Чем самоуправление отличается от самодеятельности?
Продолжается дискуссия, начавшаяся публикацией статьи Эмиля Паина. И если раньше полемизировали с автором статьи, то теперь оспариваются и утверждения его критиков. Георгий Сатаров, напомним, оспаривал констатацию Паина об отсутствии в России традиций самоорганизации и самоуправления. Эта констатация в либеральной среде почти общепринята, а потому и не обсуждается. Георгий Александрович в исторической корректности этого «общего места» усомнился. А автор публикуемой ниже статьи усомнился в обоснованности утверждений Сатарова. Полагаем, что тема не исчерпана. Особенно в отношении различий между традициями самоорганизации и самоуправления, их проявлений во времена войн, революций и мирной повседневности, а также в том, что касается отмеченного в ходе дискуссии Тимуром Атнашевым запроса на самоуправление в современной России. Есть ли он, такой запрос? Если есть, то насколько массовый? Были ли у него аналоги в российском прошлом или он принципиально новый, т.е. вопреки традиции? И, наконец, есть ли перспектива у российского самоуправления – не только как идеи, но и как системной нормы, как практики повседневности? Надеемся, что эти вопросы отзовутся ответами наших авторов – и тех, кто уже высказался в дискуссии, и тех, кого она заинтересовала.
Привлекло двумя моментами.
Во-первых, переизбытком – даже с поправкой на спонтанность выступления без бумажки – фактологических ошибок. Я даже не рискну эти пассажи специально комментировать. Уверен, они вполне самодостаточны.
«Нам говорят – Псков, Новгород, там было вече. Да ни фига подобного! Это было везде… Это было точно так же, как это было в Европе, как это было в Азии. Торговые города, которые появлялись как точки осёдлости на выгодных транспортных путях, везде формировали один и тот же тип социальных отношений, потому что, как вы догадываетесь, торговать в то время было рисковым делом», к тому же требующим «дополнительных сервисных услуг, включая ремесленные». Итак, по Сатарову, все древние города Европы и Азии – суть вечевые республики. No comments.
«Рюрика выгнали из Новгорода, Андрея Первозванного вытурили из Киева. Один и тот же механизм вечевой вытуривал их оттуда». Пожалуй, это даже больше, чем No comments. Это уже Bingo.
Ну, и на этом фоне – «сущая мелочь», сто лишних лет ордынского ига: «И понадобилось 350 лет монгольского ига, чтобы это (вечевое устройство древнерусских городов – Д.К.) подавить».
Во-вторых, Георгий Сатаров, на мой взгляд, предложил не менее уязвимую концепцию общественной самоорганизации. Оспаривая утверждение Владимира Пастухова и согласившегося с ним Эмиля Паина о том, что российское общество на протяжении своей истории «не было сильно привычкой к самоуправлению», Георгий Сатаров выстроил историко-событийную цепь, призванную скрепить его тезис о том, что российскому социуму всегда были присущи стремление и навык к самоорганизации. При этом Сатаров, как нетрудно заметить, слил воедино два разных понятия: «самоуправление» и «самоорганизация», хотя первое (по крайней мере, в контексте, в котором оно было упомянуто Паиным) имеет довольно узкий гражданско-территориальный и политико-правовой смысл, а второе – предельно широкий, начиная от гражданско-политических его версий и кончая частно-бытовыми и виртуально-сетевыми. Терминологическое смешение такого рода, как нетрудно понять, изначально контрпродуктвно, особенно когда историко-иллюстративный материал подбирается не вполне корректно.
Итак, кейс первый – Смута: «Я напомню, – говорит Сатаров, – что Смутное время закончилось благодаря той же вспыхнувшей традиции вечевой, вот этой местной самоорганизации, потому что Первое неудачное и Второе удачное ополчения собирали не князья, а собирали ребята на местах, и второй раз у них это получилось весьма эффективно».
Здесь всё же позволю себе прокомментировать сказанное. Если, говоря о событиях прошлого, использовать такие социально-групповые характеристики, как «ребята» (а равно проблематизировать сюжеты посредством вопроса: «В чём фишка?» или описывать уход одних политических лидеров и приход к власти других при помощи фраз: «К хренам собачьим поменяли машиниста», «Смотрите, какой симпатичный мужик, он помоложе!»), то можно, в общем, приходить в итоге к каким угодно выводам. В том числе и о том, что одни и те же «ребята» два раза собирали «вече» и со второй попытки, наконец, собрали его успешно и в итоге покончили со Смутой. Правда, даже в таком незатейливом нарративе остаётся «шероховатость»: почему всё-таки спасительное «вече» успешно собрали только со второго раза? Чем не угодила первая попытка?
И как только мы начнём отвечать на этот, казалось бы, мелкий уточняющий вопрос, то сразу выяснится, что и «ребят» никаких не было, и «вече» никто не собирал. И со Смутой покончили (то бишь Михаила Романова на царство избрали) совсем не те, кто организовал успешное Второе ополчение.
А дело вкратце было вот как.
К осени 1610 г. стало ясно, что сын польского короля Сигизмунда – отрок Владислав, которому летом того же года торжественно присягнула вся Московия (за исключением земель, ещё до этого присягнувших Лжедмитрию Второму), а Боярская дума – в ожидании царя-батюшки из Варшавы – пригасила польский гарнизон в Кремль, в Москву не едет. А его отец – король Сигизмунд – вместо того, чтобы отпустить своего сына на царство, требует от московитов присяги ещё и себе как «королю-отцу». И вот тут многие люди в Московском государстве, особенно на неспокойных его южных окраинах, заволновались. Хотя, вроде до того сами же присягнули католику Владиславу, но как оказалось, «думали, что он тут же на радостях примет православие». Но он не принял, и вышло, что москвичи в своих расчётах явно просчитались. И с тем большей досадой и негодованием восприняли требование католика Сигизмунда присягнуть ещё и ему. Особенно резонансно взволновался патриарх Гермоген, также присягнувший за полгода до того католику Владиславу. Проведав про отказ Гермогена присягать Сигизмунду, к январю 1611 года шибко возмутились разумом окраинные рязанские дворяне. А накануне «освободились» для общего антипольского дела и «воровские» казаки, предводитель которых – Лжедмитрий Второй («Вор») – аккурат в конце декабря 1610 г. был убит по причине своего несносного характера собственным же телохранителем. И, соединившись с рязанскими дворянами в единое ополчение (которое потом назовут Первым), двинулись казаки выкуривать поляков из Кремля и «освобождать Москву» от законного, но запятнавшего себя «католическим коллаборационизмом» правительства – Семибоярщины.
Строго говоря, это и в самом деле был опыт «низовой» (если, конечно, считать «низами» дворян и казаков) самоорганизации. Но чем дело кончилось?
А кончилось оно тем, что как только, придя под стены Москвы, казаки и дворяне попытались создать «Совет всей земли» на паритетных началах (во главе с лидером дворян Прокопием Ляпуновым и двумя казацкими вожаками – Дмитрием Трубецким и Иваном Заруцким), буквально через несколько дней казаки, перед тем неоднократно вступавшие в конфликты с дворянами, убили Ляпунова, притеснявшего их и стремившегося играть роль «главного» в правящем триумвирате. После этого дворяне разбрелись по домам, а казаки остались стоять под Москвой в одиночестве, на основе своих, так сказать, чисто казацких принципов самоорганизации: живём за счёт грабежа окрестных сёл, но промеж себя – вольные люди. К московским реалиям этот тип общежития не подходил ни с какой стороны, вот почему казаков терпеть не могли ни бояре, ни дворяне, ни посадские, да и крестьянам любить казаков было не за что.
А вот Второе ополчение создавали уже совсем другие «ребята». И на совершенно других основаниях. И вольным казацким духом там и близко не пахло. Это с самого начала было чисто самодержавное мероприятие. И по целям, и по характеру. Когда в Нижнем Новгороде образовалась «инициативная группа» во главе с купцом Козьмой Мининым, решившая обложить все окрестные территории жёстким налогом с целью сбора средств на, так сказать, незаконное вооружённое формирование (учитывая, что законным правительством в тот момент была Семибоярщина), то фраза «Заложим детей и жён своих», произнесённая Мининым, отнюдь не была фигурой речи на «вечевой сходке». Это был жёсткий административно-полицейский ультиматум. Тех, кто отказывался платить третью или пятую деньгу (в зависимости от своего имущественного положения), в самом деле продавали в холопы – такие случаи были. А деньги требовались для того, чтобы выплачивать жалование дворянскому войску.
Так что ничего похожего на «самоуправление» и «волонтёрство» здесь не было. С одной стороны – жёсткая «самодержавная» система сбора налогов, с другой – наёмное дворянское войско, к слову, больше всего на свете боявшееся новой встречи… нет, не с поляками, а с казаками, с которыми, если верить Георгию Сатарову, дворяне так удачно перед тем «повечевали». Да, и – чуть не забыл! – шло Второе ополчение в Москву не для того, чтобы, «демократию разводить», а чтобы пригласить на трон шведского принца Карла Филиппа, младшего брата короля Густава II Адольфа.
Но ничего с этой «иноагентской» затеей не вышло. В финале Китай-город взяли не Минин и Пожарский, а казаки (в последний момент соединившиеся таки со Вторым ополчением). И царём Романова сделали тоже казаки, притом рядовые, «наехав» по сути силой и на Крутицкого митрополита, и на Боярскую думу, и на Земский собор, и на Пожарского с Трубецким (каждый из них тоже возмечтал было стать царём, когда стало ясно, что никаких иностранцев на русский престол казаки всё равно не пропустят). За что воцарившийся Романов сразу выплатил казакам задержанное было перед тем жалованье, да ещё и учредил Казацкий приказ для рассмотрения всех казацких нужд. А поступили так корпоративно-эгоистично казаки потому, что как были, так и остались «сами с усами», ни с кем, кроме себя, не считающимися и ни с кем не «самоорганизующимися» культурно инакими субъектами в московской самодержавно-холопской иерархической «матрице».
Такое вот вышло в пору Смуты на Руси «самоуправление».
Кейс второй – земства XIX в.: «Какой либерализм тогда возник в результате этого местного самоуправления!» – восклицает Георгий Сатаров, в уточнения, впрочем, не вдаваясь.
Что ж, коротко уточним.
Либерализм этот был патерналистским по отношению к крестьянству и оппозиционным по отношению к самодержавию. Самоуправления как такового в работе земств было очень немного. Попросту говоря, либеральные помещики, бывшие гласными в земских собраниях и земских управах, а равно левые интеллигенты, которых земство нанимало для работы врачами, учителями, агрономами, статистиками и т.д., – работали на благо крестьян и «на зло» самодержавию.
При этом крестьяне «своим» земство, где крестьянских гласных, как правило, было меньшинство, никогда не считали.
Дворяне же, в свою очередь, услугами земств практически не пользовались: ни в земских больницах не лечились, ни в земские школы своих детей учиться не отдавали.
А самодержавие, которое «своими штыками ограждало» земства, как и весь образованный класс, «от ярости народной», фактически создало в лице земств своих идейных могильщиков, морально подготовивших Россию к революции 1905 года.
Если во всей этой конструкции и было что-то похожее на реальное самоуправление, а не на клуб по политическим интересам и социальной благотворительности, то не оно составляло стержень и смысл насквозь политизированного т.н. земского движения.
Кейс третий – советский блат, по словам Сатарова, «гигантская, разнообразнейшая сетевая самоорганизация, которая существовала внутри советской власти».
Могу продолжить. В советской армии, где мне довелось служить, я был батальонным писарем и в период увольнений не снимал с довольствия уволившихся солдат, а формально «отправлял их на полигон», выписывая им при этом сухой паёк. А потом получал его сам в виде банок с тушёнкой и кашей и устраивал ночной пир с моими приятелями-сослуживцами, которые, в свою очередь, притаскивали из наряда по столовке «стыренные» чай и «картофан» с комбижиром (это блюдо можно было ночью запекать в бачке, поставленным в мою штабную печку). А ещё можно было менять тушёнку на «нулёвое» (т.е. новое) обмундирование, – чтобы уйти на дембель красивым. Но мне было жалко тушёнку. И я раздобыл нулёвые шинель (её, правда, потом всё равно съела моль) и сапоги каким-то другим «договорно-сетевым» способом. Думаю, Георгий Сатаров также отнёс бы эту нашу подпольную армейскую самодеятельность к категории «разнообразнейшей самоорганизации».
Но вынужден всё же огорчить уважаемого Георгия Сатарова. Самоорганизация самоорганизации – рознь. Бывает самоорганизация правовая, о которой, собственно, и вели речь Пастухов и Паин, насколько я могу понять. А бывает – внеправовая. Например, такая, как моя армейская. Или как мафиозная. Или тоталитарно-сектантская. Или ещё много какая, которая существует везде, где есть люди, каким-то образом стремящиеся выживать и добиваться успеха даже в самых экстремально-неправовых ситуациях, в которых они оказываются: в концлагерях, тюрьмах, тифозных бараках и т.д. Самоорганизация в виде блата – из той же внеправовой категории, хотя и не столь экстремальная.
Кейс четвёртый: «В новом тысячелетии, начиная с середины нулевых годов, существует самоорганизация свободных людей в России».
Георгий Сатаров пообещал даже прочитать на эту тему отдельную лекцию, но в данном выступлении никаких пояснений не дал. Хотя сразу же возник вопрос: если на протяжении вот уже пятнадцати лет в России существует самоорганизация свободных людей, то где следы её существования, помимо чисто словесных, которые опять-таки можно обнаружить и «во глубине сибирских руд», и «за решёткой в темнице сырой» и много ещё где? И почему в это же самое время происходило и продолжает происходить очевидное усиление авторитарных тенденций в российской жизни?
Впрочем, из дальнейшего выяснилось, что всё-таки, несмотря на наличие «самоорганизации свободных людей», «мы», т.е., как следует из контекста, – те самые «свободные люди», «горизонтально не организованы».
Правда, как именно организованы «свободные люди» в России, осталось не очень ясно. Ибо «вертикально», как пояснил Сатаров, организована власть. Следовательно, свободные люди, если они не организованы ни вертикально, ни горизонтально, то…
Однако, не стану строить пространственно-геометрические гипотезы и перейду к финальной части выступления Сатарова, тем более, что именно в ней, возможно, обрисовались его представления о том, как именно должна выглядеть оптимальная самоорганизация свободных людей в России. А выглядеть она должна как нахождение вблизи от президента страны с целью подачи ему правильных и своевременных советов:
«Демиург, который придёт на смену “чего-нибудь” [как следовало из контекста, на смену нынешней власти, – Д.К.], всё равно будет спрашивать либералов: “А чего делать-то?”. Ему надо отвечать дружно одно и то же: “Давайте строить её [демократию – Д.К.] снизу. Не сверху, а снизу. Или хотя бы параллельно. Строительство демократии или свободы снизу – самое важное”».
Что ж. Если понимать под самоорганизацией свободных людей такую её, как вышеописанная, древнейшую форму, то придётся признать – данные архетипы в рамках российской культурно-политической традиции в самом деле имеются, и сложились они давно.
Только вот число успешно самоорганизовавшихся таким образом свободных людей, боюсь, окажется даже меньшим, чем число участников дискуссии, состоявшейся на платформе «Либеральной мисси».
Если же говорить по существу вопроса, то самоуправления как устойчивой территориально локализованной демократическо-электоральной политико-правовой традиции, независимой от вышестоящей самодержавной власти и способной существовать вне репрессивно-патерналистского протектората последней, в рамках российской политической цивилизации XV-XXI вв. не было, нет и (как я полагаю) не будет. Все случавшиеся в прошлом неоднократные попытки такого рода неизменно оканчивались либо подавлением тех, кто стремился к «самоуправлению», либо смутой и распадом самодержавной системы – с последующей её реставрацией на прежних, т.е. самодержавных, основах. (О причинах фатальности этих «либерально-антилиберальных» циклов российской истории я надеюсь в ближайшее время предложить вниманию читателей «Либеральной миссии» специально подготовленную работу).
Если же понимать под самоорганизацией вообще любую политизированную коллективную самодеятельность людей, включая написание «протестных челобитных», апеллирующих к верховной власти с целью добиться от неё принятия тех или иных «правильных» и отмены тех или иных «неправильных» решений, то такая традиция была на Руси испокон веков. И часто подданные добивались от самодержцев того, чего хотели. Напомню, в 1480 году «рядовые москвичи» заставили Ивана III более решительно выступить против хана Ахмата, а по итогам Соляного и Медного бунтов в 1648 и 1662 гг. соответственно – отменить непопулярные финансовые решения. А в 2010 году петербуржцам удалось, в результате многолетних протестов, добиться от Кремля отмены решения о строительстве 400-метровой башни «Газпрома» на Охтинском мысу. Только вот при чём здесь «самоуправление»? Правильно: ни при чём. И, стало быть «отмахнуться» от утверждений В. Пастухова и Э. Паина так, как это попытался сделать Г. Сатаров, вряд ли возможно.