Конец посткоммунизма: к 30-летию демократических революций 1990-х гг. ХХ в.

А.Н.Медушевский^[1]

КОНЕЦ ПОСТКОММУНИЗМА: К 30-летию демократических революций 1990-х гг. ХХ в.^[2]

Проект посткоммунизма – идеология, теоретическая концепция и программа реформ, принятая в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ) и России после крушения коммунистических диктатур в ходе демократических революций 1990-х гг. ХХ в., определявшая легитимность политических режимов эпохи «перехода к демократии». Основу идеологической программы посткоммунистической трансформации составил ряд положений:

1) либеральная идеология и основанная на ней доктрина прав человека как высшее достижение общественной мысли должны утвердиться в странах региона; 2) методом этого утверждения выступает рецепция либеральной концепции общественного договора — доминирующих моделей западного конституционализма, основанных на них экономических и политических институтов; 3) снятие ограничительных барьеров экономической и политической конкуренции ведет к формированию рыночной экономики, полноценной многопартийности, парламентаризма и демократической консолидации на основе ценностей либеральной политической культуры; 4) этот процесс развивается спонтанно, выражая имманентные потребности общества, хотя и предполагает целенаправленные усилия новых демократических элит по формированию правовых рамок, институтов и процедур; 5) результатом преобразований станет безальтернативный выбор общества в пользу либеральной демократии — демократическая консолидация, гарантирующая устойчивое конституционное развитие.

Эти положения либерального проекта, определявшие легитимность преобразований, подкреплялись логикой текущих политических процессов – последовательным вступлением постсоветских стран ЦВЕ в ЕС и НАТО (2004 г.), высшей точкой и символическим выражением которых стало общее обсуждение Конституции ЕС^[1] и принятие Лиссабонского договора 2007 г.[2] В течение десятилетий, последовавших за демократическими революциями 1989 г., никто не ставил под вопрос реализуемость плана – речь шла только о моделях и технологиях его осуществления, позволявших выделить разные группы стран по мере близости к цели и того, насколько они справились со «школьным заданием» — освоением рекомендаций более продвинутых стран по созданию рыночной экономики, демократии и парламентаризма.

Однако по прошествии 30 лет со времени крушения коммунизма проект посткоммунизма порождает острую идеологическую и политическую полемику на фоне растущих разочарований в его реализации, утраты «картины будущего» в странах ЦВЕ и вообще на постсоветском пространстве. Констатируется выраженный консервативный тренд, вписывающийся в теорию больших циклов конституционного развития. Большой посткоммунистический цикл включает фазы отказа от прежних конституционно-правовых форм (эпохи коммунизма), принятие новых (либерально-демократических) и их эрозию под воздействием «сопротивления среды», потенциально не исключающей завершение всего транзита возвращением назад – к первоначальным формам quasi-демократии и конституционного авторитаризма^[3].

Проект посткоммунизма — по мнению его современных критиков — оказался утопией и, как таковой, не мог быть изначально реализован в принципе, заложенная в него модель модернизации была противоречива, а его воспроизводство в публичной сфере мотивировалось простым актом веры. Результатом реализации проекта стало не установление либеральной демократии западного типа, а различные варианты нестабильной или «нелиберальной демократии», использующие консервативный популизм в качестве идеологической основы^[4] с усиливавшимся выраженным регрессом в сфере конституционной политики^[5]. Исчерпание веры в достижение социального «консенсуса», «рыночную экономику» и «либеральную демократию» в условиях глобализации и кризиса ЕС – означает конец утопии. Данный вывод получил четкое выражение в тезисе о целесообразности отказа от самого термина «пост-коммунизм» (уже в 2009 г.)^[6], а его обсуждение десятилетие спустя позволило сформулировать даже термин «конец конца посткоммунизма»^[7].

Между тем, отказ от проекта посткоммунизма до сих пор не привел к появлению какой-либо значимой альтернативной теоретической конструкции, способной восстановить идентичность данного региона в глобальной перспективе, если не считать таковой правый популизм. Это делает актуальной задачу переосмысления самого проекта, эволюционной динамики его восприятия в обществе, а также поиск альтернативных решений.

      1.Посткоммунизм: феномен завышенных ожиданий и их утраты

Смена настроений в регионе ЦВЕ в период 1989-2020 гг. в целом подвержена флуктуациям, связанным с изменениями приоритетов общественного сознания и во многом зависит от состояния гражданского общества. Имеет значение взаимосвязь идентичности индивида, группы и общества, соотношение гибкой и постоянной ее форм, способы репрезентации ее в обществе, а также влияние на мотивацию коллективного действия. В этом контексте актуальна трансформация идентичностей исходя из коллективного опыта восточно-европейских обществ после коммунизма^[8]. На начальном этапе идентичность включала трудный процесс трансформации сознания в сторону принятия новых демократических ценностей, который, подкрепляясь верой в счастливое будущее, шел неравномерно, отразив транзитный процесс, силу социального капитала и гражданского общества, последствия экономических реформ и развитие демократических ценностей^[9]. Непрочный социальный консенсус в странах региона в отношении правильности избранного пути демократического развития сталкивался с серьезными испытаниями в период экономических трудностей конца 1990-х, в 2008 г. и, особенно, в текущий период 2015-2020 гг.

Современный статус общественных настроений в отношении перемен в Европе, связанных с крушением коммунизма, можно определить как прагматический компромисс между надеждами 1990-х и пониманием их фактической нереализуемости в последующее время. Новейшие опросы Европейского банка реконструкции и развития (ЕБРР) за 2016-17 гг. демонстрируют ряд противоречивых тенденций. С одной стороны, население ведущих посткоммунистических стран ЦВЕ в целом ощущают свою жизнь более счастливой, чем это было десятилетие назад (опросы 2006-7 гг.). Разрыв в уровне счастья между Западной Европой и странами транзита (ранее значительный) – выровнялся, в последних он даже оказался выше, и они более оптимистичны в отношении будущего. С другой стороны, констатируется возросшая озабоченность населения неравенством – она гораздо больше, чем было в 2010 г., порождая убеждение, что разрыв между богатыми и бедными должен быть сокращен^[10].

Не менее противоречивы результаты исследования Pew Research Center, проведшего опрос к 30-летию крушения коммунизма в 17 странах включая 14 стран-членов ЕС^[11]. Из него выясняется, с одной стороны, что большая часть населения ЦВЕ в целом освоила демократию и рыночную экономику, однако, с другой стороны, эта поддержка далека от полной – мало кто удовлетворен современным положением, а многие обеспокоены будущим. Если в Центральной Европе (Польше, Восточной Германии и Чехии) прошедшие изменения одобряют до 85%, то в других странах (Болгарии, Украине и России) одобрение достигает менее 55%. Если в Польше, Чехии и Литве большинство оценили свою жизнь лучше, чем 30 лет назад, то в других станах (Венгрия и Словакия) об этом сообщили только 40%, а в России, Болгарии и на Украине большинство респондентов сказало, что стало хуже.

Эти общие цифры, однако, включают диспропорции оценок по разным показателям уровня жизни – материальных и связанных с культурными ценностями. Граждане стран ЦВЕ были более позитивны в отношении образования (65%), стандартов жизни (61%) и национальной гордости (58%). Но они оказались гораздо менее счастливы в отношении права и порядка (44%), семейных ценностей (41%) и, особенно, здравоохранения (большинство в 53% считает, что оно стало хуже в посткоммунистический период). В отношении к институтам раскол позиций еще более заметен: в странах ЦВЕ, вошедших в ЕС, демократические институты получают положительную оценку (более 80% в Польше и Литве), но в других странах, которые не вошли (особенно в России и на Украине), поддержка этих институтов – значительно меньше, что коррелируется с недовольством результатами преобразований^[12].

Во всех бывших коммунистических нациях исследование показало сохранение проблемы «дефицита демократии». Согласно текущим опросам, население более пессимистично в отношении функционирования политической системы и в отношении специфических экономических сюжетов, связанных с работой и неравенством. Тревожным следствием этих тенденций признается популизм, который может рассматриваться как своеобразная компенсаторная реакция на дисфункции демократии. Данные опросов демонстрируют растущее неодобрение ЕС (считают, что европейская экономическая интеграция была хуже для их стран) и придерживаются негативных взглядов на права меньшинств, а также сохранение ряда традиционных расколов, в частности, различий между востоком и западом Германии.

Принципиален вывод об эрозии легитимности существующих правящих классов. Широко распространена фрустрация политическими элитами, которые рассматриваются как оторвавшиеся от народа. 69% в странах ЕС, согласно опросам, не согласны с утверждением, что избранные должностные лица заботятся о «простых людях». В целом, в регионе ЦВЕ оказалось широко распространено мнение, что от крушения коммунизма выиграли политики и бизнесмены, а не «обычные люди». Это создает мощный ресурс реставрационным тенденциям, выраженным в различных вариантах популистской реакции на изменения. Прослеживается значительный рост в последние годы числа людей в Европе, которые высказывают благоприятное мнение о правых популистских партиях. Налицо – кризис завышенных ожиданий эпохи посткоммунистического транзита. В условиях пандемии и роста социальной напряженности в 2020 г. он получил выражение в массовых движениях протеста против коррупции и непопулярных законодательных и административных мер правительств (напр., в Болгарии, Чехии и Польше). Общим результатом признается распад посткоммунистической идентичности – культурной, национальной, правовой – появление противоположных стратегий адаптации региона к глобализации.

2. От эйфории к критике: эволюция экспертных оценок посткоммунистического транзита за 30 лет

Оценки исследователями пост-советского транзита схематично колеблются между тремя позициями, разделенными во времени – успех (первое десятилетие), частичный успех (второе десятилетие) и провал (третье десятилетие). Эти приоритеты отражены в смене научных приоритетов трех поколений исследователей посткоммунизма – движении от общих теоретических представлений о демократическом транзите к выявлению его вариативности и сравнительному выяснению факторов, определяющих различие результатов^[13].

