«Век Тревоги» У. Х. Одена
В самой большой (если применить российские стандарты, более 7 листов) поэме «Век тревоги» (The Age of Anxiety), написанной в США и удостоенной Пулитцеровской премии, лирико-философской и драматической по форме, «четыре функции» Юнга уже не выступают, как в Рождественской оратории «До исполненья времен», подобно средневековой мистерии, аллегориями, объединение которых в человеке по мысли Одена привело к грехопадению, но разделены, и каждая из них связана с определенным персонажем. Четыре персонажа, это — Мэлин (по предположению Эдварда Галлана, от французского слова “malin”, означающего «умный», но и «пагубный», «зловредный»), военврач из ВВС Канады, представляющий Мышление, Розетта (возможно, отсылка к Розетте Стоун, предполагающая через связь с устьем Нила и древностью, женское начало, прошлое и бессознательное), английская еврейка, перебравшаяся в Нью-Йорк, где добилась успеха и благополучия, став закупщицей для большого универмага, представляет Эмоцию, Квант (от латинского “quantum”, означающее «несколько», какое-то количество», то есть интуитивное восприятие), пожилой чиновник морской транспортной конторы, вдовец, ирландец, семья которого эмигрировала в Нью-Йорк, когда ему было шесть лет, представляет Интуицию, и Эмбл (от слова «эмблема»), молодой новобранец ВМС США, в недавнем прошлом студент одного из университетов Среднего Запада, представляет Ощущение, две последние функции являются рациональными.[1] У двух персонажей есть прототипы: Мэлин — это знакомый Одена доктор Томпсон, который до войны преподавал в Гарварде; кроме того, был еще преподаватель Мэйлин в колледже Свартмор, где Оден был приглашенным профессором в 1944 г. Там же Оден познакомился с Родой Джаффе, еврейкой, с которой у него была связь настолько серьезная и длительная (во время всего периода написания поэмы), что он одно время даже подумывал о женитьбе. По сюжету, герои встречаются в баре в нижнем Манхэттене в районе Бэттери, где в то время находился порт, и откуда открывается вид на Статую Свободы. Примечательно, что никто из них, за исключением Эмбла, даже не является американцем, и никто — коренным жителем Нью-Йорка. Мэлин и Эмбл — военнослужащие в отпуске, встреча их происходит в Ночь Поминовения всех усопших верных (лат. In Commemoratione Omnium Fidelium Defunctorum; День поминовения душ умерших родственников), отмечается в римско-католической церкви 2 ноября, вослед за днем Всех Святых. Стало быть, они встречаются в ночь на 2 ноября 1944 г. По Одену, установление Дня поминовения в 998 г. по Р. Х., имело основополагающее значение для христианства, поскольку было связано со Страшным Судом. Как писал немецко-американский теолог и философ Ойген Розеншток-Хюсси (нем. Eugen Moritz Friedrich Rosenstock-Huessy, 1888, Берлин-1973, Норвич, США), в книге «Великие революции. Автобиография западного человека» (Out of Revolution: Autobiography of Western Man, New York, 1939), повлиявшей на Одена, «Страшный Суд заключает в себе не просто ужас, но выявляет человеческое достоинство, не быть просто брошенным в огонь, как сорняк, но предстать перед судом … В предвосхищении уроков смерти, Европа училась демократии, она училась Единству, она училась Универсальности. День Поминовения Усопших — краеугольный камень всей современной цивилизации». [2] Не случаен поэтому один из эпиграфов, взятый из гимна «День гнева», приписываемого