Как на юге? Какими путями может пойти транзит власти

Журналист, кандидат исторических наук, специалист по истории стран Центральной и Восточной Европы Ярослав Шимов, продолжает дискуссию по материалу Андрея Медушевского  «Размышления о гипотетическом крушении политического режима в России» и экспертного обсуждения «Политический кризис» в путинской России: Обсуждение тезисов Андрея Медушевского.

I

Рассуждения Андрея Медушевского, касающиеся природы кризиса политического режима, развития и возможных последствий такого кризиса применительно к сегодняшней России могут служить хорошей отправной точкой для более конкретных сопоставлений российской ситуации с прежними кризисами в ряде стран. Сильной стороной анализа А. Медушевского является, на мой взгляд, удачная классификация признаков кризиса политического режима как такового и «формулы стабильности», гарантирующей его устойчивость. Интересен также анализ развития нынешнего режима в РФ и возможных кризисных сценариев.

В то же время, как это часто бывает в российской аналитике, ситуация в России рассматривается А. Медушевским как уникальная, поскольку «фактор культуры и традиции, как бы к этому ни относиться, в конечном счете превышает фактор институциональных предпочтений»[1]. Это популярная нынче тема: неудачи демократизации в ряде стран бывшего коммунистического блока, укрепление и экспансия авторитарных режимов в глобальном масштабе (Китай, Россия, Иран, Турция) привели ряд аналитиков к выводу о том, что для многих народов и культур либеральная демократия или просто неприемлема, или ее утверждение в таких случаях – дело неблизкого будущего, вопреки оптимистичным представлениям 1990 – 2000-х гг.

Иван Крастев и Стивен Холмс, составившие, возможно, наиболее полный на данный момент синопсис «грехов» посткоммунистической либерализации, к примеру, считают, что речь идет о неудаче «имитационной» модели демократии, созданной в странах бывшего соцлагеря и оказавшейся не совсем аутентичной и не соответствующей запросам тамошних обществ[2]. Мне, однако, ближе подход Владимира Гельмана, который предостерегает против «пессимистического консенсуса» в оценке посткоммунистического периода, полагая, что «такой фокус исследовательской повестки является контрпродуктивным: он носит детерминистский характер и не помогает выявить источники и механизмы политических изменений […] Смена аналитической оптики с нормативной («как должно/не должно быть») на позитивную («как на самом деле») открывает возможность выявить причины сходств и различий путей преобразований… в ходе сравнительного анализа и дает основания для более обоснованных ответов на вопрос “почему?”»[3]. Этого подхода я и намерен придерживаться в данной статье.

Учитывая, что практически каждая из предыдущих «волн демократизации» в мире сопровождалась более или менее значительным «откатом», можно предположить, что один из таких глобальных «откатов» мы переживаем и сейчас. Отсюда, как отмечает А. Медушевский, нынешнее «сползание демократии в популизм и авторитаризм» в ряде стран Восточной Европы, а на постсоветском пространстве – «появление олигархических или авторитарных режимов, опирающихся на национализм как единственную скрепляющую идеологию». Что будет дальше, предсказать невозможно, но исключать очередную реконструкцию политических систем в той или иной группе стран в сторону большего плюрализма и расширения представительства различных социальных групп никак нельзя: предпосылок для этого хватает. А это, собственно, и означало бы новую «волну демократизации». Иное дело, насколько успешной она окажется – опыт массовых выступлений и вызванных ими политических перемен на постсоветском пространстве (Украина, Грузия, Киргизия) весьма неоднозначен.

А. Медушевский считает наиболее желательным в случае возникновения кризиса политического режима в России не такого рода стихийную демократизацию, а наоборот, «избежание полномасштабного конституционного кризиса с риском дестабилизации политической системы и спонтанных выступлений так называемых “народных масс”». Речь идет о внутриэлитных договоренностях, а именно – «введении такой системы ограниченного плюрализма, которая предполагает расширение политической конкуренции внутри правящего класса, создание четких правил игры и политико-правовых конвенций по линии соотношения правящей партии и парламентской оппозиции». Иными словами, это ограниченная элитным консенсусом квазидемократия «для своих» как способ избежать революционных перемен, рассматриваемых автором как наибольшее зло.

Описанный А. Медушевским сценарий напоминает начало процессов транзита от авторитарных режимов к демократии в 1970-х годах в трех странах юга Европы – Греции, Португалии и Испании (в хронологическом порядке). Правда, в Португалии на начальном этапе после свержения режима Estado novo («Нового государства»), когда ключевую роль играло соотношение сил в рядах политизированных военных, ставших движущей силой перемен, процесс очень скоро вышел за рамки противостояния консервативных и радикальных армейских группировок, и демократизация приобрела во многом стихийный характер. В Испании и Греции процесс транзита был более управляемым. Как бы то ни было, есть ряд факторов, которые заставляют обратиться к опыту именно этих стран как наиболее полезному при рассуждении о возможном развитии событий в России в случае политического кризиса. Перечислим эти факторы, сопоставляя их с российской ситуацией.

1. Исторически с точки зрения развития политической культуры перечисленные страны (по состоянию на середину 1970-х) и Россия (до настоящего момента) находятся в схожем положении – европейской периферии[4]. Для политической истории всех трех южных стран в XIX – XX вв. было характерно чередование хрупких и нестабильных демократических (или замаскированных под парламентскую демократию олигархических) режимов[5] и диктатур, часть из которых была весьма долговечна: Антониу ди Оливейра Салазар и Франсиско Франко находились у власти по 36 лет (в случае с Франко – без учета трех лет гражданской войны).

Такое же отсутствие прочных демократических традиций и институтов характерно и для России, где на протяжении ХХ века демократический – или, опять же, олигархический с элементами демократии – режим находился у власти в общей сложности не более 10 лет.

2. Собственная политическая периферийность остро осознавалась элитами стран юга Европы. Отсюда – специфика их исторической мифологии с упором на «великое прошлое»: историю заморских открытий и завоеваний, создания и расцвета Испанской и Португальской империй, в греческом случае – мифологизированное восприятие античного наследия. Отсюда же – определенная болезненность взимоотношений с западными державами и повышенное влияние внешнеполитических кризисов (вроде «кризиса розовой карты»[6], испано-американской войны 1898 г. или перипетий, связанных со вступлением Греции в Первую мировую[7]) на внутреннюю политику трех стран.

В России долгая история отношений любви-ненависти с Западом еще более осложнилась в результате краха вначале коммунистического эксперимента как специфической формы модернизации, направленной на то, чтобы «догнать и перегнать» западный мир, а затем либеральных реформ 1990-х, изначально призванных сделать Россию частью этого мира. В результате внешнеполитический курс Кремля еще в последние ельцинские годы начал меняться на националистическо-изоляционистский. После определенных колебаний он был продолжен Владимиром Путиным – точками отсчета здесь чаще всего называют «оранжевую революцию» в Украине (2004) или Мюнхенскую речь российского президента (2007). Этот курс был значительно радикализован после аннексии Крыма и начала украинского кризиса (2014).

3. Социальная структура, пронизанная сетью неформальных патрон-клиентских и клановых взаимоотношений, имевших зачастую большее значение, чем формальные государственно-политические институты, оказывала заметное влияние на характер политики в рассматриваемых странах. В качестве примера можно привести так называемый касикизм[8] в Испании или приписываемый Франко афоризм «Для друзей у меня всё, а для остальных – закон».

В свое время мне доводилось писать о такого рода социальной структуре, позволю себе цитату: «Эта культура – что-то вроде разветвленной корневой системы, а питаемое ею «растение» может выглядеть по-разному. В нынешней России это почти диктаторский режим, в Украине и, возможно, в Грузии – формальная демократия, контролируемая (от Майдана до Майдана) олигархатом, в Молдавии – госструктуры в состоянии полураспада и т. д. Название же «корней» давно и хорошо известно: мафия. Мафиозные структуры очень прочны, потому что строятся «снизу» и завязаны на первичные побуждения человека – инстинкт самосохранения, тягу к обогащению, желание иметь благополучную семью и надежных и влиятельных друзей»[9]. Тот текст назывался «Россия, южная страна».          

4. Важное место силовых структур в политической системе. В случае с тремя режимами, свергнутыми в середине 1970-х, эта роль была неодинаковой. Если в Греции армия непосредственно находилась у власти в течение 7 лет, то в Португалии из главной опоры салазаровского Estado novo она по мере нарастания кризиса превратилась в инкубатор контрэлиты и в конечном итоге – в движущую силу «революции гвоздик» (1974). В Испании армия и спецслужбы оставались важнейшими элементами режима Франко до самого конца, однако в переходный период (1975-78), хотя консервативные, верные наследию франкизма элементы преобладали в офицерском корпусе, реформистскому правительству удалось их нейтрализовать[10].

В России политическая роль силовиков и их союзников при Путине непрерывно возрастает: «В современных условиях в России более выраженным становится политический слой, особенностью которого является силовая идеология. Поэтому для более точного описания используем понятие «охранители», имея в виду носителей силовой идеологии. На сегодня этот конгломерат фигур становится идеологически доминирующим в публичном пространстве. Среди охранителей наблюдаются два главных тренда. Первый тренд – их политизация, то есть попытка влиять на публичный дискурс. Второй – более выраженное влияние на повестку через все более жесткое законодательство. Политическое значение охранителей возрастает: они работают на консервацию режима, его защиту от перемен»[11].

5. Консервативная, националистическая, изоляционистская и антикоммунистическая идеология режимов Салазара, Франко и греческой хунты «апрелистов»[12]. Важную роль в, если воспользоваться терминологией А. Медушевского, «легитимирующей формуле» всех трех режимов играла церковь.

Все эти элементы налицо и в идеологии режима Путина. Исключение составляет разве что антикоммунизм, где власти пытаются соблюдать некий баланс: сталинские репрессии официально осуждаются, хоть и не столь резко, как в 90-е годы, однако одно из ключевых событий эпохи Сталина – победа во Второй мировой войне – возведено де-факто в статус нациеобразующего. Сталинский и позднесоветский периоды вообще идеологически и символически ближе нынешней власти, чем революционные корни советского режима. Так, из уст Путина не раз звучала критика большевиков как «национал-предателей», разрушивших Российскую империю[13], а столетие революции 1917 г. было практически проигнорировано российскими властями. Президент также подвергал критике национальную политику советского режима[14].

 

II

Перейдем к анализу общих черт и особенностей транзита власти и его предпосылок в трех южноевропейских странах в 1960-70-е гг.

1. Диктатуры – жертвы собственных успехов? Во всех трех странах годы, предшествовавшие падению авторитарных режимов, были отмечены стабильным экономическим ростом – по меньшей мере до 1973 г., когда на мировой экономике отразились последствия острого нефтяного кризиса. Так, в Португалии в 1960 г. уровень ВВП на душу населения составлял всего 38% от среднего по странам тогдашнего Европейского экономического сообщества (ЕЭС). Уже через 8 лет, в год ухода Салазара с поста премьер-министра, этот показатель равнялся 48%, а к 1973 г. вырос до 56,4%[15]. Сопоставимыми темпами росла экономика Испании[16], а в Греции годы военной диктатуры стали периодом ускоренного роста иностранных инвестиций и реализации крупных инфраструктурных проектов (одним из лозунгов хунты было Η Ελλάς είναι ένα εργοτάξιον: «Вся Греция – строительная площадка»). Средние темпы роста греческой экономики в первые пять лет диктатуры составляли 10% в год, уровень безработицы не превышал 5%, инфляции – 2,5%[17].

Экономический рост и модернизация привели к росту благосостояния и изменению социальной структуры. Возникли целые новые бурно развивающиеся отрасли экономики – например, туристический бизнес в Испании. Образовался довольно многочисленный средний класс, который во всё большей мере ощущал, что ригидные политические механизмы франкизма, Estado novo и «апрелизма» не представляют в достаточной мере его интересы. В Испании и Португалии дополнительным фактором перемен можно считать многочисленных гастарбайтеров, уехавших на заработки в более благополучные страны Западной Европы: приезжая на родину, они имели возможность сравнивать жизнь там с тем, что видели за рубежом, и эти сравнения оказывались не в пользу родных стран, тем самым подогревая общественное недовольство. Когда в середине 1970-х началась глобальная рецессия, вызванная нефтяным кризисом, к неудовлетворенности среднего класса добавилось недовольство более широких слоев, чей уровень жизни после периода роста вновь начал падать. Таким образом, общественные настроения в трех южноевропейских странах к середине 1970-х вполне укладывались в рамки известной максимы: «Революции чаще делают не голодные, а сытые, которых вдруг забыли накормить».

2. Раскол элиты. Важным обстоятельством, предшествовавшим демонтажу трех авторитарных режимов, явилась смена их верховных представителей: уход по состоянию здоровья Салазара (1968), смерть Франко (1975) и переворот 25 ноября 1973 года, сместивший прежнего лидера греческого режима, Георгиоса Пападопулоса, и заменивший его более радикальной фракцией военных во главе с «невидимым диктатором»[18] Димитриосом Иоаннидисом.

В Испании и Португалии, где режимы носили ярко выраженный персоналистский характер, речь шла о распространенной схеме, когда многолетнему престарелому правителю наследует относительно молодой, но слабый и не слишком популярный преемник. Он начинает осторожные преобразования – отчасти осознавая их неизбежность, отчасти стремясь сохранить власть. У Марселу Каэтану в Португалии это не вышло: реформы так называемой «марселистской весны» (Primavera Marcelista) натолкнулись на сопротивление более консервативных элементов режима. В то же время эти послабления не удовлетворили, а скорее лишь еще сильнее раздразнили оппозицию. Результатом нарастающей радикализации общественных настроений, затронувшей и армию, стала «революция гвоздик» и свержение как самого Каэтану, так и всего режима Estado novo.

Напротив, Хуан Карлос I, «преемник каудильо в ранге короля», полностью преуспел. В этом ему помогло несколько факторов. Во-первых, сам король не ассоциировался у многих сторонников демократии с «мрачной реакцией» благодаря своей относительно небольшой ангажированности в рамках франкистской системы и особенно – в силу возраста – непричастности к гражданской войне и репрессиям победившей диктатуры. Во-вторых, Хуан Карлос нашел выдающегося политического модератора в лице поставленного им во главе правительства Адольфо Суареса. Тот сумел не только наладить сотрудничество между самыми разными политическими силами, от умеренных франкистов до коммунистов, но и предотвратить вмешательство армии в политику, оперевшись на лояльную короне и правительству часть генералитета. В-третьих, в пользу короля сыграл сохранившийся в глазах по крайней мере части общества авторитет монархии как традиционного института с долгой исторической традицией. В результате переход от корпоративно-традиционалистского авторитарного режима к парламентской либеральной демократии занял в Испании всего три года, если считать окончанием транзита принятие в 1978 г. новой конституции. Процесс протекал куда менее турбулентно, чем можно было бы ожидать.

Греческий случай стоит несколько особняком. Во-первых, само правление «хунты полковников» было, в отличие от испанского и португальского авторитаризма, весьма кратковременным (7 лет). Во-вторых, случившаяся в конце 1973 года смена лидера режима означала не начало либерализации, а наоборот, попытку ее прекращения. Генерал Пападопулос, возглавлявший режим в ранге вначале регента[19], потом президента, пытался несколько смягчить его репрессивность уже в 1969-70 гг., но солкнулся с сопротивлением собственных соратников. (По утверждению греческого историка Иоанниса Цорциса, Пападопулос жаловался своим близким: «Мне подставили ножку мои же бывшие однокашники по Эвелпидону!»[20]). Вторая попытка либерализации была предпринята им в 1973 г., но своей половинчатостью напоминала «марселистскую весну» в Португалии. На фоне жесткого подавления начавшихся в центре Афин студенческих протестов генерал Иоаннидис, принадлежавший к самым консервативным членам хунты, произвел свой переворот. Было объявлено о «возвращении к истокам апрельской революции», диктатура вновь стала неприкрытой и откровенно репрессивной. Однако спустя всего 8 месяцев в результате военной авантюры на Кипре и грозившей полномасштабной войны с Турцией режим пал, началось ускоренное восстановление парламентской демократии. Ключевую роль в нем сыграли представители прежней политической элиты, сложившейся до переворота 1967 года и имевшей ярко выраженный клановый характер, прежде всего семейства Караманлисов и Папандреу.

Как бы то ни было, для всех трех стран характерны общие черты кризиса авторитарных режимов и последующего переходного периода:

• раскол правящей элиты намечается еще до собственно кризиса, на позднем этапе диктатуры
• смена правителя приводит к углублению этого раскола
• процесс транзита власти ускоряется, но не теряет управляемости, сохраняя черты «пакта элит» (в Португалии с ее «революцией гвоздик», устроенной офицерством среднего звена, в меньшей степени, в Испании и Греции – в большей)
• широкие массы и их выступления играют в этом процессе роль важного, но всё же дополнительного фактора, который способствует переменам, но не определяет их ход и форму.

3. Роль внешних факторов. В Португалии и Греции в качестве катализатора крушения авторитарных режимов выступили неудачные военные кампании. Колониальная война в африканских колониях (Ангола, Мозамбик, Гвинея-Бисау) против левых партизан, поддерживаемых советским блоком, к середине 1970-х истощила португальскую армию морально и физически и привела к радикализации части офицерского корпуса, что в итоге вылилось в «революцию гвоздик». Попытка греческого режима присоединить Кипр в июле 1974 года провалилась, привела к вторжению турецких войск на север Кипра и его сохраняющемуся по сей день разделению острова. В результате режим Иоаннидиса был полностью скомпрометирован, и соратники «невидимого диктатора» обратились к бывшему демократическому премьеру Константину Караманлису с просьбой возглавить правительство, которое назначило всеобщие выборы.

Дополнительным фактором перемен стало стремление оппозиционно настроенной части политиков и общественности всех трех стран преодолеть определенную изоляцию, в которой находились авторитарные режимы, и присоединиться к сообществу демократических государств Западной Европы. Либеральная демократия рассматривалась как единственно возможная цель транзита власти, поскольку с этой моделью, несмотря на ряд кризисных явлений, переживаемых в тот период западным миром, связывались надежды на рост благосостояния и политическую стабильность.

Как отмечал позднее в связи с присоединением Греции к Европейскому сообществу американский журнал Time,для Караманлиса «вступление в Сообщество означало исполнение мечты, завершение того, что он называл “европейской судьбой” Греции. По его мнению, пребывание в европейской политической семье будет способствовать стабильности в стране, находившейся с 1967 по 1974 годы под властью военной диктатуры»[21]. Примерно то же можно сказать и об испанских и португальских политиках, как либералах, так и левых, ставших символами перехода к демократии – Адольфо Суаресе и Фелипе Гонсалесе, Рамалью Эанеше и Мариу Суареше. Альтернативы либерально-демократическому устройству в тот момент практически не предлагались, если не считать программы «социалистической революции», выдвинутой крайне левым флангом португальских революционеров – коммунистами и радикально настроенными офицерами вокруг генерала Отелу Сарайвы де Карвалью. Их попытка захватить власть в ноябре 1975 года, однако, оказалась неудачной.

4. Объединение гражданской нации. В каждой из трех рассматриваемых стран на момент падения авторитарного режима существовал общественно-политический раскол, имевший глубокие исторические корни. В Испании и Греции они уходили в период гражданских войн, соответственно 1930-х и 1940-х годов, когда в обоих случаях праворадикальные и консервативные силы одержали победу над левыми. В Португалии речь шла о наследии конфликтов времен хаотичной Первой республики (1910 – 1926), конец которым – за счет сворачивания демократии – положило вмешательство военных и установленная при их поддержке в 1932 г. диктатура Салазара. Во всех трех случаях легальный политический спектр был насильственно смещен вправо, с исключением из него не только коммунистов, но и большей части левоцентристских сил.

Демонтаж авторитаризма означал поэтому легализацию левых, в том числе коммунистов, и включение всех граждан, вне зависимости от убеждений, в рамки гражданской нации, институциональным оформлением которой служили новые демократические режимы. При этом понятно, что для залечивания ран прошлого этого могло оказаться недостаточно. Последнее продемонстрировали попытки левых (в Португалии в ноябре 1975) и правых (там же в марте 1975 и в Испании в феврале 1981) переворотов, однако хрупкие демократии устояли. Причина здесь заключалась скорее в субъективных, нежели в структурно-институциональных факторах. На левом фланге умеренные социалисты возобладали над радикалами, причем лидеры первых (Суареш, Гонсалес, Папандреу) проявили волю, энергию и приверженность демократии, а некоторые лидеры вторых (глава испанской компартии Сантьяго Каррильо) – конструктивность и политический реализм. С другой стороны, стабилизации демократии способствовал относительно быстрый (даже в Португалии) отказ военных от политических амбиций и маргинализация сторонников авторитаризма, потерпевших во всех трех странах поражение на выборах.

 

III

Какое отношение вышеописанное имеет к возможным вариантам развития событий в России? Проводить прямые параллели бессмысленно: разные страны, эпохи, да и история, как известно, нигде и никогда не повторяется дважды. Тем не менее структурных (см. раздел I) и ситуативных сходств хватает. Как и в трех странах юга Европы в середине 1970-х, в сегодняшней России речь идет о консервативном авторитарном режиме с весьма заметной силовой составляющей (хоть и не об открытой военной диктатуре, как в Греции), персоналистском по характеру, антилиберальном, умеренно националистическом[22] и ностальгически-имперском по идеологическим ориентирам. Нетрудно представить себе Владимира Путина, произносящего, к примеру, следующее: «Мы противостоим… всему тому, что может посеять раздоры в семье, низвести её значение до минимума или разрушить. Мы против классовой борьбы, безверия и нелояльности к собственной стране; против материалистического восприятия жизни и превосходства силы над правдой»[23]. (Это заявление Салазара, сделанное в 1939 г.).

Несмотря на патриотическую риторику, суть подобного рода режимов – в концентрации власти и собственности в руках узкого круга «приближенных к телу» чиновников и аффилированных с правящей элитой предпринимателей. Поэтому кризис такого режима означает в первую очередь появление запроса на плюрализм, возможность большей реализации экономических и политических интересов различных групп, как внутри правящей элиты, которая практически никогда не бывает однородной, так и более широко – в обществе в целом. Ответ на данный запрос может быть разным. Так, генерал Пападопулос, сознавая узость социальной базы греческого военного режима, попытался провести ограниченную либерализацию, но лишь спровоцировал выступление своих более консервативных «однокашников по Эвелпидону».

Необычность поведения Пападопулоса заключалась в том, что он сам начал процесс либерализации, утверждая, что «революция», каковой он считал переворот 1967 года, не должна окостеневать и становиться «режимом» (хотя на самом деле это произошло очень быстро – в силу самой природы военной диктатуры). Для режимов более устоявшихся и персоналистских, вроде испанского или португальского, подобный сценарий не характерен: перемены могут начаться даже до падения режима как такового («марселистская весна» в Португалии), но лишь после политического или физического ухода его основателя. Точно так же маловероятной представляется сколько-нибудь серьезная и не вынужденная чрезвычайными обстоятельствами либерализация при Путине: это не соответствует логике режима, который на протяжении последних почти десяти лет, с момента «рокировки Медведев – Путин», развивался в направлении всё большей репрессивности и изоляционизма.

Таким образом, катализатором политического кризиса, предпосылки к которому могут накапливаться еще не один год, скорее всего, станет ситуация, в которой вопрос о преемнике, будоражащий российскую элиту и общество почти непрерывно с 2007 года, превратится из теоретической в остро актуальную проблему.Прошлогоднее принятие поправок к конституции, давших Путину возможность несменяемого правления до 2036 г., показало, что режим практически отказался от поиска решения этого вопроса, отложив дело в долгий ящик. Российского Хуана Карлоса, т.е. несомненного, «институционализированного» преемника, каким стал сам Путин в последние месяцы правления Ельцина, на горизонте не видно. Кандидатов в российские Каэтану, т.е. преемники «по должности» и политическому весу, наоборот, достаточно (Шойгу? Мишустин? Лавров?), но ни один из них не благословлен правителем, что делает знаки вопроса у их фамилий особенно большими.

Другой важной чертой российской ситуации является способ решения режимом проблемы запроса на плюрализм. В политической плоскости она решается за счет поддержания системы электорального авторитаризма. В ее рамках периодически проводится некая процедура под названием «выборы», однако эти выборы, при всем их манипулятивном характере, важны как средство легитимации режима. По наблюдению Григория Голосова, «в России базовые институты поддержания власти настолько слабы и неформальны, что без правдоподобных выборов политика становится игрой без правил, царством полного произвола. А в игре без правил, как известно, возможен любой исход»[24]. Однако при этом режиму нужны гарантии того, что выборы закончатся «так, как надо», т.е. необходимо вовремя выявить и остановить на дальних подступах к власти всех потенциально опасных кандидатов. Любая ошибка тут чревата политическим кризисом – как это произошло в Португалии в 1958 году, когда кандидат в президенты, в прошлом лояльный салазарист Умберту Делгаду вышел из-под контроля и стал популярным оппозиционным лидером. В результате режим был вынужден прибегнуть к грубым подтасовкам результатов голосования: Делгаду приписали лишь 25% голосов, кандидату Салазара, ультраконсервативному адмиралу Америку Томашу – 75%[25].

Поэтому роль парламентских «оппозиционных» партий в РФ (коммунистов, ЛДПР, «Справедливой России») не столь ничтожна, как может показаться: они канализируют запрос на плюрализм. Равно как не лишена смысла предложенная Алексеем Навальным и его сторонниками модель «умного голосования» (УГ), рассчитанная на то, что избранные голосами сторонников внесистемной оппозиции кандидаты оппозиции системной станут маленькими «генералами Делгаду». Однако пока УГ не срабатывает – просто потому, что запрос на реальный политический плюрализм не так высок, как рассчитывает внесистемная оппозиция. Он отчасти удовлетворяется – хотя, судя по протестам сторонников коммунистов после думских выборов в сентябре этого года, всё хуже – в рамках существующей модели электорального авторитаризма.

Этому способствует и специфическая структура российского общества. Для РФ характерна гипертрофированная социально-экономическая роль государства, когда значительная часть тех, кого по уровню и образу жизни можно отнести к среднему классу, работает либо непосредственно в госсекторе, либо в бизнесе, тесно связанном с государственными структурами, предоставляемыми ими заказами и т.д. Такое положение сложилось по меньшей мере к началу прошлого десятилетия и не слишком изменилось до настоящего времени. В целом «нынешняя экономическая ситуация в России, как и существующие в ней „правила игры“, не позволяют значительной части населения решать свои проблемы самостоятельно, без помощи государства»[26]. Здесь и лежат основы «путинской стабильности». В обществе, пронизанном сетью патрон-клиентских связей, главным патроном оказывается государство. Оно, в свою очередь, де-факто приватизировано относительно небольшим правящим кланом, закрепившимся у власти в годы первого президентского срока Путина, и той частью прежних, сложившихся в 90-е годы элит, которая сумела найти с этим кланом modus vivendi и фактически стала его частью.

В этой ситуации распространение какого-либо массового недовольства возможно, видимо, в результате одного из двух прямо противоположных сценариев. Первый – острый экономический кризис, в результате которого государство оказывается не в состоянии не только вести сколько-нибудь удовлетворительную социальную политику (к которой уже сейчас у значительной части населения немало претензий, достаточно вспомнить протесты против пенсионной реформы), но и играть роль «главного патрона» среднего класса. Второй – экономический подъем по типу 2000-х годов, ведущий к росту благосостояния большей части общества, прежде всего среднего класса, и появлению относительно многочисленных социальных групп, выходящих из зависимости от «главного патрона». Они склонны требовать реализации своих социально-политических интересов  и являются наиболее активными носителями запроса на плюрализм. Такая ситуация уже возникала в России в 2011-12 гг., когда в крупных городах прошли небывало массовые акции протеста. Невозможно предугадать, будет ли реализован один из этих сценариев в обозримом будущем, однако серьезные политические последствия он получит, только если совпадет со сменой правителя и практически неизбежными в этом случае трениями между различными группировками правящей элиты. В таком случае от этих группировок будет в значительной мере зависеть, пойдет ли демократизация по пути «пакта элит» или «русского Майдана».

Важное значение в период возможного политического кризиса – в качестве его триггера или катализатора – могут, как в случае с Грецией и Португалией, иметь внешние факторы. Во-первых, в России существует своеобразная историческая традиция, согласно которой наиболее радикальные внутриполитические перемены были тесно связаны с внешними потрясениями. Так случилось в 1850-60-е гг. после поражения в Крымской войне, в 1917 г. в разгар складывавшейся не слишком удачно Первой мировой, на исходе 1980-х после опять-таки неудачной войны в Афганистане. Во-вторых, сегодня РФ почти по всему периметру окружена зонами нестабильности и конфликтов, в ряд из которых она непосредственно вовлечена (Крым и восток Украины, Абхазия и Южная Осетия, Нагорный Карабах). Обострение одного из этих конфликтов или возникновение какого-либо нового, что при конфронтационной внешней политике нынешних властей РФ можно считать вполне вероятным, способно дестабилизировать внутриполитическую ситуацию, особенно если это обострение опять-таки совпадет с переходом кризиса режима из латентной в открытую фазу.

Что сильнейшим образом отличает российскую ситуацию сегодня и, скорее всего, в обозримой перспективе от южноевропейских перемен 1970-х – это отсутствие внешних ориентиров для таких перемен. Запрос на плюрализм вовсе не обязательно идентичен запросу на либеральную демократию западного типа. Десятилетия антилиберальной и антизападной пропаганды вряд ли пройдут бесследно для российского общественного сознания. Да и в демократических странах смена режима в России, случись она завтра или через 15 лет, тоже вовсе не обязательно будет встречена с восторгом и объятиями, распростертыми в направлении границы РФ: взаимное недоверие, которое накапливалось и подогревалось годами, так быстро не рассеивается. Кроме того, в отличие как от ситуации трех южных стран на момент крушения тамошних диктатур, так и от времен советской «перестройки», у россиян нет ни стимулов, ни иллюзий, позволяющих рассматривать западную общественно-политическую модель как однозначный образец для подражания. У западнического дискурса немного шансов стать доминирующим, по крайней мере в скором времени после окончания гипотетического транзита власти в России – если только этот транзит не будет протекать в неких катастрофических условиях, когда Запад по каким-то причинам будет рассматриваться в качестве спасителя от этой катастрофы.

Но если рассуждать о более реалистичных сценариях, то плюралистический режим в России, возникнет ли он в результате «пакта элит» или неуправляемых уличных процессов, вполне может продолжать, хоть и в более мягкой и менее конфронтационной форме, внешнюю политику Путина. Тем не менее в сравнении с нынешней ситуацией и это будет значительным прогрессом. В отличие от южноевропейских стран середины 1970-х, Россия в результате транзита власти вряд ли в считанные годы станет членом сообщества европейских демократий. В то же время сам плюралистический характер нового режима означал бы восстановление полноценной гражданской нации, без разделения на лоялистов и «иностранных агентов», без фактического изгнания части граждан из политического пространства. Это может открыть путь к куда более широкому спектру возможностей для дальнейшего развития, чем окостенелый «здоровый консерватизм» сегодняшней власти. В рамках этого спектра, скорее всего, найдется место и либеральной альтернативе.

 

[1] Здесь и далее цит. по: Размышления о гипотетическом крушении политического режима в России — Фонд Либеральная Миссия (liberal.ru)

[2] См.: И. Крастев, С. Холмс. Свет, обманувший надежды. Почему Запад проигрывает борьбу за демократию. М.: Альпина паблишер, 2020.

[3] В. Гельман. Возвращение акторов. Динамика политических режимов и ее интерпретации. В сб.: Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя. Под ред. К. Рогова. М.: НЛО, 2021. С. 116 – 117.

[4] Репутация Греции как «колыбели демократии» не меняет в этом отношении ничего: современная Греция – непосредственная наследница не античных полисов, а одной из провинций Османской империи.

[5] Так, в Первой Португальской республике (1910 – 1926) за 16 лет сменилось 8 президентов, 38 законно избранных премьер-министров, а также одно временное правительство и одна «конституционная хунта». См., напр.: Castro Leal, E. (PDF) Parties and Political Identity: the Construction of the Party System of the Portuguese Republic (1910-1926) (researchgate.net) E-Journal of Portuguese History, #7(1), December 2008.

[6] Британско-португальский конфликт 1889-90 гг., получивший свое название от карты намеченных португальским правительством колониальных завоеваний, призванных соединить колонии страны на юго-западе (Ангола) и юго-востоке (Мозамбик) Африки. Предполагавшиеся для завоевания и освоения территории были закрашены розовым цветом. Великобритания выразила протест против этих португальских планов, противоречивших ее собственным, и предъявила ультиматум, который Португалия была вынуждена принять. Эффект национального унижения был настолько силен, что этот конфликт до сих пор считается одной из причин роста республиканской оппозиции и в конечном итоге свержения португальской монархии в 1910 г.

[7] В этот период в Греции произошел раскол между монархией, частью военной верхушки и консервативными политиками, ориентировавшимися на Германию, с одной стороны, и либеральной частью политической и деловой элиты, поддерживавшей Антанту, – с другой. В результате долгого политического кризиса в стране в 1917 г. образовались два правительства и фактически началась гражданская война. Победа либералов привела к отречению короля Константина I и вступлению Греции в Первую мировую войну на стороне западных демократий.

[8] Касикизм – система регулярной подтасовки результатов выборов в Испании в конце XIX – начале ХХ вв. Основывалась на подкупе и/или запугивании избирателей, ее ключевыми элементами были влиятельные местные боссы – касики (слово cacique изначально означало индейского вождя в Южной Америке).

[9] Россия, южная страна. Ярослав Шимов – о героях Ивана Голунова (svoboda.org)

[10] Попытка военного переворота, предпринятая подполковником Техеро во главе группы военнослужащих Гражданской гвардии 23 февраля 1981 г., была быстро подавлена и осталась не более чем тревожным эпизодом.

[11] Пять путинских элит на фоне транзита — Московский Центр Карнеги — Фонд Карнеги за Международный Мир (carnegie.ru)

[12] Так иногда называют участников переворота 1967 г., в терминологии самого военного режима – «революции 21 апреля».

[13] См., напр.: Путин обвинил большевиков в национальном предательстве | Новости | Известия | 27.06.2012 (iz.ru)

[14] Путин заявил об ограбленной в советские годы России :: Политика :: РБК (rbc.ru)

[15] Linz, Juan J., Stepan, A. Problems of Democratic Transition and Consolidation: Southern Europe, Southern America, and Post-Communist Europe. Baltimore & London, 1996. P. 128.

[16] Особенно впечатляющим – и рекордным для европейских экономик этого периода – считается рост валютных резервов Испании на рубеже 1950-60-х гг.: в 1958 г. они составляли мизерную сумму в $66 млн, годом позже – $218 млн, а в 1963 – уже $1011 млн. (см.: Ubieto Arteta, A., Reglá Campistol, J., Jover Zamora, J.-M. Introducción a la Historia de Espaňa. Barcelona, 1994. Pp. 724 – 725).

[17] Tzortzis, I. The Metapolitefsi that Never Was: a Re-Evaluation of the 1973 ‘Markezinis Experiment’. P. 3.

[18] Прозвище связано с отвращением Иоаннидиса к публичности: вдохновитель переворота, придя к власти, «спрятался» за своими марионетками, занявшими важнейшие государственные посты.

[19] До 1973 г. Греция оставалась монархией, хотя король Константин II был изгнан из страны за попытку «контрпереворота» против военного режима в декабре 1967 г. После восстановления демократии в 1974 г. в стране был проведен референдум, на котором более 69% избирателей высказались за сохранение республиканского строя.

[20] Tzortzis, p.4. Эвелпидон – общеупотребительное название Греческой военной академии в Афинах.

[21] The Community: Greece’s Gain. Time, Jan. 12, 1981

[22] Не будем, однако, забывать о том, что организации радикальных русских националистов подверглись при Путине ничуть не менее, а в ряде случаев и более жестким репрессиям, чем либеральная оппозиция. В этом отношении опять-таки уместна параллель с режимами Салазара и Франко, которые отчасти уничтожили (португальские «синие рубашки»), отчасти «задушили в объятиях» (испанская Фаланга) фашистских радикалов в своих странах.

[23] Kay, H. Salazar and Modern Portugal. NY, 1970. P. 68.

[24] Г. Голосов. Электоральный авторитаризм и пределы научного предвидения 

[25] Позднее Делгаду был исключен из рядов вооруженных сил и изгнан из страны. В 1965 г. при попытке нелегально вернуться в Португалию он был убит агентами тайной полиции PIDE. См., напр.: Did Portugal’s dictator Salazar order killing of rival? BBC, Feb. 13, 2015 

[26] Средний класс в современной России: 10 лет спустя. Аналитический доклад. Институт социологии Федерального научно-исследовательского социологического центра РАН. М., 2014. С. 179 

Поделиться ссылкой: