ВСТРЕЧНЫЕ НАРРАТИВЫ И СЛЕПЫЕ ПЯТНА В ОТНОШЕНИЯХ РОССИИ И ЕВРОПЫ
В отношениях России и Европы можем наблюдать два нарратива, основанных на двух оптиках интерпретации взаимоотношений России и Запада. Первый исходит из наличия политического равенства акторов на мировой арене и строится на усмотрении в российских действиях вызова для существующего миропорядка. Россия не желает в полной мере подчиняться принятому кодексу поведения и поэтому ее положение в международном обществе всячески маргинализуется. Противоположный (российский) нарратив видит в международном обществе прежде всего гегемонию и связанную с ней иерархию, которой он не готов подчиняться. Опасаясь новых сюзеренных отношений, он бросает вызов существующему порядку и изгоняется из него. Можно ли выйти из этой ситуации неразличения ожиданий и страхов друг друга?
ВСТРЕЧНЫЕ НАРРАТИВЫ
Поворотным моментом в новейшей истории отношений России и Запада стало знаменитое выступление президента Владимира Путина на Мюнхенской конференции в феврале 2007 года. В качестве основной угрозы международной стабильности тогда была названа концепция однополярного мира: «Как бы ни украшали этот термин, он в конечном итоге означает на практике только одно: это один центр власти, один центр силы, один центр принятия решения. Это мир одного хозяина, одного суверена»[1].
Однако такая картина в корне противоречит представлениям об «однополярности» в западном политическом дискурсе. Достаточно обратиться к одной из последних книг Нуно Монтейро[2], посвященных теории однополярной политики. Во-первых, однополярная система предполагает сохранение международной анархии. Во-вторых, анархическая природа международных отношений предполагает наличие многих суверенных акторов. В-третьих, все эти суверенные акторы равны в своих притязаниях на выживание. Иными словами, мир по-прежнему разделен на государства, не подчиненные никакой внешней власти. Эти государства взаимодействуют друг с другом, преследуя собственные интересы. В этом суверенные государства по-прежнему равны друг другу. Что же дает этой системе присутствие монополиса?
Монополис обладает военной мощью, превосходящей всех остальных акторов вместе взятых. Однако этой мощи недостаточно для установления полного контроля над остальными государствами. Речь может идти только об упорядочивающей роли в по-прежнему анархической системе, где «однополярная власть не гарантирует результатов»[3]. В некоторых конкретных ситуациях монополису вполне успешно могут противостоять другие великие державы, обладающие достаточной военной силой для собственной защиты.
В западной оптике либеральный по своей природе монополис может пытаться способствовать поддержанию мира путем гарантированной военной защиты себя и своих союзников и за счет попытки распространения ценностей и норм свободы, демократии и прав человека на большую часть мира. При этом он ни в коем случае не управляет другими подобно ордынскому хану или римскому императору, его возможности ограничены властью других суверенных акторов. Ровно поэтому в нашем мире возможны режимы подобные венесуэльскому, иранскому и северокорейскому.
В оптике Кремля мир трактуется принципиально иначе. Монополис наделяется возможностями единственного суверена, которому подчинены все остальные. Все государства должны ему повиноваться, и лишь немногие бросают вызов власти гегемона. Россия все последние годы отчаянно борется за свой суверенитет. Андрей Кортунов в одной из своих англоязычных статей обращает внимание на разницу в понимании равенства как фундаментальной причины расхождений между Россией и Западом; в основе российского подхода к равенству в международных отношениях, по его мнению, лежит постимперская травма[4]. Вполне возможно, что корни проблемы находятся гораздо глубже: сегодняшняя российская политическая элита воспроизводит нарратив, созданный и продолжающий существовать на протяжении столетий. Другой нарратив исходит из презумпции равенства акторов, способных отстоять свой суверенитет. Этот нарратив берет свое начало от Гоббса, если не от Фукидида. Ему тоже не одна сотня лет, и он по-прежнему доминирует в западной оптике.
Итак, существуют два противоположных нарратива в описании отношений России и Запада, каждый из которых строится на собственном понимании оснований и характера международных отношений, и в результате — создает слепое пятно в понимании противоположной стороны. Эти слепые пятна являются следствием двух разных оптик, которые по-разному объясняют структуру международного общества, в рамках которого поддерживается мировой порядок. В первом случае международная политика описываются как эгалитарная система, основанная на суверенитете и балансе сил. Во втором акцент делается на иерархии и подчинении сюзеренитету в рамках существующего режима гегемонии.
Основанная на эгалитаристском подходе западная оптика рассматривает Россию как нарушителя норм, правил и институтов в рамках существующего международного режима. В то же самое время строящаяся на презумпции иерархии российская оптика не согласна принимать и разделять ценности европейского международного общества, видя в этом прежде всего подчинение внешней по отношению к себе супер-власти.
МЕЖДУНАРОДНОЕ ОБЩЕСТВО, ИЕРАРХИИ И СУВЕРЕНИТЕТ
Хотя это направление в теории международных отношений «никогда не было само по себе английским и еще меньше является таковым сегодня»[5], в литературе за ним закрепилось название Английская школа[6]. Представляя срединный путь между двумя крайностями реализма и либерализма и будучи близкой конструктивизму, по итогам первых десятилетий XXI века Английская школа может быть признана в качестве одного из доминирующих течений в современных исследованиях мировой политики.
Основным предметом исследований Английской школы является общество государств, или международное общество[7], которое рассматривается в качестве ключевого понятия, характеризующего порядок в мировой политике. Этот термин использовал в XVII веке Гуго Гроций, среди классиков теории международных отношений занимающий как раз срединную позицию между реализмом Гоббса и либерализмом Канта. Согласно данному подходу, государства не просто подобно гладиаторам вовлечены в постоянную борьбу на мировой арене, но ограничены в конфликтах общими нормами, правилами и институтами. Как полагает один из пионеров концепта международного общества Хедли Булл, в конфликтах друг с другом государства ограничены правилами и институтами общества, которое они формируют. Причем эти ограничения вызваны не только соображениями благоразумия и выгоды, но также императивами морали и права. Однако их действие не приводит к созданию космополитической общности всего человечества, но скорее способствует сосуществованию и кооперации в обществе суверенных государств[8].
Международное общество, таким образом, описывает исторический процесс институционализации разделяемых государствами общих интересов и идентичностей и помещает в центр теории международных отношений создание и поддержание общих норм, правил и институтов. В отличие от других концепций международных систем, например, от структурного реализма Кеннета Уолца, пользующегося знаменитой метафорой бильярдного шара[9], сторонники идеи международного общества полагают, что системы и процессы в социальных науках не могут быть описаны тем же путем, что и в физике[10]. Отсюда и возникает понятие международного общества как продукта длительной истории взаимоотношений между государствами на мировой арене.
Согласно Буллу международное общество вырастает из международной системы как простого набора государств в их более архаичной форме взаимодействия. Порядок в международной политике формируется столетиями истории совместного проживания и взаимоотношений и закрепляется в международном обществе: «Общество государств (международное общество) существует, когда группа государств ощущает общность интересов, ценностей и форм общественного устройства … Если государства сегодня образуют международное общество, это происходит благодаря признанию неких взаимных интересов и возможно кое-каких объединяющих ценностей, они смотрят на себя как на ограниченных некими правилами в их сделках с другими такими же, как они сами. В то же время они сотрудничают в рамках таких институтов, как международное право, дипломатия и международные организации, обычаи и конвенции ведения войны»[11].
Между тем, внутри Английской школы нет согласия относительно того, какова природа ограничительных норм, правил и институтов и какую роль они играют внутри международного общества. С одной стороны, по мнению Булла и его последователей из течения солидаристов, международное общество способно выработать универсальные и обязательные для соблюдения нормы. В качестве примера они приводят признание необходимости соблюдения прав человека в современном международном обществе. С другой стороны, Уайт и сторонники плюралистического течения видят в международном обществе скорее более или менее оптимальное решение проблемы, как совместить многообразие культурных ценностей в рамках хорошо упорядоченной международной системы. Поскольку государства остаются «легитимными контейнерами» культурных различий, задача международного общества состоит в том, чтобы сформулировать нормы и процедуры, которые «разделяют и сшивают» государства в единой системе[12]. Если в первом случае международное общество формирует общие нормы и требует следования им, то во втором речь идет скорее о согласовании разных ценностей в самой общей рамке взаимного признания суверенитета в существующих границах, следования дипломатическим процедурам и участия в работе ООН. От выбора подхода к роли ценностей в международном обществе зависит характер и условия членства в нем.
Еще более сильное расхождение касается положения отдельных государств внутри международного сообщества. Образуют ли они иерархию и каков ее характер?
По Буллу, неравенство проявляется скорее в отношениях между странами-участницами международного общества, с одной стороны, и не входящими в него субъектами, с другой. Ровно так строились отношения в колониальную эпоху между европейскими державами и Турцией, Китаем и Японией. Другой пример представляют отношения греческих полисов между собой и с Персидской империей: общие нормы работали в первом случае и отсутствовали во втором[13]. Наличие сверхдержав и их гегемонии здесь признается в качестве одного из системных факторов, но особенно не педалируется. В случае международного общества равенство обусловлено суверенитетом, правом, которое подразумевает «обязательства (как минимум) воздерживаться от вмешательства в дела других государств и уважать их территориальную целостность»[14].
Однако, в свою очередь Уайт представляет международное общество как совсем не эгалитарную систему, в которую государства включены на основании сюзеренных отношений. Не имеющее статуса великой державы государство может быть включено в международное общество только на условиях подчинения. Что же касается не входящей в международное общество великой державы, то условием ее инкорпорирования может стать только отказ от своего статуса в пользу доминирующего сюзерена и соответственно принятие подчиненного положения.
Два этих разных взгляда на устройство международного общества позволяют понять два разных нарратива, описывающих проблему интеграции России в международное общество. Каждая из двух оптик предлагает свой ответ и не замечает противоположной точки зрения. От того, насколько глубоко и осмысленно носители обоих нарративов начнут слышать и понимать друг друга, во многом зависят перспективы отношений России и Европы.
НАРРАТИВ ЭГАЛИТАРНОГО МЕЖДУНАРОДНОГО ОБЩЕСТВА (ОПТИКА ЕВРОПЫ)
Феномен современного международного общества уходит корнями в европейскую историю XV–XVII столетий, когда происходило его становление в результате дезинтеграции универсальной политической организации западного христианства под властью Римского престола и аффилированной с ним империи Габсбургов. К концу этого периода сложились первые государства Нового времени и структура отношений между ними, связанная со взаимным признанием суверенитета и поддержанием баланса сил. Соответствующие нормы, правила и институты были закреплены Вестфальским миром 1648 года и Утрехтским договором 1713 года[15].
Эгалитарный характер европейского международного общества был обусловлен именно принципом суверенитета, когда государства стали признавать наличие друг у друга достаточного количества власти для удержания контроля над своими землями и населением. Борьба между государствами за территории продолжалась еще по меньшей мере два столетия, что служило архаическим способом балансирования держав между собой. Никто в Европе уже не мыслил отношения в рамках сюзеренитета эпохи Средневековья, на смену которому пришло равенство суверенитетов.
В конце XV века на северо-востоке Европы сложилось централизованное Российское государство. Освободившись от ордынского ига, в последующие два столетия Русь подчинила себе практически все территории Золотой Орды от татарских ханств в Среднем и Нижнем Поволжье до северной границы китайской империи Цин на Амуре. Параллельно великие князья московские провозгласили себя наследниками Византийской империи. Однако в сближении с Европой и тем более со вступлением в европейское международное общество с самого начала возникли немалые трудности.
Норвежский последователь Английской школы Ивер Нойманн объясняет эти трудности особыми рамками «долгой» культурной памяти правителей Московии, тесно связанными с наследием Золотой Орды. Представления великих князей московских о государственной власти, внутренней структуре управления и способах взаимодействия с другими государствами на международной арене были сформированы и закреплены в качестве паттерна поведения длительным периодом подчинения монгольским сюзеренам. В то время, как в Европе шло активное складывание системы суверенитетов, Россия продолжала существовать и действовать в международном контексте в соответствии с усвоенными нормами ордынского сюзеренитета. При этом участие в обществе европейских правителей было возможно только при условии перехода от сюзеренных отношений к понятию «суверенной системы»[16].
Русь вышла из сюзеренитета путем особенным для Европы, но весьма характерным для Азии. Унаследовав земли бывшего сюзерена, она стала требовать от европейских соседей невозможного — признавать титул своего правителя на уровне царского, по понятиям Европы — императорского. Государь всея Руси таким образом заявлял о претензиях на власть на уровне императора Священной Римской империи, с которым воевала вся остальная Европа. Провозгласивший себя царем Иван IV в соответствии с ордынской традицией пытался облагать соседние европейские страны данью. После того, как Ливония отказалась платить, он начал долгую войну, которую проиграл. В глазах европейских визави подобное поведение плотно ассоциировалось с азиатчиной[17]. При этом географически ближайшие к России страны Европы видели ее слабость и пользовались ею (Польша и Швеция в годы Смутного времени).
Однако представители старшего поколения Английской школы все же признавали участие России в международном обществе, начиная с периода реформ Петра I. С этого момента русские послы стали направляться в основные европейские столицы, а в Санкт-Петербурге появились постоянные представители стран Европы. Модернизированная и вестернизированная петровскими реформами Россия, наряду с Пруссией, оказалась признанной в числе новых великих держав Европы. Как отмечает Адам Уотсон, породнившиеся с другими европейскими династиями Романовы с этого момента стали ведущими членами «клуба суверенов»[18].
Более того, после победы над Наполеоном и Венского конгресса «концерт великих держав» был установлен в Европе под совместной гегемонией Британской и Российской империй[19]. Однако к середине столетия этот относительно краткий период закончился изоляцией России, которая в ходе Крымской войны неудачно противостояла коалиции европейских стран во главе с Великобританией. Парижский мир 1856 года ограничил российское влияние на Черном море и Балканах, подорвав экспансию империи Романовых на территории Оттоманской порты. Нарушив положения Парижского мира и начав очередную войну с турками весной 1877 года, Александр II фактически вышел из «концерта великих держав»[20]. Таким образом, даже в этот наиболее благоприятный для России исторический период, ее положение в Европе было не вполне устойчивым.
В XX веке международное общество вышло за пределы Европы, охватив весь мир и став глобальным. Однако дистанция между Россией и этим изначально европоцентричным порядком в начальный период глобализации только увеличилась. Во-первых, Октябрьская революция предложила миру альтернативную кантианской универсальную доктрину объединения человечества во всемирную федерацию советских республик[21]. Во-вторых, СССР не смог полностью присоединиться к западному альянсу победителей после Второй мировой войны, хотя с 1941 по 1945 год отношения Сталина с союзниками по антигитлеровской коалиции[22] вполне могут быть описаны в терминах международного общества. Последнее обстоятельство обернулось длительным периодом холодной войны.
В ходе разгоревшегося идеологического по своей природе конфликта противоборствующие стороны смотрели друг на друга как на внешнюю по отношению к объединению своих союзников силу. В период «холодной войны» США и СССР говорили друг о друге, как о «еретиках или изгоях» за железным занавесом, нежели как о членах одного международного общества. Однако даже в самые сложные периоды они не обрывали дипломатических отношений, не отказывались от признания суверенитета друг друга и от общих принципов международного права, не пытались спровоцировать распад ООН. С обеих сторон звучали голоса в пользу компромисса, переключения внимания на общие интересы и следования секулярной форме принципа cuius regio, eius religio, чья власть, того и религия[23]. Таким образом, между двумя блоками сохранялись базовые договоренности, достигнутые на стадии формирования европейского международного общества времен Вестфальского мира после окончания Тридцатилетней войны. И все же такие отношения с Западом во второй половине прошлого столетия свидетельствовали скорее о существовании на границе международного общества, чем о полноценном участии в нем.
Почему на протяжении многих столетий Россия продолжает находиться на внешнем контуре объединенной Европы, оставаясь «вечным абитуриентом» международного общества? Нойманн дает на этот вопрос неожиданный ответ: не получив признания равного статуса, Москва все это время сопротивляется тому, чтобы стать частью новой сюзеренной системы[24]. Сам он, как уже говорилось, объясняет это рамками российской культурной памяти, связанными с опытом ордынского ига.
НАРРАТИВ ИЕРАРХИЧЕСКОГО МЕЖДУНАРОДНОГО ОБЩЕСТВА (ОПТИКА МОСКВЫ)
Однако в тени остается вопрос, насколько равноправной представляется система международного общества в глазах самой России и почему так происходит. Если вступающего в отношения субъекта не признают в качестве равного, есть все основания сомневаться в реальном равноправии в обществе, к которому он хотел бы присоединиться. Нарратив существенно меняется, если посмотреть с другого ракурса.
Важным обстоятельством, торпедирующим представление международного общества как эгалитарного порядка, является наличие гегемонии. Особенную актуальность эта проблема приобрела в период после окончания «холодной войны», когда США сосредоточили несопоставимую с остальными государствами мощь и стали претендовать на роль униполярной силы в глобальном масштабе. Ни одна система суверенных государств никогда ранее не предполагала наличия одного государства со схожим уровнем материального превосходства над всеми остальными[25].
При этом гегемония вовсе не может считаться новым явлением в мировой истории. Для поддержания устойчивого международного порядка необходима именно гегемония, писал Эдвард Карр, чьи труды лежат в основании Английской школы[26]. Современной американской униполярности предшествовало британское «владычество морей», еще раньше в Европе наблюдалось господство Франции Людовика XIV и империи Габсбургов. Отношения гегемона с остальными участниками международного общества, даже обставленные сдержанностью и толерантностью, в любом случае предполагают ту или иную форму подчинения.
Следовательно, в условиях гегемонии структура международного общества может напоминать сюзеренитет. Новые участники принимаются в него на основании подчинения власти держащего порядок сюзерена. Игнорирующая это требование страна исключается либо маргинализируется внутри системы международного порядка. Это обстоятельство важнее факта наличия суверенитета, который в условиях гегемонии по факту ограничен властью доминирующей сверхдержавы.
Взгляд на российско-европейские отношения с позиции признания факта подчинения в международном обществе дополняет историческую картину существенными деталями. Так, желание Ивана IV именоваться царем наравне с императором Священной Римской империи или постоянные споры о царском титуле на переговорах русских с поляками в XVII веке могут быть описаны в терминах борьбы за равноправие и нежелания подчиняться более сильному партнеру. Как справедливо отмечает Доминик Ливен, «уязвимость и слабость были по крайней мере таким же мощным фактором российской внешней политики, как инстинкт территориальной экспансии»[27]. Эти уязвимость и слабость действительно могут считаться родовой травмой российского государства, непосредственно влияющей на ее внешнюю политику. Отсюда и постоянные опасения подчинения под видом приглашения к равноправному участию, которые сохраняются у России до сих пор.
В то же время именно в XVI-XVII столетиях европейское международное общество развивалось в результате неудачной борьбы Габсбургов за гегемонию к установлению вместо нее системы суверенитетов. Поэтому Уотсон называет Вестфальский мир «уставом Европы, перманентно организованной на антигегемонистском принципе»[28]. Антигегемонистские альянсы складывались на протяжении последующих полутора столетий, будь то борьба с Австрией, Францией или Швецией.
Собственно вхождение Романовых в семью европейских монархов ознаменовалось их активным участием и лидерством в Северном союзе, направленном против гегемонистских устремлений шведской короны на Балтийском море. Дания, Польша, Россия и Саксония заключили военный союз против Швеции. В результате именно российская сторона продемонстрировала себя в качестве наиболее эффективной силы, способной остановить шведскую гегемонию и покончить с ней навсегда. По всей видимости, именно это обстоятельство способствовало всеобщему признанию новой империи Петра I одной из великих держав Европы.
Столетие спустя в Европе и Азии развернулась российско-британская борьба за гегемонию. Провозглашенная в 1707 году Великобритания формально оформилась как империя только на 14 лет раньше России (1721), однако к началу XIX века две державы представляли противоположные социальные, экономические и политические системы. Русские выступали оплотом «старого порядка» в Европе, а британцы — пионерами и проводниками нового капиталистического уклада по всему миру. При этом силы изначально оказались неравными. Если британская финансовая мощь позволяла оказывать давление на третьи страны без прямого военного вмешательства, то Россия не обладала такими «неформальными» рычагами давления и была вынуждена действовать исключительно путем использования грубой силы[29]. Это ставило российский внешнеполитический курс в заведомо проигрышную позицию.
Арсенал британского доминирования был значительно богаче и шире. В XIX столетии флот империи обеспечивал порядок на морях и гарантировал иммунитет от крупных войн. Финансовый рынок Лондона установил единый стандарт фактически для всего мира, а британская коммерция защищала широкое распространение принципа свободной торговли. Наконец английский язык стал играть роль lingua franca на четырех континентах[30]. Россия пыталась противостоять господству Великобритании путем собственной экспансии — европейская система международных отношений вынуждала все великие державы постоянно заботиться об увеличении своей мощи для защиты собственных интересов[31]. Однако в результате Крымской войны ее силы и международное влияние были существенно подорваны. Маргинализация Российской империи в европейском международном обществе в этот период была в первую очередь обусловлена проигрышем борьбы за гегемонию.
Неудачное соперничество с Великобританией в известной степени способствовало антикапиталистическому вектору развития, выбранному Россией в дальнейшем. Бенно Тешке, вопреки Марксу, не считает распространение капитализма экономическим процессом. Это процесс геополитический, в ходе которого столкнувшиеся с угрозой исчезновения докапиталистические государства были вынуждены как-то реагировать: одни начинали усваивать новую политику, приспосабливая ее к собственным условиям, другие придумывали «радикальные контрстратегии». Среди последних наиболее успешной оказался социализм[32]. В начале XX века Россия «имела все основания полагать, что законы международного либерального капитализма работают против нее»[33]. Это создало большевистскую модель, в рамках которой Советский Союз развивал свои бескрайние пространства «в концентрированных соединениях индустриального и крупного аграрного производства»[34]. Этот путь обеспечивал суверенитет страны.
По итогам Второй мировой войны, вопреки ожиданиям Рузвельта, Сталин не мог отказаться от социализма в пользу признания правил Бреттон-Вудской системы, так как в его оптике это стоило бы суверенитета Советскому Союзу. «Холодная война» началась с того, что США и их западные союзники подозревали СССР в желании подчинить коммунистическим порядкам всю Европу, а советские вожди, напротив, опасались, что распространение капитализма приведет к распаду и гибели их страны[35]. Этот случай наглядно иллюстрирует наличие слепых пятен в оптике обеих сторон, которые сохраняются и в сегодняшних отношениях России и Запада.
«СЛЕПЫЕ ПЯТНА» РОССИИ И ЕВРОПЫ
Итак, мы можем наблюдать два нарратива, основанных на двух оптиках интерпретации взаимоотношений России и Запада. Первый исходит из наличия политического равенства акторов на мировой арене и строится на усмотрении в российских действиях вызова для существующего миропорядка. Россия не желает в полной мере подчиняться принятому кодексу поведения и поэтому ее положение в международном обществе всячески маргинализуется. Противоположный (российский) нарратив видит в международном обществе прежде всего гегемонию и связанную с ней иерархию, которой он не готов подчиняться. Опасаясь новых сюзеренных отношений, он бросает вызов существующему порядку и изгоняется из него.
При этом ни та, ни другая сторона не понимают оптики друг друга. Слепое пятно сторонников эгалитаристского подхода состоит в том, что они принципиально не замечают опасений своего визави быть подчиненным брутальным и деспотическим образом. В пользу этого сценария говорит коллективная память сторонников иерархического взгляда, которые в свою очередь не хотят видеть, что никто не собирается покушаться на их суверенитет. Наоборот, следование нормам, правилам и институтам предполагает в первую очередь неприкосновенность суверенитета во всем, что касается государственных границ и культурной идентичности каждого участника международного общества. Однако это и правда непросто понять стране, травмированной иностранным игом далекого прошлого и страшной войной XX века. Стремясь подчинить других, она лишь защищается от внешнего мира в соответствии с диктуемым собственной культурной традицией пониманием экзистенциальных угроз.
Можно ли выйти из этой ситуации неразличения ожиданий и страхов друг друга? Опубликованный не так давно при поддержке министерства иностранных дел Германии доклад группы «Иммедио» говорит о необходимости продолжения диалога российских и европейских экспертов и создании «островов сотрудничества» даже в условиях эскалации конфликта[36]. Такой подход выглядит в высшей степени морально оправданным в сложившейся ситуации.
Слепые пятна не так просто преодолеть, учитывая опыт российско-европейских отношений последних 400 лет. Однако современный мир с его все более прозрачными границами для общения миллионов людей создает некоторые предпосылки для созревания нового поколения, которое действительно сумеет отказаться от страхов и предрассудков прошлого. Такой исход представляется особенно вероятным, если в международном диалоге наряду с государствами и политическими элитами начнут принимать участие обычные граждане, руководствуясь кантианским принципом всеобщего гостеприимства. Это все еще возможно, пока не понимающие оптики друг друга правители не довели свои народы до полной катастрофы.
[1] Путин В. Выступление и дискуссия на Мюнхенской конференции по вопросам политики безопасности / В. Путин // Президент России. События. — 2007. — 10 фев.
[2] Monteiro N. Theory of Unipolar Politics / N. Monteiro. — Cambridge : Cambridge University Press, 2014.
[3] Ibid. P. 41–44.
[4] Kortunov A. Russia and the West: What Does «Equality» Mean? / A. Kortunov // Russian International Affairs Council. Analytics and Comments. Articles. — 2016. — November 1. Access mode:
[5] Dunne T. International Relations Theories. Discipline and Diversity / T. Dunne, M. Kurki, S. Smith. — Oxford : Oxford University Press, 2010. — P. 136.
[6] Во многом это объясняется первыми десятилетиями ее развития вокруг созданного в 1959 году Британского комитета по международной политике, объединявшего Мартина Уайта, Эдварда Карра, Чарльза Мэннинга и других ведущих историков Великобритании для обсуждения ряда принципиальных проблем и аспектов истории и теории международных отношений (Navari, Green, 2014: 25–36).
[7] International society корректнее переводить на русский язык именно как «международное общество», а не как сообщество.
[8] Bull H. The Anarchical Society. A Study of Order in Word Politics / H. Bull. — New York : Columbia University Press, 2002. — P. 25–26.
[9] Согласно концепции структурного реализма К. Уолца, государства на международной арене взаимодействуют как шары на бильярдном столе. Данный подход характеризуется игнорированием внутренней структуры государств как акторов мировой политики.
[10] Buzan B. From International to World Society? English School Theory and the Social Structure of Globalisation / B. Buzan. — Cambridge : Cambridge University Press, 2004. — P. 9.
[11] Bull H. The Anarchical Society… P. 13.
[12] Dunne T. Inventing International Society: A History of the English School / T. Dunne. — London : MacMillan Press, 1998. — P. 11.
[13] Bull H. The Anarchical Society… P. 13–14.
[14] Dunne T. Inventing International Society… P. 10.
[15] Bull H. The Anarchical Society… P. 26–31, 35.
[16] Neumann I. Entry into International Society Reconceptualised: the Case of Russia / I. Neumann // Review of International Studies. — 2011. — Vol. 37. — No. 2. — P. 470.
[17] Ibid. P. 482.
[18] Watson A. The Evolution of International Society. A Comparative Historical Analysis / A. Watson. — NY : Routledge, 2009. — P. 199–200.
[19] Clark I. Hegemony in International Society / I. Clark. — Oxford : Oxford University Press, 2011. — P. 74.
[20] Ibid. P. 84.
[21] Bull H. The Anarchical Society… P. 36.
[22] Америка и Великобритания вслед за Рузвельтом описывали антигитлеровскую коалицию как «объединенные нации» (Union Nations).
[23] Bull H. The Anarchical Society… P. 40–41.
[24] Neumann I. Entry into International Society… P. 484.
[25] Clark I. Hegemony in International Society… P. 3.
[26] Carr E. The Twenty Years’ Crisis, 1919-1939: An Introduction to the Study of International Relations / E. Carr. — NY : Palgrave Macmillan, 2001. — P. 213–217.
[27] Ливен Д. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней / Д. Ливен. — пер. с англ. А. Козлова, А. Платонова. — Москва : Европа, 2007. — С. 422.
[28] Watson A. The Evolution of International Society… P. 182.
[29] Ливен Д. Там же. С. 423.
[30] Carr E. The Twenty Years’ Crisis, 1919-1939: An Introduction to the Study of International Relations / E. Carr. — NY: Palgrave Macmillan, 2001. — С. 213.
[31] Ливен Д. Там же. С. 425.
[32] Тешке Б. Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений. / Б. Тешке. — пер. с англ. Д. Кралечкина. — Москва : Издательский дом Государственного университета — Высшей школы экономики, 2011. — С.380.
[33] Ливен Д. Там же. С. 424.
[34] Carr E. Ibid. P. 212.
[35] Кальвокоресси П. Мировая политика с 1945 года / П. Кальвокоресси. — пер. с англ. — Москва : Международные отношения, 2016. — С. 18–19.
[36] Inmedio Group. Russian-Western Blind Spots: From Dialogue on Contested Narratives to Improved Understanding // Berlin : Inmedio peace consult ggmbh, 2019. — ILPP. — С. 41–44.