«Витамин роста» деглобализации: от суверенного к постполитическому
В каждой актуальной современности возникает соблазн обнаружить, зафиксировать и адекватно сформулировать то, что может быть красиво названо «главным вопросом нашего времени». Дискурсивная логика реализации этого соблазна предполагает, что «главный вопрос современности» должен отражать какое-нибудь «основное противоречие современности», причем, настолько очевидное для современников, что большинство из них должно, что называется, «кожей чувствовать» это противоречие как простейшую дилемму «или-или». Исходной посылкой всех соображений, представленных в этом тексте, является тезис о том, что главным противоречием современности является противоречие между глобализацией, подвергающей суверенные государства коррозии и нации смешению, и суверенными государствами, остающимися неплохим подспорьем для гражданских наций и национальных культур. Если превращать формулировку этого противоречия в формулировку вопроса, причем, вопроса, обращенного не столько к настоящему, сколько к будущему, то выглядеть он может так: продолжатся ли глобализационные процессы ослабления суверенных государств и смешения наций, причем, в перспективе вплоть до полного исчезновения государств и наций, или же человечество будет и дальше развиваться в привычном формате суверенных государств и гражданских наций (национальных культур)
Еще несколько замечаний вводного характера. На протяжении нескольких лет я, как в преподавательской практике, так и в текстах разных жанров (от научного до публицистического), пользуюсь определением глобализации, которое дал Томас Палмер: «Глобализация – это естественные и искусственные процессы ослабления или уничтожения государственных барьеров, стоящих на путях различных типов обменов». Полагаю, что можно полностью согласиться с Палмером в том, что он сам называет самой сильной стороной это определения. Оно не носит оценочного характера – ни рационально-прагматического, ни этического. Определение не отвечает на вопрос, полезна или вредна глобализации, хороша она или плоха, поскольку таких вопросов не задает и таких вопросов избегает. Тем не менее, среди сотен (или даже тысяч) определений глобализации практически невозможно найти хоть одно, которое не соответствовало бы Палмеровской формулировке.
Что особенно важно для дальнейших рассуждений, отталкиваясь от данной формулировки и ее облегченных вариаций – глобализация это ослабление, уменьшение, уничтожение межгосударственных барьеров – легко определить понятие деглобализации, необходимое для обозначения обратного по отношению к глобализации процесса. Деглобализацией (контрглобализацией, ресуверенизацией) можно именовать процесс восстановления, укрепления или создания новых межгосударственных барьеров на путях разного рода обменов.
Опуская лакомый для исследователей всех мастей вопрос о том, когда началась глобализация в обозначенном смысле (во второй половине XX века или в последней трети XX века? в XIX веке, во времена колониальных империй?), можно констатировать сроки «золотого века глобализации, оптимистично рассчитывая на относительно консенсусное принятие данной констатации. «Золотым веком глобализации» могут быть названы всего два десятилетия. Это 1990-е и 2000-е, причем, с некоторым уточнением – с конца 1980-х до конца 2000-х годов. Применительно к этому периоду можно зафиксировать и предъявить бессчетное количество фактов «уменьшения, ослабления и исчезновения межгосударственных барьеров, подлинного «разгосударствления международных отношений», причем во всех сферах – от политики и экономики до культуры и частной жизни граждан.
Конец первого десятилетия XXI века, если быть точным, 2008-й год (год начала мирового финансового, а затем и общеэкономическго кризиса) стал отправной точкой деглобализации. Рефлексия по поводу кризиса 2008-го года быстро вылилась в дискуссию о том, является ли глобализация временным эпизодом в мировой истории или же наоборот деглобализация является временным откатом назад, «постановкой глобализации на паузу», за которой необратимо последует восстановительное, а потом и опережающее усиление глобализации?
Сейчас в принципе сложно предвидеть, чем еще может удивить перемена тенденции глобализации на тенденцию ее остановки или сворачивания. Ведь еще пять-шесть лет назад мы жили в мире, в котором казался просто невозможным целый ряд ныне свершившихся событий и состоявшихся феноменов, к которым, кстати, нам уже удалось вполне привыкнуть. Это, например, добровольный и легитимированный через общенациональный референдум выход Великобритании из Европейского Союза или победа на президентских выборах в США политика с личностным имиджем и риторикой бизнесмена-республиканца Дональда Трампа. Разумеется, это включение Крыма в состав Российской Федерации, последующая гибридная война на востоке Украины и «новая холодная война» между Россией и группой стран, именуемой у нас (в зависимости от политических воззрений именующего) то «мировым сообществом», то «консолидированным Западом», прокси-война в Сирии. Это кризис разнообразных институтов, которые в XX веке сложились в полноценную «инфраструктуру глобализации» — речь тут следует вести в первую очередь не об ООН, а об МВФ, Всемирном банке, ВТО и даже Организации экономического развития и сотрудничества. Санкции-антисанкции, нарушение регламентов ВТО, торговые войны, неопротекционистская политика, политика импортзамещения и т.п. Все это факты деглобализации. Заметим только, что упомянутый конфликт Запада и России является, чуть ли не единственным феноменом деглобализации, который мог быть предсказан в предшествующем столетии и который не обрушился совсем уж «как снег на голову». Он подготавливался и развивался конфликтующими сторонами достаточно постепенно и вполне последовательно.