Ранее никто не ставил под сомнение сам факт ценности посткоммунистических преобразований – речь шла об успешных и неуспешных транзитах — стратегиях, ошибках и достижениях транзитов (в частности, приватизации) в разных странах^[14]. Ключевая роль отводилась выбору посткоммунистических элит. Даже распад государств (как СФРЮ и Чехословакия) или их объединение (ФРГ и ГДР) интерпретировался как часть общего посткоммунистического процесса или реализация технологий внутриэлитных договоренностей. Мирный распад Чехословакии на два государства, следуя этим представлениям, оказался возможен из-за формирования особого типа элиты – нового класса, сформировавшегося еще в 1968 г. и состоявшего из двух групп – технократов и интеллектуалов, которые, в конечном счете, стали создателями двух государств^[15]. Сходные настроения были представлены во всех странах региона, где, несмотря на различие культурных и исторических традиций, само понятие «транзит» ассоциировалось преимущественно с экономистами-технократами, а вовсе не профессурой или политиками старой школы^[16].

В настоящее время (последнее десятилетие) стало ясно, что под вопросом оказалась сама устойчивость достижений посткоммунизма, а предсказуемость и управляемость процессов элитами вызывает большие сомнения. Уже к 20-летию транзита (2012 г.), гарвардским профессором (Ekiert G.) констатировалась обоснованность пессимистического взгляда на его результаты: стало ясно, что транзит закончился успешно только в одной группе стран Центрально-Восточной Европы, и то с оговорками. В большинстве стран бывшего советского блока переходный период закончился провалом – они либо вернулись к авторитаризму, либо остались «наполовину» реформированными, либо оказались в ситуации деконсолидации. Общим следствием стало усиление экономического, социального и политического разрыва между странами постсоветского блока – его суб-регионами. Регион разделился между процветающими странами ЦВЕ, конфликтными Балканами, восточно-славянскими странами, балансирующими между демократией и авторитаризмом, и центрально-азиатскими странами с прочным господством авторитаризма.

Причины успеха и провала оказались довольно просты – наличие в странах ЦВЕ традиций демократии и экономическая поддержка Запада (финансирование со стороны ЕС новых демократий). Поскольку эти факторы не могут транслироваться вовне – данная модель транзита не кажется убедительной другим регионам или дает там сбои. После экономического кризиса сбои начались и между регионами ЕС – выяснилось, что 28 стран имеют мало общего. Возникает реакция на эти диспропорции в виде популизма. «Путинизм» в этом контексте предстает как альтернативная модель – целостная система, выражающая соединение «управляемой» демократии и капитализма. Это, считает американский эксперт, – модель, оказавшаяся убедительной для стран, не имеющих поддержки со стороны ЕС или рискующих потерять ее в дальнейшем. Посткоммунистическая Европа показала, что легкие демократические транзиты закончились. Сторонники демократии должны готовиться к «длительной борьбе»^[17]. Но если признать, что успех транзита – следствие прямой поддержки Запада, насколько прочными могут оказаться его результаты с утратой этой поддержки?

К 30-летию транзита (2020 г.) получил распространение общий пессимистический итог – восстановление авторитаризма в странах региона. После триумфа либерализма в 1989 г. (демократии, плюрализма, открытости и свободных выборов), — три десятилетия спустя, — говорит эксперт по польскому транзиту (Porter-Szűcs B.), — мы сталкиваемся с «восстановлением диктаторского режима» в Польше, Венгрии и России, хотя сходные антилиберальные силы поднимаются по всему региону. Риторика, — считает он, — несколько отличается сегодня от коммунизма, — использованием лозунгов правого национализма вместо коммунистических левых лозунгов, но методы авторитаризма «пугающе сходны». Польские, венгерские и российские суды, медиа, культурные учреждения и образовательные системы – все находятся под контролем правящей партии каждой страны, которая использует эту власть для перестройки общества и искоренения либеральных ценностей толерантности, разнообразия, плюрализма, и уважения к правовым нормам. Если припомним, -отмечает он, — что коммунисты 1970-80-х гг. сами стали в растущей степени ксенофобами и националистами, то даже риторическая разница двух эпох начинает теряться. Возможно, — завершает он, — в исторической ретроспективе изменения 1989 г. не были столь драматичными, как они представлялись в момент их осуществления, и задается вопросом – стоит ли вообще праздновать этот юбилей?

Посткоммунистические преобразования, по его мнению, нуждаются в переосмыслении с точки зрения исходной (социал-демократической) программы преобразований, отстраненной в пользу доктрины неолиберального капитализма, приведшей Польшу к националистическому авторитаризму Качиньского^[18]. Конечно, 1989 г. признается переломом, но одновременно констатируется, что он стал частью более длительной традиции авторитарной модернизации – попыток компартии, начиная фактически уже с 1970-х гг., адаптировать свои страны к новой фазе капиталистической глобализации. Пост-коммунизм в этой перспективе – еще одна попытка догоняющей модернизации — попытка «сесть на западный корабль, управляемый восточным ветром»^[19].

Таким образом, начавшись с эйфории быстрого продвижения пост-коммунистической трансформации, эти оценки сегодня приобрели крайне критический характер. Характерно изменение этимологии понятия транзита – первоначально он фигурировал в единственном числе (как общая модель для стран региона), затем стал употребляться во множественном – «транзиты к демократии» (с учетом различия стартовых позиций, трудностей и результатов); позднее акцент стал делаться уже на «сравнениях моделей транзитов» по отдельным критериям, и, наконец, данное понятие было просто отвергнуто (в силу сомнений в достигнутых результатах). Между тем, очевидно, что в основе различий оценок лежит не вполне сопоставимая система критериев – от обретения свободы, до требований социального государства и иных социальных гарантий. Выяснилось, что эти критерии могут противоречить друг другу (напр., прогресс рыночной экономики не обязательно означает продвижение демократии и наоборот), причем в полном объеме они едва ли закладывались первоначальной программой транзита к демократии. 

3.Кризис посткоммунистической идентичности: вытеснение либерализма национализмом

В условиях европейской интеграции соотношение способов конструирования идентичности и социальных изменений не было постоянным. Пост-советская идентичность основывалась первоначально на либерализме, но затем стала базироваться на национализме. Был ли этот результат предопределен изначально? К началу ХХI в. из всех классических идеологий лишь одна сохранилась в неизменном виде – национализм. Глубокий идеологический вакуум, связанный с крушением коммунизма, — как показано в литературе, — изначально питал деструктивные националистические тенденции в регионе^[20]. Переведение дискуссии из идеологической плоскости в экономическую (в виде наивного подсчета уровня доходов, необходимых для построения демократии) только усилило этот тренд, поставив вопрос, какие нации или этнические группы оказались в выигрыше от реформ, а какие проиграли. Дилемма заключалась в том, какой вид национализма – гражданский или этнический – станет преобладающим в конструировании идентичности государств после обретения независимости^[21]. На деле имел место конфликт идентичностей, выраженных в требованиях националистических, социал-демократических и либеральных программ, восходящих к Круглым столам власти и оппозиции^[22], т.е. эпохи формирования посткоммунистической реальности в Европе, — тем выполненным и невыполненным обещаниям, к которым обращаются сегодня сторонники соответствующих идей.

Происходило столкновение и взаимодействие идентичностей старого и нового времени, как это хорошо видно на примере воссоединения Германии, где либеральные установки западной части страны едва ли полностью укоренились в восточной^[23]. Системы идентичностей Западной и Восточной Германии вступали в конфликт, но одновременно выражали и фиксировали параметры отчуждения, ожидания и негативные стороны социальной действительности двух стран^[24]. Новые параметры идентичности получали материализованное воплощение в идеологии мейнстрима, но также культурной сфере — городском пространстве и различных урбанистических экспериментах постсоветской Восточной Европы^[25]. Обсуждение идентичности оказывалось в центре размышлений о настоящем и будущем обществ, вышедших из под власти коммунистов, в частности, при решении метафизического вопроса, — что вообще означает быть «пост-советским»? ^[26]. За бортом, однако, оказались значительные слои общества, идентифицировавшей себя с прошлым, а не новыми постмодернистскими культурными экспериментами.

Кризис советской идентичности и национализм – проходит по всем странам, хотя вызывает различные оценки (религиозная традиция стран Центральной и Восточной Европы противопоставляется светской ориентации стран Запада). По мнению одних – национализм существует везде (различие только в форме), по мнению других – никакого национализма нет, а есть только отдельные правые партии, стоящие на периферии политического процесса. По мнению третьих, национализм – слишком неопределенное понятие: необходимо различать такие явления, как собственно национализм и ксенофобия – если первый менее агрессивен и в принципе приемлем, то второй определенно представляет проблему для всех стран региона. Следует различать, в частности, этнический национализм и национальный популизм, питаемый миграциями (вопросы положения турок, цыган, исламской культуры в Болгарии, венгров в Румынии и на Украине и т.п.).

Полярны позиции в отношении «консервативного национализма»: для одних данное явление есть тупик, для других – скорее элемент позитивного развития: естественное следствие процессов распада СССР и образования национальных государств на постсоветском пространстве. Если большинство исследователей считает это понятие негативным, то в Венгрии и Польше справедливо обратное (речь идет о восстановлении национальных традиций, утраченных в период советского доминирования), а в странах Балтии, напр., Эстонии раздаются голоса в поддержку консервативного национализма – адепты гордятся принадлежностью к этим кругам, не видят в этом ничего плохого и не склонны, напр., «преувеличивать недостатки» авторитарного режима Ульманиса. Консервативный национализм, — подчеркивают они, — не экстремизм. Дело доходит до прямого восстановления фашистских стереотипов, близких испанскому фашизму (напр., клерикальный фашизм в современной Хорватии). По мнению А.Михника (вероятно, преувеличенному), выраженного в беседе с автором, современная реальность Польши может быть определена как «фашизм», поскольку правящая партия полностью восстановила риторику и практики режима Пилсудского. Частью этого процесса становится создание новых мифов и переписывание истории Второй мировой войны с национальных позиций. Хотя целью критики в ряде стран ЦВЕ является официальная «имперская» историография России, она неизбежно затрагивает ряд государствообразующих идеологических концепций Германии и Израиля. Отсюда различные видения перспектив ассимиляции соответствующих государств в так называемые «общеевропейские стандарты исторической памяти»: одни исследователи опасаются ее, другие, напротив, видят в этом решение проблемы — готовы поступиться национальной идентичностью (исторической «гордостью») во имя более полной ассимиляции и хотят ее со стороны ЕС.

Общая проблема заключается в том, что конфликт исторических нарративов способен подорвать культурную идентичность посткоммунистической ЦВЕ как глобального региона, спровоцировать конфликты между государствами ЦВЕ, поставив под вопрос систему границ, сложившихся по итогам Второй мировой войны, пусть и начертанных руководством СССР исходя из его геополитических приоритетов.

4. Новое обращение к прошлому: что такое «ностальгия по коммунизму»?

Совокупность консервативных настроений выражается в литературе термином – «ностальгия по коммунизму», в основе которой лежит комбинация различных психологических явлений, сопутствующих резкой смене социального строя – рост социальной неопределенности, столкновение завышенных ожиданий с разочарованием, попытка самооправдания со стороны сторонников режима и проч. Данное понятие, однако, нуждается в уточнении. Во-первых, с точки зрения его объема — одни понимают ностальгию как простую идеализацию некоторых сторон жизни прошлого — без четкой привязки к идеологическим и политическим атрибутам коммунистического правления; другие, напротив, вкладывают в это понятие более узкий (идеологический) смысл (приверженность к коммунизму). Во-вторых, это явление получает разные формы проявления — ностальгия по СССР в постсоветских республиках, по СФРЮ на Балканах, по социалистическим режимам 70-80-х гг. в странах ЦВЕ, «Остальгия» в ГДР и проч. В-третьих, существенное значение имеет поколенческий критерий фиксации данных настроений – он, по понятным причинам, сильнее представлен в когортах старших поколений. В-четвертых, различно отношение к этому явлению в государствах региона – если в ЕС эти настроения постепенно маргинализируются (под влиянием направленной информационной кампании), то для части постсоветских государств, напротив, культивируются – соответствующие стереотипы используются властью в поисках легитимации собственных позиций^[27].

В условиях посткризисной Европы уже ранее (после экономического кризиса 2008 г.) говорилось о «трагическом провале посткоммунизма в Восточной Европе». Признаками надвигающейся катастрофы признавались экономические факторы (падение производства, безработица, бегство трудовых ресурсов), социальное расслоение (рост неравенства, эксцессы капитализма времен Диккенса), утрата легитимности действующих правительств (обвинения их в коррупции), дефицит демократии и управляемости (усиление нестабильности, криминалитета и авторитарных тенденций во многих странах региона), создание условий для массовых социальных протестов, способных перерасти в цветные революции (свержение законно избранных правительств, утративших доверие населения). В этих условиях социологические опросы фиксируют разочарование значительной части населения региона в несбывшихся ожиданиях революций 1989 г., принесших падение стандартов жизни населения соответствующих стран. Данные соцопросов (на 2010 г.) показывают в Восточной Германии – рост симпатий к ГДР, а в Румынии и Польше демонстрируют интересный феномен – выражение поддержки предшествующих коммунистических лидеров (Я.Кадара, Н.Чаушеску, В.Ярузельского). В странах региона получают распространение представления населения о том, что их «демократические революции» (1989 г.) были «преданы» или украдены «темными силами» — бывшими коммунистами, псевдо-демократами, мировой финансовой элитой^[28]. Этот тренд, в сущности, ничем не отличается от воспроизводства советской легитимности в современной России (где для нее существует более благоприятная среда) и связанной с ней растущей исторической реабилитацией сталинизма и брежневизма.

Особый, и достаточно новый, вид «ностальгии по коммунизму» – представлен у левых интеллектуалов на Западе. Стремясь отразить «левую сторону истории» в противоположность господствующему правому повороту, они предпринимают усилия по поиску смысла посткоммунистисческой ностальгии, видя его в привлекательных невыполненных обещаниях коммунизма в Восточной Европе^[29]; реакции групп «потерянных в транзите» или так называемых «простых людей» на издержки и несправедливость переходного периода — недовольство утратой социальных гарантий, приватизацией, обогащением недостойных, безработицей и проч.^[30], наконец, ошибках западного либерального мейнстрима, допущенных после 1989 г. и способствовавших правому повороту и критике либерализма^[31]. Эти настроения характерны для так называемых «левых интеллектуалов», которые по большей части никогда не жили при коммунизме и не имели удовольствия ощутить его «достоинства» на собственном опыте, однако связали свою карьеру с продвижением левых идей – для них крушение СССР, действительно, обернулось утратой «социального капитала» и ударом по имиджу.

Одним из проявлений этих настроений стала крайне негативная реакция этих левых сил на изменения в России начиная с 90-х гг. ХХ в. вплоть до настоящего времени – в их высказываниях нет практически ни одной позитивной оценки российского посткоммунистического эксперимента или, хотя бы, признания достижений в любой конкретной области – факт, граничащий с абсурдом. Это – своеобразная риторика анти-посткоммунизма с целью легитимации своего положения в национальной политике. Два тренда – правый и левый – объединяются в конструировании картины прошлого, несовместимой с либеральной моделью переустройства общества.

5. Социальная апатия: от дефектной демократии к авторитаризму

Отношения общества и государства в странах региона часто определяются как социальная апатия – невостребованность населением тех демократических процедур и институтов, которые стали завоеванием демократического транзита 90-х гг. ХХ в.

В период подъема демократических ожиданий основой поиска идентичности служил классический либерализм. Посткоммунизм в этом понимании — последняя политическая система с негативным смыслом, ибо она вынужденно сохраняет некоторые элементы коммунистического сознания. В этом ключе Вацлав Гавел в последней прижизненной публикации для «Новой газеты» (написанной 9 декабря 2011 г.) сформулировал общее видение посткоммунизма следующим образом: «Думаю, что российское общество ведет борьбу с самой жесткой из всех известных форм посткоммунизма, с этакой особенной комбинацией старых стереотипов и новой бизнес-мафиозной среды. Возможно, политологи найдут связь сложившейся в России ситуации с нынешними арабскими революциями, но лично я слышу в происходящем, прежде всего, эхо крушения «железного занавеса», отзвук политических перемен 1989-1990 годов».

Критика современного российского режима как наследия коммунизма вела к выводу о необходимости разоблачения его имитационности : «Поэтому, — говорил Гавел, — я уверен, что необходимо, в первую очередь, убедить граждан России в том, что режим, который преподносится им под видом демократии, никакой демократией не является. Этот режим отмечен лишь некоторыми – крайне формальными – приметами демократии. Не может быть и речи о демократии до тех пор, пока власть оскорбляет достоинство граждан, подминает под себя правосудие, средства массовой информации и манипулирует результатами выборов». Основная трудность на этом пути – в консерватизме самого общества: «Но самой большой угрозой для России было бы равнодушие и апатия людей. Напротив. Они должны неустанно добиваться признания и соблюдения своих прав и свобод. Оппозиционным структурам следует объединиться, сформировать теневое правительство и разъяснять свою программу людям по всей России». Задачи оппозиции исходя из этого таковы: «Оппозиции следует создать влиятельные правовые институты для защиты граждан от полицейского и правового произвола. Оппозиция должна обратиться к соотечественникам, которые на личном опыте убедились в действенности демократических свобод на Западе, с призывом вспомнить о своих корнях и поддержать развитие гражданского общества на родине»^[32].

В этом пламенном заявлении, вполне понятном эмоционально, есть ряд внутренних противоречий: если посткоммунизм – негативное явление, то что придет ему на смену (будет ли это обязательно демократия?); может ли либеральная демократия возникнуть из мафиозного режима; коренится апатия населения в его недостаточной просвещенности или в устойчивой социальной традиции; к каким чертам этой традиции должна апеллировать оппозиция в странах к Востоку от Эльбы, где демократические институты не были частью стабильной институциональной системы; наконец, действительно ли население стремится к демократии или предпочитает авторитарное правление? Опыт переходных периодов в ЦВЕ, на постсоветском пространстве и особенно в странах Азии и Арабского Востока подтверждает, скорее, последнее.

Причинами феномена апатии признаются исторически сформировавшиеся особенности политической культуры региона (склонность населения делегировать решение принципиальных социальных проблем государственной власти), неразвитость гражданского общества и среднего класса (ослабленных в условиях глобализации и евроинтеграции), превращение национализма в основу государственного строительства (как в тех странах, которые восстановили независимость, так особенно в тех, которые впервые обрели ее); подавление национальных меньшинств и рост ксенофобии, связанный с миграциями населения; конфликт поколений (старшее поколение хуже адаптировано к ценностям демократического общества, нежели молодежь), отсутствие стабильных правовых институтов частной собственности и процедур контроля за ее перемещением, сохранение у власти прежних коррумпированных элит. Общим результатом слабости государства становится патернализм как система культурных ожиданий, доминирующих социальных установок и поведенческих практик, в большей или меньшей степени затронувших страны посткоммунистического региона – это не синоним апатии, но, скорее, ее предпосылка. Вопросы демократии в ЦВЕ остаются, поэтому, предметом нескончаемой дискуссии^[33].

Проанализировав данные 29 посткоммунистических стран за четверть века со времени падения Берлинской стены, новейшие исследователи (S. Djankov, O. Hauck) констатировали, что в целом экономический транзит оказался более успешен, чем политический: разрыв в демократии и политических правах в 4-5 раз выше, чем различия на пути к экономической свободе и ведению бизнеса. Констатируется различие путей посткоммунистических стран с позиций экономики и демократизации – одни стали развитыми рыночными экономиками и стабильными парламентскими демократиями, другие диктатурами, третьи – оказались в промежуточной «серой» зоне. Объяснения этого представлены тремя теориями: одна – делает упор на культурные и религиозные традиции (православие и ислам плохо коррелируют с рынком и демократией), другая – связывает это с различием империй (те страны, которые входили в Австро-Венгерскую, лучше адаптировались к изменениям пост-коммунизма, чем те, которые наследовали Османской и Российской империям); третья теория – институциональная (более и менее оптимальные стратегии институционального конструирования и качество принимаемых решений)^[34].

Результат переходных процессов, однако, повсюду оказался противоречив. В одной группе стран им стало установление нестабильно функционирующей демократии, в другой – неопределенность в форме дисфункциональной демократии, в третьей – провал демократического транзита, конституционная ретрадиционализация и авторитаризм. Это заставляет отказаться от привычной «посткоммунистической» парадигмы, вольно или невольно исходящей из предпосылки рационального выбора. Определяющей чертой политического развития стран региона признается феномен «дефектной» или «имитационной» демократии: принятие демократической конституции и проведение выборов оказывается легитимацией авторитарных режимов с несменяемой элитой (во многом состоящей из прежних людей); существование парламента, политических партий, создание политических коалиций – всех этих характерных формальных атрибутов представительного правления — не свидетельствует о торжестве демократии, поскольку контролируется извне олигархическими группами, клановыми структурами и коррупционными схемами. Тезис о «дефектной демократии на грани авторитаризма» был предложен Е. Г. Ясиным для характеристики российской постсоветской политической системы^[35], специфика которой усматривалась прежде всего в исторически обусловленном слиянии власти и собственности^[36]. С этим тезисом можно было бы полностью согласиться, если бы не одно обстоятельство – данное определение буквально воспроизводится во всех странах ЦВЕ и, следовательно, не выражает специфики России.

Выражением этой особенности политических систем стран региона стал ряд понятий, примененных для описания режимов отдельных государств. Среди них фигурируют – «деформированное государство» (Чехия)^[37]; «слабое государство» (Болгария)^[38], «частное государство» (Венгрия)^[39], «мафиозное государство» (Венгрия)^[40], «аморфное государство» (Сербия), «коррупционное государство»^[41], «клиентелистское государство» и т.д. Для всех посткоммунистических стран Евразии констатируется парадокс – существование внешне сильного государства, которое на деле остается слабым – слабость рациональных институтов (временами доходящая до полной деинституционализации) компенсируется особым стилем правления, опирающимся на механизмы распределения бюрократической ренты и персональные связи^[42]. Аморфность государства накладывается на ряд факторов, специфичных для отдельных субрегионов, напр., стран бывшей Югославии: сравнение Словении, Македонии, Сербии, Хорватии, Боснии и Черногории – показывает не только черты сходства, но и существенные различия, определившие разнообразие стратегий адаптации. Те же элементы клиентелизма представлены в странах постсоветского региона, особенно на его периферии – в патерналистских диктатурах Средней Азии или олигархической демократии на Украине^[43].

Эволюция оценок посткоммунистических политических режимов, определяемых традиционно как «гибридные», раскрывает изменение в понимании их природы. В 1990-начале 2000-х гг. они интерпретировались как противоречивая форма перехода к демократии — «полудемократия», «виртуальная демократия», «электоральная демократия», «делегативная демократия». Позднее (начиная с 2000-х гг.) их перестают рассматривать с позиций демократического транзита (и предопределенности его результата в виде построения демократии), отмечая преобладание авторитарной составляющей над демократической. Ключевым становится понятие «нелиберальной демократии», а также ряд дефиниций, упирающих уже на авторитарный компонент их функционирования – «частично свободное государство», «мягкий авторитаризм», «полу-авторитаризм», электоральный авторитаризм», «конкурентный авторитаризм», «псевдодемократия». Сегодня все чаще используется понятие «авторитаризм» (без прилагательных), а некоторые говорят о новом виде тоталитаризма. В целом характерно внимание к разнообразию и вариативности моделей транзита и их неоднозначным результатам^[44].

В результате большинство наблюдателей констатирует отсутствие в регионе «действенной демократии», говорят о «несостоявшихся государствах», а некоторые доводят эту мысль до тезиса о реставрации старой номенклатурной системы и даже неизбежности новой демократической революции.

6.Евроскептицизм как форма обретения национальной идентичности в странах ЦВЕ

Важным фактором трансформации посткоммунизма становится место ЦВЕ в ЕС и вообще глобальной системе отношений. Констатируется очевидная дифференциация позиций в отношении глобализации с ростом критических оценок ее экономических и социальных следствий^[45]. Она становится источником новых вызовов для региона и отдельных его частей^[46], оказывая влияние на характер и динамику интеграционных процессов^[47]. В условиях глобализации, — считают критики, — «Запад» перестал представлять собой единое целое – он столкнулся с противоречиями и дезинтеграционными тенденциями. Полагая, что сохраняет контроль над ситуацией, он столкнулся с тем, что «управляет пустотой» (используя метафору P. Mair – «Ruling the void»)^[48]. Понятие «опустошения» западных демократий раскрывается по таким параметрам как сужение социального пространства гражданского общества, отделение партийной политики от народа, размывание политического спектра в его крайних полюсах, смешение программ традиционных партий и неспособность электората различать их, отрыв политиков от реальности. Эти параметры особенно заметны в посткоммунистическом регионе Восточной Европы.

В этом контексте выдвинуты полярные оценки такого явления как «евроскептицизм» — критическое отношение к европейской интеграции и возможностям участия в ней стран Центральной и Восточной Европы. Одни понимают евроскептицизм как совершенно естественное следствие быстрых интеграционных процессов: он существует во всех западных странах, причем особой силы достиг в тех из них, которые стремятся сохранить культурную и политическую самобытность, как Англия, Франция, Голландия или Ирландия (именно в этих странах большинство выступило против принятия Конституции ЕС). Пример Брексита стал поворотной точкой в общеевропейской дискуссии, позволив ряду стран ЦВЕ вслух произнести слово «суверенитет».

В этом смысле евроскептицизм в странах Восточной Европы ничем не отличается от того, который представлен в государствах-учредителях ЕС. Но имеет значение социальная функция этого явления в регионе ЦВЕ. Одними была высказана точка зрения о полном отсутствии евроскептицизма как особого явления в Восточном регионе. Другие, напротив, подчеркивают специфическую природу данного феномена в «новой» Европе. Рост евроскептицизма в Чехии, Польше, Венгрии, Болгарии, Румынии, странах Балтии – определяется незавершенностью процессов модернизации, опасениями утраты национальной идентичности, возрождения старых претензий или поглощения более сильными странами ЕС. Эти настроения в ряде стран региона коррелируются со стремлением к установлению приоритетного партнерства с США в противовес «диктату» Брюсселя.

Неопределенность картины будущего – означает отсутствие политического воображения. Единство «Запада» как теоретической конструкции, основанное на его восприятии с позиций либеральной идентичности (легитимности), победившей все другие, начинает размываться. Восточная Европа оказалась перед выбором: означает ли принадлежность к Западу вступление в НАТО; целесообразно ли следовать за Трампом против Европы, а в ней самой – за Великобританией или Брюсселем. С этих позиций под вопросом оказывается единство региональной идентичности Восточной Европы: это уже не регион, а скорее блок «нормативной идентичности». Различные ее части вынуждены ориентироваться на более крупные региональные объединения, известные как Глобальный Север, Юг и Запад-Восток. Европа переосмысливает себя, глядя на другие регионы, но теряет единство идентичности и привлекательность в качестве модели. Фактор России и Китая вносит коррективы в геополитическую роль ЕС как глобального региона, предлагая элитам стран ЦВЕ новые экономические стратегии и политические ориентиры, несовместимые с либерализмом^[49].

Ситуация, — полагают критики посткоммунистического проекта (особенно Б.Буден), — возвращается к 90-м годам ХХ в. на новом уровне. Восточная Европа сталкивается со схожей дилеммой: вся концепция посткоммунистического транзита была глубоко идеологической, а поэтому плохо отвечает нестандартным вызовам. На деле глобализация включает смену идеологий — переход от идеологии потребления к идеологии выживания. Первая идеология (господствовавшая в 1990-е гг.) постулировала, что рыночная экономика самостоятельно обеспечит экономический рост, высокие жизненные стандарты и демократию. В условиях глобализации эта иллюзия перестает соответствовать действительности. Народы и элиты постсоветских стран вынуждены принимать решения, навязываемые извне – ведущими игроками (сильными государствами, транснациональными финансовыми регуляторами и компаниями), утрачивая позиции в производстве, кадрах и профессиональных навыках. Экономическая дилемма посткоммунистических стран оказывается предельно проста – либо дешевая рабочая сила и приток инвестиций, либо дорогая рабочая сила – без них^[50].

Новый тип региональной идентичности ЦВЕ формируется, поэтому, как защитная реакция от деструктивных следствий глобализации — противопоставление региона Западу. Эта «Самоизоляция» региона Восточной Европы проходит в форме его «Само-овосточнивания» (self-Easternization) — выступает как защитный проект, выражающий себя прежде всего в культуре и искусстве. Имеется в виду политика идентичности, направленная на преодоление отчуждения, форма борьбы за признание со стороны Большого Запада. Посткоммунизм выражает неустойчивый баланс между завышенными ожиданиями и разочарованием, причем с нарастанием последнего. Сам факт распространения евроскептицизма не означает отказа от интеграции: эта группа стран декларирует желание остаться в Евросоюзе, поскольку стала частью политического процесса Европы. Однако элиты этих стран хотят иметь другой Евросоюз, основы функционирования которого, — как экономические, так и правовые, — имеют мало общего с его изначально принятой моделью (закрепленной в Лиссабонском договоре 2007 г.). Предлагается даже переосмысление понятия посткоммунизма как выражения европоцентризма – оно не отражает реальной ситуации, а сам язык дискуссии о нем (использующий терминологию устойчивых западных демократий) фактически камуфлирует совершенно иную реальность^[51].

Новое измерение данной проблемы связано с различным статусом постсоветских государств в отношении интеграции: те из них, которые вошли в ЕС (как Польша, Венгрия и Чехия) требуют большей автономии; те, которые получили статус «кандидата в члены», начинают тяготиться длительным «стоянием в очереди». Некоторые субрегионы (как страны Балтии) оказались потеряны в Европе и констатируют, что их голос практически «не слышен» в Брюсселе^[52].  В Европе представлены и «спорные» регионы – это Балканы, которые, по общему молчаливому признанию, относятся к Европе только формально (географически, но не политически). На Балканах процессы европеизации и демократизации, следуя современным оценкам, – тотально провалились (Босния-Герцоговина, Хорватия, Сербия-Косово, Албания, Македония, а также Румыния). Постсоветская трансформация не нашла здесь завершения: эти страны создали проблемы, которые сами не могут решить, делегируя их ЕС (в который не входят). Балканы воспринимаются в Европе как чуждый регион, культурно другой и неспособный на интеграцию. В этом контексте заявление Э. Макрона о нежелании включать балканские страны в ЕС – выражение устойчивой позиции. В то же время, «балканизация» или «украинизация» Европы, – заметный тренд, идущий без прямой интеграции этих регионов.

Евроскептицизм может быть подразделен по идеологическому принципу на «левый» (выступающий с критикой неолиберальной экономической модели ЕС и его политики безопасности) и «правый» (отстаивающий интересы национальных государств с позиций защиты «национальной идентичности»), причем в Восточной Европе преобладает именно вторая разновидность. Носителями идеологии евроскептицизма становятся не только радикальные маргинальные партии, но и правящие партии, для которых характерна скорее умеренная форма критики — «еврореализм» и «еврокритицизм». Иллюстрацией данного типа евроскептицизма выступают прежде всего заявления руководства Венгрии и Польши по ряду стратегических вопросов будущего ЕС.

Наконец, следует иметь в виду динамику евроскептицизма, связанную с быстрым изменением объекта критики – самого ЕС, перспективы которого все чаще связываются с переходом от Европы ценностей к Европе прагматических интересов. Но не станет ли пересмотр ценностей концом ЕС как геополитического проекта?

7.Означает ли сегодня посткоммунизм – правый популизм?

Правый поворот, как показывают его оппоненты, приобретает вполне выраженные концептуальные формы^[53]. Весь идейный багаж и научный аппарат теории транзита – оказывается под атакой именно в тех регионах, которые теоретики глобальной системы определяют как полу-периферию (Латинская Америка, Восточная Европа, Восточная Азия, Южная Африка). В контексте современных конфликтов консервативными популистами вводятся понятия «Крепость Европа», или «белые негры», призванные выразить противостояние Восточноевропейского региона с исламизацией, что напоминает понятия «крепость Россия» и «русский мир» (для противостояния с Западом). Для этого течения характерна критика либерализма, западных демократий, восхваление авторитарной модернизации (по образцу Китая) и даже коммунистических лидеров времен холодной войны.

В то время как на Западе с популизмом до последнего времени (т.е. до Брексита и появления феномена Трампа) удавалось справиться, в Восточной Европе можно говорить о его триумфе. Наиболее четко данный эффект представлен в посткомунистических странах, известных как Вышеградская группа — Польша, Венгрия, Чехия, Словакия, ранее стоявших в авангарде посткоммунистической трансформации, а ныне представляющих консервативные режимы, где правительства возглавляются популистами^[54]. Имеет место определенное различие лидеров:  премьер-министр Венгрии Виктор Орбан – правый националист, польский лидер Ярослав Качиньский – идеолог, одержимый Россией и смертью брата-близнеца, премьер-министр Словакии Роберт Фицо – левый популист, премьер Чехии Андрей Бабич – сторонник Трампа и Берлускони, обещавших избавить свои страны от коррупции и вести управление как бизнес. Всех этих лидеров объединяет не столько идеология, сколько поиск ответа на внешние вызовы.  Все они против возможного нарастания хаоса в ЕС, связанного с миграциями и угрозой терроризма. Во всех этих странах значительная часть людей считает себя обманутой. Никто не жалеет о крушении коммунизма, но они не получили улучшений с установлением демократии, все дивиденды от которой достались элитам. Элиты этих стран верят, что окружены врагами – внешними (немцами и русскими) или внутренними (слово «либерализм» приобрело крайне негативный смысл в официальном языке)^[55]. В Чехии и Словакии эта ситуация афористично определяется как «демократия без демократов»^[56].

Значимый юбилей — 30 лет со времени падения Берлинской стены (9 ноября 2019) — стимулировал размышления о влиянии непреодоленного наследия коммунистической идеологии на сознание и поведение населения Восточной Европы. На основании сравнительного исследования посткоммунистических стран  было выявлено три фактора, подтверждающих этот вывод – граждане этих стран менее поддерживают демократию, более склонны к восприятию предоставляемых государством социальных благ и тяготеют к установкам левого авторитаризма. Комбинация этих трех факторов, — по мнению авторов специального исследования (Pop-Eleches G., Tucker B.), — способна объяснить возрождение нелиберального популизма в таких странах как Польша и Венгрия. Теоретически сочетание данных факторов может объясняться как объективными условиями (климат, влияющий на восприятие роли гособеспечения), так и опосредованным влиянием коммунизма. Авторы стремятся разрешить данную дилемму, исследуя связи длительности срока пребывания страны в коммунизме с характером посткоммунистических ценностей. Они установили, что, действительно, с каждым дополнительным годом пребывания в коммунизме ассоциируется большая поддержка государственно обеспечиваемой социальной сферы, меньшая поддержка демократии и большая вероятность быть сторонником левого авторитаризма. Гораздо менее вероятным признано предположение, что эти подходы являются просто результатом особенностей положения посткоммунистических стран, связанных с учетом экономического кризиса или институциональных отличий. Коммунизм действительно обеспечил усвоение набора мощных традиционалистских установок. Но объясняет ли это феномен правого поворота, поскольку в своей риторике ПИС и Фидес отрицают коммунизм и стоят на правых националистических позициях? Предлагается два возможных объяснения – популисты заимствуют у левых их экономическую платформу или предлагают альтернативу с учетом поколенческого разрыва (к левому авторитаризму склонны представители более старших поколений, дольше жившие при коммунизме, а к правому, анти-демократическому направлению, тяготеют более молодые поколения). Эти выкладки, — по мнению аналитиков, — позволяют понять распространение популизма в регионе^[57].

Таким образом, посткоммунизм – едва ли тождественен правому популизму, но между ними, несомненно, существует опосредованная связь. Правый поворот в странах Вышеградской группы, особенно начиная с миграционного кризиса в Европе 2015 г., Брексита и прихода к власти администрации Трампа, — обозначил вызов теории демократического транзита: при общем росте экономики усиливаются авторитарные и олигархические тенденции. Они выражаются в утрате доверия масс к демократическим институтам и элитам, росте (реальном или воображаемом) коррупции, патернализма, клиентелизме и поиске «сильных» лидеров. В сравнительной перспективе процессов в регионе ЦВЕ имеет значение общий вектор трансформации идеологических основ российской власти. Он демонстрирует те же основные тенденции, но выражает их гораздо более определенно.

8. Пересмотр легитимности российской власти в 2020 г. как завершение большого постсоветского конституционного цикла

Подведение итогов посткоммунизма в России связано с глубоким пересмотром легитимирующих основ власти, получивших четкое юридическое оформление в рамках конституционной реформы 2020 г.^[58]. Ревизия ценностей российского конституционализма^[59] затрагивает три ключевых аспекта легитимности.

Это, во-первых, пересмотр соотношения позитивной и негативной легитимности в категориях пространства, времени и смысла существования. В пространственном измерении – это выстраивание нового баланса международного и конституционного права, а также интернациональных и национальных судов в пользу последних. В хронологическом измерении — дополнение рационально-правовых ее основ апелляцией к традиции: исторический аспект обоснования государства не ограничивается посткоммунистическим периодом, но включает всю многовековую историю российской государственности. В интерпретации смысла существования государства поправками акцент сделан на его идентичность, раскрываемую в понятиях общности судеб, национального суверенитета и территориальной целостности. Концентрированное выражение этих легитимирующих параметров представлено в конституционных положениях о «национализации элит» – вводимыми  ограничениями для замещения государственных и муниципальных должностей, цель которых состоит в ослаблении космополитических устремлений элиты и отсечении от власти пребывающих за границей оппозиционных элементов.

Во-вторых, пересмотр соотношения содержательной и инструментальной легитимности. Первая (основанная на ценностях) предполагает существование определенного социального консенсуса — «общественного договора» общества и власти, вторая (основанная на институтах) – меры его обеспечения. Конституционными поправками предложена новая версия такого договора – понимания принципа социального государства с позиций идеологии солидаризма, интерпретация которой поправками тяготеет к воспроизводству традиционалистских представлений о социальной ответственности, государственном попечительстве и вертикальных коммуникациях, характерных для неоконсервативного (неокорпоративистского) типа легитимации власти. Но содержательная легитимность идеологии солидаризма сведена к трем инструментальным параметрам – гарантиям определенных социальных обязательств государства;  возрождению элементов социального патернализма и формированию институтов, способных дать определенный мобилизационный эффект в отношениях общества и государства.

В-третьих, пересмотр соотношения уровней легитимности в федеративном государстве – общегосударственной, региональной и локальной. Эта концепция реализуется по трем направлениям – расширение полномочий федерального центра, ограничение полномочий субъектов и встраивание местного самоуправления в единую вертикаль власти. Данный итог закреплен поправками, вводящими в Конституцию новый легитимирующий принцип — «единой системы публичной власти»: суверенная власть политического союза распространяется на всю территорию страны и функционирует как единое системное целое в конкретных организационных формах, определяемых Конституцией. В этой конструкции государственности неоимперского типа растворяются полномочия регионов и автономия институтов местного самоуправления. Конфликты разных типов легитимности на трех уровнях отныне едва ли могут получить адекватное конституционное или судебное разрешение, но предполагают преимущественно политическое решение – в соответствии с принципом «функционального единства» всех уровней власти и управления.

Цели и средства трансформации публичной власти в России вступают в противоречие. Перестройка публичной власти поправками декларировала в качестве общественно значимой цели расширение парламентского компонента для повышения гибкости политической системы, но в реальности существенно скорректировала механизм разделения властей в направлении централизации власти. С одной стороны, поправки действительно фиксируют  определенное расширение полномочий всех трех ветвей власти по горизонтали – их балансировку в отношении друг к другу для придания системе большей гибкости. С другой стороны, поправки проводят существенное ослабление полномочий всех ветвей власти в отношении президента. Данный результат был достигнут за счет совокупности отдельных корректирующих поправок в отношении каждой из ветвей власти, общий эффект которых состоял в ослаблении их влияния по отношению к институту главы государства. Таким образом, в поправках представлено противоречие публично заявленных целей (расширение парламентаризма) и использованных средств – делегирование существенной части полномочий всех трех властей главе государства, выполняющего не только функции арбитра, но и легитимного центра координации и направления их деятельности.

Общий вектор изменений состоит в дальнейшем пересмотре модели смешанной формы правления со свойственной ей системой разделения властей, изначально заложенной в российской конституции, хотя и с существенными отступлениями. Поправки отражают движение в направлении президентской формы правления. Ключевой инновацией на этом пути следует признать формальное наделение главы государства функцией руководства правительством (судьбу которого он решает по своему усмотрению), что является элементом президентской формы, — но при полном элиминировании свойственных ей сдержек и противовесов (классическая президентская система не предусматривает роспуска парламента президентом). Это позволяет заключить о переходе от одного типа институциональной легитимности (дуалистической президентско-парламентской) к другому – монистического quasi-президентского режима, — с практически неограниченными полномочиями главы государства.

Поправки изменяют баланс конституционных и мета-конституционных основ легитимности власти. Конституционные параметры легитимности вытекают из юридически зафиксированных полномочий главы государства или их толкования судебной властью, которое может иметь расширительный характер (так называемые явные и скрытые полномочия, выводимые из совокупности конституционных норм). Мета-конституционные полномочия – те, которые опираются на роль президента как символической фигуры в публичном пространстве, высшего представителя государства в международных отношениях, медиатора в разрешении социальных, национальных и политических конфликтов.

Конституционные поправки создают основу для реконструкции легитимности главы государства — в направлении объединения правового и экстра-правового компонентов с усилением их мета-конституционного понимания, — в виде нового символического статуса главы государства как гаранта «гражданского мира и согласия в стране» (напоминающего статус глав государств ряда постсоветских авторитарных режимов). Вводя формальную фиксацию практически неограниченной власти главы государства, поправки одновременно включают расширенную трактовку его иммунитета от преследований, меняют баланс между правовой и персоналистской легитимностью в пользу последней и открывают перспективы неограниченного пребывания у власти действующего лидера. В совокупности всех этих параметров данная система может быть определена понятием конституционного авторитаризма, используемым для описания ситуаций установления неограниченной власти формально конституционным путем (в отличие от обычной диктатуры, как правило индифферентной к конституционным рамкам).

Реконструкция легитимирующей формулы власти. В целом, принятие поправок обеспечило ряд жизненно важных политических целей правящего режима – глубокий пересмотр содержания конституционных принципов при их внешней неизменности; воспроизводство легитимности политического режима на новых основаниях; демонстрация единства всех ветвей власти перед внешними и внутренними вызовами; пролонгирование мандата действующего главы государства на неопределенный срок; поддержка этих решений плебисцитом (не важно, реальным или имитационным) и, что принципиально, проведение всех этих изменений в рамках формальной конституционной легальности, обеспечивающей правовую преемственность действующей власти. Данная конструкция легитимности власти вполне соответствует реставрационным историческим периодам, подводя итоги всему постсоветскому конституционному циклу и его завершающей фазы – реконституционализации (т.е. пересмотра смысла ранее принятой конституции с позиций реставрационной логики). Она конституционно фиксирует все основные изменения предшествующих десятилетий в направлении консервативного пересмотра либерального потенциала Конституции 1993 г., завершая этот процесс признанием юридической реальности государства неоимперского типа с авторитарно-плебисцитарным политическим режимом.

Формула легитимности, введенная поправками 2020 и закрепленная в ходе их продвижения, — внутренне противоречива: она комбинирует конституционно-демократическую основу политического строя с внеправовыми (культурными) параметрами, включающими историю, нацию, солидарность, приоритет публичной власти над обществом, символический (мета-конституционный) статус главы государства. Система конституционных ценностей пересмотрена изменением баланса негативной и позитивной легитимности, а аутентичные цели редуцированы к средствам их достижения. В рамках этой формулы суверен (народ) демократическим путем делегирует свою власть главе государства, выполняющего тем самым функцию его единственного и перманентного представителя.

Самым точным определением сложившегося политического режима является понятие конституционного авторитаризма — конституционной диктатуры^[60] – системы правления, при которой на основе конституции, при согласии общества (подтвержденном на плебисците) и при единодушном одобрении всех ветвей власти, происходит установление практически неограниченной власти института главы государства, персонифицированного в фигуре действующего лидера. Стабильность легитимирующей формулы, жизнеспособность политического режима и его эффективность в преодолении внешних и внутренних вызовов отныне определяются преимущественно одним фактором – успехом лидера, которому народ доверил свою судьбу.

10. Механизмы политической и правовой ретрадиционализации в посткоммунистическом регионе

Основными направлениями посткоммунистической реставрационной стабилизации в странах Восточной Европы и России стали: пересмотр отношения к нормам международного (европейского) права, ревизия подходов к правам человека и их реализации, принятие конституционных поправок в области этно-национальных отношений, восстановления традиционалистских ценностей и стереотипов, а также корректировка механизма разделения властей, направленная на усиление исполнительной власти и снижение роли и независимости конституционного правосудия в перспективе популистских требований «демократизации» и отказа от «правления судей».  Не менее значим популистский тренд оказался в странах постсоветского пространства, оказав существенное влияние на содержание и динамику новейших конституционных изменений в рамках революционной, реформистской и особенно консервативно-охранительной стратегий конституционного пересмотра^[61].

Масштаб ретрадиционализации определяется глубиной ревизии основ конституционного строя, интенсивностью пересмотра законодательства, а также используемыми для этого политическими технологиями. Технологии конституционной ревизии могут быть различны – принятие новой конституции (Венгрия), включение в конституцию поправок по значимым вопросам (Румыния, Болгария, Чехия и др.), изменение конституционных преамбул (Прибалтика), внесение изменений в конституционное законодательство, а также трансформация судебного правосудия и (или) толкования конституционных норм (Польша). Контрреформы могут осуществляться единовременно («консервативная революция»), в несколько этапов («контрреформы»), или быть растянуты во времени (в стиле «ползучей деконституционализации»).

Избрание определенной технологии или их комбинации определяется уровнем социальной поддержки консервативных сил и степени установления их контроля над властными институтами. В случае полного контроля правящей партии или коалиции над парламентом наиболее вероятно проведение конституционного референдума и принятие новой конституции (Венгрия), в случае неполного контроля (когда правящая партия не имеет необходимого большинства в парламенте для проведения поправок в Конституцию) представлено стремление изменить всю политическую систему страны с помощью законодательных и нормативных актов более низкого уровня, корректировок парламентских регламентов, не прибегая к изменению Конституции (Польша), в случае раскола парламентского большинства характерно появление конституционных поправок противоположной направленности (Болгария) или последующее дезавуирование выдвинутых поправок новой коалицией (Румыния) при более или менее выраженной политизации Конституционных судов.

В России блок конституционных поправок 2020 г. предстает попыткой системной реконструкции легитимности политического режима, осознающего растущую угрозу своему положению с позиций внешних и внутренних вызовов. Это позволяет объяснить механизм конституционной ревизии в России, сочетавший формальное сохранение конституционной преемственности с ее фактическим пересмотром на уровне ценностей, принципов, норм и институтов. Противоречие двух устремлений – к сохранению конституционных норм о поправках (имеющих принципиальное легитимирующее значение) и необходимости их фактической ревизии было снято разработчиками балансированием на грани конституционности, хотя и без формального отказа от нее. Технически задача была решена с помощью «поправки-отмены» (revision-abrogation, следуя французской формуле) — одномоментного разрыва конституционной преемственности при ее немедленном воспроизводстве – в рамках принятия проекта Закона о поправке^[62] с одновременным признанием его соответствия Конституции Конституционным Судом РФ – проекта, наделявшего КС правом определять его конституционность^[63]. Определяющим фактором успеха легитимации конституционных поправок следует признать информационную монополию власти, организацию развернутой пиар-кампании, и ее продуманную адресную направленность. В результате, была сформирована комбинированная легитимность поправок как синтез правовых, социальных и институционально-политических аргументов.

В тех странах, где процесс эрозии конституционных ценностей, принципов и норм зашел достаточно далеко, представлено кумулятивное воздействие разных форм конституционной ревизии. Однако цели контрреформ остаются принципиально сходными. Преодоление конституционного кризиса усматривается популистской партией в выдвижении проекта новой конституции, с его последующим принятием на референдуме. Основным препятствием правовых трансформаций выступает не столько оппозиция (в силу ее слабости) сколько апатия общества, низкий уровень легитимности власти, отсутствие квалифицированного большинства, способного провести реформу; а главное – политического консенсуса. В случае успеха контрреформы возможно принятие новой конституции, закрепляющей консервативно-клерикальные ценности и авторитарный тренд – установление контроля правящей партии над судами и прокуратурой, изменение парламентского регламента, пересмотр принципа разделения властей в направлении концентрации полномочий исполнительной власти.

Механизмы конституционной ретрадиционализации, которые использует популизм, интуитивно связаны с отказом от принципа идеологического плюрализма и политической нейтральности конституционного правосудия. Но они варьируются, включая весь спектр технологий конституционной ревизии – от «консервативной революции» путем созыва Конституанты или проведения национального референдума до изменения преамбул, конституционных поправок, законодательных новаций, судебного толкования, а также широкого набора экстраконституционных механизмов, выражающих лавирование политической элиты в условиях принятого «консервативного консенсуса». В большинстве стран Восточной Европы имеет место «ползучая» реконституционализация – частичный пересмотр законодательства и политических практик ЕС. Российский вариант ретрадиционализации идет гораздо дальше, демонстрируя логику конституционного параллелизма, мнимого конституционализма и расширения неформальных практик, доведенных до принятия формулы конституционной диктатуры.

Ключевая проблема – с какого времени (или с учетом каких факторов) следует констатировать необратимость консервативно-популистского тренда. Таким основополагающим критерием, на наш взгляд, является отказ от принципа плюрализма или невозможность его реализации, гарантией чего остается сохранение независимости конституционного правосудия. В соответствии с этим критерием все страны региона могут быть разделены на три группы – те, где это ядро конституционных гарантий сохраняет значение (не важно, в результате внешнего контроля или внутренней динамики); те, где оно подверглось эрозии в результате контрреформ и те, где оно уже утратило реальный смысл, оставаясь скорее пожеланием на будущее. Очевидно, что большинство стран региона ЦВЕ принадлежит ко второй (промежуточной) группе, а действенность принципа плюрализма сохраняется во многом благодаря контролю ЕС за внутренней динамикой конституционной трансформации. В России и других постсоветских странах, где этот внешний фактор менее значим, конституционный популизм регулируется и сдерживается исключительно прагматическими интересами самой власти. 

Выводы: Конец посткоммунизма и перспективы либерализма

Посткоммунизм – понятие, доступное различным трактовкам, определяющим содержание выводов о его месте и перспективах.

Во-первых, он понимается как определенный социальный идеал – нечто вроде «коммунизма наоборот». В этом смысле он выполняет функции определенной идеологии, включающей ценности, программу социальных приоритетов и описание целей движения. В качестве идеологии посткоммунизм не смог ответить на вызовы глобализации, приведшей к трансформации содержания и смысла ряда основополагающих принципов классической западной демократии в условиях столкновения интеграционных и дезинтеграционных факторов мирового и европейского развития. Их общим результатом выступил конфликт транснациональной и национальной легитимности, общим выражением которого стал «дефицит демократии».

Во-вторых, посткоммунизм выполняет задачи идентификации определенного региона – его геополитических рамок, культурных особенностей и исторической эволюции в новейшее время. В качестве обоснования идентичности региона посткоммунизм столкнулся с фактором национализма — растущим разрывом общих ценностей посткоммунистического региона и интересов входящих в него субрегионов и отдельных стран с учетом глобальной экономической конкуренции и смены геополитических приоритетов. Запрос на возрождение государственности подчеркнул роль культурной и исторической традиции национальных государств, которая, временно отступив под натиском демократических процессов, со временем вернула свои позиции в форме евроскептицизма и гипертрофированного отстаивания суверенитета.

В-третьих, данное понятие выражает стратегию модернизации, описывая механизмы перехода от коммунизма к демократии, связанные с этим противоречия и технологии их преодоления. В качестве стратегии модернизации посткоммунизм оказался не более чем разновидностью периферийной модели «догоняющего развития». Соотношение западного оригинала и восточноевропейской копии разошлось по времени: пока посткоммунистический регион догонял Запад (каким он был раньше), тот оказался внутренне измененным, утрачивая сходство с классическим образцом западной демократии и внутреннее единство под влиянием экономических диспропорций, миграционного кризиса, информационного манипулирования.

По всем трем направлениям интерпретации констатируется неадекватность посткоммунистического эксперимента через 30 лет после его запуска в ходе демократических революций 1990-х гг. Политический вакуум, образовавшийся в результате исчерпания проекта посткоммунизма, был быстро заполнен популизмом, представляющим собой реакцию на неэффективность постсоветского решения. Популизм воспроизводит, поэтому, прежние идеологические конструкции, направленные против либеральной демократии, включая широкий спектр различных консервативных доктрин – от умеренного консерватизма до правого экстремизма.

Посткоммунистическая ретрадиционализация различается в Восточной Европе, постсоветском регионе и России по тем задачам, которые она стремится разрешить и тем реальным вызовам, с которыми столкнулось общество. Для ЦВЕ – это угроза утраты национальной идентичности в условиях глобализации, евроинтеграции и миграционного кризиса. Для большинства стран постсоветского региона – это проблема выбора пути самоопределения между ЕС и Россией, не считая других активных центров силы и выдвигаемых ими моделей политического устройства (прежде всего – США и Китай). Для России – решение проблем постсоветского урегулирования – выстраивания отношений со странами постсоветского региона, которые, неожиданно обретя независимость, сами находятся в мучительном поиске идентичности. Таким образом, ключевой лозунг восточноевропейских популистов – больше самостоятельности и децентрализации в рамках ЕС, постсоветских элит – своевременного приспособления к меняющимся глобальным и региональным трендам, российских – больше имперской унификации и централизации. В Восточной Европе конституционный популизм — инструмент прихода к власти (смены элит), в части стран постсоветского региона – инструмент ее перераспределения (между группами внутри олигархической элиты), в России – ее сохранения, т.е. удержания власти действующей элитой. Однако нигде популизм не предложил полноценной картины будущего, основанной на принятии общих ценностей и перспективных идеалов, годных на экспорт.

С позиций данного анализа задача либерализма состоит не в том, чтобы отстаивать сохранение посткоммунистического проекта в его первоначальной романтической версии, не в том, чтобы «склеить» на его основе расколотые части былого единства региона, и, тем более, не в том, чтобы пытаться реализовать свои устремления в союзе с популизмом. Это было бы наивно, губительно для либерализма и едва ли реализуемо в условиях удержания власти консервативными элитами. Выход усматривается в четком разграничении места исторического и актуализированного либерализма – предложении его современной версии, основанной на научной адаптации классического наследия к решению задач современного общества. Это особенно ощутимо в России, где либерализм не имеет глубоких исторических корней и вынужденно соотносит себя с задачами государственной власти по модернизации страны^[64]. В эру глобализации необходима особая концепция и стратегия преобразований, связанных, с одной стороны, с созданием равноправных условий интернационального диалога о правах и их смысле и закреплением общих ценностей и критериев оценки их реализации, с другой – преодолением национального и культурного изоляционизма (устойчивых социальных и когнитивных стереотипов в данном обществе), с третьей – предложением транснациональных институтов и практик правового регулирования, адекватных ситуации отдельных групп стран.

Выход из противоречий посткоммунизма станет возможен на новом витке интеграционных процессов, предполагающем отказ от издержек изоляционистских популистских решений в пользу более эффективных транснациональных и региональных концепций правового и политического регулирования.

 

Примечания:

[1] Медушевский Андрей Николаевич – доктор философских наук; ординарный профессор Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики», Москва, Россия (e-mail: amedushevsky@mail.ru). Andrei N. Medushevskiy — Doctor of sciences (Philosophy), tenured professor at the National Research University Higher School of Economics (HSE University). Address: 20, Myasnitskaya st., Moscow, 101000, Russian Federation. E-mail: amedushevsky@mail.ru

[2] Статья подготовлена в ходе/в результате проведения исследования/работы (№ проекта 20-01-006) в рамках Программы «Научный фонд Национального исследовательского университета „Высшая школа экономики“ (НИУ ВШЭ)» в 2020 — 2021 гг. и в рамках государственной поддержки ведущих университетов Российской Федерации «5-100». The article was prepared within the framework of the Academic Fund Program at the National Research University Higher School of Economics (HSE University) in 2020 — 2021 (grant № 20-01-006) and within the framework of the Russian Academic Excellence Project «5-100».

[1] Конституция Европейского Союза: Договор, устанавливающий Конституцию для Европы. М.: ИНФРА-М, 2005.

[2] Европейский Союз. Основополагающие акты в редакции Лиссабонского договора с комментариями. М. ИНФРА-М., 2011.

[3] Медушевский А.Н. Политические сочинения: право и власть в условиях социальных трансформаций. М.-Спб.: Центр гуманитарных инициатив, 2015.

[4]  A Quarter Century of Post-Communism. Ed. by M.S. Fish, G. Gill, M. Petrovic. London:  Palgrave Macmillan, 2017.

[5] Constitutional Politics in Central and Eastern Europe. Ed. by A. Fruhstorfer, M. Hein. Springer, 2016.

[6] Buden B. Zone des Übergangs: Vom Ende des Postkommunismus. Berlin: Suhrkamp, 2009.

[7] Bogdan C., Sikora P. The End of the End (of Post-communism)// Revista ARTA. Prague, April 11, 2019. Accessed: https://revistaarta.ro/en/the-end-of-the-end-of-postcommunism/

[8] Identity in Transformation: Postmodernity, Post-communism and Globalization. Ed. by M. Kempny, A. Jawlowska. London: Praeger Publishes, 2002.

[9] Rose R. Understanding Post-Communist Transformation: A Bottom up Approach. New York: Routledge, 2009.

[10] Williams A. (13.12.2016)// Accessed: /https://www.ebrd.com/news/2016/life-satisfaction-increasing-in-postcommunist-countries-new-ebrd-survey-shows-.html

[11] Henley J. 30 Years after Communism, Eastern Europe divided on democracy’s impact: Pew research reveals very different views on whether countries are better off today (The Guardian, 15.10.2019) // Accessed: https://www.theguardian.com/world/2019/oct/15/30-years-after-communism-east-europeans-divided-over-democracys-impact

[12] Henley J. 30 Years after Communism// The Guardian, 15.10.2019.

[13] Ekiert G. Three Generations of Research on Post-Communist Politics—a Sketch// East European Politics and Societies.2015. Vol. 29. N. 2. P. 323–327.

[14] Orenstein M.A. Out of the Red: Building Capitalism and Democracy in Post-communist Europe. University of Michigan Press, 2001.

[15] Eyal G. The Origins of Post-communist States: From Prague Spring to the Breakup of Czechoslovakia. University of Minnesota Press, 2003.

[16] Transitions in Central and Eastern European Countries: Experiences and Future Perspectives. Ed. by P. Maldini, D. Vidovic. Zagreb: University of Dubrovnik, 2007.

[17] Ekiert G. Eastern Europe’s Post-communist Transformations (20.03.2012)// Accessed: https://www.worldpoliticsreview.com/articles/11749/eastern-europes-postcommunist-transformations

[18] Porter-Szűcs B.// Accessed: https://theglobepost.com/2019/06/12/poland-communism-1989/

[19] When Eastern Europe Left the World Behind. An Interview with James Mark // Jacobin, 01.06.2020.

[20] Cohen S.J. Politics without a Past: The Absence of History in Post-communist Nationalism. Duke University Press, 1999.

[21] After Independence: Making and Protecting the Nation in Post-colonial and Post-communist States. Ed. by L.W. Barrington. University of Michigan Press, 2006.

[22] The Round Table Talks and the Breakdown of Communism. Ed. by J. Elster. Chicago: University of Chicago press, 1996.

[23] Yoder J.A. From East Germans to Germans? The New Post -Communist Elites. Duke University Press, 1999.

[24] Veenis M. Material Fantasies: Expectations of the Western Consumer World among East Germans. Amsterdam University Press, 2012.

[25] Materializing Identities in Socialist and Post-socialist Cities. Ed. by J. Ira, J. Janac. Karolinum Press, 2017.

[26] Tiostanova M. What does it mean to be Post-Soviet? Decolonial Art from the Ruins of the Soviet Empire. Duke University Press, 2018.

[27] Post-communist Nostalgia. Ed. by M. Todorova and Z. Gille. Berghahn Books, 2010; Bartmanski D. Successful Icons of Failed Time: Rethinking Post-communist Nostalgia// Acta sociologica, 2011. Vol. 54. № 3. p. 213—231.

[28] Vassilev R. The Tragic Failure of “Post-Communism” in Eastern Europe (Global Research, 8.03. 2011)// Accessed: https://www.globalresearch.ca/the-tragic-failure-of-post-communism-in-eastern-europe/23616

[29] Ghodsee K. The Left Side of History: World War II and the Unfulfilled Promise of Communism in Eastern Europe. Duke University Press, 2015.

[30] Ghodsee K. Lost in Transition: Ethnographies of Everyday Life after Communism. Duke University Press, 2011.

[31] Ghodsee K. Red Hangover: Legacies of Twentieth-Century-Communism. Duke University Press, 2017.

[32] Гавел В. Российское общество ведет борьбу с самой жесткой из всех известных форм посткоммунизма// Accessed: https://novayagazeta.ru/articles/2011/12/18/47228-vatslav-gavel-171-rossiyskoe-obschestvo-vedet-borbu-s-samoy-zhestkoy-iz-vseh-izvestnyh-form-postkommunizma-187

[33] Ekiert G., Kubik J., Vachudova M. A. Democracy in the Post-Communist World: An Unending Quest // East European Politics and Societies. 2007. Vol. 21. N. 1. P. 7–30.

[34] Djankov S., Hauck O. The Divergent Post-communist Paths to Democracy and Economic Freedom. Peterson Institute for International Economics. Working paper 16-10 July 2016// Accessed: https://www.piie.com/system/files/documents/wp16-10.pdf

[35] Ясин Е. Г. Приживется ли демократия в России. М.: Новое литературное обозрение, 2012.

[36] Пути российского посткоммунизма. Очерки. Под ред. М.Липпман и А.Рябова. М.: Изд. Р. Элина, 2007.

[37] Klima M. Od totality k defektní demokracii. Praha, SLON, 2015.

[38] Ganev V. Preying on the State: The Transformation of Bulgaria after 1989. N.-Y.: Cornell University Press. 2007.

[39] Kalan D. A Private State. Viktor Orban’s National Post-communism (1.07.2019)// Accessed: https://klubjagiellonski.pl/2019/07/01/a-private-state-viktor-orbans-national-post-communism/

[40] Мадьяр Б. Анатомия посткоммунистического мафиозного государства. На примере Венгрии. М.: Новое литературное обозрение, 2016.

[41] Holmes L. Rotten States?: Corruption, Post-Communism, and Neoliberalizm. Duke University Press. 2006.

[42] Heathershow J. Paradox of Power: The Logics of State Weakness in Eurasia. University of Pittsburgh Press, 2017.

[43] Клямкин И. 2014: год Украины. М.: Либеральная миссия, 2015.

[44] Cubicek P. Regime Transitions and Variation in Post-Communist Europe (Last modified: 24 MAY 2018)// Accessed: https://www.oxfordbibliographies.com/view/document/obo-9780199756223/obo-9780199756223-0115.xml

[45] What Eastern Europe Thinks about Globalization (2009) // Globalization, 2009, Vol. 101. Accessed: https://www.globalization101.org/what-eastern-europe-thinks-about-globalization-2/

[46] Europe and Globalization: the Dangers and the Assets//Foundation Robert Schuman. The Research and Studies Centre on Europe. European Issue n° 296 (02.12.2013)// Accessed: https://www.robert-schuman.eu/en/european-issues/0296-europe-and-globalisation-dangers-and-assets

[47] Godnic B., Vodopivec R. Globalization and integration processes in Europe // Journal of Universal Excellence, 2017 N. 1. pp. 1–10.// Accessed: https://www.fos-unm.si/media/pdf/RUO/2017-6-1/RUO_057_GODNIc_VODOPIVEC.pdf

[48] Mair P. Ruling the Void. The Hollowing of Western Democracy. London: Verso, 2013.

[49] Roland G. The Evolution of Post-communist Systems: Eastern Europe versus China// Accessed: https://eml.berkeley.edu/~groland/pubs/Evolutionpostcommunist.pdf

[50] Buden B. Zone des Übergangs: Vom Ende des Postkommunismus. Berlin: Suhrkamp, 2009.

[51] Magyar B. Typology of Post-Communist Regimes. Seminar November 14, 2018. Accessed: https://ias.ceu.edu/events/2018-11-14/typology-post-communist-regimes

[52] Ketels Ch., Skilling D. The Future of Europe and Globalization: Where is the Voice of the Baltic Sea Region? Stockholm: Swedish Agency for Economic and Regional Growth, 2017.

[53]Популизм как общий вызов. Под ред. К.Кроуфорд и др. М.: Политическая энциклопедия, 2017; Либеральные ценности и консервативный тренд в европейской политике. М.: Яблоко, 2015; Медушевский А.Н. Популизм и конституционная трансформация: Восточная Европа, постсоветское пространство, Россия// Полития, 2018. № 3 (90). С. 113-139.

[54] Вишеградская Европа: откуда и куда? Два десятилетия по пути реформ в Венгрии, Польше, Словакии и Чехии. Под ред. Л.Н.Шишелиной. М.: Весь мир, 2010.

[55] Erlanger S. In Eastern Europe, Populism Lives, Widening a Split in the E.U.// The New York Times (Nov. 28, 2017)// Accessed: https://www.nytimes.com/2017/11/28/world/europe/populism-eastern-europe.html

[56] Pehe J. Czech Republic and Slovakia 25 Years after the Velvet Revolution: Democracies without Democrats (15 September 2014)// Accessed: https://eu.boell.org/en/2014/09/15/democracies-without-democrats

[57] Pop-Eleches G., Tucker B. Europe’s communist regimes began to collapse 30 years ago, but still shape political views (Washington Post, 12.11.2019) // Accessed: https://www.washingtonpost.com/politics/2019/11/12/europes-communist-regimes-began-collapse-years-ago-still-shape-political-views/

[58] Подробнее о конституционной реформе в России: Медушевский А.Н. Конституционная реформа в России: содержание, направления и способы осуществления// Общественные науки и современность, 2020. № 1. С. 39-60; Он же: Конституционные поправки 2020 как политический проект переустройства государства// Публичная политика, 2020. Т.4. №1 С. 43-66: Он же: Возрождение Империи? Российская конституционная реформа 2020 на фоне глобальных изменений// Вестник Европы, 2020. Т.54//http://www.vestnik-evropy.ru/issues/the-revival-of-the-empire-russian-constitutional-reform-2020-against-the-background-of-global-change.html

[59]Масштабы и степень ревизии оцениваются диаметрально противоположно. См.: Круглый стол: «Изменения в Конституции РФ и публичная политика» 27 февраля 2020// Публичная политика, 2020. Т.4. № 1 С. 9-42; Стенограмма совместного заседания Конституционного клуба и Комиссии Ассоциации юристов России по развитию конституционного правосознания от 21 января 2020// Конституционный вестник, 2020. № 5 (23). С. 55-75; Обнуление и дух Конституции: дискуссия// Закон, 2020. № 3. С. 23-37.

[60] Медушевский А.Н. Переход России к конституционной диктатуре: размышления о значении реформы 2020// Сравнительное конституционное обозрение, 2020. № 3 (136). С. 33-50.

[61]Подробнее: Медушевский А.Н. Конституционная ретрадиционализация в Восточной Европе и России// Сравнительное конституционное обозрение, 2018. № 1 (122). С. 13-32; Он же: Тенденции постсоветских политических режимов в свете новейшей волны конституционных поправок// Общественные науки и современность, 2018. № 2. С. 49-66.

[62] Закон РФ о поправке Конституции РФ – «О совершенствовании регулирования отдельных вопросов организации и функционирования публичной власти».

[63] Заключение КС РФ от 16.03. 2020 № 1-3 о соответствии положений глав 1,2 и 9 Конституции РФ не вступивших в силу положений Закона РФ «О поправке Конституции РФ «О совершенствовании регулирования отдельных вопросов организации и функционирования публичной власти», а также о соответствии Конституции РФ порядка вступления в силу ст. 1 данного закона в связи с обращением Президента РФ.

[64] Медушевский А.Н. Быть либералом в России: о свободном образе мышления и его критиках// Политико-правовые практики российского либерализма в начале ХХ в. Муромцевские чтения. Труды. Т.III. Орел, 2019. С. 31-51.

Поделиться ссылкой: