Священнослужители

23. «Борьба с коррупцией сегодня просто опасна»

И. — настоятель небольшого храма в областном центре. «На жизнь мне хватает. В конце концов, есть друзья и род­ственники, которые живут богаче меня, они не дадут уме­реть с голода. Бизнесом я никогда не занимался. Всегда было лень, хотя предложения были».

Теневая экономика и коррупция распространены во всем мире. Разница между Россией и остальными странами в том, что там теневая экономика составляет только часть общей экономической системы, а у нас, кроме теневой, никакой другой экономики просто нет. Наша экономика замешана на теневых отношени­ях хорошо если только на 90%. Это как в Церкви, знаете, есть такая политика: Патриархия требует, чтобы епархии свечи за­купали в «Софрино», но там дорого. Поэтому епархия целый год закупает свечи где-то в другом месте, поближе и подешев­ле, а в конце года торжественно посылают гонцов в «Софри­но» выполнить патриаршую волю, привезти пару пачек свечей еще и оттуда. Так же и наша экономика: высунется на свет, заплатит налог с каких-нибудь задекларированных 10% свое­го оборота и нырк обратно в тень. Поэтому борьба с корруп­цией, с теневой экономикой сегодня опасна для государства. Если попытаться всерьез бороться, то можно разрушить ту экономическую систему, которую имеем. А другой-то нет.

Все говорят о том, что за 70 лет советской власти Церкви нанесен огромный духовный ущерб, что самые верующие свя­щеннослужители дореволюционной закалки были истреблены, а на их место пришли люди по сути своей советские. Все это верно, но при этом забывают, что то же самое касается не только духовной, но и экономической стороны существования Церк­ви. Ведь практически любой священник в дореволюционной России был, что называется, «крепким хозяйственником», умел организовать приходскую жизнь не только в духовном, но и в самом обычном практическом смысле. Сегодня в Церкви очень мало хозяйственников. То есть людей, которые набивать кар­маны умеют, более чем достаточно, а настоящих хозяйствен­ников почти нет. Нет стратегии экономического развития Цер­кви. Тут, конечно, еще и зашоренность мышления играет свою роль: «Как это так, мы, православные, и вдруг о том, как зара­ботать, думать будем! Наше дело молиться и спасаться, а ком­мерция — дело мирское и грешное». При этом упускается из виду одна маленькая деталь: те святые, которым мы молимся, прекрасно умели монастырское хозяйство наладить и за грех это не считали. Я думаю, в конце концов мы все равно придем к пониманию необходимости осмысленной экономической цер­ковной политики. Но сегодня в Церкви царит экономический хаос, и большинство принимаемых мер дают обратный эффект.

Что такое теневая церковная экономика? Отпел священник покойника, деньги эти не записал, купил дитям мороженое, супруге — цветы и уснул крепким сном. Вот вам и вся теневая экономика. Сейчас перед Церковью стоит гораздо более серь­езная проблема. Я говорю о количестве криминальных денег, которые у нас крутятся. Вы знаете, сколько через храмы и мо­настыри обналичивается денег? Какая-то фирма переводит по безналичке тому или иному храму несколько миллионов, из которых священник берет определенный процент, а остальное получает та же фирма, только уже наличными. Просто до не­приличия.

А серебро-золото, которое по всем церквям продается? У Церкви же льготы по торговле ювелирными изделиями, там, по-моему, акцизный сбор не взимается, поэтому все эти дра­гоценности никто не проверяет. Откуда это золото идет? Ник­то этим не интересуется. И какой процент этого золота приво­зят в храмы бритые ребята в кожаных куртках, тоже никому неизвестно. А тут, в общем-то, история точно такая же, как и с обналичиванием. Привозят какое-нибудь липовое золото от­куда-нибудь из Турции, ставят такое же липовое клеймо, а чаще не ставят никакого. Самим торговать рискованно: проплатишь одному милицейскому подразделению, другое обидится, а всем платить — никакого золота не хватит. По счастью, существует у нас чудная структура, РПЦ МП, в которую никакие менты носа не суют, кроме как для того, чтоб свечку поставить. Туда это золотишко обычно и относят. Храм или монастырь полу­чают хороший процент, а хозяева этого золота одновременно и душу успокаивают, на церковь жертвуют, и навар неплохой имеют. Ну, так как в законе сказано что-то про то, что не об­лагаемое акцизом золото должно иметь культовое предназна­чение, то из всех этих металлов настрогают предварительно крестиков и цепочек, вот вам и культовое предназначение. Ка­кое культовое предназначение у цепочки для крестика, я, правда, никак в толк не возьму, ну да что с меня взять? А раскупают­ся у нас сегодня подобные вещи с христианской символикой еще лучше, чем просто ювелирные украшения, так что никто не внакладе. Знаете, как в той песне: «И на каждой пуле вы­бита фигура гимнаста». Вот если на пуле, прости Господи, «гим­наста» изобразить, станет она от этого «предметом культа»?

А сколько храмов построено натуральными уркаганами? Вон у нас в епархии один добрый человек храм построил, а потом чего-то со священником не поделил. По-моему, тот не смог объяснить ему, куда пошла какая-то часть пожертвованных денег. Так того священника чуть в кислоте не растворили: как это так, такого авторитетного человека кинуть пытался, как пос­леднего лоха? Священник по молодости лет в РПСЦ (25) перешел, к Валентину, надеялся, наивный, что заграница нам поможет. Ну, естественно, только еще хуже вышло. Теперь отсиживает­ся где-то, к нам в епархию носа не показывает.

 

Пройдите по кладбищам церковным, посмотрите, сколько на самых почетных местах, прямо у церковных стен, свежих могил «братков» понакопано. Оно и понятно, группа риска. Я как-то с одним своим собратом заговорил на эту тему: мол, что у тебя эти ребята на почетных местах делают? «А как же, — говорит, — знаешь, сколько они мне денег на храм пожертво­вали? У меня б без них до сих пор голый фундамент стоял». Кроме того, если такого бандюка хоронят где-нибудь на сель­ском кладбище, то приход во время этих похорон зарабатыва­ет столько, сколько за полгода в других условиях не получит. Друзья и коллеги покойного, понятное дело, съезжаются, а они же все люди щедрые, зеленые бумажки так и мелькают. Так что вот где проблема, а не в безобидных «теневых отношениях».

Я думаю, что мы должны прийти к западной системе опла­ты труда священнослужителя. Прихожане платят государству специальный церковный налог, который государство тратит на зарплату пасторам и ксендзам. Прихожане тоже не внакладе -и католики, и протестанты имеют развитую социальную инф­раструктуру. То есть человек, выплачивающий церковный на­лог, тем самым как бы оплачивает и свою страховку и может потом дешево лечиться у специальных врачей, жить в специ­альных домах для престарелых и т. д. Я знаю, что такая сис­тема действует сегодня, в частности, в Германии. Кроме того, мне кажется, полезно, когда священник имеет вторую, светс­кую работу, — тогда он не смотрит на церковное служение как на источник заработка.

Государство должно восстановить те храмы, которые оно разрушило, а уже потом передавать их Церкви. Я понимаю, что у государства сейчас мало денег и т. д., но мне кажется справедливым, чтобы восстановлением храмов занимались бы те, кто их разрушал, а не пострадавшая сторона.

Я не знаю, может, и не стоит об этом говорить, но основ­ной личный опыт столкновения с коррупцией у меня связан с вытрезвителями. Я, как любой человек, могу выпить, но ни­когда не напиваюсь до такого состояния, чтобы терять конт­роль над собой. Общественный порядок я тоже не нарушаю. Тем не менее глаз у наших милиционеров наметанный, они профессионально замечают, если человек чуть перебрал, и меня каждый раз пытаются забрать в вытрезвитель. Попадать туда мне не хочется. Во-первых, там оберут до нитки, и деньги, и вещи — все потеряешь. Во-вторых, мне, сами понимаете, в выт­резвитель просто никак нельзя. У нас в епархии один священ­ник загремел в вытрезвитель, все требовал себе с другом там отдельную келию. В итоге его лишили сана. Так что прихо­дится с милиционерами полюбовно договариваться. Тариф жесткий — 50 рублей. Отдал и иди своей дорогой.

Кроме того, как любой человек, ездящий на машинах, я время от времени сталкиваюсь с работниками ГАИ или ДПС — я в них не очень разбираюсь. Эти тоже придираются профессио­нально. То оказывается, что у тебя номер машины грязью за­ляпан, то ремень накинут, а не пристегнут. Кстати, норму о том, что ремень должен быть обязательно пристегнут, по-мое­му, уже два года как отменили, а эти штрафы до сих пор стри­гут. Можно, конечно, спорить — мол, товарищ сержант, у меня номер чистый, — но это чаще всего абсолютно бесполезно. Это как в анекдоте: «Товарищ сержант, а разве тут нет левого по­ворота?» — «Есть, но он платный». Поэтому с ними обычно тоже расходиться все предпочитают полюбовно — дал, сколько тре­буют, и уехал.

