«В мое время конформизм был ругательным словом, а сегодня он в моде»
О своем обращении ко всем кандидатам в президенты. Я предлагаю всем кандидатам присоединиться к моему обещанию, что в том случае, если побеждает кто-либо из оппозиции, надо выполнить несколько базовых пунктов. Освободить политзаключенных. Прекратить политические преследование в стране, в том числе путем пересмотра законов, используемых в этих целях. Прекратить использование психиатрии в карательных целях. Прекратить применение пыток. И пятый пункт – в кратчайший срок добиться существования в стране независимых и объективных судов. Это самая трудоемкая задача, но двигаться в этом направлении необходимо. Считаю, что нужно уже сейчас сфокусировать предвыборную кампанию на этих принципиальных требованиях. Ибо трудно представить кандидата от оппозиции или его сторонников, которые не разделяли бы положений такой программы. В частности, я нашел полную поддержку у Явлинского.
О предстоящих парламентских выборах. Сам я к ним равнодушен, поскольку они не решают никаких стратегических проблем страны. В то же время понимаю позицию того же Явлинского, полагающего, что присутствие в Думе оппозиции полезно, что это позволяет решить какие-то технически-организационные вопросы, оказывать помощь людям и т.д. Так что я не за бойкот думских выборов, и у меня нет никаких оснований советовать людям не голосовать за какую-либо демократическую организацию. Вообще любые выборы вызывают оживление в обществе, и надо расширять общедемократическое движение. Я готов разговаривать со всеми лидерами оппозиции.
О нынешнем политическом режиме. Страна движется сейчас по пути реставрации советского режима, и этот процесс, судя по всему, будет усиливаться, так что наш диссидентский опыт, боюсь, будет востребован, и нужно быть готовыми к организованному сопротивлению. Лучше иметь отстроенную силу, чем строить ее в условиях зажима. В этом смысле время — восемь путинских лет — потеряно совершенно бездарно. В последние годы ведутся упорные попытки российского руководства вернуться к холодной войне, гонке вооружений. Если я прав и эта тенденция будет нарастать, то сценарий удручающий. Потому что провокационные действия против Запада приведут рано или поздно к тому, что Запад примет вызов и Россия опять разорится на военном противостоянии. Ведь Запад все-таки богаче и сильнее России, несмотря на всю ее нефть и весь газ. И делать это совершенно не надо, это только чекистской России надо – чтобы говорить, будто нас все боятся. Я обычно на это замечаю, что и сумасшедших тоже боятся. Осуществись такой прогноз – это была бы трагедия для страны.
Тем временем внутри экономики нарастают свои негативные изменения. Насколько я могу судить, целые отрасли ренационализируются. Вместо курса на конкуренцию производителей идет укрупнение предприятий, создание холдингов, которые отдают контроль в руки государства, но резко снижают эффективность производства. Представьте огромную бюрократию и непроизводительные расходы, да еще и политические интересы Газпрома. При этом мелкий и средний бизнес все больше испытывает давление, страдает от налогов и поборов. Многие не выдерживают этого. В Англии сейчас 350 тысяч русских — многие из них как раз представители мелкого и среднего бизнеса, которые вынуждены были уехать из России и начали за границей дело заново. Это зловещее явление.
Еще один процесс – бюрократизация страны. Страшно расплодилось чиновничество, его в несколько раз больше, чем было в СССР. А закон очень прост – чем больше чиновничества, тем меньше доля среднего класса. Я не могу сказать, когда пойдут вниз цены на нефть и газ, но это будет катастрофой. Начнется, по моему мнению, фрагментация России, уже не по национальному, а по территориальному признаку.
О молодежи. Нынешнее поколение российской молодежи довольно апатично. На своих публичных выступлениях я вижу обычно лишь несколько молодых лиц. Как правило, это внуки моих бывших коллег – диссидентов. Почему российская молодежь пассивна и не проявляет массового интереса к политике, я могу лишь догадываться, пытаться анализировать это, но пока объяснений у меня нет. Моя платформа и то, что я согласился вернуться в российскую политику, как раз и связаны с желанием рекрутировать людей, которые не участвуют сегодня в общественном движении. Я более радикален, чем существующие в России оппозиционные организации. Я готов служить также неким арбитром, буфером, способствуя взаимодействию демократов.
О своих приездах в Россию после перестройки. Я первый раз приехал в 1991 году, с огромным скандалом, мне дали визу на пять дней. Меня неприятно удивил тогда разрыв между населением и управленческой верхушкой. Эти люди считали себя демократами, но по сути ими не были. Необходимо было их сменить, однако моих радикальных предложений почти никто не принял. Между тем тогда была накаленная ситуация, по стране шли массовые забастовки шахтеров. И выступали они не с экономическими, а с политическими требованиями. Тем не менее даже «демократическая элита» всерьез не отнеслась к этому народному движению. В следующий приезд – сразу после путча — я пытался убедить лидеров России в необходимости нового Нюрнберга. Главное было в том, чтобы вызвать процесс очищения, слой за слоем, как в археологии, вскрывать преступления коммунистического режима. Мы договорились даже с Бакатиным – тогда главой службы безопасности о создании международной комиссии историков по этой проблеме. Однако в конечном счете на такой шаг не согласился Ельцин. Он сказал, что «не нужно раскачивать лодку». И весь период правления Ельцина – для меня пора колоссальных потерянных возможностей.
О бывших диссидентах. Многие из них предпочитают не связываться с нынешней властью. Но не забывайте – человек устает. Я ведь был одним из самых молодых, закладывавших правозащитное движение. Соблазн объявить, что ты выиграл, что система сломана, и заняться собственным садом, очень велик. Но нет, мы не победили, и я не могу так считать. Правда, режим стал намного мягче. Россия сейчас все-таки открытая страна. Я как-то вел передачу по «Голосу Америки», и в студию позвонил один парнишка из Башкирии, рассказал, что только что освободился из ментовки — его забрали за крамольные взгляды и избили. Вот, сказал он, это намного хуже, чем было в ваше время. На это я ответил: «Голубчик мой, да разве в мое время можно было, освободившись из ментовки, позвонить в Вашитнгтон на «Голос Америки»?!» Облегчения произошли уже в силу того, что режим сломался и восстановить прежние функции в эпоху Интернета и сателлитного телевидения невозможно. И все же мы не добили тоталитаризм – нам этого не дали. Говорили, что мы хотим устроить охоту на ведьм. Но ведьмы-то были! И теперь они ожили.
О конформизме. Сегодня конформизм в России не только моден, он обязателен. А в мое время это было ругательное слово. Любой исследователь тоталитарного режима скажет вам, что тоталитаризм строился на конформизме, это был самый мощный столп режима. Минимальная критическая масса фанатиков и подавляющее количество конформистов – вот рецепт появления всех Освенцимов и Гулагов. Он и на Западе сегодня моден. Всем на все наплевать. Люди считают, что ради получения какого-то минимума, ради своего внутреннего мирка и материальной обеспеченности можно пойти на многое. Такие времена Раскольникова – стукни старушку и получи миллион. И все скажут – хорошо, ведь он с миллионом. Это, между прочим, стало, повторяю, общественной нормой и на Западе, вот что меня пугает. Кстати, процессы общественные — они, как правило, одни и те же в разных странах, только проявляются по-разному.
С 90-х годов, медленно продвигая к власти нужных людей, спецслужбы захлопнули капкан. Мы видим это по чеченской войне. Мне говорят, что людям в России не за кого голосовать, что у них нет альтернативы режиму. Но это связано с теми же процессами. Среди конформистов не появляется лидеров, ярких фигур. Они рождаются, кристаллизуются только в среде, готовой к сопротивлению.