Замечания о драматургии революций
В отличие от переворотов, острых политических кризисов или неудавшихся покушений на власть, которые любят себя украсить каким-нибудь громким титулом, настоящая революция прежде всего обладает длительным, иногда в десять-пятнадцать лет, “инкубационным периодом»: задним числом, в исторической ретроспективе, всегда очевидно, что предпосылки любой конкретной революции складывались задолго до событий, которые мы так идентифицируем. Война, пандемия, крупномасштабный экономический кризис или другая катастрофа, провоцирующая революцию, только делают очевидным, что социетальный или даже глобальный контекст, в котором всё это случилось, с одной стороны, не мог сохраняться сколько-нибудь долго, а с другой — нельзя было изменить как-то иначе.
Тем не менее, настоящая революция (в отличие от переворотов, беспорядков и прочих ординарных кризисов власти) всегда случается неожиданно: её, конечно, ждут, уверены, что однажды она непременно состоится, что долго так продолжаться не может, иногда даже публикуют более или менее точные прогнозы, однако реальные перемены всегда почему-то застают заинтересованную публику врасплох даже независимо от степени вовлечённости конкретных индивидов в процесс, от их проницательности, политического опыта и прочего такого. Более того — даже уже реально происходящая революция долго не опознаётся в этом качестве, идентифицировать развитие событий как революцию обычно удаётся только задним числом, когда государство рухнуло, и его надо конструировать заново. Иллюстраций тому не счесть, во всяком случае, в России революцию ждали ещё после событий 1905 года, «в терновом венке революций грядёт 16 год», например, поэт и ошибся-то не сильно.
Будучи следствием какой-то «первичной катастрофы» и массового кризиса идентичности, который обычно сопутствует пандемиям, войнам или крупномасштабным экономическим кризисам, настоящая революция всегда тотальна, её невозможно удержать в каких-то заранее установленных границах целесообразности, она никогда не чей-то проект, даже если первоначально и были такие иллюзии: какими бы мотивами ни руководствовались её участники, на что бы конкретно ни рассчитывали и какие бы задачи себе ни ставили, революция непременно приводит к обрушению всей системы институтов, конститутивных конвенций и личных «повязок», сложившихся в данном конкретном обществе, а не к изъятию, замене или коррекции каких-то её фрагментов. Можно даже считать, что границы этого общества проходят именно там, где останавливается соответствующий эпидемический процесс (пресловутое «триумфальное шествие советской власти», например), в глобальных контекстах, разумеется, всякая революция, как и всякий кризис, поневоле становятся мировыми. Другое дело, что в разных обществах такого рода процессы протекают по-разному и продуцируют разные эффекты.
Будучи по своему предмету тотальной, настоящая революция меняет не только политические, но и любые другие социальные институты, до которых докатится соответствующий эпидемический процесс, меняет общество в целом, его культуру, т.е. образцы поведения, ценности и понятия, меняет репертуар идентичностей, которые оно предполагает, отсюда уже новый календарь, новое название страны и её населения, новая этика и язык, притязания на какое-то новое место в системе международного разделения труда и центров власти, вообще всякое такое, что позволяет рассматривать транзит от прежнего политического режима к новому как массовую социетальную инициацию, а не только реновацию государства. Собственно, реальность общества как перформативного контекста наблюдаема именно и только в такие вот времена.
Коротко говоря, настоящая революция (в отличие, как уже сказано, от разного рода преходящих, пусть даже исключительно острых и глубоких, политических кризисов) представляет собой классическое проявление «эмерджентности», эпифеномен интегральной системной динамики общества, а вовсе не следствие какого-то личного или группового проекта («заговора», «подрывной деятельности» или в этом роде), как принято считать со времён приснопамятного «Краткого курса истории ВКП(б)», это действительно «стихия», т.е. развитие событий, которое мало (если вообще) зависит от желаний и действий индивида, пусть даже сколько угодно влиятельного. Более того — это развитие событий, у которого есть собственный достаточно жёсткий сценарий, инвариантный самым разным катастрофически быстрым переменам, идентифицируемым как революция. Вот почему её вполне можно рассматривать как особую институциональную матрицу политического действия: ничего личного, чисто имманентная логика операций с ресурсами власти.
Как известно, Толстой считал, что война, как и всякий массовый социальный процесс, будучи “развязана”, развивается по какой-то собственной логике, в которую военачальник либо вписывается, либо нет. Один мой былой приятель считал, что примерно так же развиваются события на стройке, главное – вписаться в процесс, а там как пойдёт, примерно так же, по-видимому, развивается и революция. Готов согласиться, что применительно к политическим революциям предлагаемый тезис достаточно проблематичен, его нетрудно списать на пережитки марксизма. Тем не менее, аналитика научных или художественных революций показывает, что это вполне допустимая и даже продуктивная эвристика, которая позволяет строить вполне адекватные модели феномена.