Наиболее коррумпированной структурой я считаю прежде всего армию. Может быть, я так считаю потому, что долгое время был тесно с армейскими кругами связан и хорошо пред­ставляю, в каких масштабах все армейское имущество идет налево. Если в Церкви у многих руководителей стремление к наживе еще сочетается с каким-то религиозным чувством, то в армии, мне кажется, идейных ограничений уже не осталось, по край­ней мере на уровне среднекомандного звена. Все, что можно толкнуть, — толкают, причем в масштабах, о которых все пуб­личные разоблачения дают очень относительное представле­ние. Кроме армии, я думаю, надо сказать о правоохранитель­ных органах. Их как-то принято делить на более коррумпированные, менее коррумпированные, так вот, могу сказать, что, по моим ощущениям, это полная ерунда. Если ГАИ или участковые кажутся более коррумпированными, так это просто потому, что мы с ними каждый день соприкасаемся. Каждый водитель когда-нибудь давал взятку гаишнику, поэтому все кричат о коррупции в ГАИ и одновременно хвалят ФСБ. Там то же самое, просто дальше от людских глаз.

Коррупция в военкоматах была всегда, но в последние ме­сяцы, после начала войны в Чечне, она усилилась. То есть не случаев таких стало больше, а суммы взяток резко увеличи­лись. Ведь если раньше бежали от дедовщины, то теперь от натуральной войны. Конечно, никто ничего не требует, хо­чешь — иди служи, на здоровье. Люди сами ищут, кому бы дать, и найти не менее сложно, чем собрать деньги. Схема там, в основном, такая: военкомы сами не берут, те, кто этим само­стоятельно занимается, как правило, довольно быстро попа­даются. Основная «нагрузка» здесь на рядовых членах медко­миссий: им приносят, а они уже отдают часть военкому. Смысл этого ясен: врач, если его не поймали с поличным, всегда мо­жет сказать, что у него действительно было подозрение на ка­кое-то заболевание, поэтому он и выдал призывнику направ­ление в больницу, — поди проверь. А военкому уже не отвертеться.

В вузах все зависит от факультета: на некоторых, может, преподаватели и рады деньги взять, а не дают. Конечно, в ос­новном все вертится вокруг престижных факультетов: юриди­ческий, экономический. Встречаю как-то одного знакомого, он говорит: «Вот сын поступил на юрфак, четыре тыщи пришлось отдать». А я знаю, что у него близкий друг, то ли однокласс­ник, то ли просто друг детства, в приемной комиссии, он мне об этом еще раньше говорил. «Почему же, — спрашиваю, — четыре тыщи, у тебя ж там друг работает?». «Потому, — гово­рит, — и четыре, иначе было бы в несколько раз больше». То есть сейчас уже просто по дружбе на престижный факультет влезть нельзя. Ведь ситуация какая: ну хорошо, твой друг при­нимает один экзамен, а другие экзаменаторы с какой радости должны твоего сына или дочь бесплатно пропускать? Ведь если они берут деньги за каждое место, то пропустить кого-то бесплатно для них означает просто элементарно потерять свои деньги. Все равно что вынуть из своего кармана и отдать кому-то только потому, что его друг с тобой вместе работает. Так что сегодня в вузах дружба дружбой, а платить все равно приходится. Кроме того, как я понимаю, экзаменаторы, которые в приемных ко­миссиях работают, еще и с начальством должны делиться. Фактов тут у меня прямых нет, но, так сказать, методом дедукции до­гадаться нетрудно. Мы недавно сидели в особняке у одного проректора, и он рассказывал, что у него, кроме этого дома, есть еще один, зарегистрированный на жену. Можно, конечно, считать, что он это на свою преподавательскую зарплату от­строил. На две тысячи рублей в месяц чего не шиковать?

В больницах, по-моему, сегодня все очень просто. Там есть два вида лечения: плохое бесплатное и хорошее платное. Если ты хочешь не просто полежать в больнице, а чтоб тебя при этом еще и лечили — плати. Причем не просто кому-то одному, а всем: нянечке, медсестре, хирургу, анестезиологу. Когда я в последний раз попал в больницу и мне должны были сделать операцию, я лежал в палате, и накануне операции ко мне по­дошел молодой анестезиолог. Он говорит: «У нас есть два вида наркоза: хороший и очень хороший. Вам какой?». Я, естественно, отвечаю: «Чем лучше, тем лучше». «Тогда, — говорит, — на­деюсь, что после операции я могу рассчитывать на вашу ма­ленькую благодарность?». Вот и все. На самом деле, если учи­тывать их труд, это смешные деньги. Я спросил у соседей по палате, они говорят: «Анестезиологу принято дарить то-то и то-то». Притащил я ему в итоге бутылку водки и полкило апель­синов. Хирург, конечно, дороже обошелся: вместо водки — ко­ньяк, вместо апельсинов — шоколадный набор. В общем, кор­рупция такая, доморощенная.

В похоронах за последнее время я участвовал только один раз, и мне показалось, что в этой сфере коррупции стало меньше, чем несколько лет назад. Сейчас все эти агентства ритуаль­ных услуг на каждом шагу, так что какой им смысл брать взятки или дефицит устраивать? Люди просто пойдут в агентство напротив, и все. Только клиентов распугают. Единственный, по­жалуй, случай был в этот последний раз, про который в этой связи можно упомянуть. Мы доехали на катафалке до кладби­ща, похороны окончились, все влезают обратно в катафалк, а водитель говорит: «Простите, но мне за обратную дорогу ник­то не платил». Все пошумели-пошумели, повозмущались, но кладбище за городом, автобус рейсовый ходит редко, да и ехать после всего на нем никому неохота. Короче, заплатили води­телю, довез он нас. Так никто и не выяснял, по-моему, блефо­вал шофер или в оплату катафалка обратный путь действительно не входил.

Несколько раз ремонтировал какую-то мелочь — то часы, то обувь — и, вы знаете, никогда не обращал внимания, заполняет мастер какой-то документ или нет. По-моему, все-таки нет. Мне кажется, что я не получал никаких квитанций.

К практике уклонения от налогов в нашей стране я отно­шусь нормально. В цивилизованном государстве я бы таких людей осуждал, а у нас государство не давало людям повода себе доверять. Если государство людей постоянно обманыва­ет, почему бы людям не обманывать государство?

Кто у нас будет бороться с коррупцией? Некоррумпирован­ных структур в стране нет, честных людей наверху — тоже. Кроме того, я говорил, что борьба с коррупцией сегодня просто опасна, так как подрывает экономическую стабильность в государстве. Для реальной борьбы с коррупцией должна произойти рево­люция в умах. Люди в массовом порядке должны захотеть ис­полнять законы. Но такого желания в народе я не замечаю.

При серьезной опасности тебя уже никто не спасет. То есть захотят убить — убьют, захотят ограбить — ограбят. Ну а если по мелочи… Думаю, если мы говорим о том, что государство насквозь коррумпировано, то и действовать в такой ситуации надо исходя из понимания этого факта. То есть нужно искать личный выход — через родственников, через близких — на кого-то в МВД или, лучше, в ФСБ. Только при личном, доверительном общении есть надежда, что к тебе проявят интерес, тебе помогут.

На выборы я не хожу. Не хочу говорить красивые слова про то, что я никому не доверяю, во всем разуверился и все такое. Просто мне это не интересно. Я знаю, что моя жизнь от этого никак не изменится. Поэтому будет депутат связан с кримина­лом, не будет — мне, в общем-то, все равно.

24. «Остается надеяться только на милость Божию…»

Б. — второй священник небольшого храма в областном цен­тре. Определяет свой уровень жизни как «средневозможный для проживания», то есть на скромную жизнь ему вполне хватает.

 

Я не водитель, но знаком со многими автомобилистами, ча­сто езжу в машинах. Сижу я обычно на заднем сидении, отту­да как раз очень хорошо все видно. Ведь милиционер, остано­вивший машину, обычно не подходит к передней дверце, а ждет, пока водитель подойдет к нему. Делается это, видимо, как раз для того, чтобы не было свидетелей, но с заднего сидения все видно и слышно. Процедура переговоров очень простая, по­вторяется с ритуальной частотой и оаканчивается, как прави­ло, тем, что водитель отдает без всякой квитанции примерно половину изначально требуемой суммы и убирается восвояси. Причем в половине случаев гаишники сами провоцируют на­рушения. Например, очень распространен такой маневр. Ма­шина, которая, как потом выясняется, принадлежит ГАИ (она обычно заляпана грязью, так что опознавательные надписи издали не разобрать), идет впереди тебя по шоссе с предельно допус­тимой скоростью, а когда тебе надоедает за ней тащиться и ты начинаешь ее обгонять — дает сигнал остановиться или пе­редает по рации сигнал на ближайший пост, где тебя и штра­фуют. И таких способов масса. ГАИ (теперь их называют вовсе непроизносимо — ГИБДД) мне кажется наиболее коррумпи­рованной структурой.