Обобщенный «Путин Брекзитович Трамп» (так мне однажды в полемическом запале довелось назвать всю совокупность перечисленных фактов, факторов и феноменов) из раздражающей занозы мирового развития стал его полноценным мегатрендом.
Принципиально важным представляется то обстоятельство, что конфликт между глобализацией и суверенностью не является конфликтом идеологий, определявшим мировую историю в XX веке, отождествление окончания которого с «концом истории» Фрэнсисом Фукуямой стало этаким «хрестоматийным анекдотом» в истории идей, прекращение которой беспощадно-гегельянским образом декларировалась в качестве этого самого «конца истории». Не является этот конфликт и «конфликтом цивилизаций», который Сэмюэль Хантингтон провозглашал в качестве повестки XXI века, даруя тем самым отчаявшимся надежду на хоть какое-то содержательное продолжение истории. Конфликт глобализации и суверенности происходит внутри стран, обществ, цивилизаций и в нем в качестве идеологического оружия используется чуть ли не весь привычный идеологический спектр – от правых идеологий до левых.
Я бы предложил, обсуждая «местодействия» этого конфликта, забыть про идеологии, цивилизации, макрорегионы или структурные уровни мир-системы (ядро, полупериферия и периферия, по И. Валлерстайну) и рассматривать конфликт глобализации и суверенности в первую очередь как жизненно-стилевой конфликт. Конфликт жизненно-стилистических ценностей. Конфликт стилей жизни и стилей мышления, с одной стороны, и конфликт ценностей, с другой. Как говорится, о более точных терминах «можно поспорить в курилке». Именно ценностный и стилевой характер этого конфликта позволяет ему проявляться во всех географических и социальных точках. В богатых странах и в бедных. В религиозных обществах и в секуляризированных. В государствах, исторически помешанных на суверенитете (США, Россия, Китай, Индия, Израиль и др.) и в государствах, склонных к десуверенизации (большинство стран Европы). В элитах и социальных низах, в любой из многочисленных национальных вариаций «среднего класса».
Признание жизненно-стилевой и ценностной природы этого конфликта должно обеспечить отказ от изнурительного выяснения отношений по поводу того, какой из двух форматов развития человечества является правильным, провиденциально-предопределенным. Отказ от коронации какой-либо «правильной исторической цели» (с последующей присягой на верность ей) или «правильного исторического пути», относительной которого все несовпадения должны считываться или как отставание, как отступничество, как упорство в отставании и отступничестве или наоборот как стремление к ускоренному (догоняющему) развитию. Вслед за отказом от выстраивания иерархии степеней «приближения к Амультасиму» должно последовать понимание того, что вполне практической задачей является изобретение и запуск механизмов сосуществования индивидов, сложноустроенных групп, ориентированных на разные стили и ценности — с одной стороны, глобализации, с другой стороны, суверенности. Речь следует вести о своего рода институционализации этого сосуществования, то есть, выработке постоянно действующих правил, которые разделялись бы большинством «с обеих сторон» и соблюдение которых, как и положено, когда речь идет о правилах, гарантировало бы преимущества и бонусы, а нарушение – ущерб и наказания.
Задача это является глобальной в том смысле, что она касается всех, и одновременно она является локальной в том смысле, что решать ее каждый должен в одиночку. В слово «каждый» тут упакованы все возможные толкования «единичности» — от отдельных индивидов до отдельных стран-государств. Если уж так сильна привычка определять передовиков и отстающих в любом неизбежном или осмысленно-необходимом процессе, то можно предположить, что современные США демонстрируют впечатляющие успехи в плане институционализации сосуществования прогрессистов и консерваторов, европейцы находятся в осмысленном поиске, а России похвастаться (по крайней мере, пока) нечем. Сосуществование сторон в России вроде бы происходит, но реальная административная сила на одной из этих сторон, и правила устанавливается этой силой, а не возникают в процессе равноправного диалога и открытой конкуренции. Впрочем, конкретное наполнение почетных досок «передовиков производства» и нехороших стендов «их разыскивает прогресс» это то ли обязанность, то ли развлечение для увлеченных любителей иерархизаций. Мне бы не хотелось этим заниматься.
Предположу только, что непроговариваемыми (внутренними) институциональными правилами такого сосуществования должны стать не принципы привычной толерантности (принципы уважения и понимания другого), а принципы равнодушия, безразличия к другому. Не исключаю, что это тот самый случай, когда взаимное безразличие является более надежной основой гражданского мира и даже конструктивного сотрудничества формально враждебных сторон, нежели самые позитивные варианты хоть какого-то интереса сторон друг к другу. Необходимо создавать и развивать особую культуру – культуру безразличия друг к другу.
Теперь о либерализме. Избегая каких-либо обзоров исторической эволюции всего комплекса либеральных идей и его отдельных компонентов, позволю себе два замечания, одно из которых будет касаться истоков этой эволюции, а другое ее нынешних (промежуточных) итогов. Либерализм рождался, утверждался (самоутверждался), развивался, можно сказать, что «в обнимку» с темой государства и государственной власти. Тема государства – каким оно должно быть, каким правилам подчиняться, на каком расстоянии от него должны находиться общество и граждане, каковы должны быть институциональные правила взаимоотношений между государственной власть и гражданами – не является для либерализма строительными лесами, которые можно отбросить после завершения стройки, а является вполне себе фундаментом возводимого (или возведенного) здания. В истории идей фундаменты часто принимают за строительные леса и наоборот, с либерализмом случилось нечто подобное, ибо в последние десятилетия он стал прочно ассоциироваться с глобализацией, которая в свою очередь стала отождествляться с процессом ослабления национальных государств, по сути, с процессом отмирания национальных государств.
Деглобализация (упомянутый «Путин Брекзитович Трамп») выглядит как вызов и угроза либерализму, совершенно точно, как его принципиальный враг. Допускаю, что это тот случай, когда все не так, как кажется, и возможно даже не так, как на самом деле. Ресуверенизация, «возвращение государства» это вполне себе шанс для нового роста либерализма. В постгосударственном мире либерализм, если не задыхается, то умирает от отравления кислородом. Либерализм ведь так и не нашел внятные ответы на разные «подковырочные», умеренно-демагогические вопросы о том, какие силы будут защищать сверхважные и просто важные для либерализма ценности и реалии. Кто и как будет защищать священное право частной собственности в отсутствии привычных государств с их монополией на легитимное насилие и ответственной претензией на понимание и заботу об «общественном благе»? Справится ли с этим мировое правительство, местное самоуправление или силовые структуры транснациональных корпораций, которые, кстати, традиционно рассматриваются как главные агенты и одновременно наиболее опознаваемые символы глобализации? Кто и как в отсутствии привычных государств будет обеспечивать социальный мир, с чем отлично справлялись государства в кратковременные золотые времена социальной политики и с чем они неплохо справлялись и справляются в затянувшиеся времена кризиса «социального государства»? Замечу, что попутно с обеспечением социального мира государства своими социальными расходами обеспечивали и обеспечивают определенный уровень платежеспособного спроса, в котором заинтересованы священные герои либерализма – агенты рыночной экономики (предприниматели, бизнес). Еще один вопрос касается того, что государства с их антимонопольной политикой довольно эффективно защищали рынок и конкуренцию, у которых в безгосударственном состоянии не факт, что выработаются собственные механизмы защиты от монополизации. «Капитализм это враг рынка»,- провокационно заявлял Фернан Бродель и провокационность высказывания здесь не означает его несоответствия действительности. Государство с его антимонопольной политикой защищает рынок лучше капитализма, поэтому тотальное разгосударствление скорее обернется не «сбычей либертарианских мечт», а реализацией самых мрачных предвидений культуры киберпанка, в рамках которой с 1980-х предпринимаются попытки вообразить будущее, в котором власть принадлежит корпорациям, а не государствам.
Так что возвращение в повестку наций и суверенных государств это не угроза для либерализма, а некий «витамин роста» для него, ибо он возвращается в привычное и вполне органичное для себя, вполне «проверенное», «разминированное» предметно-тематическое поле. Не исключено, что именно у либерализма могут найтись в арсенале рецепты, необходимые для упомянутой выше институционализации сосуществования разных «жизненно-стилевых групп» (глобализации и суверенности). Ибо противостояние тенденций и контртенденций глобализации (глобализации и деглобализации) никогда не закончится победой какой-то из сторон. Этот жизненно-стилевой конфликт когда-нибудь будет урегулирован, точнее, отменен, отброшен появлением каких-то других конфликтов, предположить природу которых сейчас едва ли возьмутся даже самые опрометчивые футурологи. А до этого он будет определять наше будущее примерно так, как он определяет наше настоящее.
Замечу в заключение, что конфликт идей, касающихся будущего, чаще всего для его участников сводится к вопросу, какой вариант будущего они могут предложить. Не исключено, что пора задуматься над тем, какой вариант самих себя мы можем предложить будущему. К такой постановке вопроса, как мне кажется, не готовы ни либерализм, ни консерватизм, ни левые во всей пестроте их идеологического лагеря. На то они и идеологические лагеря, что стремятся (и консерватизм тоже) строить будущее, а не обустраиваться в нем. Но каждый из них вполне способен сгенерировать свой вклад в разрешение многократно упомянутой в этом тексте проблемы институционализации сосуществования глобализационных и суверенных стилей и ценностей. И шансов на обеспечение большего вклада у либерализма с его традиционным скепсисом в отношении тотализирующих ответов на вопросы, пожалуй, больше, чем у его завзятых противников.