Человек не предусмотрен.
Максим Трудолюбов о том, что право собственности в России не стало волшебной палочкой, способной превратить население в граждан.
В предыдущих
статьях серии о «Левиафане» речь шла о человеческом достоинстве
(Олег Хархордин. «Достоинство как политическая категория», 20.10.2015) и о
приоритете личности (Андрей Звягинцев. «Отечество истинное и мнимое»,
30.10.2015). Глубоко связан с этими категориями и скучный на первый взгляд
вопрос частной собственности.
Человек,
живущий в России, за свою жизнь, как правило, испытывает одно-два глубоких
потрясения, связанных с общественным устройством и материальной стороной
жизни. То почва уйдет из-под ног вместе с привычным бытом, связями и
отношениями, то – всего лишь – деньги обесценятся. А иногда то и другое сразу.
Экспроприации, коллективизации, перестройки и денежные реформы – это перемены,
от которых ни одному российскому поколению не стоит зарекаться. Собственное,
свое в России всегда трудно было удержать в руках.
Герой
«Левиафана» Звягинцева безуспешно пытается отстоять свою землю и свой дом.
Сценаристы при этом не дают герою ни самому взять в руки оружие, ни дождаться
высшей кары для своего гонителя. Режиссер лишил зрителя удовольствия
понаблюдать за торжеством справедливости, пусть и внезаконной, – а это
удовольствие, на котором построено множество романтических историй, и
голливудских, и классических. Дубровский у Пушкина становится разбойником,
чтобы отомстить за отнятую фамильную собственность.
Упомянутый
самим Звягинцевым Михаэль Кольхаас из новеллы Клейста тоже, потеряв
принадлежащее ему по праву, берется вершить суд. Если бы Звягинцев поддался
изначальному искушению и дал бы герою власть наказать врага на глазах у
зрителя, смотреть фильм было бы веселее, но тогда это была бы простая история
про месть. «Левиафан» потому так оглушающе и действует, что инстинкту «око за
око» не потакает, а выталкивает и героя, и зрителя на безжалостный холод, где
остается только предательство и пустота. У героя фильма отнимают все, в том
числе и место на земле. Собственность на землю и дом не столько материальная
ценность, сколько (исторически) принадлежность месту. Не важно, большой или
маленький у человека дом. Если он есть, то это признак причастности к отечеству
и основание для участия в жизни города и государства.
Философ
Ханна Арендт пишет об этом так: «Собственность была первоначально привязана к
одному определенному месту в мире и как таковая не только «недвижима», но даже
тождественна с семьей, занимавшей это место. Поэтому еще и в Средневековье
изгнание могло повлечь за собой уничтожение, а не просто конфискацию имущества.
Не иметь никакой собственности значило не иметь родового места в мире, которое
называлось бы своим собственным, т. е. быть кем-то, кто миром и организованным
в нем политическим организмом не предусмотрен» («Vita Activa, или О деятельной
жизни»). Собственность, понятая так, была основанием прав свободного гражданина
и никак не была связана с идеей богатства. Бедность не лишала гражданина его
прав, а богатство не давало прав гражданина тем, у кого их не было, – в древних
государствах прав обычно не было у чужестранцев и рабов. Тот, у кого нет
собственности, – не вполне гражданин, не источник власти, а объект управления.
Это,
впрочем, западное понимание. В России в силу исторических обстоятельств
собственность выполняла другие функции в отношениях между человеком и
государством. В западноевропейских монархиях стремление элиты добиться от
монархов особой привилегии – неприкосновенности для себя и своих владений –
привело в течение столетий к распространению права собственности на все более
широкие слои общества. Собственность стала одной из основ для защиты
гражданских и политических прав. Частная собственность и гражданские права
были, так сказать, одного поля ягоды. В России же собственность и
гражданственность про- израстали на разных полях. Права собственности – прежде
всего сословные, помещичьи – регулировало и защищало самодержавное государство.
А гражданские права отстаивали те, кто против самодержавия боролся – часто
непримиримые революционеры. Русское общество объявило войну собственности за
многие десятилетия до большевистской революции. Само понятие частной собственности
стало ассоциироваться с унижением крепостного права и несправедливостями
сословного государства; оно воспринималось не как путь к свободе, а как
инструмент подавления свободы.
Слова
политического философа Джона Локка о жизни, свободе и владении как о чем-то
едином – это отсылка к идее человека- суверена, человека, который уже владеет
самим собой и плодами своего труда до того, как государство что-либо человеку
подарит. Собственность, понятая таким образом, индивидуальная суверенность или
имение в широком смысле, предшествует суверенности государства и превалирует
над ней. Государство нужно, чтобы эту суверенность защищать, а если оно не
справляется с задачей, то у граждан есть право изменить свое государство. В
России жизнь, свобода и владение не совпали. Государство всегда стремилось
доказать, что оно предшествует любой другой суверенности. Русский Левиафан, как
только он сформировался, стал претендовать на то, чтобы быть изначальной и
верховной реальностью, не обязанной соблюдать никакие навязанные ему снизу
правила, не обязанной защищать чью-то жизнь и собственность. Парадокс русского
государства в том, что оно одновременно видит себя и величайшей силой, и чем-то
нуждающимся в постоянной за- щите. Оно и сильное, и слабое одновременно. Оно
жестоко мстит любому, кто сомневается в его верховной силе.
Но ему при
этом для защиты нужно все или почти все, что есть в стране. Под защиту от
опасности – истинность которой государство всегда определяет само – оно всегда
резервирует за собой право забирать себе все, что угодно, и всех, кого угодно.
Многие исследователи увязывали недостаточность развития частной собственности в
России с особенностями политического развития страны. Самый известный пример,
конечно, – книги историка Ричарда Пайпса «Россия при старом режиме» и
«Собственность и свобода», в которых автор, по сути, увязывает уровень развития
частной собственности в стране с уровнем раз- вития политических свобод. Но в
частной собственности в России не было «недостатка»: она так или иначе
существовала на протяжении всей русской истории, а в последние 150 лет ее
петербургского периода была – для дворянского сословия – да- же более
радикально «частной», чем многие европейские аналоги. Просто собственность и
свобода в России разделены, они обитают в непересекающихся вселенных.
Маятник
качнулся в России 1990-х гг. невероятно сильно. Право частной собственности – в
случае с жилплощадью – стало массовым (другие виды собственности требуют
отдельного разговора). Но это не сделало людей собственниками по духу. Право
собственности не стало волшебной палочкой, способной превратить население в
граждан, а электорат – в собственников своей страны. Возможно, это связано с
тем, что собственность в 90-е и 2000-е оказалась понятой слишком примитивно.
Российское общество в постсоветские годы прошло скорее через эпоху присвоения,
чем созидания. Это был бум, обвал присвоения: мое, мое, мое. Разницу между
таким «моим», которое присвоено, и «своим», которое создано руками и разумом,
еще 20 лет назад стремился сформулировать философ Владимир Бибихин. Это
разница, говорил он, между «мое просто потому, что не твое» и «собственно свое,
захватывающее». Эту разницу российское общество не осознало и не осмыслило до
сих пор.
Внутреннее
содержание многих процессов, происходящих в России, – это продолжающийся поиск
идентичности и связи со страной, ощущения обладания. Найти свою уникальную
связь со страной через собственность, через частное благополучие и примат
индивидуальности не удалось. По крайней мере, на сегодня этот поиск успехом не
увенчался: люди в России c готовностью согласились на то, чтобы ими
распоряжались, а не чтобы они сами распоряжались собой, своим владением и
страной
Источник: Ведомости