Гравюра на демократии.Денис Драгунский о том, как часто совершенство становится проблемой

Листая прессу

Знаменитый
русский гравер Федор Иванович Иордан с 1834 по 1846 год работал над большой
гравюрой-репродукцией с картины Рафаэля «Преображение». Современники
рассказывали, что в его мастерской в каменном полу была протоптана ложбинка,
ведь целых 12 лет он с тонким резцом в руке ходил вокруг стола, на котором
лежала громадная медная доска.

Когда работа
была закончена, Иордана ждал триумф. Критики писали, что его гравюра в
совершенстве передает всю силу и все очарование рафаэлевского полотна. Четыре
академии художеств, включая Российскую, избрали его своим действительным
членом. Он стал профессором, ректором, хранителем эстампов Эрмитажа, и прочая,
и прочая, и прочая. Потом он сделал немало других гравюр-репродукций, не таких
масштабных, но тоже великолепных.

Федор Иордан
был гравером по меди и стали.

Но уже в
конце XVIII века английский художник Томас Бьюик (пишется Bewick, не путать с
автомобилем Buick) изобрел торцовую гравюру по дереву. То есть гравировку по
торцовому срезу дерева сверхтвердой породы — самшита или груши.

У торцовой
ксилографии по сравнению с гравюрой на металле было два замечательных
преимущества. Самшит достаточно тверд, чтобы можно было сделать до 50 тыс.
полноценных отпечатков; учитывая тиражи книг в XIX веке, это чрезвычайно много.
Но самшит при этом гораздо мягче меди, резать было легче и легче было создавать
тончайшие штриховки.

К середине
XIX века мастера торцовой ксилографии достигли поразительных высот в создании
гравюр-репродукций. Они умели передавать тончайшие светотени, объемы,
лессировки, туманы. Они могли копировать крупные мазки маслом и прозрачные
акварельные заливки. То есть они, можно сказать, делали почти фотографические
черно-белые репродукции отличного качества.

Но вот
тут-то, как раз в середине XIX века, и была изобретена фотография. Репродукции,
естественно, стали фотомеханическими, и уже не надо было годами ходить вокруг
медной пластины или с лупой сгибаться над самшитовой дощечкой.

Задача стала
решаться в принципе иначе.

Нечто
похожее случилось лет через сто двадцать — сто тридцать, в восьмидесятых годах
ХХ века. Пишущие машинки достигли изумительного совершенства. Мало того что они
были электрическими. Были изобретены «ромашки» и «шарики», то есть особые
пакеты для шрифтов, что позволяло печатать крупно, жирно или курсивом, а также
впечатывать слова латиницей и еще более экзотическими буквами. Старики помнят,
какая это морока была — впечатывать иностранные цитаты, фамилии или названия,
вынимая листы и вставляя их в другую машинку, — но в 1980-х это кончилось, ура.
Более того, появились машинки с маленькими LCD-экранами, где высвечивались
последние набранные три-четыре слова, то есть можно было править опечатки по
ходу дела. Восторг!

И вот тут-то
изобрели Word Processor и принтер к нему. А там и первые персональные
компьютеры появились в широкой продаже.

И эти
роскошные, навороченные электромеханические пишущие машинки оказались никому не
нужны. Набирать и печатать стали в принципе — повторяю, в принципе! —
по-другому. Не аналоговым манером, а цифровым.

— Зачем все
эти приключения изобретений? — спросит нетерпеливый читатель. — Все это,
конечно, весьма занимательно для школьников, но! Но к чему автор клонит? Что он
хочет сказать?

А вот что.

Автор хочет
сказать, что, как только какое-то приспособление достигает высочайшего уровня,
чрезвычайной утонченности и популярности, это верный признак, что скоро на
смену данному приспособлению придет нечто совсем другое.

Такое, о чем
мы даже не догадываемся.

Взять,
например, автомобиль.

Мне кажется,
что автомобиль сейчас достиг изумительного совершенства. Экономичный и даже
гибридный, но при этом мощный двигатель; автоматическая трансмиссия;
гидроусилитель руля; средства безопасности, от автоблокировки тормозов до
подушек; электронная навигация, включая маленькие радарчики, которые позволяют
парковаться чуть ли не вслепую; телевизор вместо зеркала заднего вида;
климат-контроль; подогрев и чуть ли не вибромассаж в сиденьях, принимающих
нужную форму; и куча разных мелких фенечек и прибамбасов. Многие совершенства
явно лишние. Например, набор скорости до 100 км/ч в течение 4,5 с — это вряд ли
может реально понадобиться даже самому лихому автомобилисту. Ну и что? В конце
концов, далеко не всякой машинистке нужен был латинский жирно-курсивный шрифт,
но она гордилась, что ее пишущая машинка и это умеет.

Автомобилей
становится все больше, и они из помощи все больше и больше становятся помехой.
Вернее, так: помогая каждому в отдельности, автомобиль все сильнее мешает всем
вместе — району, городу, сообществу людей.

Удобных
парковок и широких дорог становится все больше, но количество автомобилей
растет опережающими темпами, это понятно психологически и экономически. Растет
загазованность (электромобили не поспевают, да электричество тоже не с неба
падает: ГЭС, ТЭЦ и АЭС точно так же вредят окружающей среде); увеличиваются
пробки, а жесткие меры борьбы с ними вызывают протест.

Ибо
автомобиль, при всех своих немыслимых совершенствах, остался тем же, чем был, —
всего лишь четырехколесной коробкой, занимающей несоразмерно большой кусок
пространства — несоразмерно перевозимому пассажиру, он же водитель.

Человек,
идущий пешком, занимает 1 кв. м с учетом зоны безопасности вокруг себя. А в
толпе — и того меньше. Человек, едущий в автомобиле, даже самом крохотном, —
самое маленькое — 5 кв. м, то есть в пять раз больше, а с учетом зоны
безопасности (то есть чтобы боками не тереться), наверное, 10–15 кв. м.
Автомобиль сжирает пространство города и время людей.

Точно так же
торцовая гравюра, при всех своих немыслимых совершенствах, требовала не только
прилежного, но и талантливого художника, а где их столько взять? Негде. Как
нельзя превратить город в сплошную улицу с парковками и неоткуда взять лишние
четыре часа в сутки (два на работу, два с работы).

Скорее
всего, в очень обозримом будущем, несмотря на лоббизм автомобилестроителей, — а
вы думаете, граверы не лоббировали против фотографии? да и первые
фоторепродукции были хуже гравюр! — несмотря ни на что, должно появиться новое
средство передвижения. Какое-то совсем другое. В принципе иное.

Тотальный
капсульный транспорт? Или что-то совсем немыслимое? Не знаю и даже предположить
не могу, как в 1840-х годах никто и предположить не мог, что появятся
фотоаппараты.

Но я,
собственно, не про авто и фото. Я про демократию.

Мне кажется,
что эта закономерность (доведенная до совершенства вещь скоро заменяется чем-то
в принципе иным) касается не только вещей, но и институтов.

В развитых
демократических странах демократия, и ее основа — защита прав меньшинства —
дошла до упоительного совершенства, но приносит все больше и больше проблем. К
развитию демократии подходит знаменитая метафора об острове и океане, которая
описывает развитие науки.

Если
представить себе, что наше знание — это остров в океане незнания, то тем больше
этот остров (наше знание), тем длиннее его береговая линия (то есть тем больше
новых задач перед наукой).

В случае с
демократией примерно то же самое: чем демократичнее общество, тем больше
возникает вопросов, которые мы должны решать опять-таки на основе ценностей
демократии. Чем больше законов, тем больше пробелов в праве.

Чтобы их
устранить, сочиняются и принимаются новые законы, и так до бесконечности.

Кроме этого
институционального водоворота возникают и ценностные, прямо скажем, катастрофы.
Противоречие между безусловной ценностью прямого, равного и тайного
избирательного права и повадливостью широких народных масс на безответственные
посулы популистов и просто негодяев. Между необходимостью серьезных
экономических реформ и тем, что реформатор для проведения реформ должен
выиграть следующие выборы, а для этого должен что-то сладенькое пообещать, и
поэтому реформы скукоживаются под напором социальных гарантий.

Бывают
вообще труднопереносимые парадоксы. Да, да, да, заключенных, за какое бы
преступление они ни отбывали срок, нельзя пытать, унижать, морить голодом и
вообще содержать в нечеловеческих условиях. А если совсем честно, то их нельзя
заставлять работать, это против всех конвенций и пактов о правах человека. Все
это важно в первую очередь не для заключенных, а для общества, для нас, чтоб мы
не брали пример с убийц и насильников и вообще не зверели. Все так.

Но когда
Брейвик, убивший 77 человек, содержится в камере, которая представляет собою
комфортабельный жилой блок, при этом читает книги, имеет возможность заниматься
самообразованием и сочинительством, потребляет здоровую пищу и пр. и пр., то
есть живет не хуже, а то и лучше, удобнее и сытнее простых честных тружеников,
это вызывает вопросы.

Многих
шокирует ювенальная юстиция, причем не столько своим существом, сколько своими
эксцессами. Да, да, да, ребенка нельзя унижать, издеваться над ним, это азбука.
Но вот характерная сценка: у мамы забирают ребенка в государственное учреждение
опеки. Потому что мама, согласно доносу соседки, нашлепала своего ребенка.
Ребенок, которого забирают, сопротивляется и кричит во все горло. Сотрудники
патронажной службы силой волокут ребенка в машину, то есть осуществляют насилие
куда более физически ощутимое и психологически травматичное, чем мама, которая
шлепнула его по попе.

И последний,
самый главный парадокс переразвитой демократии. Настойчивое педалирование
ценности равенства уничтожает ценность развития и, в предельном случае,
ценность любого совершенства, хоть профессионального, хоть морального.

Подросток в
своих правах равен взрослому, невежда — ученому, бродяга — семьянину.

Что уж
говорить о нашей не слишком развитой демократии! Дикий всплеск странноватых,
мягко говоря, законов — это на самом-то деле не злая воля и даже не глупость.
Это отчаянная реакция на пробелы в праве и провалы в правосознании, которые в
любой демократии растут по мере развития демократических (или притворяющихся
таковыми) институтов.

Трудно
представить себе, что будет «вместо демократии», как фотоаппарат вместо
ксилографии, как компьютер вместо пишущей машинки.

Возможно,
возникнут новый авторитаризм и новая кастовость.

Возможно,
восторжествует так называемый принцип Кардозо: никаких законов вообще не нужно,
достаточно здравого смысла судьи и присяжных. Возможно, на смену европейской
модели общественного устройства придет конфуцианская или шариатская.

Посмотрим.
Ждать осталось не так уж долго. По меркам истории, разумеется.

http://www.gazeta.ru/comments/column/dragunsky/6115569.shtml

Источник: ГАЗЕТА.РУ

Поделиться ссылкой:

Добавить комментарий