Фоме Челанскому (итал. Tommaso da Celano; ок. 1185 – 4 октября 1265) — францисканскому монаху, ученику Франциска Ассизского, итальянскому писателю XIII века, который писал по-латыни, автору жития Франциска Ассизского. «Тревога» персонажей связана, разумеется с войной, с чего и начинается фактический диалог персонажей в конце «Пролога», но проблема поставлена гораздо шире, нежели неспособность либерального западного мира противостоять варварству и войне, как о том говорят Мэлин и Эмбл. Согласно Кванту, увлекающемуся мифологией, нацисты — не просто варвары, но своеобразный продукт падшего Города, не способного в силу отсутствия веры дать отпор варварам (см. «Памятник городу» Одена). Тревога, стало быть, связана с идеями Рейнгольда Нибура (англ. Karl Paul Reinhold Niebuhr; 1892-1971), американского теолога, чьи труды, особенно «Природа и судьба человека» (англ. The Nature and Destiny of Man, 1943) оказали на «Век тревоги» Одена известное влияние, так же, как и на поэму «До исполненья времен»: в это время для поэта была особенно важна идея осознания человека в необходимости Бога, связанная у Одена также со «Страхом и трепетом» Кьеркегора и тревогой (“angst”) Хайдеггера, как заметил исследователь, автор комментариев к стихотворениям и поэмам Одена Джон Фуллер, уже упоминавшийся в данной статье[3]. Поэма «Век тревоги» с подзаголовком «Барочная эклога» посвящена английскому поэту-лауреату Джону Бетжемену (англ. Sir John Betjeman; 1906–1984), считавшемуся мастером эклоги, а Оден признавался, что этот жанр в то время ему давался труднее всего. В этой поэме, особенно в словах Розетты, немало описаний, соперничающих с эклогами Бетжемена. Однако есть в них и некоторые натяжки, так например, Розетта — еврейка, в конце поэмы читает молитву «Ш’ма Исраель» на иврите — «Слушай, Израиль: Б-г наш Господь, Б-г наш един», однако поначалу ее воспоминания об Англии носят хотя иронический, но явно готический характер и напоминают скорее собственные детские воспоминания Одена, начиная с «Фолли Сигерса» (от англ. folly — причуда, каприз— небольшое здание или иной архитектурный объект, применяемый обычно в дворцовых и парковых ансамблях), вымышленное название, но по описанию совпадающее с горой (или холмом) Гарроуби (Garrowby Hill) в Йоркшире, где Оден родился и провел свое детство:
Уютный край:
Возвышенный, созвучный,
Высокий свод, бродячая опора
Уверенно, легко являли формы
На той равнине гордо: св. Петр Желудь,
Св. Укроп-в-глубинке, Св. Пчелка-le-bone,[4]
Св. Пыльца, св. Ботольф-меньшой,
Св. Ракитник-Альб — высокие ростки
Готические в греческом пространстве,
Склонясь над каждым лиственным приходом,
Как лорды, где викарии в деревне
В прохладных спальнях грезят о приходах,
Пока в саду у пастора грачи
С рассветом не заступят на свой пост
Сладкоголосый.
Эти иронические воспоминания являются в то же время аллюзией на «Поминки по Финнегану» Джойса, к которому, так же, как к «Улиссу» Оден неоднократно обращается и в дальнейшем. Воспоминания Розетты о войне — также явно детские воспоминания самого Одена о Первой мировой войне, так как ни сам Оден, ни Розетта во время Второй мировой войны в Англии не были. Далее Квант, по сюжету ирландец, вспоминает типично английский городской пейзаж сродни Бирмингему, а воспоминания о том, как в юности он с друзьями
Плавильню водяную для свинца
На части разломали: вытяжку-трубу
И два громадных двигателя там,
И затаив дыханье, зажигали
Мы спички, чтобы рассмотреть
Всю жесткость шестеренок, кривошипа —
Как бы на удовольствие запрет—
явно воспоминания самого Одена. Дело в том, что такие плавильни для свинца были распространены как раз в Англии, а не в Ирландии, а Оден в юности очень увлекался такими вещами, вместе с отцом и братом осматривал шахты, рудники и много читал о них. Поначалу герои, не знакомые друг с другом, пьют в баре и предаются воспоминаниям и размышлениям, но потом, пробужденные к действительности и к войне объявлениями по радио, знакомятся, обмениваются репликами, заинтересовав друг друга, а затем уже все вместе идут в отдельную комнату в зале и по предложению Мэлина сначала проходят «Семь веков», как называется вторая глава, то есть, от младенчества до старости, и от невинности к Грехопадению, а затем совершают некоторое духовное странствие-поиск, хотя и воображаемое (особенно в состоянии подпития, что подчеркивает автор-рассказчик в прозаических вставках), но переживаемое ими как некий совместный духовный опыт. Речь Кванта объединяет мотив отплытия на остров Киферы, «Весну Боттичелли», Бодлера, но также гравюры Хогарта и картины Босха:
Как мои соседи,
Со многими нанес визит на Остров
Венеры длительный, восторжен, как они,
На дикий берег высадился, где
Валялись старых лебедей останки,
Негодные для басен, и взбираясь
По лестнице базальтовой, шутил
С толпой безмозглой, избежав потом
Ворот великих, где всех пилигримов
Вином богиня местным угощала,
Затем я через стену перелез
Бетонную, холодную, как я,
Сквозь чащу продираясь, осмотрел
Все дива местные. В углу лягушки
Пороли чушь; поодаль на ходулях
Там купидоны, рассекая ветер
Прекрасными задами, с фонарями
Для бурь охотились в лесу на зайцев
По сторону одну, а по другую —
Сквозь тополя дрожавшие сияя,
Кирпичная стояла баня, где
Перемешались бюргеры и дамы
С лебяжьими руками, непотребно
Танцуя змейкой, лентой, хороводя
Под бешеную музыку. Поодаль
Сидела дюжина увядших дам,
Согнувших спины на сосновых стульях,
Шитье держали в заскорузлых пальцах,
Кальсоны шили из фланели красной
Для героичных гермов.[i] Фон прекрасный
Из примул, персиков, павлинов был,
Еще прекраснее с лицом овальным
Мадонны ранней, с гибкими руками,
Убогий озаряя дол, сама
Богиня восседала, улыбаясь;
Игривый ветерок задрал на бедрах
Из крепдешина пеньюар ее
Весь розовый и язву обнажил
Весьма вялотекущую.
Для Розетты Первый или Первичный Век — это ностальгия по «Отческому дому», причем отец символизирует также и Бога-отца. Песня, которую она поет под запись из музыкального автомата, распространенного в то время во всех заведениях, от столовых до ресторанов, — а Оден говорил, что это изобретения ада, — напоминает сонет Фердинанда из «Моря и зеркала», а по форме является имитацией древнеисландского скальдического размера квидухатта элегии Эгиля Скаллагримссона (ок. 910- ок. 990 н.э.) «О безвозвратной утрате сыновей» (исл. Sonatorrek). У Одена каждая строка имеет 7 слогов с цезурой посередине и с женскими окончаниями (ударение на предпоследнем слоге):
Мрак озарен мечтою,
Тобой, всегда тобою,
Рыдаю, не забываю
Повесть свою, как песню.
Луны нежная роза
Плывет сквозь ночи нагие
Дождем, зонтиком черным;
Балы померкли златые.
Руки отяжелели.
Верила — пауза это,
В любви я — остановка
Твоя, но я ошиблась.
Ты тронул, взял. О слезы,
О даль, давно желанья
Блистали, как одеянья,
Но они разорваны.
Следующая глава называется «Семь стадий», что недвусмысленно указывает на работу Кьеркегора «Стадии жизненного пути» (Stadier paa Livets Vei), которая является, в свою очередь, аллюзией на «Пир» Платона, где участников, как известно, было пять: «Иоханнес, по прозванию Обольститель, Виктор Эремита, Константин Констанций, и ещё двое, имена которых, замечает Кьеркегор, — я не то что забыл, но и не слышал их; да, в общем-то, это имеет мало значения». Примечательно также, что в книге Кьеркегора Константин предлагает, чтобы все участники произнесли речи о предмете любви, после чего они все отправляются в экипажах, причем в этой части у Одена ведущим персонажем является не Мэлин, как в других частях и в эпилоге, а Розетта, представляющая Эмоцию, чувство. В книге Кьеркегора основным предметом является любовь, рассмотренная с разных точек зрения, причем у Одена — это, как в других произведениях этого периода, видения Агапе, однако в конце Оден возвращается к теме Грехопадения, обретения рая (не случаен эпиграф из завершающей строфы «Потерянного рая» Джона Мильтона в «Эпилоге») и Спасения. «Семь стадий», по предположению Джона Фуллера, также связаны с дантовскими семью циклами очищения, видением «Рая» (Песнь ХХVIII) и семью испытаниями и семью низшими стадиями божества из книги «Зогар». Их стремление найти воду, как заметил Джон Фуллер, возможно, означает также, что предмет их поиска также связан с исследованием юнговского коллективного бессознательного. [5] Не случайно поэтому их стремление внутрь материка, от «соленого озера» Кванта, вероятно, символизирующего кровь, к первичным холмам Розетты, «сдвоенный единый облик. /Когда тепло, от лилий бел»… / Куда идут великие забыться, /Благие и прекрасные чтоб умереть», символизирующими кормящую материнскую грудь. Затем путешественники идут к животу, желудку, причем в видение Кванта уже вкрались порочные урбанистические мотивы: «целлулоидный бутерброд» — символ фото- или кинопленки (ср. у Мандельштама: «целлулоид фильмы воровской»), а «шелковые яйца» связаны с добычей шелка, с гусеницей шелкопряда:
Меня предупредили, слава Богу,
Взять зонтик и взятки рыжим негодяям
Давать: для сторожа резервуара —
Целлулоидный сэндвич и шелковые яйца
Для главных плавильщиков; для Лиззи О’Флинн,
Дурашливой скотницы с руками, перемазанными глиной,
Вкусные трюфели в утопических кувшинах
И комбинезоны из х/б на датских застежках
Для Шилли и Шэлли, королей пастухов.
Дальнейший путь ведет их к сердцу, откуда они обозревают рельсы железной дороги и реки (артерии и вены), и теперь исследователи разделяются на две группы, чтобы достичь двух соперничающих портов (руки). Затем они движутся к Городу, их цель — нос и горло, «изощренный вкус» языка, по символизму книги Зогар, а затем приближаются к голове, к городу. Причем Квант говорит:
Какой безумный оракул заставил нас поверить,
Что будет к нам добра столица, коль зла страна,
Амбиции лелеять, душам дать простор
Для игр и пастбища, и воду для питья?
Мэлина же интересует «Как их карают?», то есть цивилизация, по Мэлину (и, разумеется, по Одену) настаивает на ответе на этот вопрос в свете учения Нибура с упором на грех и искупление. На четвертой стадии они исследуют мозг — заброшенный дом, куда входит лишь Розетта, которая обозревает дом, смотрит через театральный бинокль (глаза), но все, что она видит — лишь алчность, обособленность и эгоизм:
Глядела сквозь окно на падший Мир,
Совокупленье и порок людей, зверей
И алчность общую растительности тихой,
И вздохи упорные тоскующих по дому
Существ, которых в мир швырнули.
Они, по формулировке Хайдеггера, «брошены в бытие» и совместно достигают пятой стадии, в конце которой — заброшенное кладбище, Череп, «мертвый застывший музей», показывающий результаты жизни, как следует из эпитафии, полустершиеся буквы которой они разбирают У их ног лежит упавший деревянный указатель, на котором выцветшими буквами написано предупреждение:
Сюда Нет Входа Без Причины
и под этим меньшим, едва различимым шрифтом, какие-то стихи, которые Эмбл начинает читать вслух:
Странник, постой,
Сей Музей являет
Результаты жизни:
Внимательно посему
Осмотри, проходя,
Покрытые викой, очанкой
И синяком экспонаты,
Здесь коллекция каждая
Составлена вольно
По датам праха.
Здесь место свято,
Здесь, наконец,
В безмолвном мраморе
Мастер завершил
Блестящий период;
Это место излюблено
Кузнечиками козлолицыми
И мальчишками долговязыми,
Кого изводят таланты,
Говорящие им больше, чем
Плоть их почувствовать может.
Здесь импульс теряет
Стимул: так сюда,
До этих пор и не дальше
Ноги, решенья
И устремления привели
Больших, Красивых
И честолюбивых — все
Остановились на полпути,
На этой беспорядочной меже,
Где дикие цветы берут начало
И где кончается богатство.
Но все ж рядом с их покоем
Нетопыри, вьюрки
И мошкара свою среду
Восстановили; здесь
Царит неуместный
Хозяин дерзких
Случайных существ,
Слепо, игриво
Соединивших вечный
Смерти провал
С банальным весельем.
Далее, разделившись по функциям — Эмбл и Мэлин, представляющие рациональные, мышление и эмоции, и Розетта и Квант, представляющие — иррациональные, ощущение и интуиция, чтобы исследовать «Герметические сады» (уши, по Зогару), а в христианском понимании — земной рай, где падшая природа человека, быть может, получит частичное искупление, где Любовь видится как становление (вновь по Хайдегерру: бытие как становление). Однако после первоначальной эйфории, в конце они должны открыть собственную греховную природу: Квант — утративший любовь, либо никогда не любивший, так и не сумевший реализовать свои задатки, Эмбл — свое донжуанство, Розетта — снобизм, Мэлин — интеллектуальный нарциссизм. Один за другим они в одиночку пропадают в лесу (волосы), где слышны их грустные песни, полные сожаления и раскаяния. Весь процесс седьмой стадии воссоздает Грехопадение. Хотя остается лишь смутное воспоминание о совместном странствии, в особенности, о посещении «Герметических садов», Розетта приглашает всех продолжить вечер у себя в квартире, надеясь, что Мэлин и Квант откажутся, чего не произошло. Пока они едут в такси звучит шуточная «Погребальная песнь» по одному из слуг народа, коллективному герою-спасителю от Гильгамеша до Наполеона, а семь лет могут также быть косвенной аллюзией на смерть Ф. Д. Рузвельта (1882-1945), последовавшую 12 апреля 1945 г., семь лет (1933-1940) двух этапов Нового курса которого помогли вывести США из кризиса и справиться с Великой Депрессией.
Плач, тяжкий мир,
Кружись и плач,
Дымкой окутан, далек от счастья:
Рыдали обмывальщицы всю ночь,[ii]
Безутешно часы рыдают в унисон
И неумолчен колокольный звон
По Длинному Агриппе, кто достигал небес[iii]
Не видеть нам смежившихся очес,
Что просвещали темных, поднимая
Упавших и отпавших, кто плевелы
От злаков отделил в общественных полях
И усмирил быков;
Исчез знак просвещения, печать
И устрашавший глас, расчистивший для нас
Завалы, мир установив. Оплачьте
Великого вождя,
Ушедшего отца.
Подряд семь циклов,
Подряд семь лет,
И добродетель, и порок он превозмог,
Сквозь наводненья, пароксизмы
Дождя и ветра, круговерть жары,
Мертвящий холод,
На старой белой кляче неуклонно
Он с юных лет скакал
Путем тернистым духа по спирали
За черным шаром, что катился вниз,
Той очистительной тропой к покою,
Где отпускает его тоска,
Узрел в тени он золотой алтарь,
Магическое чудо, которого не смел
Коснуться человек,
Меж башен видел он древо жизни,
Родник желаний,
Отрады влагу.
Затем он ад вспахал
И бездну исцелил
От вялости и мелочных наносов,
Отмыл и озарил, и к ней любовь внушил
Соборами, теориями, благодаря ему
Вокруг нас пахнет лучше,
Он честностью наполнил слух,
И стали чище тучи.
Ибо презрел Кошмары, их ярость усмирив,
В холодном погребе Химер когтистых заточил,
Он Сфинкса так разнес, что с ревом тот сбежал,
И в Битве Сплетен победил,
Глупцов он осадил, и штурмом взял
Твердыню Недотеп, Угрюмцев Мрачных
В Канавах сточных заключил,
Воинственных Зануд
Он сбросил в топь болот.
В высоких небесах,
И в вечности местах
Ломают боги свои натруженные руки,
Ибо ушел хранитель, и двигатель миров
Буксует и трещит. Без музыки его
Распалась связь
Со временем у правды среди Объектов Вечных,
Блуждающих оторопело:
О, бродят прокаженные на воле по Ломбард-стрит
И подскочили ренты в бассейнах рек,
Во гневе насекомые: кто выбьет пыль
Теперь из паутинных царств?
Ибо законодатель наш возлег народа ниже,
Сложив большие лакомые кости,
Под весом обнажившиеся, как белый известняк,
Под зеленью травы,
Которая пожухнет.
Пасторальный тон «Маски», как в придворных представлениях елизаветинской и якобинской эпох, остраненной шутливым объявлением по радио, в котором названия диких племен взяты Оденом из II и III томов 3-х томного труда английского историка Арнольда Дж. Тойнби «Исследование истории» (англ. Arnold Joseph Toynbee; 1889—1975; Study of History); иногда переводится на русский как «Постижение истории», двусмысленная песня Кванта построена на жаргоне шахтеров («Лора легла на бочок», например, означает то, что рудная жила залегает горизонтально):
Когда Лора легла на бочок
И мило открыла щечку северной жилы,
Как мила была складка ее ствола
И богата жила, по которой я шел.[iv]
Песня Эмбла и Розетты, по замечанию самого Одена, имитирует древний размер поэзии скальдов дротткветт. Первые четыре кеннинга — соответствуют четырем стихиям: воздуху, земле, воде и огню; последние две строки — символизируют сознание и историю.
Ястребиная тишь
Озер озарена,
В небесных черепах
Сполохи алых роз;
Людей и соли горн
Пьющим металл восхищен,
Отважный смысл знамен
Дней озаряет сонм.
Затем Мэлин сооружает шуточный алтарь из сэндвичей и призывает богиню любви Венеру, что является аллюзией на II главу романа «Тщеславие» (1915) Рональда Фербенка (англ. Arthur Annesley Ronald Firbank; 1886-1926), английского писателя, поклонника Оскара Уайльдя, а эпиграф к «Маске» взят из другого романа Фербенка «Цветок под ногами» (1923). Оден почитал его настолько, что однажды написал: «У человека, которому не нравится Фербенк, может быть много других достоинств, но я не хочу иметь с ним дело». Куртуазная любовная песнь Эмбла является аллюзией на «Венеру и Адонис» Шекспира, а обеты в любви Эмбла и Розетты, по предположению Джона Фуллера, являются шуточной аллюзией на «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле (кн. IV, xxxii):[6]
Если смутишься, построю волнорезы.
Когда устанешь, приберу со стола.
Если заплачешь, я взберусь на скалы.
Когда заболеешь, буду сидеть у кровати.
Если нахмуришься, огорожу поля.
Когда устыдишься, начищу твои ботинки.
Если засмеешься, освобожу страны.
Когда будешь подавлен, сыграю на рояле.
Если вздохнешь, разграблю города.
Когда потерпишь неудачу, постираю белье.
Если споешь, буду спасать души.
Когда тебе будет больно, возьму твои руки.
Если улыбнешься, расплавлю серебро.
Когда испугаешься, принесу тебе еду.
Если заговоришь, я выслежу троллей.
Когда дойдешь до предела, опорожню пепельницу.
Если шепнешь, начну войну.
Когда разозлишься, вычищу твое пальто.
Если свистнешь, полью водой помои.
Когда заскучаешь, выкупаю твои брови.
Затем, наконец, Мэлин и Квант прощаются и уходят, но после того, как Розетта проводила их до лифта и вернулась, она обнаружила, что Эмбл, выпив лишнего, уснул на ее кровати в спальне. Наполовину с грустью, наполовину с облегченьем она произносит над спящим речь, в которой касается различий в их жизненном опыте и в вероисповедовании (почти, как у самого Одена с Родой Джаффе). Не случайно поэтому она говорит о том, что встреча их произошла «на вавилонских берегах», что она всегда готова к новому изгнанью, и что ей «…ненавистно/Тебя язычником представить в шумной /Толпе, Риммона славящей в собранье», что является аллюзией на 3 Царств 18, и особенно, на 4 кн. Царств 5:18-19, к которой обращается далее в своей речи Розетта еще раз. В 4 кн. Царств повествуется о том, что пророк Елисей исцелил сирийского военачальника Неемана от проказы, тот уверовал в единого Бога, но испросил у пророка позволения, если его повелитель царь Сирийский заставит Неемана сопровождать в дом Риммона для поклонения. И сказал ему <Елисей>: иди с миром». Риммон ассоциируется с Ваалом. Затем уже обращаясь к нему как к язычнику, Розетта перемежает свою речь ироничной игрой слов в манере «Поминок по Финнегану» Джойса. В конце она с горечью говорит о преследовании евреев (как раз Аушвиц, Освенцим, был освобожден в январе 1945 г.), о собственном детстве, об отце, который притворялся любящим, но в любви всегда чего-то существенного не доставало, о смерти матери и вторичной женитьбе отца, о том, что их расставанье было неизбежно, а в конце произносит молитву «Ш’ма Исраэль», о чем сказано в начале:
Хотел, чтобы тебя любили. Лгал
Ты, верно, папа? Куклу я не получила,
Служанка хохотала, когда мама заболела:
—Да, слышала тебя на чердаке.
Поник, рыдая, на ее могиле.
Не потому ли ты потом избрал
Крикливый голос, пуговки-глаза,
Чтоб в дом играть с тобой? Любил ли
Ты мачеху, мой глупый? Странно грустен
Ты был у моря, когда твою одежду
Она обыскивала. Что ж, не плачь,
Не будь жестоким. Не могла твоей
Малышкой оставаться. Мы искали
Тепла, но не было его. Потом
Друг другу не писали мы. Зачем?
Но будет Моисей бранить нас, если
Мы не придем на следующую встречу —
То ль у соленого колодца, то ль средь руин,
Уставшие, как мы сейчас. Но мы должны
Все постараться превозмочь, пусть толпы
Несутся, озверев, пусть рынки падают,
Хотя в участках полицейских свет
Горит всю ночь, хотя y паспортов
Срок истекает и досматривают порты,
Пусть пали тысячи. Их синий свет
Переживет ли львов? Кто выжить сможет,
Чтобы увидеть пораженье их?
Лишусь я дара речи до того,
Как бараки запылают, а ярый Фараон
Вдруг устыдится, оробеет. Ш’ма Израиль,
Адонай элохейну, Адонай эхад.
На этом автор прощается с Розеттой и Эмблом, и читателю становится ясно, что и в этом случае, скорее всего, земной рай недостижим. Однако поэма на этом не заканчивается, и в «Эпилоге», который предваряет эпиграф из заключительных строк последней главы «Потерянного рая» Джона Мильтона, автор возвращается к Мэлину и Кванту, уже в одиночку и разными путями добирающимися до дома. При этом Квант напевает ироничную балладу, в которой высмеиваются политические трюки современности, включая и либеральные ценности, а в конце трезво и беспощадно говорит и о себе самом. Мэлин как ученый и представитель интеллектуального и рационального направления мысли говорит о христианском выборе человечества:
Погибнуть лучше нам, чем измениться,
Умрем от страха, не взойдя на крест
Момента настоящего, и тем
Иллюзиям позволим умереть.
В итоге отказываясь и от «Поэтов благородного отчаянья» в век Освенцима и Хиросимы, и от идолов Ваал-Фегора, как в как сказано в Числ. 25: 3-5, Мэлин приходит к вере, выражая, таким образом, чувства и устремления самого автора:
Настойчиво стремятся беспорядок
Свой выбрать сами, как и наказанье,
Но быстроту всех чувств его Вопрос
Лишает смысла, Правда превращает
Теории в истории грехи,
И лишь когда мы ранены, кричит
Он нашим криком, принимая всех
В неверии безумном, как детей,
В помилованье заключая всех,
Пока они в неведении ждут,
Когда же Мир Его и к ним придет.
Последние строки последней строфы являются почти дословной цитатой из Послания к Римлянам: 11: 32: «Ибо всех Бог заключил в непослушание, чтобы всех помиловать».
[1] Gallan Edvard. Auden: A Carnival of Intellect (1983); цит. по: Fuller John. W. H. Auden. A Commentary. Princeton, New Jersey: Princeton Univeristy Press, 1998), p. 372.
[2] Rosenstock-Huessy, Eugen. Out of Revolution: Autobiography of Western Man, New York, 1939, P. 513; цит. по: Fuller John. W. H. Auden. a Commentary. P. 371.
[3] Fuller John. W. H. Auden, Op. Cit., P. 373.
[4] Благая, добрая (франц.).
[5] См. Fuller John, Auden, Op. cit., p. 373, 379.
[6] Fuller John. W. H. Auden. a Commentary. P. 385.
[i] Гермы (англ. herm) — Фигуры Гермеса во время эрекции, которые использовались для вех. (John Fuller, p. 376).
[ii] Рыдали обмывальщицы всю ночь напролет. — Аллюзия на роман Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану».
[iii] Длинный Агриппа — персонаж из детской книги «Стёпка-растрёпка» (нем. Struwwelpeter, букв. «Неряха Петер») — сборник из десяти назидательных стихотворений, написанных франкфуртским психиатром Генрихом Гофманом (нем. Heinrich Hoffmann, 1809-1894) для своего десятилетнего сына в 1845 г. Книга абсурдистская и садистская, полная черного юмора; например, девочка балуется со спичками, и скоро от неё остаётся только горстка золы; маленький Каспар отказывается есть суп, и на пятый день умирает от истощения; другой мальчик сосет пальцы, которые отрезает ножницами портной. Сборник приобрёл огромную популярность и впоследствии стал источником многих подражаний и пародий. Художественную форму, представленную в книге, позднее обыгрывали в своих произведениях и серьёзные авторы, как, например, Оден в «страшных» балладах Miss Gee и The Two.
Кроме того, Агриппа — Марк Випса́ний Агри́ппа (лат. Marcus Vipsanius Agrippa; 63 до н. э. — 12 до н. э.) — римский государственный деятель и полководец, друг, сподвижник и сначала Юлия Цезаря, а потом Августа.
[iv] Когда Лора легла на бочок… — Двусмысленность песни Кванта основана на жаргоне шахтеров, добывающих свинец: Laura — рудная жила; лечь на бок (англ. Lay on her ledger side) — залегать горизонтально; мило открыла щечку северной жилы (англ. cheek side of the vein) — открыла сторону стены или жилы или ствола (шахты); богата жила, по которой я шел — имеется в виду «вверх по стволу шахты». Оден с юности увлекался шахтами, которые посещал с отцом; читал он и книги, посвященные геологии, горнодобывающей промышленности и шахтам, как например, книга Томаса Сопвита «Отчет о шахтерских районах Элстонских болот» (Sopwith Thomas. An Account of Mining Districts of Alston Moors, 1833, p. 139–140; цит. по: Fuller John. W. H. Auden. a Commentary. Princeton: Princeton University Press, 1998, p. 384).