ЗА ЧТО И ПОЧЕМУ РОССИЯ ВОЮЕТ С ЗАПАДОМ? ОСНОВНЫЕ ТЕЗИСЫ И ВЫВОДЫ
Атмосфера противостояния с Западом стала привычным фоном российской жизни. Не будет преувеличением сказать, что это противостояние составляет основную рамку существования и целеполагания нынешнего политического режима. Ему подчинены не только ориентиры внешней, но также внутренней и даже экономической политики. В макроэкономические сценарии правительство и Центральный Банк закладывают издержки и дополнительные риски противостояния, а политика импортозамещения, стратегическая неэффективность которой продемонстрирована многими примерами, представляется как вынужденный выбор, рациональность которого не подлежит обсуждению в условиях «конфронтационной мобилизации». Шпиономания и поиск агентов иностранного влияния, как в советские времена, вновь становятся механизмами регулирования политической и общественной жизни и искусственного сужения рамок дискуссии о путях развития страны. Под углом конфронтации переписываются учебные программы, пересматриваются программы научного сотрудничества и исторические нарративы.
В эпоху биполярности, классической холодной войны, СССР претендовал на то, что представляет собой глобальную альтернативу социальным порядкам Запада, и конкуренцией этих порядков обе стороны объясняли их «генетическую» враждебность. Но что лежит в основе конфликта Москвы с Западом сегодня? Какой большой вопрос питает это противостояние и какова его цель? Насколько обусловлено оно глобальными трендами, характеризующими сегодняшний мир? Насколько усвоено как неизбежная рамка элитами и населением в России и на Западе? Ответы на эти вопросы совершенно неочевидны. Однако без них сложно понять сегодняшнее состояние и динамику российского социума.
В настоящем обзоре мы предприняли попытку проанализировать основания этой конфронтации и фрейм «новой холодной войны» в нескольких перспективах. Во-первых, в перспективе традиционных внешнеполитических дискурсов Запада и России, укоренных в их историческом прошлом и тесно связанных с динамикой институтов. Во-вторых, в перспективе актуальных представлений элит на Западе и в России и выстраиваемых ими образах «Другого». В-третьих, в перспективе реальных общественных настроений, фиксируемых социологическими опросами. И, наконец, в-четвертых, в контексте глобальных тенденций современного миропорядка и развернувшейся в нем конкуренции моделей капитализма.
ОСНОВНЫЕ ВЫВОДЫ: КОНФРОНТАЦИЯ В ЧЕТЫРЕХ ПРОЕКЦИЯХ
Официальный кремлевский дискурс исходят из предрешенности ситуации конфронтации и необходимости, исходя из этой предрешенности, формулировать задачи, цели и приоритеты национального развития, отметая дискуссии о целесообразности конфронтации и представляя ее как вынужденную и навязанную. Одним из главных мотивов дискуссии, состоявшейся на площадке Фонда Либеральная миссия, является постулат о том, что отношение к Западу и стратегия взаимодействия с Западом традиционно являются в России фокальной точкой не столько внешнеполитической, сколько внутриполитической дискуссии. Вопрос об отношении к Западу в России – это вопрос о выборе стратегии внутреннего развития. А потому внешняя политика в целом и сегодняшняя конфронтация с Западом, в частности, являются «форматирующей рамкой» институционального развития, выбора приоритетов внутренней и экономической политики и инструментом обеспечения интересов определенных социальных и элитных групп.
Если суммировать достаточно обобщенно идеи состоявшейся дискуссии, то причины и механизмы нового периода конфронтации России с Западом можно рассматривать в четырех взаимосвязанных проекциях.
Конфронтация как следствие институциональной дивергенции. Не только в последние десятилетия, но на протяжении во всяком случае последних двухсот лет изменения внешнеполитических нарративов в России тесно связаны с динамикой институционального развития. Неудавшаяся попытка стать «Западом» в очередной фазе российской модернизации сменяется стремлением стать «Антизападом» в следующей за ней фазе «альтернативной модернизации» или контрмодернизации. Значительную часть XIX века и большую часть XX-го Россия дистанцировалась от Запада, стремясь либо сохранить «традиционные» институты (в XIX веке), либо создать альтернативные (в XX веке).
При этом чем более расходятся институциональные векторы России и Запада, тем шире трактуется Россией понятие суверенитета и энергичнее обосновывается необходимость отстаивать его экстерриториальные рубежи (глобальный институциональный суверенитет). И чем более внутренний порядок в России эволюционирует в направлении моноцентрической системы подчиненности, тем более форсировано Россия приписывает аналогичный характер взаимоотношений мировой системе отношений и выражает готовность ему противостоять.
Конфронтация как инструмент консолидации. В фазе отказа от проекта догоняющей модернизации внутренняя консолидация выглядит как конструирование России в качестве «Антизапада». «Антизападничество» становится фактором легитимации правящей элиты, а внешняя политика — инструментом конструирования национальной идентичности, которая возводится в ранг вопроса национальной безопасности. Если на протяжении большей части XX века эта идентичность ассоциировалась с коммунистическим проектом, то на новом витке институциональной дивергенции российские элиты обратились к паттернам, сформулированным русскими традиционалистами и имперскими националистами в XIX веке.
Схожая траектория эволюции отношения к Западу прослеживается и на уровне массового общественного мнения. Враждебность и подозрительность в отношении Запада, подстегнутая описанным выше новым элитным дискурсом, стала реакцией на восхищение Западом, характерное для периода кризиса и крушения советской системы, когда с ним ассоциировался образ будущего. Несостоявшаяся «утопия Запада» обернулась обращением к «реакционной утопии» – идеологии «национального возрождения» и функционального усиления образа его «врагов».
Конфронтация как инструмент решения внутреннего конфликта. Новая институциональная дивергенция Россия и Запада стала результатом неспособности найти сбалансированную модель политического и экономического развития: потерпели неудачу попытки адаптировать в России как принципы либеральной рыночной экономики (LME), так и нелиберальную модель государственно-патронируемого капитализма (SPME). Реальная институциональная динамика в большей степени определялась логикой борьбы элитных фракций за ренту, а ее итогом стала моноцентрическая авторитарная политическая система и создание механизмов перераспределения ренты во внутреннем контуре экономики. Стратегия конфронтации с Западом и самоизоляции России рассматривается доминирующей элитной коалицией как способ сохранить эту систему даже в условиях относительного снижения размеров ренты и замедления темпов роста, блокировать возврат к повесткам модернизации и рост влияния связанных с ними элит и социальных групп.
Конфронтация в глобальном контексте. Возвращающийся паттерн конфронтации с Западом находит поддержку в тех новых линиях напряжений, которые характеризуют глобальную политическую сцену. Эти напряжения связаны как с внутренними проблемами, с которыми столкнулся Запад и которые снижают его привлекательность в качестве институционального образца, так и с глобальной конкуренцией моделей капитализма и возвышением Китая в качестве нового образца для подражания. Вследствие этого фрейм «новой холодной войны» оказался востребован элитами не только в России, но и на Западе (в особенности — в США). Вместе с тем данные опросов свидетельствуют, что общественное мнение — и в России, и в Европе — скорее сопротивляется идеологии «блокового мышления». После всплеска антизападнических настроений, в России наблюдается обратное движение — внутренние проблемы ослабляют и вытесняют повестку внешнего противостояния. Схожим образом в Европе общественное мнение с подозрительностью относится к риторике «ястребов», не воспринимает Китай и Россию в качестве экзистенциальной угрозы и также в большей мере сфокусировано на внутренних вызовах европейскому порядку, чем на внешних.
Ослабление позиций Запада в качестве институционального образца актуализирует глобальную конкуренцию либеральной и нелиберальной моделей капитализма. Нелиберальный капитализм, предполагающий патронаж национальных фирм со стороны правительства в интересах догоняющего развития, рассматривает как ненужные и враждебные многие институциональные принципы либеральной модели. В этом смысле антилиберальная риторика российских властей выглядит частью влиятельного мирового тренда. Однако уровень конфронтации с Западом, на который Россия вышла в 2010-е годы, существенно превышает уровень конфронтации других стран этой группы. Ее изоляционистская стратегия является преимущественно ответом на внутренние вызовы и лишена той девелопменталистской перспективы, которая характерна для успешных стран нелиберального капитализма. Этим в конечном счете определяется восприятие России другими ключевыми игроками мировой сцены как значимого и сохраняющегося центра силы, не имеющего, однако, собственного проекта и убедительной перспективы.
ИНСТИТУТЫ, ИНТЕРЕСЫ И НАРРАТИВЫ
Канонические интерпретации основных причин и пружин противостояния России и Запада сводятся к двум рамочным доктринам. Со стороны Запада конфликт рассматривается в рамках либерального подхода к международным делам, и в этом случае главным его драйвером выглядят ценностные расхождения и различия в институциональных ориентирах, предопределяющие растущее непонимание и враждебность. В Москве, напротив, природу конфликта рассматривают исключительно в рамках так называемого реалистического подхода к международным отношениям, то есть как результат стремления Запада последовательно менять баланс сил в свою пользу, не признавая автономию российских интересов и сжимая зону российского влияния. При этом обе стороны приписывают подходам оппонента притворный характер. И это становится точкой абсолютного разрыва: одни утверждают, что ценности — лишь прикрытие стремления к господству, другие — что интересы и опасения относительно безопасности лишь прикрытие для укрепления и навязывания соседям авторитарных институтов.
Татьяна Пархалина анализирует два поворотных момента в истории европейской безопасности — закрепление статус-кво, сложившегося по итогам окончания холодной войны в начале 1990-х годов, и его слом в 2014 году. Почему постсоветский европейский порядок оказался столь недолговечным? На протяжении большей части XX века противостояние России и Европы было связано с различием векторов их институционального развития. Европа продвигалась в сторону парламентаризма, реальной политической конкуренции и верховенства закона, в то время как СССР/Россия — в направлении централизованной иерархической власти, подкрепленной мобилизационной идеологией. Новый, постсоветский, статус-кво опирался на предположение, что Россия будет двигаться теперь по иной институциональной траектории — в направлении европейских институтов и ценностей. При этом Запад формировал «НАТО/ЕС-центричную модель» европейской безопасности, в которую Россия была включена лишь очень опосредованно.
Когда вектор институциональной эволюции в России вновь изменился, значимость таких институциональных ориентиров, как правовое государство, разделение властей и права человека начала снижаться, вытесняемая идеалом моноцентричной иерархической власти, быстрое нарастание отчуждения и недоверия в отношениях стало неизбежным. И в итоге привело к кризису системы европейской безопасности, не учитывавшей изменений в интерпретации российских интересов в условиях новой институциональной дивергенции.
Возвращение к тому уровню сотрудничества, который существовал в начале 2000-х годов, вряд ли возможно в скором времени, поэтому России и Европе необходимо вырабатывать механизмы прагматического взаимодействия, по крайней мере в сфере безопасности, пишет Татьяна Пархалина. В то же время России не стоит забывать, что предыдущий период длительной конфронтации с Западом и попытка выстроить альтернативную институциональную модель закончились для нее экономическим и политическим поражением в XX веке. И есть опасность вновь попасть в эту историческую ловушку, выстраивая национальные институты, «обслуживающие» конфронтацию, а не собственные цели развития.
Василий Жарков анализирует два нарратива в понимании международного порядка, характерных для Европы и России и уходящих глубоко в историю. Травмированная длительным период вассального подчинения Орде и в то же время испытавшая ее влияние в момент становления государственных институтов, Россия продолжает мыслить международные отношения в категориях гегемонии, сюзеренитета и подчинения. Именно такое понимание «однополярности» сформулировано и форсировано в знаменитой мюнхенской речи Путина («мир одного хозяина, одного суверена»). Между тем в оптике Запада международные отношения регулируются выработанными в рамках международного общества правилами и нормами (важнейшая задача которых — гарантировать национальный суверенитет) и балансом сил. В этой картине мира наличие одного лидера, единственной сверхдержавы не воспринимается как режим гегемонии постольку, поскольку ее действия ограничены принципом равноправия национальных (территориальных) суверенитетов и служат общим целям международного общества.
Парадокс заключается в том, что чем более внутренний порядок в России эволюционирует в направлении моноцентрической и все более жесткой системы подчиненности, тем энергичнее во внешнеполитическом дискурсе Россия приписывает аналогичный характер международной системе отношений и выражает готовность этому противостоять. В то же время, чем более расходятся институциональные вектора России и Запада, тем шире трактуется понятие суверенитета. Проиграв в XIX веке не только борьбу за гегемонию в Европе, но и отстав на начальных этапах индустриализации, в XX веке Россия пыталась создать систему принципиально новых институтов, призванных обеспечить форсированную индустриализацию и компенсировать это отставание. Защита и продвижение этих институтов стали основанием для расширенного понимания суверенитета, простирающегося далеко за государственные границы и ведущего к тотальной конфронтации с Западом. В начале XXI века Россия вновь, отказываясь от копирования западных институциональных образцов, включает в понятие суверенитета представление об альтернативной институционально-ценностной модели, защищать которую она готова не только на постсоветском пространстве, но также в Сирии и Венесуэле.
«АНТИЗАПАДНИЧЕСТВО»: ВНУТРЕННИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ
Иван Курилла анализирует роль и функцию внешней политики в перспективах представлений национальных элит и рядового избирателя. Сегодня главные угрозы элитам ядерных держав находятся не вне страны, а внутри нее, констатирует он. Это прямое следствие доктрины ядерного сдерживания, обеспечивающей фундаментальную безопасность: защита от внешней угрозы не требуют выстраивания сложной системы альянсов, в результате внешнюю политику можно конструировать как подчиненную внутренней. Эффективность такого подхода определяется тем, что для рядового избирателя международная политика — это достаточно отвлеченная материя, функция которой состоит в формировании упрощенной картины мира, обозначающей основные характеристики и границы «своего» и «чужого».
В результате и в России, и в США внешняя политика оказалась тесно связана с динамикой внутренних напряжений и расколов — она позволяет вытеснять, интренационализировать порождаемые этими расколами конфликты и становится инструментом принудительной консолидации. В России конфронтационная внешняя политика обслуживает потребности легитимации несменяемости власти и связанных с ней задач «внутреннего контроля», приобретающего все более жесткие формы. В США и в целом на Западе она позволяет «интернационализировать» ясно обозначившиеся проблемы либеральной модели – растущую поляризацию общества, связанную со все более остро воспринимаемой проблемой социального неравенства. Впрочем, Россию, которая была использована в США в качестве образа «Другого» в условиях политической поляризации конца 2010-х годов, сегодня постепенно вытесняет Китай. В то время, как в самой России демонизация США будет оставаться необходимым основанием «картины мира» до тех пор, пока политическую систему не придется по тем или иным причинам либерализовать.
Феноменом российской политической эволюции последнего десятилетия стала масштабная экспансия дискурса национальной идентичности во внешнеполитическую риторику, пишет Игорь Зевелев. Важнейшей чертой официального российского внешнеполитического дискурса стала секьюритизация вопросов идентичности, то есть их политизация и возведение в ранг вопросов национальной безопасности. Внешняя политика становится инструментом конструирования национальной идентичности для российской элиты.
Можно выделить три базовых мифа, описывающих эту идентичность. Первый — миф об исключительности России: ее существование на периферии европейского ценностного и культурного универсума интерпретируется не как ущербность, а как преимущество и свидетельство исключительности. Второй — миф об исторической преемственности: это миф о неменяющейся и неизменяемой России, совершающей отдельное от прочего мира путешествие во времени от великого князя Владимира до Владимира Путина. Для внешней политики здесь важно, что национальные интересы и стратегия в таком дискурсе предопределены много веков назад, а изменения возможны только на тактическом уровне. Третий, и самый важный для внешней политики, миф предполагает противопоставление России не отдельным странам, а именно Западу в целом. Всеобъемлющий воображаемый «Запад» воспринимается как сила, пытающаяся изменить уникальную, уходящую корнями в тысячелетнюю историю идентичность России.
В целом, можно сказать, что, утеряв мессианские основания своей легитимности, связанные с коммунистическим проектом, российские элиты обратились к мессианским паттернам, сформулированным русскими традиционалистами и имперскими националистами в XIX веке. «Отставание» от Запада реинтерпретировалось в них как миссия сопротивления новым западным институтам и ценностям во имя сохранения основ общеевропейской цивилизации, которые на Западе разрушаются и утрачиваются.
Хотя российские власти склонны позиционировать себя как союзников Китая и рассматривать противостояние двух стран Западу как своего рода единый фронт, в реальности дело обстоит далеко не так. Антизападничество в России и Китае имеет разные корни, формы и функции, пишет Александр Габуев. Сходство заключается в том, что и здесь, и там режимы используют противостояние с Западом для собственной легитимации. Кроме того, часть российских и абсолютное большинство китайских элит убеждены, что «коллективный Запад» стремится подорвать возвышение их стран как альтернативных США центров силы. В то же время, если для России диалог с Западом, рефлексия по поводу Запада являются одной из несущих конструкций государственной идентичности в течение нескольких веков, в Китае дискуссия о Западе начинается лишь в XIX веке после «опиумных войн», а сам Запад не является главной референтной точкой самоидентификации.
Кроме того, и на элитарном, и на простонародном уровне «китайская модель» воспринимается в Китае как подлинная история успеха, превосходящая в своих возможностях то, что может предложить Запад; в России такого рода взгляд на «российскую модель» имеет гораздо более узкие, можно сказать маргинальные основания. Соответственно, в Китае общественное мнение исходит из объективной реальности нарастающего соперничества с США и впервые открывающейся для страны перспективы глобального лидерства, пишет Александр Габуев. В целом, можно сказать, что китайское антизападничество обращено в большей мере в направлении будущего, в то время как российское обращено преимущественно в прошлое и питается травмами утраты глобального влияния.
СОЦИОЛОГИЯ «ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ» В РОССИИ И ЕВРОПЕ
Насколько идеология конфронтации укоренена в российском общественном мнении? Лев Гудков, анализируя эволюцию отношения к Западу на протяжении последних 30 лет на материале социологических опросов, отмечает, что враждебность и подозрительность в отношении Запада, подстегнутая официальной пропагандой, стала оборотной стороной и реакцией на восхищение Западом, характерное для периода кризиса и крушения советской системы, когда образ будущего ассоциировался с западными образцами. Неудовлетворенность результатами реформ, массовый рессентимент обернулись восстановлением конспирологических установок и массовой убежденности в том, что «Россия окружена врагами», которые и были использованы для легитимации режима Владимира Путина и роста влияния силовых институтов. Несостоявшаяся «утопия Запада» обернулась обращением к «реакционной утопии» — идеологии «национального возрождения», опирающейся на защиту «традиционных ценностей» и функциональное усиление образа их «врагов». Компенсацией неудавшегося прорыва на Запад и «вхождения в Запад» стало возвращение потребности вновь ощутить себя сверхдержавой, а не частью «международного сообщества», в которое Россия стремилась 30 лет назад.
«Вместе с тем, несмотря на воинственную риторику, большая часть российского населения ждет, что нынешняя напряженность в отношениях между Западом и Россией — дело временное», пишет Лев Гудков. Подозрительность в отношении НАТО и чувство опасности в последние годы слабели, и, напротив, росло желание нормализации отношений с западными странами, что можно, с некоторой осторожностью, расценивать как исчерпание ресурсов путинской политики конфронтации. В июльском опросе 2021 года 63 % опрошенных заявили о «хорошем отношении» к западным странам» («плохо» относятся лишь 24 %). При этом динамика отношения к США и восприятия российской власти в общественном мнении устроена по принципу сообщающихся сосудов: рост враждебности к США сопряжен с консолидацией вокруг действующего режима, а улучшение отношения к США коррелирует со снижением его поддержки. Эти повороты общественного мнения показывают, что Запад, несмотря на все идеологические инверсии, «по-прежнему остается ориентиром национального благополучия и критерием оценки долгосрочной внутренней политики государства».
Интересно, что на Западе фрейм новой «холодной войны» и идеология «блокового мышления» также не находят достаточной поддержки в общественном мнении. Как показывает Иван Крастев на материале опросов, проведенных в 12 странах ЕС, несмотря на усилия американской администрации и руководства ЕС по созданию единого фронта защиты демократии от авторитарных режимов России и Китая, европейцы склонны рассматривать это противостояние скорее как конфронтацию Вашингтона и Брюсселя с Москвой и Пекином, нежели как что-то имеющее отношение непосредственно к ним. Так, около 60 % опрошенных считают, что новая холодная война разворачивается между США, с одной стороны, и Китаем и Россией, с другой. 44 % полагают, что такая война разворачивается между ЕС и Россией, и 31 % — что она имеет место между ЕС и Китаем. При этом лишь 15 % думают, что их собственная страна находится в состоянии холодной войны с Китаем, и 25 % думают то же про Россию.
Как отмечает Крастев, в отличие от классической «холодной войны», когда СССР воспринимался не только как источник ядерной угрозы, но и как источник угрозы демократическим порядкам Запада и его укладу, сегодня европейцы не видят угрозы экспансии авторитарных институтов со стороны Китая и России. Угроза с востока утратила свой экзистенциальный характер. Это связано в том числе с тем, что респонденты не склонны приписывать правительствам сверхдержав чрезмерное влияние на ход дел в мире: «Только 13 % европейцев считают, что американское правительство оказывает наибольшее влияние на то, как управляется мир; только 6 % приписывают такую власть китайскому правительству. В действительности же, они склонны считать, что негосударственные акторы — такие как крупные компании и сверхбогатые люди — вместе образуют наиболее влиятельную группу в современном мире». Это означает, что наиболее острые проблемы и угрозы, в том числе угрозы суверенитету и демократии, ассоциируются не с внешними, а скорее с внутренними акторами и факторами, и прежде всего — с «властью больших денег».
Это, кстати, перекликается с еще одним вопросом, ответы россиян на который Левада-центр получил этим летом: 34 % опрошенных россиян склонны придавать первостепенное значение «внешним врагам», в то время как 60 % указывают, что главные проблемы и угрозы находятся внутри страны (исследование «Курьер», август 2021 года, N = 1600).
Итак, признавая в целом наличие значимого противостояния между США и ЕС, с одной стороны, и Россией и Китаем, с другой, европейцы склонны смотреть на него несколько дистанцированно, не горят желанием выступать единым фронтом в защиту демократии и общих ценностей, и, передоверив Вашингтону и Брюсселю роль «ястребов», предпочитают сохранять определенную автономию и руководствоваться на национальном уровне в большей мере меркантилистскими соображениями. Так, еще один опрос показал, что «блоковому миру», миру постоянных альянсов европейцы предпочитают систему «необходимых партнерств». В отличие от времен классической «холодной войны» даже США рассматриваются сегодня относительным большинством европейцев скорее в качестве такого «необходимого партнера» (44 %), нежели «союзника, который разделяет европейские интересы и ценности» (21 %). Более того в качестве таких же «необходимых партнеров» значительная доля респондентов готова рассматривать Китай (36 %) и Россию (35 %).
Таким образом, несмотря на усилия политиков, фрейм «холодной войны» — длительной мобилизации для последней и решительной битвы добра со злом — встречает пока и в России, и на Западе скорее сопротивление в массовом общественном мнении, которое видит современный мир и его угрозы гораздо более диверсифицированными и не обязательно выстроенным вокруг государственных и блоковых границ.
КОНКУРЕНЦИЯ КАПИТАЛИЗМОВ, САМОИЗОЛЯЦИЯ КАК СТРАТЕГИЯ
При том, что истоки нынешней конфронтации России и Запада можно видеть и в новом цикле дивергенции их политических институтов, меняющей внешнеполитическую оптику, и в стремлении элит с обеих сторон «вытеснить» во внешнем конфликте внутренние напряжения и расколы, эта конфронтация в то же время включена в более широкую рамку противостояний, характеризующих сегодняшний мир. Хотя конкуренция капитализма и социализма, вокруг которой было организовано противостояние классической «холодной войны», навсегда осталась в прошлом, в мире все яснее проступают контуры новой конкуренции — конкуренции либеральных и нелиберальных капитализмов.
Помимо двух традиционных моделей евро-атлантического капитализма (либерального и координируемого), в последние десятилетия активно развивались также две новые модели — модель «зависимой рыночной экономики», характерная для ряда развивающихся стран и Восточной Европы, и модель рыночной экономики, «проникнутой» (патронируемой) государством, пишет Андрей Яковлев. Первая из них, в которой внутренний рынок сильно зависит от решений транснациональных корпораций, продемонстрировала уязвимость и угрозы, которые она несет для национальных экономик. На этом фоне все большую популярность приобретала вторая, в которой интересы догоняющего развития обслуживаются тесным сотрудничеством национальных фирм и правительств, патронирующих и в известной мере контролирующих рыночных агентов. Флагманом и образцом успеха этой стратегии выступает авторитарный Китай.
В постсоветской России была сначала предпринята попытка реализовать модель либеральной рыночной экономики. Однако с середины 2000-х годов российские власти и элиты все более склонялись к модели патронируемой государством рыночной экономики, близкой к китайской. Вместе с тем, доступность сырьевой ренты, низкое качество государственных институтов, бюрократии и элит не позволили вполне реализовать ее преимущества, считает Андрей Яковлев. В результате политический кризис 2011–2012 годов, крымская патриотическая мобилизация и конфронтация с Западом определили эволюцию российской модели в направлении «экономики сопротивления», реализованной в Иране в ходе затяжной конфронтации с США и международных санкций. Такая модель позволяет достаточно эффективно противостоять санкционному режиму и переживать трудности изоляции, но не обеспечивает возможности экономического роста (ВВП на душу населения в Иране в 2019 году соответствовал уровню 1986 года).
Действительно, гораздо более глубокое взаимодействие и взаимопроникновение государства и частного бизнеса в рамках государственно-патронируемого («пронизанного государством») капитализма подразумевает, что такие характерные для евро-атлантической модели капитализма принципы, как разделение властей, верховенство закона, ограничивающие власть государства, считаются здесь не только ненужными, но и враждебными задачам национального развития. В этом отношении антилиберализм российских властей выглядит частью достаточно мощного международного хора нелиберальных капитализмов, пишет Кирилл Рогов. В то же время уровень конфронтации с Западом, на который вышла Россия с 2014 года, не характерен для этих стран. Их нелиберальный (или даже антилиберальный) капитализм имеет девелопменталистский характер — призван способствовать продвижению национальных компаний на мировых рынках, встраиванию в международные цепочки производства, привлечению капитала, и в целом — поддержанию высоких темпов роста. Следствием же конфронтации с Западом правительства Владимира Путина, наоборот, стали взаимные санкции, резкое сокращение притока инвестиций и масштабов бизнес-кооперации, ухудшение позиций российского бизнеса в мире и затяжная стагнация.
Объяснить, почему российские власти так легко жертвовали возможностями экономической кооперации и перспективами роста, можно лишь тем, что конфронтация с Западом стала ответом не столько на внешние, сколько на внутренние вызовы. Резкий рост в 2000-е годы размеров ресурсной ренты в экономике и связанный с ним подъем «ресурсного национализма» (представление о самодостаточности России, обеспеченной ее размерами, ядерным потенциалом и ресурсным богатством) способствовали тому, что в традиционном противостоянии ориентированных на сотрудничество с Западом модернизационных элит и националистических «элит контроля» последние получили непропорциональное преимущество, считает Кирилл Рогов. Однако после кризиса 2008–2009 годов их позиции в силу целого ряда причин ослабли, размер ренты в 2010-е годы снизился. В этой ситуации стратегия конфронтации и сознательной самоизоляции России стали рассматриваться этими элитами как оптимальный способ сохранить завоеванные позиции — блокировать новый подъем повесток модернизации, обеспечить под флагом мобилизации контроль над непропорциональной долей бюджетных ресурсов и закрепить итоги произведенного в период путинского правления масштабного передела собственности. Сокращение внешних связей выступает здесь инструментом ограничения внутренней конкуренции не только в политике, но и в экономике и служит цели консервации достигнутого статус-кво.