АбакоНст! или Регионация как экзистенциально переживаемое, а не конструктивистски воображаемое сообщество

Родина состоит из многих семей; и так как каждый обычно привязан к своей семье, поскольку любит себя самого, то, когда у него нет противоположного интереса, он с той же любовью относится к своему городу или своей деревне, которые называет своей родиной.
Чем больше становится эта родина, тем меньше мы её любим, потому что общая любовь ослабевает. Невозможно нежно любить слишком большую семью, которую ты едва знаешь.

Вольтер. Фрагмент статьи «Родина» из «Философского словаря».

В известные эпохи средство иметь право в будущем – это уметь в настоящем решиться быть несовременным.

Эрнест Ренан. «Что такое нация?» Доклад, прочитанный в Сорбонне 11 марта 1882 года

Дискуссия о глобальном регионализме, начавшаяся на сайте «Либеральной миссии» более года назад, вызвала широкий авторский отклик и успела затронуть большое количество аспектов этой актуальной и перспективной для XXI столетия темы.

Для дальнейшего, более концептуально значимого обсуждения представляется необходимым рассмотреть феномен глобального регионализма как нечто большее, чем просто набор политологических «рацпредложений». А именно, как новую философию международной жизни, позволяющую вернуться к полузабытым ныне гуманистическим мечтам о всеобщем мире.

Публикуемый ниже текст представляет собой опыт именно такого рода и рассчитан на дальнейшее заинтересованное и критическое осмысление поднимаемых в нём сюжетов.

 

Сермяжная правда постколониального ресентимента

В своё время заирский диктатор Мобуту придумал лозунг: «Абакост!», явившийся слоговой аббревиатурой французского: «À bas le costume!» – «Долой костюм!» И приказал всем верноподданным носить сугубо национальные одежды. Нет, не набедренные повязки из растений и коры деревьев, а что-то среднее между френчем Мао Цзэдуна и свободными цветастыми хитонами, желательно – с портретами вождя.

Президент Заира Мобуту и изобретённые им китель и рубашка «абакост»

Всё это дизайнерское чудачество Mobutu Sese Seko Kuku Ngbendu wa za Banga (Всесильного воина, который благодаря своей выносливости и непреклонности будет побеждать, идти от победы к победе, оставляя за собой лишь пламя), по слухам, лично им разработанное, давно кануло в Лету.

Уже в конце правления надоевшего всем диктатора заирская молодежь стала стихийно возвращаться к европейским костюмам, и «всесильный воин» Мобуту ничего с этим поделать не мог.

Но вспомнил я о нём неслучайно. Поскольку некая – как сказал бы, возможно, по этому случаю Васисуалий Лоханкин – сермяжная правда в этой авторитарной шутихе всё же, думается, была.

И не случайно, вероятно, мода на абакост и стилизованные африканские одежды в дальнейшем распространилась среди многих африканских государств и их элит ^[1].

Посол ЮАР в РФ Номасонт Мария Сибанда-Туси (слева) и президент РФ Владимир Путин

Да и сегодня абакост вновь популярен у некоторых африканских модников ^[2].

Африканские фотомодели рекламируют одежду в стиле «абакост»

Иными словами, в этом, на первый взгляд, курьёзном и даже китчевом эпизоде проглядывает нечто куда более глубокое, нежели тема капризов моды с национал-авторитарным уклоном.

Речь о невозможности одних культур механически превращаться в другие так, чтобы в дальнейшем их не настигал тот или иной вариант «возвращения к корням». И дело не в том, что «сообщества-лузеры», поначалу было устремившиеся на всех порах к заветной «модернизации», затем вдруг сознают, что за хедлайнерами им всё равно не угнаться, и по этой причине решают доказать самим себе, что, мол, «не очень-то и хотелось становиться такими же, как европейцы». Поскольку, мол, и сами мы – с очень древними и очень культурными усами. Дело, повторяю, не в этом. А точнее, не только в этом. А ещё точнее – не столько в этом.

Дело в том, что культуру невозможно «сконструировать», тем более «сконструировать заново». Культура – органична, она прорастает сквозь человека и формирует его с первых же мгновений его жизни, императивно воздействуя на него извне, начиная с семьи и продолжая всем, что его непосредственно окружает в первые годы и десятилетия его жизни, проникая в самые сокровенные глубины его сознания, надсознания и подсознания.

И если в какой-то момент уже культурно сформировавшийся индивид вдруг решает «сконструировать себя заново», он совершает над собой культурное насилие, пытаясь по сути «избавиться от самого себя». И в очень редких случаях – если они вообще бывают – обретает новый полноценный и гармоничный культурно-идентичностный формат.

В этой связи популярный в современной социологии дискурс о «множественной идентичности» личности имеет очень существенную оговорку, касающуюся принципиальной разницы между первичной и вторичной социализациями индивида.

Первичная социализация формируется в период, когда ребенок находится в недрах родительской семьи. При переходе ко вторичной социализации «новое интернализированное знание “накладывается” на уже имеющиеся информационный базис и личностный опыт» ^[3]. При этом первичная социализация (а значит, и сформированная ею идентичность) так и остаётся пожизненно базовой, неизменной. Вторичная же социализация, напротив, оказывается «менее устойчива, поскольку соответствующая ей реальность не так глубоко укоренена в представлениях и действиях индивида» ^[4] .

В большинстве случаев как человек, так и социум, сознательно – либо принудительно – вставшие на путь радикального культурного переконструирования, порождают феномен «расколотой культуры» («расколотой идентичности» ^[5]). То есть такой культуры/идентичности, которая, попытавшись отказаться от части своих основ, так и не сумела в итоге «догнать и перегнать» или хотя бы просто слиться с теми, кому в какой-то момент решила – или оказалась вынуждена – культурно подражать. В итоге в недрах культурно расколотого социума постепенно нарастает огромный заряд разочарования и тоски по «утраченным корням», которые в реальности – вопреки мифу об их «утрате» – продолжали, хоть и в расколото-искажённом виде, оставаться культурным фундаментом данного сообщества даже в его «модернизированном» модусе.

В этом смысле вышеупомянутые «заиризация» Мобуту и его «abacost» явились своего рода естественным продолжением агрессивного возгласа: «Мы больше не ваши обезьяны!» («Nous ne sommes plus vos singes!») – который, согласно устоявшейся легенде, в первые же мгновения конголезской независимости бросил в лицо обескураженному бельгийскому королю Бодуэну I – приехавшему в Конго на торжественную церемонию передачи власти – премьер-министр страны Патрис Лумумба.

Патрис Лумумба

Одетый в прекрасно сшитый европейский костюм с белой рубашкой и узким щеголеватым галстуком, европейски образованный и долгое время пользовавшийся покровительством со стороны бельгийских колониальных властей – Лумумба стал в итоге одним из самых жестоких борцов с «остатками колониализма» и гонителей белого населения.

Примечательно, что Лумумба одним из первых среди новых конголезских лидеров стал порой сочетать европейский костюм с традиционной африканской «короной вождя» – шапочкой из шкуры леопарда. Таким образом, лидер конголезского национал-большевизма предвосхитил дизайнерскую реформу Мобуту не только метафорически, но и буквально.

Патрис Лумумба

В конце концов Патрис Лумумба сгинул в кровавой пучине конголезского междоусобия. Но вряд ли будет преувеличением сказать, что его яростный антизападный клич – даже если, как отмечает Микела Вронг, эта «обезьянья» формулировка «была на самом деле придумана конголезскими делегатами, присутствовавшими в тот день, и просто суммировала то, что их пылкий премьер-министр фактически сказал возмущенному бывшему колониальному хозяину» – по сей день незримо нависает над всей постколониальной и «недомодернизированной» Африкой, уязвлённой «чувством предательства и разочарования, вызванного отношением к этому континенту со стороны внешнего мира» ^[6].

Микела Вронг

И не только над Африкой, но де-факто над всем постколониальным миром.

Фернан Бродель

Здесь, наверное, впору вспомнить мудрую сентенцию Фернана Броделя, который заметил, что если и «происходит эффективное чрезмерное распространение [западной] цивилизации, то было бы несерьёзно считать, что за своими пределами она вытесняет различные цивилизации, эти истинные персонажи, всегда существующие и наделенные долгой жизнью». И что неверным было бы полагать, будто любые «разрывы или социальные катастрофы бесповоротны для продолжения цивилизаций» ^[7].

Да, в мире есть немало цивилизаций, изначально не европейских и не связанных с многовековым европейским массовым присутствием (как с ним оказались связаны, например, обе Америки), но которые доказали свою способность к более или менее успешному развитию на пути модернизации. Притом не только в экономическом плане (как, например, Китай), но и – с различной, правда, степенью полноты – политическом: Япония, Корея, Сингапур, Тайвань, Индия и др.

Но значит ли это, что все эти страны – под влиянием колонизаторов или собственных правителей-реформаторов – культурно переродились и «превратились в Запад»? Достаточно, уверен, побывать в любой из них, чтобы убедиться в том, что это далеко не так. И сколько бы японские мультипликаторы ни рисовали персонажей с аномально круглыми, «европейскими» глазами и острыми «змеиными» подбородками, сколько бы японские, корейские и китайские модницы ни стремились делать пластические операции по ликвидации эпикантуса и увеличению разреза глаз, а также по «европеизации» носа и формы лица, Япония по-прежнему цивилизационно остаётся Японией, Корея – Кореей, а Китай – Китаем.

Две китаянки: с «европейской» пластической коррекцией лица (слева) и без (справа)

И хотя в жизнь упомянутых государств прочно вошло множество новых элементов, которые принёс с собой долговременный период подражания Западу, культурно-цивилизационные основы этих стран остались аутентичными и продолжают неизменно воспроизводиться в каждом следующем поколении «аборигенов». Любой университетский преподаватель, где есть учащиеся из разных стран, думаю, подтвердит, что студенты из Японии, США, Китая, Индии или из любой другой цивилизационной среды обладают разными и притом весьма характерными нюансами поведения и ситуативных реакций.

Но главное кроется не в этих культурно-поведенческих «штрихах», которыми, на первый взгляд, можно было бы пренебречь, если встать на позиции усечённо-бытового мультикультурализма. И даже не в застарелых комплексах цивилизационной неполноценности, которые можно было бы при желании рассмотреть как «старую рану», вполне способную в обозримом будущем успешно зарубцеваться.

Куда более серьёзной проблемой является то, что огромное число стран/государств/сообществ оказались неспособны полноценно – то есть культурно, социально, экономически и политически – «переварить» европейский модернизаторский вызов так, чтобы сохранить способность к устойчивому развитию.

Можно выделить по меньшей мере три типа культур/государств, которые полностью либо в существенной мере несовместимы с важнейшим элементом модернизации – её политической составляющей, то есть с последовательным движением в сторону либеральной демократии.

Во-первых, это традиционные культуры, которых ещё немало сохранилось в Африке, Азии и Латинской Америке. Максимум модернизации, который способны переварить многие из этих культур, не рискуя утратить свои основы и исчезнуть, это использование некоторых предметов быта (посуды, одежды и т.п.), позаимствованных извне. Представить себе племена химба, мурси, пигмеев или первобытные племена Амазонии вставшими на путь «либерально-демократической модернизации» можно разве что в страшном сне, ибо это будет означать не что иное, как гибель этих культур и социокультурную деградацию их представителей, лишённых возможности воспроизводить культурно значимую для них «модель счастья».

Мать и ребёнок из племени Химба

 

Женщина из племени мурси на пороге своего дома

 

Пигмеи в своём региональном доме – в дебрях экваториального леса

Судьбы первых австралийцев и коренных американцев, под влиянием экспансивного культурного влияния со стороны европейских иммигрантов и их потомков (сперва репрессивного, затем протекционистского) фактически утративших свои традиционные культурные уклады и не сумевших полноценно интегрироваться в окружающий модернизированный социум – наглядное тому подтверждение (подробнее об этом – ниже).

Во-вторых, политическая модернизация, т.е. либеральная демократизация, противопоказана империям. На протяжении XIX — XX вв. все без исключения империи – как континентальные, так и колониальные – так или иначе затронутые процессом политической модернизации, либо распались и прекратили своё существование, либо пережили процесс переформатирования (хотя и во многом номинального) в nation states . При этом в странах, являющихся территориальными правопреемниками многовековых империй – таких, как современные Россия и Китай – движение в сторону либеральной демократии де-факто оказалось заблокировано как угрожающее, в первую очередь, территориальной целостности этих пост-имперских ооновских «наций» ^[8]. Как показал исторический опыт, попытки «впустить» внутрь этих вертикально интегрированных цивилизаций «вирус» политической модернизации неизменно приводили к коллапсу государственности в целом, за которым следовал этап авторитарной реставрации. Российские исторические циклы последних двух столетий с их неизбывным щедринским финалом: «История прекратила течение своё» ^[9] – то есть понимай: пережив очередную смуту, вернулась к исходным авторитарным цивилизационным основам – наглядные тому пособия-подтверждения.

В-третьих, либеральная демократия не приживается в значительной части произвольно «нарезанных» постколониальных ооновских «наций». Эти страны во многих случаях сталкиваются с двумя фатальными модернизационными вызовами – внутренним (политическим) и внешним (экономическим) – на которые оказываются не в силах найти эффективный ответ.

Политика. Масса полиэтничных постколониальных стран – формально являющихся республиками, созданными по европейским государственно-правовым лекалам – на практике представляют собой failed states, в которых в лучшем случае установился тот или иной вариант умеренного авторитаризма, а в худшем случае – полыхает «война всех против всех» либо правит жёсткий авторитарный режим ^[10] . Даже одна из самых успешных постколониальных стран – Индия, при всей устойчивости её парламентской системы, основанной на свободных и регулярно проводимых выборах – перманентно пребывает на грани военно-политического взрыва в Кашмире, не говоря о сепаратистских/регионалистских вызовах со стороны сикхов, тамилов, о целой серии аналогичных движений в восточно-индийских штатах и т.д.

Экономика. Помимо институционального политического междоусобия, многие постколониальные nation states оказались «подсажены» на обслуживание глобального неолиберального рынка в ущерб собственной экологии, демографии, социальной сфере и политической стабильности – например, Бангладеш (где традиционное выращивание риса столкнулось с большим количеством проблем на фоне общего ухудшения экологической и социальной ситуации, связанного в том числе с бурным развитием текстильного производства, ориентированного на экспорт ^[11]), Демократическая республика Конго (где происходит активная, наполовину нелегальная и системно конфликтогенная добыча колтана – сырья, необходимого для производства планшетов и смартфонов ^[12]), Южный Судан (сориентировавшийся, вместо развития традиционной аграрной сферы, прежде всего на нефтяной экспорт и погрузившийся в итоге в кровопролитное межэтническое противостояние вокруг нефтяных скважин ^[13]) и т.д.

Но и это не всё. Кризис конструктивистского взгляда на феномен nation states и соответствующих инструментальных подходов проявляется не только в принципиальной невозможности осуществить успешную политическую модернизацию (либеральную демократизацию) всех существующих в мире культурно-политических сообществ.

Даже та часть человечества, которую принято именовать «золотым миллиардом» и которая, вроде бы, убедительно доказала свою способность к модернизации и к идеологически оформленному конструированию больших и успешных «воображаемых сообществ» – т.е. не просто номинальных («ооновских»), но вполне устойчиво функционирующих в условиях либеральной демократии гражданских наций – в последние десятилетия стала всё более заметным образом национально линять и «оползать».

Конец модернизационной национал-конструктивистской утопии

Ещё недавно могло показаться, что все сообщества, прошедшие в период Нового времени процесс превращения в «нации» (гомогенные гражданско-политические сообщества), прочно утвердились в адекватных этим нациям национально-государственных «политических раковинах» ^[14] – nation states. И в будущем обречены эволюционировать лишь социокультурно, гражданско-политически и территориально-политически принципиально не меняясь и не де/реконструируясь.

Эрнест Андре Геллнер

Так, Эрнест Геллнер – один наиболее известных исследователей феномена национализма и процесса формирования национальных государств в XIX-XX вв. – исходил из того, что указанный процесс явился своего рода кульминационной фазой политического развития общества в индустриальную эпоху.

Необходимо пояснить, что именно Геллнер понимал под категориями «нация» и «национализм».

«Нация», с точки зрения Геллнера, представляет собой сообщество людей, которых, во-первых, «объединяет одна культура», воспринимаемая ими «как система идей, условных знаков, связей, способов поведения и общения», и которые, во-вторых, «признают принадлежность друг друга к этой нации»:

«Обычная группа людей (скажем, жители определенной территории или носители определенного языка) становится нацией, если и когда члены этой группы твердо признают определенные общие права и обязанности по отношению друг к другу в силу объединяющего их членства. Именно взаимное признание такого объединения и превращает их в нацию…» ^[15].

Понятие национализма Геллнер подробно разъяснил, адаптируя свою книгу к русскому переводу:

«<…> термин “национализм” используется в книге в значении, которое он имеет в английском, а не в русском языке. В современном русском языке это слово имеет явно отрицательный оттенок: оно употребляется в тех случаях, когда говорящий хочет выразить свое неодобрение неумеренности, жестокости, исключительности, нетерпимости или каким-либо еще столь же неприемлемым сторонам националистического чувства.

В английском языке, напротив, термин употребляется в нейтральном смысле и не содержит оттенка как одобрения, так и неодобрения. Он употребляется в книге для обозначения принципа, требующего, чтобы политические и этнические единицы совпадали, а также чтобы управляемые и управляющие внутри данной политической единицы принадлежали к одному этносу»;

«Национализм — это прежде всего политический принцип, суть которого состоит в том, что политическая и национальная единицы должны совпадать. Национализм как чувство или как движение проще всего объяснить, исходя из этого принципа.

Националистическое чувство — это чувство негодования, вызванное нарушением этого принципа, или чувство удовлетворения, вызванное его осуществлением. Националистическое движение — это движение, вдохновленное чувством подобного рода» ^[16].

Процесс образования наций Геллнер рассматривает при этом как сугубо конструктивистский, когда не нации порождают национализм как идеологию и политику, но наоборот – националистический дискурс конструирует, или «изобретает» нации, которых до того не было вовсе:

« Национализм не есть пробуждение наций к самосознанию: он изобретает нации там, где их не существует» ^[17].

Процесс создания наций и национальных государств через национализм видится Геллнеру даже там, где он порой оказывается задрапированным в «чужие» идеологические одежды – в частности, в марксизм.

Помимо этого, Геллнер специально поясняет, что процесс конструирования – «изобретения» – культурно однородных наций стартовал в эпоху индустриализации и непрерывного прогресса (т.е. в эпоху модернизации), явившись таким образом исторически неизбежным и объективно необходимым:

«<…> мобильность, коммуникабельность, размах, связанный с высоким развитием специализации, — к чему привело индустриальное общество его стремление к изобилию и постоянному прогрессу, требует больших и в то же время культурно однородных социальных единиц »; «<…> каждое такое государство представляет, поддерживает и олицетворяет собой один тип культуры, один стиль общения, который господствует в его границах и сохранение которого зависит от централизованной образовательной системы <…>. Оно монополизирует законную культуру почти так же, как законное насилие, а возможно, даже и больше».

Наконец, Геллнер отмечает факт тяготения национальной государственности эпохи модерна к относительно крупным и централизованным территориальным формам «западного типа»:

«<…> взглянем на этнографическую и политическую карту современного мира. <…> мы видим, что почти вся политическая власть сконцентрирована в руках учреждения одного типа — в меру большого и хорошо централизованного государства » ^[18]; «этноцентризм» нашего времени явно берёт «за образец централизованное государство западного типа» ^[19].

Все эти элементы, из которых, по Геллнеру, складывается нация – во-первых, культурно-конструктивистский импульс, во-вторых, индустриализация и, в-третьих, крупная централизованная форма государственности «западного типа» – призваны обеспечить формирование граждански гомогенного социума, способного к успешному и конкурентоспособному развитию в современных условиях.

 

Бенедикт Андерсон

Ещё один видный представитель конструктивистского подхода – Бенедикт Андерсон, трактующий нацию и хронологически, и содержательно несколько шире, нежели Геллнер, так же, как и он, определяет её как феномен по своей природе конструктивистский (как «воображаемое сообщество»), тяготеющий к обретению государственно-политической независимости и могущий распространять свои воображаемые границы в самых широких пределах, хотя и не беспредельно:

«<…> я предлагаю следующее определение нации: это воображенное политическое сообщество, и воображается оно как что-то неизбежно ограниченное, но в то же время суверенное »; «Нация воображается ограниченной, потому что даже самая крупная из них, насчитывающая, скажем, миллиард живущих людей, имеет конечные, хотя и подвижные границы, за пределами которых находятся другие нации»; «<…> нации мечтают быть свободными <…> Залог и символ этой свободы — суверенное государство».

При этом, суть нации как конструктивистского («воображаемого») феномена, согласно Андерсону, от её территориального размаха не зависит:

«<…> все сообщества крупнее первобытных деревень, объединенных контактом лицом-к-лицу (а, может быть, даже и они), — воображаемые».

В итоге делается вывод о магической силе уже сформировавшихся («воображённых» под влиянием идей Просвещения) наций, подобной религиозному чувству:

«Национализм обладает магическим свойством обращать случай в судьбу. И мы могли бы сказать вместе с Дебре [Мишель Дебре – премьер-министр Франции в 1959-62 гг.]: “Да, то, что я родился французом — совершенно случайно; но, в конце концов, Франция вечна”» ^[20].

Таким образом, на примере Геллнера и Андерсона можно увидеть, как наиболее видные представители национал-конструктивистского подхода рассматривают феномен nation states. Во-первых, как скорее умозрительно «изобретённый/воображённый» и, в силу этого, «объективно» (примордиально) не детерминированный территориально и могущий быть очень крупным – территориально и демографически. Во-вторых, как стремящийся к государственной независимости. В-третьих, как достигший в эпоху торжества гражданского национализма фазы некой долгосрочной стабильности – «вечности».

И вот, несмотря на столь серьёзные и как будто окончательные вердикты, согласно которым однажды сконструированные/воображённые nations/nation states объявлялись «обреченными на вечность», на рубеже XX-XXI вв. они вдруг в одночасье перестали выглядеть воодушевляющими и исторически перспективными политическими образованиями.

Общим местом актуального европейского – в частности, французского (того, самого, где ещё не так давно шла речь о том, что, «в конце концов, Франция вечна») – политологического дискурса стали упоминания об ослаблении национальных идентичностей ^[21], «о размывании, обесценивании национального чувства» – как об этом пишет, в частности, Ален Дьекофф ^[22].

Ален Дьекофф

Притом речь в этих случаях, как правило, идёт о наиболее территориально крупных, а также экономически и политически влиятельных европейских национальных государствах – Франции, Британии, Италии, Испании, Германии.

«Параллельная» картина с некоторых пор стала всё более отчетливо наблюдаться и за океаном. «Синдром хронического импичмента» президента Дональда Трампа, фактически расколовший политическую жизнь США и загнавший её в тупик – на фоне неожиданно явившихся «скелетов из шкафа» в виде памяти о Конфедерации и борьбы с «системным расизмом», что также граждански разобщило страну ^[23] (не говоря уже о всё более сгущающемся внешнеполитическом тумане, в котором оказалась мировая держава № 1 на Ближнем Востоке) – всё это также свидетельствует о явном кризисе США как «воображаемого сообщества». На пороге третьего десятилетия XXI столетия эта страна оказалась в состоянии острого дефицита ясного осознания своего национально-государственного настоящего и будущего ^[24].

Кризис национал-государственного миропорядка, сложившегося на протяжении второй половины XX века, становится ещё более заметным, если перевести взгляд на сконструированные национальными государствами международные структуры.

Эти наднациональные конструкции и раньше демонстрировали скорее неспособность успешно разрешать серьезные межгосударственные или внутригосударственные конфликты. Однако данные глобальные институции, как минимум, отрабатывали декоративно-политическую функцию, наполняя международный дискурс умиротворяющими декларациями и тем самым как бы подтверждая серьёзность своих благих намерений. При этом, правда, наднациональные структуры, даже в самых опасных и кризисных случаях, ни на йоту не покушались на святая святых – суверенитет национальных государств – особенно ведущих держав, которые, подобно элитарным обитателям оруэлловской фермы, при прочих равных условиях всегда оказывались «равнее других».

Однако в последние десятилетия – это стало особенно заметно на рубеже XX-XX вв. – по мере того, как среди политологов получил распространение дискурс о «конце национальных государств» ^[25], надгосударственные «надстройки» также стали постепенно «терять лицо». И хотя поначалу могло показаться, что nation states «уходят в тень» именно для того, чтобы дать зелёный свет международным структурам, обеспечивающим эффективную политику Global governance, в реальности проявились скорее обратные тенденции.

Ближайший пример – отсутствие сколько-нибудь серьёзных попыток использовать ресурс ООН для того, чтобы остановить уходящую в бесконечность «войну всех против всех» на Ближнем Востоке, или хотя бы решить отдельно взятый гуманитарный кризис, связанный с этнической чисткой народа рохинджа в Мьянме. Судьба этих гуманитарных катастроф по умолчанию оказалась отдана на откуп заинтересованным державам – «национальным государствам», которые, в свою очередь, системно заинтересованы в утверждении своего геополитического доминирования в том или ином регионе, а не в прекращении в нём насилия и защите прав человека.

ООН (как, впрочем, и другие глобальные институции) по сути никак себя не проявила и в ходе разразившейся в начале 2020 г. пандемии коронавируса, при том что более глобальную и актуальную для всего человечества проблему, чем пандемия, трудно вообразить ^[26].

Грета Тунберг

При этом ООН находит время и возможность выслушать эксцентрическую речь шведской школьницы – экологической активистки Греты Тунберг, а также анонсировать выступление с трибуны ООН Никсель-Пиксель ^[27] – российской сетевой феминистки со скандальной репутацией.

Ясно, что когда ведущая международная организация де-факто становится площадкой для инфотейнмента, это означает, что из института «большой политики» она постепенно превращается в инструмент масс-культурной анимации.

Ещё один плод коллективного творчества nation states, Евросоюз – который не так давно казался успешной и перспективной наднациональной конструкцией – всё более напоминает тонущий корабль из дважды пророческого фильма Федерико Феллини «И корабль плывёт». В последние годы ЕС столкнулся с целым рядом неодолимых для себя вызовов. Среди них – Брекзит, каталонский кризис, не уменьшающие накала дискуссии по вопросу о миграционной политике, углубляющиеся противоречия в отношениях ЕС с некоторыми из своих восточно-европейских членов и т.д.

Но, может, за пределами «закатившегося», по Шпенглеру, «золотого миллиарда» в мире nation states есть что-то альтернативно позитивное?

Может, это Россия – с её самодержавной системной стагнацией и ненавистью-завистью ко всем вокруг?

Или Китай – с его цифровой антиутопией?

Или Индия – с её перманентным преддверием ядерной войны с Пакистаном?

Или Африка – с её демографическим бумом в хронических failed states и перспективой новых миллионов беженцев в и без того закатно-накренившуюся Европу?

Или, может, свет в конце тоннеля – это динамично модернизирующиеся племена Папуа – Новой Гвинеи, освоившие не так давно, наконец, огнестрельное оружие ^[28] и продолжающие при этом время от времени поедать друг друга ^[29]?

Или планомерно «интегрируемые сверху» в современное общество аборигены Австралии?

Все эти вопросы, увы, риторические.

Как бы отвечая на последний из них (а косвенным образом и на все остальные), Австралийская Комиссия по правам человека дала, как представляется, исчерпывающее разъяснение. Прежде всего, она констатировала «постоянную проблему в политике, направленной на достижение статистического равенства без признания глубоко укоренившихся структурных причин низкого социально-экономического статуса коренных австралийцев». В числе указанных причин Комиссия назвала неудачные попытки модернизации жизни «первых австралийцев». Эти попытки вызвали у них лишь «отчуждение, разрушение и смещение», приведшие «к порочным циклам бедствий, травмам и бедности среди нескольких поколений аборигенов» и влияющие «на все социально-экономические показатели для этой группы». Всё это в целом, по мнению австралийских экспертов, в конечном счёте обрекло политику интеграции на провал ^[30].

Первые австралийцы сегодня

Метафорически экстраполируя австралийский пример на иные незападные цивилизационные сообщества, следует предположить, что в значительной массе случаев попытки модернизации/вестернизации тех или иных социумов вызвали к жизни проблемы и конфликты, поставившие под серьёзный вопрос не только устойчивое развитие, но даже сохранение данных социумов. При этом эффективного и универсального ответа на данный вопрос у концепции глобальной модернизации, а равно у политики Global governance – нет.

Налицо, таким образом, исчерпанность фундаментальных оснований существующей международной парадигмы, исходящей, во-первых, из «неизбежности» процесса модернизации и вестернизации всех без исключения цивилизационных сообществ, во-вторых, из универсальности и «вечности» утвердившейся в XX в. модели nation state .

В этой связи радикального пересмотра требуют два основных международно-дискурсивных догмата, которые стоят на страже идейно-политически обанкротившегося глобального status quo и препятствуют успешному решению наиболее острых международных проблем.

Во-первых, это догмат о конструктивистско-реформаторской возможности и необходимости, а точнее, «исторической неизбежности» модернизации всех без исключения культур с целью их государственного оформления по образцу западных nation states.

Во-вторых, это догмат о незыблемости, а точнее, суверенитете и территориальной целостности государств – членов ООН (о тупиковости этого догмата и необходимости его преодоления уже были высказаны подробные соображения ^[31]).

Сочетание именно этих имплицитно-колониальных, авторитарно-дирижистских и в целом утопических в своей основе догматов породило и продолжает порождать большую часть «неразрешимых» международных проблем и конфликтов.

Модернизация, объявляющая себя самоцелью и стремящаяся встать выше цивилизаций – «длительных временных протяжённостей» (Ф. Бродель), превращает мир, вместо обещанного космоса глобального счастья и процветания – в хаос глобального угнетения и дискомфорта.

Конструктивизм + примордиализм = ?

Но означает ли всё сказанное выше, что в современном мире вообще нет обнадёживающих трендов?

Нет, не означает. Ибо, помимо деструктивно-тупиковых, в нём наблюдаются также созидательно-перспективные тенденции. И среди них – процесс «пробуждения» региональных территориально-культурных сообществ – регионаций – как оптимальных субъектов государственного строительства в XXI столетии ^[32].

Напомню, что под регионацией (регионом в гражданско-политическом смысле) понимается исторически и экологически сложившееся территориальное сообщество, обладающее консолидирующей его исторической памятью и идентифицирующее себя либо с крупным городом, являющимся естественным центром данной территории, либо с культурно и природно гомогенным пространством – «землёй».

Однако на пути реализации регионациями их международно-конструктивного потенциала стоят упомянутые выше догматы современного миропорядка. Именно они лишают региональные сообщества права на построение региональных домов ^[33] – свободно и полноценно политически оформленных государственных образований, цивилизационно обустроенных «снизу» без какого бы то ни было колониально-авторитарного вмешательства.

В связи с этим необходимым представляется реформирование национал-государственной (по факту авторитарно-конструктивистской) международно-правовой системы в регионалистском ключе.

Но прежде, чем переходить к конкретным международно-правовым и политическим преобразованиям – в частности, к признанию регионации субъектом суверенитета, обладающим неотъемлемым правом на политическое самоопределение, включая одностороннюю сецессию ^[34] – необходимо создать для этого прочную и эффективную философско-политическую базу.

Конкретно речь идёт о том, чтобы обосновать глобальный регионализм как органический синтез кажущихся на сегодня теоретически и практически непримиримыми подходов к пониманию феномена нации и национально-государственного строительства – примордиального («исконного», или естественно-органического) и конструктивистского («современного», «модерного»).

Проблема «непримиримости» обоих подходов имеет глубокую и богатую дискурсивную историю и на сегодня выглядит как весьма далёкая от методологического консенсуса.

Своими корнями эта непримиримость уходит в последнюю четверть XIX в., в период острых дискуссий между французскими и германскими обществоведами на тему правомерности поглощения Германией по итогам Франко-Прусской войны части земель, до того на протяжении длительного времени входивших в состав Франции. Именно тогда французский философ Эрнст Ренан сформулировал альтернативный «немецкому» (примордиальному) взгляд на феномен нации, легший в основу «французского» (конструктивистского) подхода ^[35].

Эрнст Ренан

«В человеческой истории раса не является всем, как у грызунов или кошачьих; поэтому нельзя прямо ощупывать черепа людей, потом брать их за горло и говорить: «Ты – нашей крови… ты принадлежишь нам!» Кроме антропологических черт есть разум, справедливость, истина, красота…»; «Например, германская семья, по указанной [расовой] теории, имеет право возвратить в свое лоно разъединённых членов германизма, если даже последние не желают этого присоединения. Права германизма на такую-то провинцию сильнее права жителей этой провинции на самих себя… Но это весьма крупная ошибка, которая погубила бы европейскую цивилизацию, если бы сделалась господствующей. Поскольку справедлив и законен принцип наций, постольку принцип первичного права рас узок и полон опасностей для истинного прогресса» ^[36].

В дальнейшем «непримиримые» споры между этими двумя версиями понимания феномена народа/нации активно продолжались, осложняясь реакцией учёных и общественности в целом на драматические события истории XX в.

На сегодня в рамках «мейнстримного» научного дискурса, касающегося проблем нации и национализма, в целом восторжествовал конструктивистский подход.

Эмиль Паин и Сергей Федюнин

Как отмечают в этой связи Э. А. Паин и С. Ю. Федюнин:

«В современных исследованиях нации и национализма безраздельно господствует конструктивизм. В 1980–90-е годы в работах Б. Андерсона, Э. Геллнера, Э. Хобсбаума, М. Хроха и др., ставших классическими, национализм было предложено изучать как набор идей, идеологических конструктов, мифов и символов, конституирующих национальное сообщество в индустриальную эпоху».

При этом в последние десятилетия сторонники конструктивистского подхода обнаруживают стремление к отказу от дальнейшего концептуального поиска, всё глубже и плотнее погружаясь в частности:

«<…> с 1990-х годов происходит фрагментация предметного поля, и страсть к “большим теориям” (big theories) национализма все больше уступает место изучению отдельных случаев (case studies)».

В итоге ключевые научные определения также фрагментируются и становятся де-факто операционально непригодными:

«<…> в современных исследованиях национализма под этим феноменом принято понимать “гетерогенную культурную сферу (domain), состоящую из молчаливо принимаемых [индивидами] когнитивных и аффективных состояний (tacit cognitive and affective dispositions), рутинизированных риторических конструкций и ритуализированных символических практик” ^[37]» ^[38].

Отмеченное торжество конструктивизма (при этом вплотную подошедшего к рубежу эпистемологического кризиса) оказалось в первую очередь связано с тем, что он выступил как принципиальный оппонент примордиального подхода, который в период после Второй мировой войны и в ходе крушения колониальных империй стал восприниматься многими учёными как априори архаичный и имеющий негативную (нацистско-расистскую) коннотацию:

«Конструктивистский подход к изучению нации и национализма, безусловно, сыграл, да и сейчас играет, важнейшую роль в противостоянии эссенциалистским трактовкам наций как “естественных” и “извечных” сообществ с якобы неизменными ментальными особенностями. Именно такие трактовки, в свою очередь, были и остаются теоретической основой идеологий национального шовинизма, ксенофобии и расизма» ^[39].

В этой связи сторонники либерально-конструктивистского подхода подвергают критике не только наиболее потенциально конфликтогенную – природно-биологизаторскую – версию примордиализма, но и представляющуюся политически менее взрывоопасной культурно-историческую.

Роджерс Брубейкер

Р. Брубейкер, в частности, заявляет:

«Сегодня ни один серьезный исследователь не придерживается мнения, рутинным образом приписываемого карикатурно изображаемым примордиалистам, будто нации или этнические группы суть изначальные, неизменные сущности. То, что я критикую, – это не соломенное чучело примордиализма, но более убедительная субстанциалистская позиция, приписывающая реальное, устойчиво длящееся существование нациям, как бы они при этом ни воспринимались» ^[40].

Критически настороженное отношение к примордиальному подходу оказывается особенно заметным в России, где учёным приходится противостоять интегрально-примордиалистским (сочетающим природно-биологизаторские и культурно-исторические установки) взглядам, которые научными назвать не представляется возможным.

Дмитрий Ивашинцов

Так, руководитель Международной ассоциации «Русская культура» Д.А. Ивашинцов предложил следующее примордиалистское рассуждение ^[41]:

«При возникновении нации работают, по крайней мере, два мощных источника. Прежде всего “почва”, географический фактор: климат, продолжительность светового дня, флора, фауна, набор микроэлементов данной местности. Они, в свою очередь, формируют состав тканей, костей, особенности биохимического обмена. Так возникает формат подсознания, то сочетание архетипов, которое Леви-Брюль называет первобытным менталитетом. Человек, рожденный в горах, имеет одни социокультурные склонности, рожденный в степях – другие, рожденный в лесах – третьи. Это – природа, и против нее не пойдешь. А уже на этот субстрат наслаивается метафизика: конфуцианство, буддизм, ислам, христианство. Исключить этого тоже нельзя. Даже неверующий человек, если уж он родился в России, всё равно растет и воспитывается в православной реальности. Он воспринимает мир через православную “оптику”. Нацию создает резонанс “почвы” и “метафизики”. Это процесс стихийный: просчитать его невозможно» ^[42].

Научная несостоятельность данного рассуждения представляется очевидной. Она вытекает не только из таких явных нелепостей, как «неучёт» автором того обстоятельства, что в состав России входит большое число территорий, исторически находящиеся вне пределов «православной реальности» (Кавказ, ряд регионов Поволжья, Сибири и т.д.), но также из того, что сам автор в финале признаёт невозможность научно «просчитать» описанный им процесс создания нации посредством «резонанса “почвы” и “метафизики”».

Валерий Тишков

Неудивительно в этой связи, что один из ведущих российских исследователей проблемы наций и национализма В. А. Тишков (в 1989-2015 гг. – директор института этнологии и антропологии РАН) ещё более резко, чем Р. Брубейкер, отзывается о примордиализме в целом – включая как биосоциальную, так и эволюционно-историческую его разновидности:

«В совр. ми­ро­вой нау­ке П[римордиализм] был под­верг­нут жё­ст­кой кри­ти­ке и име­ет ма­ло сто­рон­ни­ков, хо­тя при­мор­ди­аль­ные взгля­ды ши­ро­ко рас­про­стра­не­ны в бы­то­вой сре­де и сре­ди по­ли­ти­ков» ^[43].

Отмеченный конструктивистский крен в сфере социальных наук, при всей его очевидной политической объяснимости, обнаруживает, однако, не менее очевидные исследовательские изъяны. Об ущербности «однобокого конструктивизма» ^[44], в частности, пишут цитированные выше Э. Паин и С. Федюнин. Они отмечают, в частности, что сторонники конструктивистского подхода по сути игнорируют институциональные факторы общественного развития:

«<…> современный конструктивизм зачастую переоценивает роль представлений и когнитивных схем в ущерб “материальным» факторам”, прежде всего ресурсным и институциональным ограничениям. Пытаясь ответить на вопрос “как”, конструктивисты забывают, что есть еще и вопросы “что” и “почему”. В таком виде конструктивизм становится нереалистичным и вступает в противоречие с другой влиятельной научной парадигмой — институционализмом. Напомним, что институты, по Д. Норту, — это “ограничения, установленные человеком в целях структурирования политического, экономического и социального взаимодействия”» ^[45].

Паин и Федюнин указывают на несколько конкретных серьёзных недостатков конструктивистского крена в социальных науках, препятствующего свободному и продуктивному научному поиску.

Одним из наиболее существенных среди указанных изъянов – как уже отмечалось выше – оказывается фактическое табу на новые концептуальные разработки – «большие теории». Это является прямым следствием присущего конструктивизму убеждения в тотальной конвенциональности как самих социальных феноменов, так и соответствующих им категорий, а равно теоретических подходов. Иными словами, если всё условно, то зачем плодить новые заведомо умозрительные теории, когда есть вполне устоявшиеся старые, которыми можно пользоваться ad hoc посредством их произвольно-композитной деконструкции? ^[46].

Помимо этого, «дискурсоцентричный» конструктивистский крен в социальных науках, по словам Паина и Федюнина, негативно сказывается при подходе к определению и рассмотрению категории «нации». Этот подход «очень часто не учитывает “сопротивление материала”, т.е. ограничений, задаваемых социальной и природной средой, в которой происходит социальное конструирование. Реальная жизнь совсем не похожа на чистый лист бумаги, а нации не похожи на произвольные конструкты разума» ^[47].

Как следствие – во многих конкретных случаях, когда предпринимались попытки сконструировать нацию «с чистого листа», данный подход обнаруживал свою несостоятельность:

«Так, политическая карта Африки и Азии демонстрирует множество примеров государств, “изобретённых” в колониальную или постколониальную эпоху. Получив от своих создателей геометрически правильные границы, сконструировав национальные символы и учредив национальные праздники, многие из них так и не состоялись как устойчивые социально-политические сообщества: это failed states (несостоявшиеся государства)» ^[48].

Отмеченная несостоятельность национал-конструктивизма наглядно проявилась не только на примере малоуспешных постколониальных стран, но и в некоторых случаях, когда речь идёт о странах, относящихся к категории наиболее развитых:

«Так, проект итальянской нации был заявлен лидерами Рисорджименто еще во второй половине XIX века (“Мы сотворили Италию, теперь мы должны создать итальянцев”, маркиз Массимо д’Адзельо), но до сих пор есть сомнения, что за полтора столетия он реализован, как задумывался. Да и сам этот замысел не раз менялся. При Муссолини это был проект возрождения Римской империи с ее заморскими колониями, а сегодня влиятельные политические круги промышленно развитых регионов Италии (например, “Лига Севера”, благодаря которой в широкий обиход вошел термин “Падания”) не хотят не только заморских территорий, но и от итальянского Юга отказываются как от “непрофильного актива”» ^[49].

При этом, как отмечают Паин и Федюнин, в ряде развитых стран, в которых, как казалось ещё недавно, на протяжении XX в. произошло «полное и окончательное» конструирование гражданских наций и оформление на их основе устойчиво развивающихся nation states, в последние десятилетия стали наблюдаться обратные, «антинациональные» процессы, связанные с размыванием общенационального гражданского чувства и с усилением регионально-сепаратистских трендов:

«Представления о “всемогуществе” дискурса в национальном строительстве выглядят особенно нереалистичными ныне, когда большинство развитых стран, казалось бы, сложившихся наций, испытывает огромные проблемы с интеграцией мигрантов, а некоторые из них заново сталкиваются с проснувшимся региональным и этническим сепаратизмом и другими трудно разрешимыми проблемами управления культурным многообразием, не поддающимися одному лишь дискурсивному воздействию» ^[50].

Всё это, как следует из рассуждения указанных авторов, объясняется тем, что «рассмотрение наций лишь как производных [конструктивистского] дискурса оставляет на периферии внимания непосредственную связь воображаемого сообщества с реальной институциональной организацией социума». А именно, «с формированием гражданской культуры и политических институтов» ^[51].

Отметив, что институциональная теория, в свою очередь, концентрирует внимание, прежде всего, лишь на экономических сюжетах – обходя, в частности, стороной такие феномены, как «нация» и «национализм» – Паин и Федюнин со своей стороны предлагают осуществить плодотворное соединение обоих подходов и предпринять «попытку обозначить альтернативный методологический подход к этой тематике <…>. Пока (за неимением другого и, возможно, более точного термина) обозначим данный подход как конструктивистский институционализм» ^[52].

Несмотря на то, что данное предложение выглядит как в высшей степени методологически актуальное, оно – в рамках рассматриваемой аналитической разработки – к сожалению, так и остаётся на уровне многообещающего заявления.

Дело в том, что в ходе дальнейших рассуждений Паин и Федюнин фактически «сдают» обозначенные интегральные позиции и возвращаются в лоно чисто дискурсивного конструктивизма, только что подвергнутого ими развёрнутой критике.

В частности, встраивают институциональный подход (априори широкий и открытый для описания любых цивилизационных феноменов) в контекст узкого либерал-прогрессистского дискурса, тесно связанного с догматом о неизбежной трансформации обществ с преобладанием «подданнической культуры» в общества с преобладанием культуры «гражданского участия». Институциональная «половина» предложенного подхода таким образом оказывается в сугубо подчинённом положении по отношению к конструктивистской.

К слову, в другом своем рассуждении Паин высказывается ещё более определённо, фактически заявляя, что институциональное (оно же цивилизационно-культурное) «сопротивление материала» не может считаться серьёзным препятствием на пути конструирования той или иной нацией её современного – понимай, гражданско-демократического – будущего:

«Моя позиция такова, что роль культурного наследия и истории вообще применительно к обществам, в значительной степени уже утратившим патриархальные черты, сильно преувеличена. Я полагаю, что история культуры доказывает только то, что у народа, у нации (в политическом смысле этого слова, понимаемом как “согражданство”) всегда есть выбор» ^[53].

Таким образом, «конструктивистский институционализм» Паина и Федюнина де-факто признаёт институционально значимым не то, что характеризует базовые культурные основы того или иного социума, но лишь то, что работает на политическую модернизацию, а именно, «институциональную среду демократии». Иными словами, то, что может двинуть социум в направлении конструктивистски заданного прогрессивного выбора, по линии всё более «тесной взаимосвязи между нацией, демократией и гражданским участием»:

«Какие-то навыки общественной взаимопомощи проявляются и в условиях политических режимов, предшествующих демократии, однако для того, чтобы вызрела гражданская культура, главным содержанием которой является участие граждан в общественной жизни, в том числе в управлении государством, да еще и стала бессознательной привычкой, само собой разумеющимся явлением, нужен исторически длительный опыт общественной самореализации. Другими словами, необходима институциональная среда демократии, не только позволяющая гражданам проявлять такое участие, но и стимулирующая его» ^[54].

Неудивительно, что при таком идейно индоктринированном подходе – особенно когда речь заходит об обществах неевропейского типа – разговор о роли институциональных факторов сходит на нет, в то время как дискурсивно-конструктивистские практики, напротив, выходят на авансцену. Так, успех либо неуспех процесса национального строительства африканских государств Паин и Федюнин объясняют исключительно деятельностью «элит»:

«<…> главная проблема современных африканских стран состоит в том, что их элиты и правительства оказались неспособными создать единую национально-гражданскую идентичность, “перекрывающую” этнические идентификации и создающую условия для доверия к государству и перехода к заботе об общественных, а не узкогрупповых интересах» ^[55].

Как нетрудно заметить, акцент на роли элит в процессах национального развития африканских государств де-факто вступает в противоречие с декларированным теми же авторами в той же статье утверждениями о некорректности взгляда на нации как на «произвольные конструкты разума», не учитывающие фактор «сопротивления материала». (В пример, как нетрудно вспомнить, приводились те же африканские страны, многие из которых – притом по причине именно «сопротивления материала», а отнюдь не «некомпетентности элит» – оказались в итоге национал-конструктивистских экспериментов в положение failed states ).

Тот же дискурсивно ограниченный прогрессивно-конструктивистский подход к феномену нации прослеживается и во взглядах Паина и Федюнина на российский социум. В частности, соавторы подвергают критике тезис историка Андрея Тесли, который определяет «Россию прошлого и настоящего как “имперское политическое образование”» и «полагает, что “здесь невозможна гражданская нация ”».

Андрей Тесля

«К сожалению, – резюмируют Паин и Федюнин – заявленная позиция пока остается сугубо декларативной, не подтвержденной какими-либо аргументами».

При этом авторы, судя по всему, не замечают того обстоятельства, что Тесля лишь констатирует историческую реальность, экстраполируя её институциональные (цивилизационные) закономерности на настоящее и будущее. В то время как «сугубо декларативным» и «не подтверждённым какими-либо аргументами» оказывается как раз утверждение о возможности становления гражданской нации в такой стране, как Россия. Тем более, что сами же Паин и Федюнин признают: за истекшие столетия сформировать в своих недрах гражданскую нацию России так и не удалось.

По сути единственным аргументом авторов в пользу тезиса о принципиальной возможности гражданско-национальной эволюции России – как и в случае с африканскими государствами – является надежда (причём также сугубо декларативная) на социально консолидированный мощный дискурсивно-конструктивистский рывок:

«Мы полагаем, что без гражданско-национальной консолидации российского общества невозможно выйти за рамки описанного А. Эткиндом “супер-экстрактивного государства”, в котором население (в глазах власти и в структуре экономики) становится избыточным, или попросту балластом» ^[56].

Правда, что именно могло бы обеспечить искомую консолидацию российского общества, остаётся неясным, особенно если учесть, что, как пишут сами же авторы, ссылаясь на Л. Бершидского, в российском обществе де-факто наблюдаются прямо противоположные тенденции, а именно, институциональный распад, сопровождающийся нарастающей гражданской апатией и аномией:

Леонид Бершидский

«“Если институты и межличностные отношения не приносят благополучия, они не заслуживают доверия. А если людям и институтам нельзя доверять, у них нет никаких стимулов стремиться к благополучию”. Это как раз то, что мы видим в России, где люди всячески стараются избегать контактов с государством, во многом живут “гаражной экономикой” и своим “огородом”, в массе своей никак не противятся коррупции» ^[57].

Указанием на необходимость рационально осознанного обществом национального самоконструирования (а точнее, самосохранения) сопровождаются и выводы, которые Паин и Федюнин делают относительно процессов, развивающихся в странах Запада. Беспристрастный научный анализ и прогноз в этом случае по сути подменяются тревожной констатацией опасности того обстоятельства, что развитие как западных, так и других стран в XXI веке двинулось не по пути дальнейшего развития и упрочения nation states, но стало выбирать иные эволюционные маршруты:

«Казавшиеся “постнациональными” западные общества и прежде всего страны Западной Европы и США переживают сегодня эрозию демократии и упадок либеральных ценностей. Как только ослабла национально-гражданская идентичность, начался процесс фрагментации, “расползания” общества. <…> Эрозия демократии и отказ широких слоев населения в доверии к правящим слоям и артикулируемым ими ценностям являются следствием ослабления чувства сопричастности рядовых граждан и элит в достижении национального процветания» ^[58].

«Без укрепления этого чувства сопричастности и восстановления гражданского участия едва ли западные общества, как и, между прочим, Россия, смогут ответить на вызов миграции и растущего разнообразия культур, локальных и групповых идентичностей» ^[59], – заключают Паин и Федюнин, так и оставив без ответа вопрос о том, какие именно факторы и при каких условиях способны были бы изменить наметившийся деструктивный, с точки зрения соавторов, вектор гражданско-политической эволюции упомянутых обществ.

Несмотря на то, что рассмотренный выше опыт соединения институционального (примордиального) и конструктивистского подходов не представляется успешным, сам факт данной попытки говорит о её актуальности и заставляет продолжать поиск в указанном направлении.

Регионация: Ab ovo

Эссенциальную родственность примордиализма и конструктивизма проще всего обнаружить, если содержательно проанализировать оба эти подхода в их исходно-классических изводах.

В этом случае прежде всего станет очевидной общая цель, общая «добрая воля» как примордиализма, так и конструктивизма. Она заключается в их стремлении дать сообществам – народам/нациям – шанс на выход из-под принудительной внешней (назовём её условно «имперской») опеки и обретение правовой возможности создания собственного государства.

Иоганн Готфрид Гердер

Так, основоположник примордиального подхода и автор концепции «народного духа» (Volksgeist) Иоганн Готфрид Гердер при ближайшем рассмотрении оказывается в известном смысле «конструктивистом» – поскольку ведёт речь о деконструкции многонациональных империй и конструировании на их обломках культурно («национально-характерологически») гомогенных государств:

«<…> ничто так не противно самим целям правления, как неестественный рост государства, хаотическое смешение разных человеческих пород и племен под одним скипетром. <…> Такие царства и самому лучшему монарху крайне затруднят возможность заслужить прозвание “отца отечества”, они в истории – словно символы монархий в видении пророка: голова льва, хвост дракона, крылья орла, лапы медведя — все соединено в одно целое, целое весьма непатриотического свойства. <…> они лишены национального характера, в них нет жизни, и лишь проклятие рока обречет на бессмертие силой пригнанные друг к другу части, ведь искусство государственного управления, породившее их, играет народами и людьми, словно бездушными существами. Но история показывает нам, что такие орудия человеческой гордыни сделаны из глины и, как всякая глина, распадутся на земле в пыль и прах » ^[60].

Эрнст Ренан

В свою очередь, упомянутый выше «отец национал-конструктивизма» Эрнест Ренан, рассуждая о причинах, по которым происходят консолидация и формирование (конструирование) современных наций, отмечает следующие вполне примордиальные факторы: общее прошлое, общая историческая память (включая момент её строгой избирательности) и, наконец, общая воля, рождённая устоявшейся традицией либо общим духом (вспомним, что ключевой категорией примордиалиста Гердера также был Volksgeist – «народный дух»). Иными словами, Ренан указывает на нечто объективно предпосланное, а не просто субъективно воображённое или изобретённое:

«Нация предполагает прошедшее»; «<…> сущность нации именно в том, чтобы все индивидуумы имели много общего, чтобы все они многое позабыли»; «Современная нация – исторический результат целого ряда фактов, действующих в одном и том же направлении. Единство реализуется то династией (Франция), то непосредственным желанием провинций (Голландия, Швейцария, Бельгия), то общим духом, постепенно побеждающим капризы феодализма (Италия, Германия). Всегда глубокая причина предшествовала подобным образованиям» ^[61].

Таким образом, как национал-примордиализм, так и национал-конструктивизм изначально стремятся по сути к одним и тем же целям.

Во-первых, к тому, чтобы дать сообществам («народам», «нациям») возможность свободно выразить свою коллективную волю, основанную на исторически сформированном чувстве культурно-гражданской общности.

Во-вторых, к тому, чтобы в соответствии с этой свободно выраженной волей сконструировать собственное государство, добившись независимости от любых внешних политических («имперских») сил.

На практике, однако, примордиализм и конструктивизм вошли на протяжении истории последних двух столетий в едва ли не непримиримое – как теоретическое, так и практическое – историческое противоборство (о том, почему так случилось – чуть ниже). При этом каждый из этих подходов, взятый «в чистом виде», обнаружил не только теоретическое несовершенство в силу своей однобокости, но и практическую опасность.

Выше уже отмечалось, что как примордиализм, так и конструктивизм на практике очень легко превращались – и продолжают превращаться – в территориально и цивилизационно экспансивные политические проекты имперского-колониального/неоколониального типов. Наиболее яркий пример контрпродуктивного примордиального имперства – Третий Рейх, конструктивистского – колониальные империи XIX-XX вв., де-факто продолжающие своё посмертное существование в виде множества современных постколониальных failed states .

В какой-то момент может показаться, что деление имперско-колониальных проектов на «примордиальные» и «конструктивистские» – условно. Ведь, с одной стороны, в нацистском проекте «Новой Европы» несложно было заметить вполне конструктивистские, дискурсивно-пропагандистские начала. А с другой стороны, в колониальных «конструкциях» точно так же присутствовал примордиальный по духу миф о расовой иерархии, «бремени белого человека» и т.п.

И, тем не менее, в каждом конкретном случае акцент всё же делался на том или ином – этнокультурном либо гражданско-национальном – подходе, который, в свою очередь, использовался для того, чтобы политически оправдать гуманитарные издержки конкретной экспансионистской имперско-колониальной политики.

Дело в том, что именно в «беспримесном», доведённом до идейно-плакатного, имперского по духу примитива, каждый из этих подходов оказывался удобным инструментом в руках государства, стремящегося к проведению территориально экспансивной политики, связанной с массовым нарушением прав человека и прав сообществ («народов») на самоопределение.

Причина этого – в том, что, как национал-примордиализм, так и национал-конструктивизм – несмотря на их отмеченную выше имплицитную антиимперскость и регионоцентричность – взятые сами по себе, в отрыве друг от друга, оказываются «при желании» весьма легко территориально растяжимыми. Как «народный дух», так и «гражданская воля», лишённые жестких эксплицитных территориальных ограничений и отданные на откуп национально-государственным дискурсам тех nation states, которые стремятся к территориальной экспансии либо к насильственному удержанию в своём составе культурно инородных территорий, очень легко и быстро – как показала историческая практика – мутируют в имперско-этатистском духе.

Именно в силу этого как примордиализм, так и конструктивизм, пытавшиеся утвердить каноны оптимального «национального строительства», к исходу XX столетия зашли как в теоретический, так и исторический тупик.

Конструктивизм + примордиализм = регионализм

Однако, несмотря на всё вышесказанное, внутри как примордиализма, так и конструктивизма сохраняются исходные элементы, изначально связанные с фактором национально-территориальной компактности и которые, в силу этого, позволяют успешно преодолеть как теоретический, так и практический тупик, в которых зашли на сегодня оба рассматриваемых подхода.

Вдумаемся – о чём говорил Гердер, рисуя оптимальный миропорядок? По сути он говорил о мире, состоящем из небольших и добрососедских территориальных образований, каждое из которых напоминает «дом», в котором живёт «семья». Само сравнение народа – с семьёй, а государства – с домом являлось по духу глубоко пацифистским и антиимперским:

«<…> самое естественное государство – такое, в котором живет один народ, с одним присущим ему национальным характером. <…> народ – такое же естественное растение, как и семья, только у семьи меньше ветвей» ^[62]; «Царство народа — это одна семья, это жильё [дом], в котором наведен добрый порядок; оно довлеет себе, оно основано природой, оно стоит и гибнет, когда приходит его черёд. А насильственно согнанные в одну империю сто народов и сто двадцать провинций — это чудовище, а не государственный организм» ^[63].

Таким образом, Гердеровское – т.е., если можно так сказать, аутентично примордиальное – понимание народа как локальной «семьи», проживающей в своём исторически обустроенном территориальном «доме» (т.е. земле, или, говоря современным языком – регионе), не предполагало экспансионистского истолкования обеих этих категорий.

В свою очередь, один из наиболее видных «примордиалистов» XX столетия – автор концепции этносимволизма ^[64] Энтони Смит – описывавший нацию как «определённое население, имеющее общую историческую территорию, общие мифы и исторические воспоминания, массовую общественную культуру, общую экономику и общие юридические права и обязанности для своих членов», специально обращал внимание на тот факт, что базовыми элементами, из которых складываются «нации», являются «этносы».

Энтони Дэвид Стивен Смит

Как следует из контекста, под этносами Смит понимал локально-территориальные сообщества. Согласно его дефиниции, этносы – это «определённые единицы населения с общими мифами предков и исторической памятью, элементами общей культуры, некоторой связью с исторической территорией и некоторой степенью солидарности, по крайней мере среди их элит» ^[65]. При этом чёткие локально-территориальные границы этносов оказываются важнейшей их характеристикой и «могут быть вполне узнаваемы даже тогда, когда не все его характеристики проявляются одновременно» ^[66].

Также Смит подчёркивал тот факт, что этносы как базовые «единицы населения», из которых складывается нация, обладают не только чёткой территориально-локальной очерченностью, но также не менее отчётливой культурной самобытностью. Согласно Смиту, в структуре современных наций всегда можно найти этнические элементы, которые выживают, не теряя своей культурной аутентичности ^[67].

Таким образом, как логично предположить, территориально локализованные и культурно самобытные «этносы», или «единицы населения», (своего рода национальные атомы), о которых ведёт речь Смит, являются не чем иным, как региональными сообществами, теми же Гердеровскими «домами и семьями», или «регионациями» ^[68].

По сути о тех же регионациях, правда, используя одновременно сразу несколько определений – «провинция», «страна», «народ», «нация» (оставим этот терминологический произвол на совести Сорбоннского оратора) – как о базовых элементах, своего рода кирпичиках национального строительства говорил и Эрнст Ренан, резко возражавший, как мы помним, против того, чтобы «право германизма на такую-то провинцию» оказывалось «сильнее права жителей этой провинции на самих себя». Выделенные в цитируемом ниже фрагменте слова де-факто синонимичны и обозначают локальное культурно-территориальное сообщество – то есть то же, что Гердер именовал «народом/семьёй», Смит – «этносом» и что в рамках настоящего текста определяется как «регионация»:

«В той системе, которую я вам предлагаю, [крупная] нация, как и король, не имеет право говорить провинции: “ты мне принадлежишь, я беру тебя”. Для нас провинция – это её обитатели; если кто-нибудь имеет право давать советы в такого рода делах, то это прежде всего жители провинции. Для [крупной] нации никогда не представляло настоящей выгоды присоединять или удерживать страну вопреки её желанию. В конце концов, желание [как крупной, так и локальной] нации – единственный законный критерий, к которому нужно всегда возвращаться» ^[69].

Говоря языком современной политологии, Ренан выдвигал идею односторонней региональной сецессии посредством референдума как базового инструмента урегулирования всех международно-территориальных коллизий:

«Раз возникают сомнения относительно границ, советуйтесь со спорящими народами. Они имеют право иметь своё мнение по этому вопросу» ^[70].

При этом Ренан выражал уверенность в том, что – несмотря на заведомое неприятие со стороны существующих государств – данный подход в будущем имеет все шансы на возобладание:

«Это заставит улыбнуться политиков-метафизиков, этих непогрешимых, которые ошибаются всю свою жизнь и, с высоты своих высших принципов, с сожалением относятся к нашей земной душе. “Совещаться с народами! Какая наивность!..” – Подождем, милостивые государи! Пусть теперь господствуют эти метафизики! Мы сумеем выносить презрение сильных. Может быть, после долгих бесплодных разглагольствований вернутся к нашим скромным эмпирическим решениям. В известные эпохи средство иметь право в будущем – это уметь в настоящем решиться быть несовременным» ^[71].

В тесной связи с этой прогностической сентенцией лежит и другое провидческое умозаключение Ренана – о недолговечности современных европейских «больших наций» (которые в эпоху Ренана ещё только формировались):

«<…> в настоящем она [большая нация, состоящая из многих территорий] резюмируется вполне осязаемым фактом: это ясно выраженное желание продолжать общую жизнь»; «Существование нации – это (если можно так выразиться) повседневный плебисцит <…>»; «Желания людей изменяются. Но что не изменяется здесь на земле? Нации не вечны. Они имели начало, будут иметь и конец. Вероятно, их заменит конфедерация европейских стран» ^[72].

Особо следует отметить, что под «странами», из которых в дальнейшем должна была сложиться общеевропейская конфедерация, Ренан, как можно понять, подразумевал не столько большие нации (ещё до конца в тот момент не оформившиеся), сколько более исторически устойчивые территориальные образования, из которых эти большие нации и конструировались – то есть всё те же регионы, или регионации.

Французские регионы vs французская нация

Провидческий гений Ренана покажется тем более поразительным и даже парадоксальным, если принять во внимание историю административно-территориальной эволюции французского национального государства, идеологом которого и выступал Ренан.

Накануне революции 1789 года Франция делилась на провинции, чьи границы в целом соответствовали землям (регионам), из которых была «собрана» единая Франция в процессе её централизации.

Карта Франции накануне революции 1789 г.

В 1789 году, в условиях начавшейся революции, была осуществлена радикальная административно-территориальная «реформа Мирабо».

Оноре Габриель Рикети Мирабо

В итоге страна оказалась разделённой на 83 департамента, сопоставимых по площади.

Департаменты Франции в 1795 г.

Главной целью этой реформы, как и многих других революционных преобразований, было сломать прежнюю идентичность жителей страны, в том числе региональную, чтобы – как рассчитывали революционные лидеры – исключить угрозу восстановления «старого режима».

Однако уже в начале XIX в. во Франции возникло движение, требовавшее создания более крупных административно-территориальных единиц и призывавшее к децентрализации власти, а также признанию региональной идентичности. В основе этого движения, которое в дальнейшем продолжало развиваться, лежали сохранившиеся – несмотря на все революционные новаторства – прежние гражданско-региональные идентичности.

С конца XIX в. регионалистское движение во Франции получило мощный культурно-политический импульс благодаря активности популярного и международного признанного окситанского литератора и публициста – Нобелевского лауреата по литературе (1904) Фредерика Мистраля, а также других представителей движения Фелибров, превозносивших языковую и культурную идентичность провансальской литературы.

Периодическое издание окситанских регионалистов

Окситанскими регионалистами предпринимались энергичные, хотя в итоге и малоуспешные попытки сохранить и стимулировать развитие окситанского (более близкого каталонскому, нежели французскому) языка как языка высокой литературы и повседневного общения.

Карта Окситании

Негативную роль в развитии окситанского регионализма сыграло то, что с самого начала он оказался политически переплетён с реакционно-монархическими идейными трендами, в частности, с движением роялистов «Французское дело» (Action française) Шарля Морраса.

Обложка монографии, посвящённой Шарлю Моррасу и Action française

Данное обстоятельство существенно затрудняло популяризацию регионалистских идей среди как образованного класса, так и широких масс, в том числе региональных.

В условиях начавшейся Первой мировой войны французское правительство, стремившееся к возвращению территорий, отторгнутых от Франции по итогам Франко-Прусской войны 1870-71 гг. и озабоченное достижением максимальной политической сплочённости французского общества, стало активно проводить популярную региональную политику. С одной стороны, это снизило популярность радикальных регионалистов, но с другой стороны – обозначило частичное движение центрального правительства навстречу их требованиям.

Начиная с 1915 г., были разработаны многочисленные регионалистские законопроекты. 25 августа 1917 г. министерство торговли распространило регионалистский по духу циркуляр, а вскоре после войны, 5 апреля 1919 г., издало постановление об образовании региональных экономических объединений, называемых также «регионами Клемантеля» – по фамилии министра, курировавшего экономический блок правительства (Étienne Clémentel).

Этьен Клемантель

По этой же (чисто экономической) модели в сентябре 1919 г. Федерации инициативных объединений (Syndicat d’initiative) образовали 19 туристических регионов, границы которых определялись исходя из географической, этнографической, исторической и туристической логики и не всегда совпадали с границами департаментов.

После того, как на декабрьских выборах 1919 года социалисты и радикалы потерпели серьезное поражение, уступив большинство в Палате депутатов либералам из Национального блока, который поддерживала также часть правых (включая Action française с примыкавшими к ним регионалистами), а на президентских выборах января 1920 года вместо сторонника жёсткого дирижистского курса Жоржа Клемансо был избран «аполитичный» академик Поль Дешанель, которого вскоре сменил Александр Мильеран (в своё время исключённый из Социалистической партии за поддержку умеренно-центристской политики), создались условия, при которых «Национальный блок» предпринял попытку покончить с эпохой «чрезвычайных мер» и перейти к стабильной либеральной политике, требующей минимального вмешательства государства в развитие общества.

Одним из элементов этой политики стало дальнейшее развитие регионалистских реформ. В начале 1920-х гг. была предложена уже не просто чисто хозяйственная, но административная децентрализация с образованием регионов и выборами в региональные парламенты.

Однако сложности послевоенного периода, связанные с острейшей нехваткой финансов, с одной стороны, активным давлением со стороны левых партий и профсоюзных организаций, с другой, и провалом попытки решить проблему бюджетного дефицита за счёт жёсткого репарационного нажима на Германию с третьей – привели в 1924 году к падению правительства «Национального блока» и приходу к власти «Левого картеля». Регионалистская реформа в итоге так и не состоялась.

После поражения Франции в начале Второй мировой войны глава правительства «режима Виши» маршал Филипп Петен, будучи свободным от давления «слева», подписал указ об образовании региональной структуры власти, присвоив некоторым префектам полномочия по руководству регионами, созданными законом от 19 апреля 1941 года на основе старых – дореволюционных – французских провинций. Таким образом, даже спустя 150 лет после «реформы Мирабо» региональная память и региональная идентичность, уходившие корнями в средневековое прошлое, продолжали оставаться политически актуальными.

Филипп Петен

После падения вишистского режима в 1944-1945 гг. региональная реформа Петена была отменена, но новый премьер-министр Франции Шарль де Голль вплоть до своей отставки в 1946 г. сохранял деление на административные регионы (также восходившие к «старым» провинциям), которыми, правда, должны были управлять «комиссары республики».

Шарль де Голль

В целом, однако, в первый послевоенный период популярность регионалистских идей оставалась сильно подорванной довоенными контактами многих регионалистских движений с «пронемецкими», «пронацистскими» и «профашистскими» элементами, а в годы войны – случаями прямого сотрудничества с оккупантами ^[73]. В итоге после отставки де Голля административные регионы были расформированы.

Однако социально-экономическая потребность в «региональной реабилитации» продолжала настоятельно давать о себе знать, в итоге «пробив» себе дорогу через более политически перспективные «левые» политические каналы. Э. Ле Руа Ладюри пишет в этой связи:

«Но затем, в 1950-1960-е годы, произошел новый поворот! Регионализм ожил, но на этот раз в среде левых или крайне левых сил на политической карте; за исключением, возможно, Корсики, где положение, с этой точки зрения, гораздо менее понятно» ^[74].

В 1955 г. правительство Франции декретировало «программы региональных мероприятий» с целью поощрения экономического и социального развития регионов, а в 1956 г. были определены «округа региональных мероприятий» числом чуть более 20, которые в целом совпадали с бывшими королевскими провинциями.

В последующие десятилетия во Франции происходила серия реформ, призванных «органически» соединить оставшийся в наследство от революции конструктивистский принцип деления страны на департаменты – с примордиальным принципом деления её на сформировавшиеся в далёком прошлом и устоявшиеся в культурно-исторической памяти территориальные единицы – регионы.

В конце своего президентского правления де Голль вновь попытался осуществить последовательную регионализацию страны, фактически вернув её к «старорежимным» провинциальным реалиям, разумеется, с поправкой на произошедшую с тех пор демократизацию внутреннего управления административных единиц:

«Общая эволюция привела нашу страну к новому равновесию, – указал де Голль в своем выступлении в Лионе в марте 1968 года. – Многовековые усилия по централизации, которые были необходимы долгое время для реализации и сохранения единства в связи с различиями между провинциями, присоединявшимися одна за другой к французской территории, отныне утратили свою актуальность. Напротив, именно усилия на уровне регионов в будущем станут двигателем экономической мощи» ^[75] .

Однако очередная регионалистская попытка де Голля не увенчалась успехом. Причиной стало резкое падения авторитета президента страны в ситуации общего политического кризиса 1968 г. и провал инициированного де Голлем референдума 27 апреля 1969 г., в котором содержался в том числе проект региональной реформы ^[76].

Тем не менее, процесс регионализации Франции продолжал развиваться и в последующие десятилетия, причём по-прежнему активную роль в нём не прекращали играть – несмотря на эпизод острого противостояния с президентом де Голлем в 1968 г. – левые силы:

«Начиная с 1968 года региональные борцы формулируют свои предложения, в которых как будто смешиваются периферийные и ультралевые требования» ^[77].

В конце концов, в 2014 г. парламент Франции (Национальное собрание и Сенат) подписал закон (опубликован 16 января 2015 г.), который сократил количество регионов с 22 до 18 (13 собственно французских вместе с Корсикой плюс 5 заморских территорий), приблизив их контуры и названия к «средневековым стандартам», хотя и в ряде случаев «обобщённо-укрупнённым». Новое территориальное деление вступило в силу с 1 января 2016 г.

Следует особо подчеркнуть, что данная реформа, по оценке экспертов, знаменовала собой деконцентрацию власти в стране в целом, сопровождавшуюся усилением централизации власти на уровне регионов и крупных межмуниципальных объединений. По сути началось перенесение политических функций из центра – в регионы:

«<…> окончательный разрыв с традиционным курсом децентрализации практически означает поворот к рецентрализации управления если не на уровне центральной администрации, но на уровне регионов и самых крупных межмуниципальных объединений» ^[78] .

И хотя данный процесс ещё далёк от завершённости и «административно-территориальное устройство страны не стало более простым и понятным», хотя Франция по-прежнему остаётся государством «с сильной централизацией управления территориями», административная карта страны де-факто вернулась к «старорежимным», т.е. регионалистским, очертаниям. И на ней вновь полноправно воскресли памятные с глубокой средневековой древности региональные топонимы: Окситания, Аквитания, Бургундия, Нормандия, Бретань, Прованс, Иль-де-Франс, Франш-Конте и др.

Современная карта французских регионов

Вряд ли стоит пояснять, что этот процесс происходит не только во Франции, но практически во всех «сконструированных» в Новое время европейских государствах, которые традиционно принято именовать «национальными».

Регионалистская карта Великобритании и Ирландии

В частности, в Великобритании, которая под влиянием процесса деволюции всё более отчётливо «распадается» на Англию, Шотландию, Уэльс и Северную Ирландию, а также Корнуолл и остров Мэн.

Очаги сепаратизма в Испании

В Испании, где Страна Басков уже добилась де-факто особого статуса, Каталония стремится к обретению полной независимости, Галисия – большей автономности, а Леон – к отделению от Кастилии и возрождению своей древней региональной идентичности.

Регионы Италии, наиболее тяготеющие к политическому обособлению и независимости

В Италии, где, помимо мощных сепаратистских трендов в Пьемонте, Ломбардии и Венето, всё более слышны аналогичные голоса, раздающиеся на Сардинии и Сицилии.

Карта регионов Бельгии

В Бельгии, «задержку» с распадом которой на Фландрию и Валлонию исследователи вопроса называют «случайностью»:

«В настоящее время Бельгия как государство всё ещё существует. Но это лишь благодаря стечению обстоятельств, так как валлоны и фламандцы не хотят жить вместе. <…> Сегодня “бельгийская реальность” производит впечатление искусственной конструкции <…>» ^[79].

Регионы Чехии

В Чехии, которая, совсем недавно мирно «разошедшись» со Словакией, сегодня представляет собой содружество всё более осознающих свою вековую самость регионов – Богемии и Моравии.

Отдельно следует упомянуть вопрос о чешской и польской частях древней Силезии, где также устойчиво развивается регионалистский тренд с тяготением к сепаратизму ^[80]. В частности, под влиянием событий в Каталонии, председатель Движения Автономии Силезии Ежи Горжелик заявил следующее:

«Каталония — это сигнал, что европейское сообщество не может избегать ответственности. Если Евросоюз должен стоять на фундаменте общих ценностей, то нужно четко сказать, что мир и свободы граждан важнее, чем интегральность национальных государств и хорошее самочувствие национальных элит. Государство должно действовать в интересах граждан, а у меня складывается впечатление, что, с точки зрения части политиков, — и в Мадриде, и в Варшаве, и в Брюсселе всё совершенно наоборот» ^[81].

Голубым цветом обозначена территория, где компактно проживают люди, идентифицирующие себя как силезцы

И даже в такой пережившей недавний политический подъём в связи с фактом своего объединения в 1990 г. стране, как ФРГ, в последние годы произошло, хотя и очень умеренное, но всё же оживление баварского сепаратистского дискурса.

Плакат Баварской партии

Несмотря на то, что на протяжении второй половины XX в. в этой земле прочно утвердилась эффективная модель регионализма, в рамках которой ключевую роль играет чисто баварская региональная партия – Христианско-социальный союз (ХСС) как ведущий партнёр общегерманского Христианско-демократического союза (ХДС), а сепаратистские настроения, представляемые Баварской партией, ещё на рубеже 1950-60-х сошли на нет, в последние годы произошла активизация этой структуры.

Флориан Вебер

Так, в 2009 г. председатель Баварской партии Флориан Вебер объявил целью проведение в 2020 г. референдума о независимости Баварии ^[82].

Штеффен Зайберт

И хотя пресс-секретарь Ангелы Меркель Штеффен Зайберт назвал эту идею «абсурдной» ^[83], согласно исследованию 2011 г., 39% населения Баварии – независимо от того, являются они старыми баварцами, франконцами или швабами, местными жителями или недавно приехавшими – хотят большей независимости для «Свободного государства Бавария» (таково официальное название земли).

Знак при въезде на территорию Баварии

При этом число сторонников независимости Баварии от ФРГ в последние годы, хотя и незначительно, но увеличилось ^[84].

И даже если принять во внимание, что рост баварского сепаратизма объясняется общим усилением раздражения консервативно настроенных европейцев в связи с миграционной политикой ФРГ и ЕС в целом, оформление этого раздражения в форме активизации именно регионалистского, а не просто правоконсервативного, дискурса само по себе представляется показательным.

Фактически как в Европе, так и повсюду в мире – от Шотландии до Каталонии, от Синьцзяна до Курдистана, от Гонконга до Казаманса и от Ингушетии до Северного Йемена – происходит стихийное, то затухающее, то вновь активизирующееся восстание регионов против «национальных государств». Оказавшись на протяжении последних двух столетий включёнными в состав держав, сконструированных «сверху», эти исторически древние культурно-территориальные идентичности начинают всё более отчётливо «проступать» сквозь внешнюю оболочку nation states, стремясь к максимальной гражданско-политической эмансипации.

Если вдуматься, то ничего удивительного в этом нет, поскольку регионы – они же «региональные цивилизации», они же «регионации» – гораздо более прочные исторические образования, нежели любое из ныне существующих в мире государств. Практически все регионы – намного старше nation states, в состав которых они официально входят.

Более того, на счету большинства регионов – не одно и не два государства, частью которых они оказывались в тот или иной момент своей истории и которые затем исчезали без следа, в то время как регионы при этом никуда не девались, сохраняя во многих случаях свою культурно-территориальную идентичность и свой исторический топоним.

Сколько государств, например, пережили Фландрия, Силезия, Ломбардия, Курдистан или Тибет? При перечислении этих государств впору сбиться со счёта. В то же время регион как был, так и оставался культурно-исторически «равным самому себе» либо, как минимум, сохранял регионообразующую мемориальную преемственность со своим далёким прошлым.

Но почему регионы оказываются столь исторически устойчивыми образованиями?

Думаю, ответ очевиден. Потому что они – в отличие от экспансионистски одержимых и потому заведомо исторически непрочных «больших наций» – в культурно-политическом отношении опираются сразу на две государственно-строительные основы: примордиальную и конструктивистскую.

С одной стороны – и здесь приходится возразить Бенедикту Андерсону – региональные сообщества, или регионации, являются не Imagined Communities – не воображаемыми сообществами, а Perceived Communities – воспринимаемыми, или переживаемыми сообществами.

Иными словами, регионации – это не рождённые сугубо интеллектуальной фантазией и дискурсивной традицией конструктивистские социально-политические артефакты, а вполне примордиальные, «естественно-исконные» феномены.

Именно в качестве древних культурно-исторических «естественных организмов» регионации существуют на протяжении столетий с момента своего возникновения, непрерывно воспроизводя себя на базе совместных «переживаний места», имманентно присущих всем обитателям данной территории, независимо от личных умозрительных фантазий каждого из них.

Эти совместные переживания обусловливают процесс «вживания» людей в «культуру места/региона» на основе сопричастности базовым чувственно – а не только умозрительно – воспринимаемым региональным символам-идентификаторам: природным, архитектурным, историческим, ритуальным (культурным и религиозным), языковым, поведенческим и т.д.

Отличие региональных символических идентификаторов от «национальных» и любых других воображаемых символов – в том, что первые, в отличие от вторых (условно-абстрактных «могил неизвестного солдата», о которых, в частности, пишет Андерсон), всегда культурно-событийно привязаны к конкретному месту и всегда непосредственно переживаемы, независимо от «воображающих усилий».

Региональные культурно-исторические идентификаторы – это исторический центр в Петербурге, это Байкал в Иркутском крае, это Кремль и Красная Площадь в Москве, это небоскрёбы Манхэттена в Нью-Йорке, это родовые башни в Ингушетии, это древние церкви и монастыри в Новгороде, это хачкары, Звартноц и Арарат (хоть он и находится на территории Турции) в Армении, это праздник «Вятская Свистунья» в древнем Хлынове, это Нотр-Дам, Эйфелева башня и Шанз-Элизе в Париже, это Саграда Фамилия в Барселоне и т.д. Все эти региональные «культурные коды» точно так же императивно «навязаны» человеку, родившемуся и выросшему в том или ином городе/регионе, как культурные реалии его семьи.

Эти «впитанные с молоком матери» архетипы можно впоследствии пытаться камуфлировать, контролировать, «психоаналитически преодолевать», но от них невозможно «избавиться изнутри». И именно это – культурно врождённый региональный геном – создает ощущение коммунитарного единства всех представителей регионации, независимо от их идеологических пристрастий и капризов их конструктивистского воображения.

Регионально-цивилизационные идентификаторы формируют из жителей региона единое культурно-историческое – регионациональное – сообщество «по факту», даже если при этом они отличаются друг от друга поколенчески, образовательно, социально-политически и т.д.

Жители региона в массе сформированы одним и тем же комплексом территориально-культурных восприятий/переживаний. Они выросли в одном и том же региональном доме. И у них есть поэтому то, чего нет у представителей «классических» воображаемых сообществ, о которых пишет Андерсон. У жителей региона – что особенно заметно, когда они оказываются за его пределами – есть ощущение того, что все они «знают друг друга», даже если они и не знают друг друга на самом деле. Просто потому что они знают и, главное, воспринимают и переживают те цивилизационные идентификаторы – тех Genius’ов Loci и пенатов – которые культурно сформировали их региональный дом и презентовали этот дом его «жильцам» в виде непосредственных ощущений и переживаний, а не одних лишь абстрактных символов.

Именно совместные восприятия и переживания создают ощущение того, что все «земляки» – не просто «соотечественники» (как это бывает с гражданами одного и того же государства), но как бы «немножко родственники», хорошо понимающие и чувствующие друг друга. У них – общий дом. А знание общего дома – сродни знанию/пониманию друг друга «без лишних слов».

Конечно, сказанное в известной мере касается любого культурного сообщества – например, фанатов некой конкретной рок-группы или определённого футбольного клуба. Но если говорить о потенциально государствообразующих, то есть территориальных сообществах, то лишь регионации – которые, в свою очередь, могут состоять из более малых региональных сообществ (например, каталонская регионация состоит из жителей Барселоны и ещё трёх муниципалитетов, каждый из которых обладает своей гражданско-культурной спецификой) – являются истинно примордиальными и культурно-органическими.

Вот по какой причине регионы на карте мира – гораздо более древние и живучие феномены, нежели «национальные государства» или «империи». Большие воображаемые системы приходят и уходят. «Переживаемые» регионации – сохраняются, хотя порой и со значительными расколами, потерями и деформациями.

С другой же стороны, регионация – это не только примордиальный, но и конструктивистский феномен, требующий для своего сохранения и воспроизводства от людей не только «спонтанных коллективных переживаний», но и целенаправленных и вполне сознательных совместных действий.

Иными словами, так же, как и «большая нация», регионация – это, говоря словами Ренана, ежедневный плебисцит. Она вынуждена сохранять и воспроизводить себя в условиях непрерывного унифицирующего и нивелирующего давления со стороны внешних акторов – империй, nation states, глобальных структур – подавляющих и выхолащивающих региональную идентичность и обладающих при этом мощными властными и пропагандистскими ресурсами.

Таким образом, регионации сохраняют (либо не сохраняют) себя как культурно автономные сообщества только потому, что ежедневно осуществляют (либо не осуществляют) вышеупомянутый культурно-исторический плебисцит. Причём если по какой-то причине стремление к культурному самосохранению у регионации ослабевает, она постепенно утрачивает свои базовые свойства и «провинциализируется» – в российском понимании этого слова.

Регионалистский свет в конце тоннеля

Как уже отмечалось выше, общий мировой тренд позволяет говорить о том, что вызов, который регионации сегодня бросают национальным государствам, будет становиться всё сильнее и неодолимее. И что в конце концов регионы совместными усилиями сумеют совладать с не оправдавшей себя моделью «национальных государств» и переоформить всю систему международных отношений.

Нынешняя система, которая по факту отдала судьбы мира на откуп самым крупным и мощным державам, не стала в итоге гарантом ни прав человека, ни прав народов на самоопределение, ни всеобщей безопасности, ни – что уже очевидно – перспективной повестки для XXI века.

Именно «державы», то есть самые крупные и мощные государства, несут сегодня миру самые большие войны и страдания, бесконечно продлевая агонию многочисленных failed states и извлекая из неё свои ситуативные геополитические дивиденды.

Регионалистский подход – как примордиальный и конструктивистский одновременно и, в силу этого, более политически прочный – в случае, если ему удастся возобладать, позволит мирно демонтировать failed states, устранить из «горячих точек» деструктивный фактор давления со стороны внешних акторов, дать возможность региональным соседям прийти к примирению на базе регионалистских правовых подходов и межрегионального консенсуса.

Есть все основания полагать, что соседи-регионалы, если дать им шанс на независимость в соответствии с «Декларацией прав регионов» ^[85], ставшей общепризнанной, и не подстрекать извне к бесконечной борьбе за первенство в рамках воображаемого «национального государства» – не станут вцепляются в глотку друг другу насмерть, а просто разойдутся по своим региональным домам.

Иными словами, целью оптимального мироустройства и универсальной формулой «всеобщего мира», устойчивого развития всех сообществ, притом независимо от степени их «развитости», должна стать не «модернизация во что бы то ни стало», не «либеральная демократия как глобальный идеал» – но региональная демократия, понимаемая как свободная политическая самоорганизация регионаций на базе их аутентичной гражданско-политической культуры. То есть в широком диапазоне от первобытных до постиндустриальных форм, когда вопрос о способах и глубине модернизации каждый раз будет решаться самими обитателями региональных домов исходя из интересов сохранения и процветания этих домов, а не теми или иными внешними акторами, исходя из их интересов Realpolitik и обслуживающих её конструктивистских догматов.

Полноценное либерально-демократическое устройство одних региональных сообществ окажется в этом случае точно таким же «вариантом нормы», как, допустим, исламская демократия других или смешанный парламентско-монархический режим третьих. Главное, что никто никем в этом случае не станет цивилизационно «командовать», никто ни на кого не будет иметь возможности заявлять свои «права», а значит, пространство потенциальных международных конфликтов резко уменьшится.

Бывают, конечно, очень сложные и запутанные межрегиональные случаи. Как правило, все они – также суть наследие колониально-имперских вторжений. Некоторые региональные дома представляют собой очаги застарелых внутренних конфликтов: Руанда, Ольстер, Пригородный Район, Южный Судан и т.д. И всё же такие случаи – исключительны, и при регионалистском подходе, думается, менее политически тупиковы, чем когда за спинами региональных домов маячат державы, вроде нависающих над уже де-факто распавшимися Сирией, Ираком и Ливией – США, России, Ирана, Турции, Саудовской Аравии и т.д.

Как можно предположить, история человечества находится сегодня в начале нового исторического цикла, для которого, как об этом в своё время писал П.А. Кропоткин, характерен отход от системы государств, высасывающих «жизненные соки из цивилизации», и возвращение – на новом культурном уровне – к системе «общин» и «вольных городов» ^[86], которые сегодня именуются «регионами».

Пётр Кропоткин

Если это предположение верно, значит, у человечества, ныне безнадёжно зашедшего в цивилизационный тупик nation failed states, остаётся шанс на новый, более вдохновляющий, а значит, и более счастливый, регионалистский виток в своей истории.

Поделиться ссылкой: