Все, что вело к теперешнему состоянию, является благом — все, что уводит от теперешнего состояния, является злом”. Эта максима проявляется в самых различных сферах человеческой деятельности и культуры — и рассмотрение ее может стать темой отдельного объемного, развернутого, скрупулезного и внимательного исследования.
IV
Человек как вирус
Как это уже бывало в истории, человек бывает склонен принимать концепцию своей единоприродности, единосущности со своими создателями — видеть себя их образом и подобием. Если вирусы создают человека — то, возможно, сам человек, сама человеческая общность является вирусом?
Пару десятков лет назад (возможно, и раньше, но автору данного текста примеры неизвестны) эта идея — “человек как вирус” — появилась на свет в уже упоминавшейся “Матрице” тогда братьев, а ныне сестер Вачовски. Компьютерная программа “агент Смит” (по ходу действия сама приобретающая характер вируса — видимо, поскольку декларирует себя новым постчеловеческим эволюционным шагом, будучи человеческим порождением) говорит деятелю антимашинного сопротивления Морфеусу: “Я хочу поделиться теорией, которую недавно создал. Я занимался классификацией биологических видов и пришёл к выводу, что вы — не млекопитающие. Ведь все животные планеты Земля инстинктивно приспосабливаются, находят равновесие со средой обитания, но… человек не таков. Заняв какой-то участок, вы размножаетесь, пока все природные ресурсы не будут исчерпаны. Чтобы выжить, вам приходится захватывать все новые и новые территории. Есть один организм на Земле со сходной повадкой. Знаете, какой? Вирус. Человечество — это болезнь, раковая опухоль планеты, а мы — лекарство”.
Действительно, если вирусы вызывают панбиотии или панзоотии, то человек как биологический вид, к тому же придерживающийся антропоцентристской системы ценностей, представляет собой даже не панбиотию (вторжение вида в деятельность всей биосферы и переключение ее на службу себе), а в потенции панкосмию — завоевание всего космоса и преобразование его себе на службу. Само собой, в процессе захвата, как и в случае с более скромными вирусами, возможна гибель носителя (всех носителей) вируса — разумеется, вместе с самим вирусом — на том или ином этапе экспансии.
С другой стороны, предложенная выше мифологема вируса может иметь различные концептуальные развертывания — не обязательно предполагающие радикальный этический негатив. Человек в такой мифологеме может рассматривать себя как (скромно) один из вирусов универсума, агент космической эволюции, трансформации вселенной — как своего рода триггер синтезирующей термоядерной реакции, а не реакции распада. Это вирус, способный свободно выбрать, каким именно вирусом ему стать, “что разрушить, а что построить”.
Чем больше степеней свободы у существа, тем шире его ниша обитания. Полностью несвободное существо не обитает нигде, у него нет ниши. Абсолютно свободное существо обитает везде — но и нигде, ниши нет и у него, поскольку у свободы нет ничего внешнего, сама свобода есть сама себе и внутреннее, и внешнее — в свободе эта бинарная оппозиция снимается.
Таким образом, универсум как таковой может быть рассмотрен через призму концепта “вирус” — поскольку “вирус” обнаруживает себя как концепт, выходящий на универсальный уровень.
Продолжение следует