 

А так в повседневной жизни достаточно часто приходится сталкиваться с разнообразными теневыми формами отношений. Причем это уже воспринимается людьми как нечто само со­бой разумеющееся. Вот последний поразивший меня случай. Я пошел на рынок за овощами. Вижу, продавщица меня пыта­ется обвесить, причем делает это довольно нагло и топорно, то есть просто придерживает одну чашку весов рукой. Я ей делаю замечание: нехорошо, мол. А она мне в ответ: «Ну, ты ж поп, постыдился бы! Рясу надел, а туда же!». Я так и не понял, чего я должен стыдиться, но ее реакция меня настоль­ко поразила, что я даже забыл, за чем пришел.

В вузах, как я понимаю, основная коррупция вертится вок­руг вступительных экзаменов. Самый запомнившийся мне случай здесь, наверное, такой. Дочь моих хороших знакомых посту­пала в московский институт. Вместе с ней поступала девушка, которая была удалена с экзамена за явное списывание. Через некоторое время эти две девочки встречаются, и выясняется, что обе поступили. Одна спрашивает другую: «Как ты сдала? Тебя же удалили с экзамена!». На что вторая отвечает: «Ты знаешь, меня привели в комнату, там лежали ответы, и я все списала». Впрочем, мне знакомые преподаватели рассказывали и о том, что в некоторых вузах уже освоили прием вообще без экзаме­нов. То есть ты платишь деньги, а уж оформить ведомости и прочие документы — это проблема тех, кому ты эти деньги дал. Один мой знакомый, обучающийся в одном из вузов экономи­ке, рассказывал другую историю. У них официально ввели платные пересдачи, если не ошибаюсь, это стоит теперь 100 долларов. В результате на экзаменах преподаватели стали от­кровенно валить студентов. Могут, например, задать вопрос, который не просто не рассматривался на занятиях, но и вооб­ще не относится к данной дисциплине.

Или возьмем ситуацию в медицине. Мне доводилось наблю­дать, как делается анализ на белок для реанимационного отделения, где любой анализ исключительно важен. Медсестра взбалтывает две пробирки, смотрит на свет и говорит: «Лад­но, у этого две единицы, у этого три единицы. Все равно они мне ничего не заплотют». У многих врачей, в общем-то, та­кое же отношение. Естественно, что если больные или их род­ственники на всех стадиях обследования оплачивают допол­нительно труд врачей и медсестер, то дело идет совсем по-другому.

Я вижу, что сейчас для любых услуг наиболее частая фор­ма оплаты — это оплата наличными мимо кассы. В последнее время я так и телефон устанавливал, и обувь ремонтировал. Тебе все делают, ты даешь деньги, и все.

Ну и когда я увидел в официальном прейскуранте «Ритуал-сервиса» отдельной строкой услугу «снятие гроба со стеллажа и погрузка его в автокатафалк», за которую предусматривалась отдельная оплата, мне все с этой сферой услуг стало понятно. При таких прейскурантах можно обойтись и без коррупции. Но оказалось, что и без прямого вымогательства там не обхо­дится.

Есть такая специфическая форма коррупции в ритуальных бюро, с которой мне пришлось столкнуться, когда я служил в храме, при котором раньше было кладбище. Если священник находит на территории храма кости и хочет их захоронить по-христиански, он, естественно, идет в ритуальное бюро за не­большим гробиком. Там ему объясняют, что гроб продается только по предъявлении справки о смерти. Никакие письма настояте­ля их не убеждают, им нужны доказательства, что кости мерт­вые. Я говорю: «Я могу вам их привезти». Они отвечают: «Это излишне, вы нам справку предоставьте». «А если, — спраши­ваю, — он в XVII веке помер?». «Это ваши трудности», — гово­рят. И при этом всем видом показывают, что не хватает одно­го маленького аргумента, при наличии которого дело можно уладить очень быстро. В итоге после вмешательства епархии и их ритуального начальства конфликт удалось разрешить и без этого аргумента. Потом мне пришлось убедиться, что и в более стандартных случаях воровства в этой сфере не меньше. Официальной справки о смерти, конечно, достаточно, но особую убедительность она обретает, если к ней приложено несколько крупных купюр. В противном случае гробов может не оказаться в «Ритуал-сервисе» целый месяц. То же и со все­ми остальными необходимыми покойнику вещами, как то та­почки, венки и т. д.

К сожалению, даже церковь сегодня вовлечена в теневой бизнес. Ведь она сейчас находится в очень тяжелом экономи­ческом положении. Это происходит вследствие открытия но­вых приходов, часто нерентабельных. Ведь как строится цер­ковная экономика? Приход платит процентов пятнадцать своего дохода епархии, епархия примерно столько же платит Патри­архии. Если приход беден, он не только освобождается от уп­латы епархиальных взносов, но и сам нуждается в дотациях сверху. А ведь у нас есть приходы, где доход составляет 100 рублей в месяц, то есть 1200 рублей за год. На этих приходах в принципе отсутствуют прихожане. Настоятели таких прихо­дов едут в Москву и живут там за счет треб, освящая маши­ны, офисы. На приходе их просто не видят. И их можно по­нять — надо кормить себя и свою семью. Или есть еще у нас такая категория духовенства, которую архиерей содержит за счет своих доходов, перечисляя им ежемесячно какие-то сум­мы. Так как официальная зарплата у архиерея очень невелика, то деньги эти берутся из тех пожертвований, которые регулярно направляются лично нашему архиепископу настоятелями крупных монастырей или богатыми представителями духовенства.

Ни для кого не секрет, что на каждом приходе существует двойная бухгалтерия. Епархиальный взнос платится с суммы, внесенной в официальный отчет. Чтобы платить меньше де­нег, настоятель храма занижает сумму доходов прихода. По моим впечатлениям, в документах часто указывают только процен­тов двадцать от реальной прибыли. Я присутствовал на одном приходском собрании, где в присутствии благочинного (26) бухгалтер с радостным видом зачитывала годовой отчет своего прихода. «На зарплату священнику, — говорит она, — за год было израсходовано 300 рублей (около 10 долларов)». При этом было известно, что у священника неработающая супруга, двое де­тей-школьников, а сам он живет в пригороде и каждый день ездит в город к месту службы. Благочинный приехал с какого-то празднества, всю дорогу просидел, не поднимая головы, спорить ему совсем не хотелось, и он сказал: «Я вам это под­пишу, но если придет налоговая — они вам не поверят». Люди поняли, что зарвались, годовой отчет тут же переписали, в нем уже были теперь совершенно другие цифры, но это никого не смущало. Бухгалтера этого, кстати, в итоге уволили, но уво­лили только после смены благочинного. Когда новый благо­чинный пообещал приехать и проверить все финансовые до­кументы храма, бухгалтер срочно заболела, проболела три месяца и в результате уволилась.

Есть и более сложные комбинации. В Церкви идет борьба за посты, за влияние, и здесь, конечно, денежные потоки иг­рают большую роль. Скажем, известно, что у нас большин­ство храмов епархиальному управлению ничего не платят. Но если священник назначен настоятелем богатого прихода и если он хочет там остаться, то он должен регулярно деньги в епар­хию переводить. То же самое благочинные. Почему благочин­ными назначают обычно настоятелей самых богатых храмов? Потому что если ты благочинный, то ты будешь деньги в епархию платить и еще что-то сверх положенного туда переводить. А если нет, то можешь потерять и благочиние, и свой храм бога­тый. Или вот еще один момент. Все знают, что у нас в епар­хии идет борьба за то, кто будет следующим епископом. Я уж не говорю, что при живом архиерее это как-то нехорошо выг­лядит, не об этом речь. Борются секретарь епархии и настоя­тель нашего самого крупного мужского монастыря. Каждый промах одного другой тут же использует. Отцу настоятелю легче, у него монастырская казна под рукой. Вот, скажем, когда у нас православная школа чуть не закрылась из-за огромных долгов и епархия не могла оплатить энергию и прочие расходы, этот настоятель монастыря взялся погасить все долги. И долги он действительно погасил, только отец секретарь, который до этого школу курировал, потерял туда всякий доступ. Школа в итоге перешла в ведение одного из городских храмов, который изве­стен своими теплыми отношениями с этим монастырем. То есть деньги как бы обмениваются на влияние.

Деньги платить священнику должен приход, но при этом приход должен быть рентабелен. Для этого надо не открывать лиш­них храмов. В некоторых епархиях перед тем, как открыть храм, архиерей посылает туда комиссию, которая должна установить перспективность прихода. Эта комиссия должна проверить степень разрушенности храма (если от него остался один фундамент, какой смысл его восстанавливать?), оценить потенциальное число прихожан, узнать, имеется ли там жилье для священника, есть ли возможность его детям обучаться в школе, если он женат, и т. д. И только после доклада этой комиссии архиерей посы­лает на приход священника. Причем для женатых священни­ков выбирают более богатые приходы, для монахов — более бедные. Смотрят на количество детей у этого священника, на его возраст, склонности, хозяйственные способности. Если приход нерентабелен, не надо открывать там храм, его можно просто приписать к другому храму, который сможет потянуть этот приход. Есть, в конце концов, дореволюционная традиция приписных храмов, когда за крупным приходом числилось до десяти мел­ких. Во Франции, например, у католиков сегодня в каких-то областях есть только один священник на десять храмов, и он служит во всех по очереди. Если кто-то умер, кого-то надо причастить, его вызывают по телефону. Естественно, десять храмов его прокормить могут. Надо такую же систему вводить и у нас. Система, существующая сегодня, вынуждает священ­ника идти на канонические нарушения и искать вторую рабо­ту. Священнослужители работают преподавателями, врачами, подрабатывают в ритуальных бюро. Эту систему надо менять.

Государство должно пойти навстречу Церкви в том, что ка­сается налоговых льгот для священников. Сегодня священник из своей зарплаты должен выплачивать взносы во всевозмож­ные фонды: пенсионный, медицинского страхования и т. д. Насчет Пенсионного фонда существует даже специальный указ Пат­риарха: поскольку епархии не в состоянии платить священни­кам пенсию из своих средств, священник должен отчислять взносы в Пенсионный фонд. Все это приводит к ведению на приходе двойной бухгалтерии и получению священником основной ча­сти зарплаты мимо ведомости. Никто не хочет отдавать боль­шую часть своих денег разным фондам. Кроме того, государ­ство должно помочь Церкви решить ряд спорных вопросов с музеями. В запасниках музеев находится множество священ­нических облачений, предметов церковной утвари, не имею­щих не только исторической, но и материальной ценности. Надо помочь Церкви получить это. Необходимо также передать Церкви бывшие церковные здания. Вот у нас в пригороде областного центра храм был взорван, но осталось три бывших священни­ческих дома. Ни один из них Церкви не передан, так как сей­час в законе речь идет только о культовых сооружениях. Дома причта местные власти нам предлагают выкупать и назначают за это несусветную цену.

Исходя из вышесказанного, вы можете понять, почему я прекрасно понимаю людей, которые уклоняются от налогов. Ведь если с зарплаты удерживать большую ее часть, то какой тогда смысл в зарплате? Если государство берет у человека все, а потом приходит и говорит: «Вы знаете, нам не хватило, до­бавьте», — как можно относиться к такому государству?

Сам я работал коммерческим директором фирмы, торговав­шей церковным товаром и состоявшей из трех человек: гене­рального директора, коммерческого и бухгалтера, по совмес­тительству завскладом. Но ни рэкетиры, ни налоговики чрезмерного интереса к церковной торговле не проявляют, никаких проблем в этом смысле у нас не было. Когда выяснилось, что два бедных продавца, торгующие с выездных лотков, не в си­лах прокормить трех начальников, фирма тихо закрылась.

Мое отношение к коррупции таково: она была, есть и бу­дет. В наших условиях борьба с ней бесполезна, потому что если с коррупцией начинают бороться те же, кто в ней уча­ствует, то эффект обычно нулевой. Мне кажется, что важный источник разворовывания денег — это средства, выделяемые именно на борьбу с коррупцией. Так что в нынешних услови­ях борьба с коррупцией нужна прежде всего тем, кто борется. Таким структурам, как ФСБ, коррупция просто необходима. Если вдруг не станет коррупции, чем же они будут заниматься? По­этому летят для виду нижние головы, верхние никогда не по­летят. Если они полетят — у нас не будет страны.

Ни суд, ни силовые структуры сегодня не способны защи­тить человека. Остается надеяться только на милость Божию.

Повсеместно, например, говорят о коррумпированности тех или иных руководителей, их причастности к теневому бизне­су. Я же думаю, что до тех пор, пока это не доказано судом, -это его личное дело. Откуда я знаю об этих отношениях? Я свечку не держал, а ведь существует презумпция невиновнос­ти. Я знаю, что у нас во время выборов мэра одного из канди­датов обвиняли в неуплате налогов в Пенсионный фонд, при­чем обвиняли те же люди, которые этот фонд и разворовали. Так что в таких вопросах я доверяю только суду.

О мерах борьбы с коррупцией могу точно сказать одно: по­вышать зарплату чиновникам бесполезно — аппетит приходит во время еды. Пока человек имеет маленькую зарплату, он ду­мает о том, как бы ему выжить; когда он начинает получать большую зарплату, он думает, как ее увеличить. Мне известно всего два примера успешной борьбы с коррупцией. Оба имели место в Киевской епархии и связаны с именем епархиального духовника, схиархимандрита Зосимы. Однажды в машине он ехал для исповеди в один из монастырей. Машина была с то­нированными стеклами, ее остановили, гаишник привычно взял взятку. Заднее стекло медленно опускается, старец подзывает к себе молодого милиционера, указывает на свою скуфейку, расшитую крестами и черепами, и говорит: «Я к тебе не при­ду. А вот ты ко мне (указывает на один из черепов) — придешь». Взятка, насколько известно, была возвращена. В другой раз в аналогичной ситуации старец вышел из машины, взял горстку земельки возле ноги милиционера, аккуратно упаковал ее в свой носовой платок, а на вопрос удивленного милиционера: «Ба­тюшка, что это Вы делаете?» ответил: «А я как раз на кладби­ще еду. Вот, касатик, отпою тебя заочно с этой земелькой». Гаишник ошарашенно отпустил машину, но потом по номерам нашел ее и не только вернул взятку, но и пожертвовал боль­шую сумму на храм, лишь бы батюшка вернул земельку. Но кроме таких исключений других примеров успешной борьбы с коррупцией у нас нет и быть не может. Если кто-то всерьез этим займется, его просто уберут.

—————

(1) Будучи современным молодым человеком, респондент ведет счет в долларах. — Прим. ред.

(2) Деталь сельхозтехники. — Прим. ред.

(3) На момент интервью -17 долларов. – Прим. ред.

(4) Участков. — Прим. ред.

(5) Имеется в виду лето 1999 года. — Прим. ред.()

(6) Второго поросенка мы доедали в процессе интервьюирования. —  Прим. интервьюера.

(7 На стол для неожиданных гостей (в декабре!) выставлены мандарины и виноград, нашлась в доме и бутылка сухого вина. — Прим. интервьюера.

(8) Учитывая инфляцию того года, расплата фермеров по кредитам тогда была весьма быстрой. — Прим. интервьюера.

(9) Респондент считает, что вновь образованные хозяйства будут более устойчивыми, чем хозяйства, которые реформированы из бывших колхозов. – Прим.  интервьюера.

(10) Его деятельность — одна из самых закрытых тем южно-российской комерции: гигантский оборот сельхозпродукции, бесконтрольность, отсутствие конкуренции; зерновой «Газпром» области. — Прим. интервьюера.

(11) Российский центр испытаний и сертификации. — Прим. ред.

(12) Под «афилиированной структурой» понимается, видимо, некто, выражающий частные интересы как раз той силы, которая угрожает респонденту. — Прим. ред.

(13) Минимальных оплат труда. — Прим. ред.

(14) Отдел по борьбе с экономическими преступлениями. — Прим. ред.

(15) Паспортно-визовый стол. — Прим. ред.

(16) До дефолта рыночная стоимость новой двухкомнатной квартиры в Рос­тове была от 18-20 тысяч долларов и более. — Прим. интервьюера.

(17) Ростовский институт народного хозяйства. — Прим. ред.

(18) Речь идет о начальнике управления МВД по г. Ростову и бывшем на­чальнике ГУВД Ростовской области, которые выдвигали себя кандидатами в Депутаты Госдумы на прошлых выборах по одномандатным округам. — Прим. интервьюера.

(19) То есть в 2000 году. — Прим. ред.

(20) «Волки» — друзья респондента, байкеры. — Прим. ред.

(21) МДМ — Московский дворец молодежи. — Прим. ред.

(22) Больница скорой медицинской помощи. — Прим. ред.

(23) 1200 рублей на момент интервью были равны 42 долларам. — Прим. ред.

(24) Стоят в основном «Жигули». — Прим. интервьюера.
(25) Президента Башкортостана. — Прим. ред.

(26) Русская Православная Свободная Церковь. — Прим. ред.

(27) Благочинный — священник, осуществляющий руководство клириками нескольких храмов. — Прим. ред.

 

 

Поделиться ссылкой: