«Здесь и сейчас»: Русские коммунитарии последней трети XIX века
Новый материал в авторском проекте Андрея Тесли.
Книга Гордеева И.А. Забытые люди: История российского коммунитарного движения. – М.: Common place, 2017. -–280 с.
История – и русская здесь не исключение – легко сводится к большим повествованиям. Рассказ о любом времени спрямляется – и не особенно важно, идет ли речь об общей характеристике XIX века или, к примеру, 1860-х гг.
И в этом есть своя, неотменимая, правда – ведь любая история это прежде всего выбор и отбор, оставление того, что имеет значение – важно для понимания прошлого: страны, народа, конкретного момента или человека.
И это еще и выбор и сохранение того, что имеет значение с точки зрения настоящего – то есть прежде всего повествование о том, что имеет наследников – «рассказ о своем» или значимом для понимания «своего».
В этом смысле и то, что «российские коммунитарии» XIX века оказались забыты – и то, что они забыты не до конца – и тонкой струйкой интерес к ним стабильно проявляется, причем далеко не только с академической мотивацией – вполне закономерно. Ведь российские коммунитарии с конца 1860-х годов искали путей и способов какого-то иного, не укладывающегося в существующие рамки трех основных путей реагирования на существующее, действия – за пределами реформы, реакции, революции (либерализма, консерватизма, социализма), трех программ с возвратной приставкой «re-».
То обстоятельство, что коммунитарии выпадают из «большой истории», проскальзывая в какие-то попутные повествования – о «толстовцах», странных коммунах, опытах совместного «опрощения», остаются на полях рассказа о социалистических движениях и/или религиозных исканиях – следствие самого устройства взгляда, ищущего и откликающего прежде всего на нечто определенное. А персонажи книги Гордеевой – и коллективные, коммуны 1870 – 90-х гг., и индивидуальные – их инициаторы и участники – сами не сформулировали никакой целостной доктрины или серии доктрин, если не считать Неплюева и созданного им Крестовоздвиженского братства. Они искали чего-то другого, чем мог дать им стандартный, расхожий набор рецептов – и при этом искали каждый лично для себя и, быть может, для кого-то еще из совсем близких – но прежде всего для себя самого.
Собирая по деталям рассыпанную историю подобных совместных попыток – оставить интеллигентскую жизнь и устроить свое новое существование вместе с другими такими же, положив в основание физический труд – автор в итоге рисует довольно целостный коллективный протрет тех людей последней трети позапрошлого века, которые предпринимали эти опыты. Это во многом, на 1/3 – дворяне, средний возраст – 26 лет, то есть на несколько лет выше среднего возраста участников революционного движения – и это значимо, так как для целого ряда из них революционное движение – испробованная и отвергнутая альтернатива (как среди коммунитариев будут и типажи революционеров, не отказавшихся от своих идеалов, но «доживающих» на своеобразной «пенсии»).
Главное, что выделяет Гордеева в коллективном портрете – это стремление к преобразованию своей жизни, здесь и сейчас – необходимость действия не только по «преобразованию мира», но начинающееся с себя, потребность сейчас зажить «другой жизнью». Отсюда – как у Вильяма Фрея – и перемена имена, никак не вынуждаемая обстоятельствами, с прежнего «Владимира Константиновича Гейнса» — при переезде в Америку, и сохранение своего американского имени по возвращении в Россию. Как у некоторых других – радикализм трактовки принципа жить за счет собственного труда, вплоть до отказа принимать пищу в те дни, когда не получалось по каким-либо обстоятельствам заниматься производительным трудом. И понимание самого труда – как предельно конкретное, то, плод чего не только виден – но и непосредственно служит твоему же существованию, может быть потреблен. Это сочетание буквализма и напряженных теоретических споров – характерно для опыта многих коммун, лучшим периодом которых, по замечанию автора, было именно время бесконечного говорения – и после того, как споры заканчивались, голоса затихали – наступал и распад объединения.
Кажется, именно это дает ближайший путь к осмыслению феномена интеллигентского опрощения и коммунитарного опыта – как попытки не столько «посадить» какие-то идеи «на землю», сколько выработать их – и опробовать разное понимание, разное видение «правильного» непосредственно, прямое приложение понимаемого как «истинное» к жизни – своей собственной. Опыт именно интеллигентский – примечательно, что для почти всех участников этого движения речь идет именно об эпизоде в биографии, и при этом – эпизоде формирующем, откуда начинается уже дальнейшее движение, в том числе и с преодолением былых упований – и вместе с тем оглядкой на минувшую попытку.
Для участников этого широкого движения – от общин 1870-х до «толстовцев» 1890-х – базовым оказывается убежденность, что изменение возможно на уровне конкретного человека – и, следовательно, начинать следует с себя самого. Это препятствует и формированию общих доктрин, складыванию в отдельное большое направление – поскольку опыт тесно связан со своим собственным переживанием: отсюда кажущаяся невнятность, избегание общих определений – предложения пути «для всех» — и вместе с тем переживание существующего, расхожего как явно неудовлетворительного. Общее упование связывается с поиском своего – если удастся зажить правильной жизнью, если получится жить так, как переживается как верное – то найденные способы существования затем распространятся, станут перенимаемыми другими. Показательно, что в общинах редки разговоры о будущем как таковом, воображение грядущего мира с птичьего полета – устремленность к нему проявляется в «одержимости проблемой воспитания детей, которую можно понимать в качестве одного из способов говорить о будущем» (175).
Предсказуемо и отношение ко всем этим попыткам. С точки зрения больших идеологий и их носителей – они в глазах жандармерии, хранительницы порядка, до неразличимости начинают переплетаться с революционерами, «идущими в народ», либо затем – с сектантами, к которым, стоит отметить, сами проявляют большой интерес – и в любом случае возмущают установленные обыкновения. В глазах революционеров – это бегство из истории, капитуляция – или личная утопия, обреченная на крушение – и вредная как отвлечение сил от борьбы, способной действительно изменить наличный порядок вещей. А для реформистов – неприемлемы своим персональным радикализмом, осуждением – самим действием, поступком – той сети компромиссов и принятий порядка, с которым сопряжено упование на постепенное изменение сущего вместе с собой, в ногу со временем – и отсутствием упований на ход времени как действенную силу.