Глобализация и либеральная демократия
Глобализация состоялась. Конечно, с этим утверждением можно не соглашаться. Можно соглашаться и пытаться давать определения, исходя из различных оснований. Но сам процесс развернут и идет. Финансы глобальны, рынки глобальны, медиа глобальны. Куда же идёт процесс, куда и во что втягивает глобализация человеческие сообщества и отдельных людей – вот в чем вопрос?
Почти до конца ХХ века основным политическим субъектом глобализации оставалось национальное государство. Это государство вестфальского типа создало и взрастило нацию-общество, национальную экономику, национальную армию. Сообщество национальных государств – Запад, эксплуатируя идентичность гражданин-патриота, провело индустриализацию, выиграло две мировые войны. И победило в конкуренции с альтернативным проектом глобализации реального социализма советского типа. Но объявленный Фукуямой конец истории, оказался началом другой истории.
Из сегодняшнего дня последние десятилетия прошлого века представляются транзитом в текущее будущее, которое тогда, тридцать-сорок лет назад, пытались метафорически определить как «информационное», «постиндустриальное» «постмодерное» общество. Общество – ещё один, другой субъект глобализации. Наиболее гибкий, менее предсказуемый, ложно описываемый и структурированный. Общества, выбравшиеся из эпохи индустриализации (индустриальной экономики, индустриальных технологий), пока лучше всего описываются как сетевые (в разных вариациях). Более того, как оказалось, структура общества наилучшим образом описывается сетевыми моделями. Например, через метафоры иерархических и неиерархических сетей, где важнейшими особенностями организации является отсутствие единого центра принятия решения и где наиболее эффективными становятся «слабые взаимодействия». Сетевое общество или множество сетевых сообществ – вот та ключевая характеристика, что отличает почти любое комьюнити (от церковного прихода до клубов по интересам) от двух других действующих лиц глобальной политики – национального государства и корпорации.
Таким образом, третьим глобальным игроком следует признать корпорации. Точнее говоря, этим типом субъектности обладают, прежде всего, конкретные транснациональные компании. В их руках ключевые ресурсы современного мира: технологии, финансы, коммуникации. Интересы их транснациональны, возможности лоббирования (подкупа или давления) на правительственных чиновников велики (можно сказать, безграничны).
Таким образом, в последние десятилетия происходит борьба-взаимодействие этих трех сил за будущее и за человека.
В демократии, как бы это понятие не трансформировалось в исторической практике и как бы его не интерпретировали политические и социальные философы, заинтересовано общество. Однако общества разные, с разным опытом развития, с различной исторической памятью, со своими ценностными стереотипами и т.д. Поэтому запрос на демократизацию различен, как и ожидания у различных социальных групп даже в одном обществе.
Либеральная демократия – это общественные и политические практики Запада. Они привлекательны для людей из обществ с не западными типами культур. Однако нынешний этап глобализации во все меньшей степени характеризуется «экспортом» демократии. Усвоение демократических ценностей и принципов, наряду с созданием институций, оформляющих эти ценности и принципы, оказалось задачей чрезвычайно сложной. Политика научения демократии оказалась не столь результативна, как задумывалось. Процессы глобализации позволили многим людям не участвовать в строительстве демократических институтов в своих странах и не ждать их создания на своей исторической родине, а мелкими группами просачиваться в регионы с уже налаженным демократическим устройством. В каком-то смысле потоки мигрантов в развитые страны подтверждают важность, как минимум, такой либеральной ценности как индивидуальный выбор и личная ответственность за его последствия.
Но здесь основная проблема состоит в том, сможет ли западная ойкумена «переварить» инокультурную интервенцию. Пока у демократических обществ и национальных государств Запада хватает социокультурных и политических инструментов для освоения человеческих потоков, вливающихся на их территории. Однако растет и сопротивление этим тенденциям. Горизонтальная открытость страшит обывательский электорат и, следовательно, многих политиков. Отсюда популярность границ, стен, законодательных ограничений. И не только в публичной риторике, но в реальных управленческих решениях.
Для многих политических экспертов и комментаторов политический популизм имеет однозначно негативные коннотации. Но так ли это? Демократический политик не может не учитывать глас народа. И ругаемый ныне популизм – не более чем «народничество» сегодняшнего дня. Уместнее предположить, что национальное государство и традиционные политические институты, включая медиа, просто потеряли связь с меняющимся обществом.
В постмодернистском мире мобилизация электората через игры на его явных и скрытых чаяниях – всего лишь дело технологий. Кто более готов к использованию цифровых медиа, тот завоевывает симпатию и популярность. Потому капиталист Трамп со своими твитами – народный президент.
С другой стороны, сегодня выигрывает тот политик, который делает ставку на месcедж, узнаваемый для электорального (что в условиях развитой демократии, что в условиях авторитарных форм власти) сознания. А это знакомое содержание усвоено из недавнего прошлого – понятного и относительно благополучного. Кроме этого, прошлое запечатлено в сознании активного (скорее не политического, а экономического) большинства через образы и установки массовой культуры. К примеру, если в русском секторе Youtube посмотреть комментарии к советским песням, роликам из фильмов, то горестные интонации об ушедшей юности сопровождаются знаменитым вопрошанием «какую страну просрали?».
Вероятно, одной из сильных сторон либеральной демократии следовало бы считать ставку на ценность развития. В том числе развития большой свободы и автономности личности. Но в результате удачно сложившихся факторов экономического, политического и технологического (возможно, это и есть самое главное) характера общественное развитие в самом конце прошлого века опередило человеческое сознание. Будущее наступило раньше, если так можно сказать. Наступило раньше как для обывателей, так и для политиков.
Национальное государство, особенно в лице профессиональных бюрократов, не успевает за технологическими новациями и социальными изменениями. У бюрократии «плывет» объект управления. Политики же даже в авторитарных государствах ловко примеривают медийные маски, обращаясь к гражданам, повышая градус популизма в обществе спектакля.
В государствах, с более или менее действующим разделением властей, политической конкуренцией и высокой степенью публичности, затруднения с вызовом преждевременного будущего и консервативной реакцией граждан, становятся просто очередной задачей, требующей решения. Иначе говоря, случившийся эффект торможения осознается и обсуждается. Конечно, это серьезный вызов, даже кризис, но это кризис развития. И поэтому есть надежда, что политическая многосубъектность позволит провести апгрейд национального государства, не потеряв при этом видение образа будущего.
А вот в государствах не имеющих сложившихся институтов и традиций публичности, представляющих собой закрытые бюрократические корпорации, обсуждать кризис просто некому. Власть с одной стороны централизована и персонифицирована, а с другой – политические и бюрократические решения максимально скрыты. Закрытость в современном обществе (пронизанном цифровыми коммуникациями) приводит к безответственности и снижению доверия. При таком отношении с обществом, с гражданами, государство окончательно превращает политику в политтехнологию, а закон – в процедуру или инструкцию по наказанию. Видимость гомогенности упрощает принятие оперативных решений. Но отсутствие разных фокусов видения будущего, да и текущей ситуации, приводит к попыткам реставрации государства периода индустриализации.
И это тоже своеобразный популизм, обходящийся почти без вертикальной политической коммуникации, а довольствующийся социологическим мониторингом. Концентрация внимания действующих властей на рейтингах популярности и вовлеченность в игру по угадыванию настроений электората подменяет политический и экономический анализ. И это по-своему тоже эффективно. Слабым местом такой модели в условиях глобальной конкуренции становится не столько минимализм демократии, сколько сужение горизонта видения будущего у элиты, целью которой становится вписать саму себя в глобальные процессы. Отсюда и множество имитационных и псевдоинновационных проектов, главной задачей в которых становится дележка и контроль финансовых потоков. Что касается либеральной демократии, то она не представляет интереса ни для бюрократии, ни для элиты.
Самый интересный игрок мировой политики – глобальные корпорации. Коммерческие бизнес-сообщества, имеют свои виды на будущее, на государство и общество. Даже публичные по форме – это закрытые структуры. Как правило, иерархично организованные, внутри которых горизонтальные связи могут быть только частью специально созданной корпоративной культуры, но никак не демократическим сообществом. Это всегда сообщество профессионалов.
Общества граждан для них выступают источником человеческих резусов и кадров, а с другой стороны – сообществами потребителей, т.е. рынками сбыта и объектом рекламно-маркетингового воздействия.
При этом достаточное большое количество людей трудятся в корпорациях и обеспечивает их благополучие. Но кроме источника средств существования для наемных работников, корпорации – акционерные общества – производят наше будущее. Особенно это касается технологического бизнеса.
И тут уместен вопрос: какое государство нужно корпорациям? И нужно ли вообще национальное государство в привычной конфигурации корпорациям? Политический режим не должен мешать корпоративным интересам. То есть, среди прочего, от государства требуется обеспечивать социальную стабильность и минимизировать давление на бизнес при минимуме политической активности граждан, а точнее говоря, населения. Кажется, что идеалом такого равновесия можно считать нынешнюю Москву.
Возможно, что глобальные корпорации заинтересованы в судебной власти и в какой-то мере в финансовом регулировании. Поскольку должны же быть правила игры, а конкуренция не должна перерастать в войну.
Процедурность, технологичность принятия и реализации управленческих решений, ориентированность на количественные показатели и результативность – важнейшие элементы корпоративной эффективности. Эти характеристики все в большей степени переносятся и на бюрократическую государственную корпорацию. И в тех государствах, где отсутствует публичная политика, а демократия сведена к имитации процедур, ни о каких перспективах демократии говорить не приходится. Более того, в авторитарных и гибридных моделях государства корпоративные технологии заимствуются и считаются почти идеалом для всякого рода реформаторских усилий в отношении госуправления.
Конечно, задавая долгосрочные технологические тренды, корпорации сами меняются. Появилось понятие «корпорация общественного блага». Корпоративные жесткие структуры пытаются измениться — стать сетевыми и гибкими. И в этом они, пожалуй преуспели более, чем государственно-бюрократические корпорации. Нужна ли в таком будущем, где за общественное благо отвечают корпорации, ещё и демократия с правами человека и свободой слова? Пока сомнительно.
Однако сила человеческих сообществ по-прежнему в личном и местном. Пока местное самоуправление, доверие между людьми и открытость будут оставаться ценностью, то будет длиться и демократия. Если технологии и алгоритмы будут более эффективны и станут удобнее для людей, чем прямые коммуникации (с их конфликтами и выяснением позиций), то демократия останется уделом совсем уж микросообществ, вроде клубов по интересам или домов престарелых.