Глобализация и перспективы демократии в России
Процессы глобализации взяли старт вместе с великими географическими открытиями, значительно усилились в пору индустриальной революции, а со времени IT-революции начали развиваться быстро и стихийно — в неуправляемом ключе. Но если львиная доля повседневной жизни до появления железных дорог концентрировалась на “пятачках” локальных сообществ или, даже до недавнего времени, в рамках национальных государств, то теперь мы с головой погружаемся в сетевые взаимодействия — во взаимозависимости глобального порядка. И вряд ли в этом смысле глобализацию возможно поставить под контроль.
Всего за несколько десятилетий был создан целый мир, заслуживший имя “общества IT” (IT society) – мир информационных технологий. Его ключевая особенность – не столько видоизменение пространственно-временных отношений, сколько увеличение в геометрической прогрессии информационных потоков. Естественной, органичной реакцией на происходящее не только со стороны индивидов, но и целых институций, была невероятная быстрота обработки информации, оборотной стороной которой явилась поверхностность ее анализа и понимания. Появился доступ ко всем типам информации, но мы зачастую не различаем, на какую информацию положиться и какая информация важна.
Если добавить к описанной картине быстрое изменение современной геополитической архитектуры (от биполярной через гегемонистскую к многополярной, с явным усилением роли Китая), многочисленные гипотезы о внезапном усилении нестабильности, непредсказуемости и эмоциональной лабильности мира отнюдь не покажутся не относящимися к делу
Все вышесказанное – аргумент к тому, что будущее принадлежит тем, кто будет в состоянии вовлечь других в свою картину мира, кто сможет доминировать над альтернативными политическими повестками – и тем самым предлагать спектр решений, выгодных для себя. Но реальность не укладывается в прокрустово ложе – она сложнее любого политического планирования. До сих пор не существует ни одной состоявшейся группы “демиургов” глобализации. Помимо стремительно растущего списочного состава “глобализаторов”, есть еще и социальные структуры, появившиеся во времена формирования массовых обществ. К числу последних относятся современные государства и национальные сообщества.
В подавляющем большинстве стран, испытавших на себе деиндустриализацию, основные типы социальных напряжений были вызваны развитием процессов глобализации, внешним выражением которой стала американизация и, шире, вестернизация. И нативистские движения, и разнообразные движения контр аккультурации то с большей, то с меньшей агрессивностью требовали борьбы с глобализацией — стремились “отложить” ее, тогда как виталистские движения за нее боролись. И хотя последним кое-что удавалось, они не смогли поставить глобализацию под контроль, ограничиваясь указаниями на необходимость адаптации к ней. Что же до первых, то крах попыток остановить неостановимое подогревал ощущения отщепенства и никчемности ряда групп – чужеродности в своей стране. Информационное исключение, социальное отчуждение (алиенация), отсутствие политической субъектности в данном случае шли рука об руку. И, поскольку ни у кого не оставалось шанса на артикуляцию собственных не-слишком-коллективных интересов, а разве что озабоченностей, страхов и неспособности действовать в IT-обществе, протестные движения вновь и вновь начинали создаваться по лекалам популизма XX века. Но было бы странно говорить об “антидемократических попытках” современных популистов, осуществляемых в границах национальных государств (хотя это не так очевидно внешнему наблюдателю), не так ли? Скорее, мы имеем дело с выражением страхов перед неопределенностью современной ситуации — страхов перед завтрашним днем в меняющемся глобальном мире. Конечно, популистские движения, возглавляемые невероятно опытными политиками, могут получить какую-то власть в постмодернистких национальных государствах, но им не под силу захватить всю власть (total power)…
Их попытки властвовать – простое следствие потуг представить очередное общество “осажденной крепостью”, а внешний мир изобразить только и ждущим его разрушения. Подобное фундаменталистское мышление уничтожает все политические сценарии принятия решений, ориентированные на долгосрочные содружества и взаимную кооперацию, поскольку они возможны только при условии признания существования в мире плюралистических обществ.
Между тем, феномен стабильных институтов открытого общества, по Попперу, зиждется как раз на принятии полисубъектности мира.
Но захват исполнительной и законодательной власти “нативистами” квазипопулистских движений, отмеченных фундаменталистским мышлением, – только первая стадия того, с чем мы начинаем иметь дело сейчас. Следующая стадия – попытки включения населения в черно-белую картину мира как основной паттерн работы с социальной проблематикой во всей ее совокупности, а также попытки установления контроля за юридическим сообществом, телевидением, радио и газетами. Но эти планы популистов, как правило, вызывают настолько ожесточенное сопротивление, что требуют немалого времени, или же рушатся даже и после “успеха безуспешных попыток” популистских лидеров.
Необходимо обращать внимание и на следующий ключевой вопрос. Концепция государственной власти “нативистских” квазипопулистских движений не способна затормозить технологические инновации в глобальном мире – умалить техническую природу изменений. Частные сферы социальной жизни поглощаются IT-обществом тем быстрее, чем больше в том сфер “нашего” – личное в каком-то смысле “приручаемо” общим.
Но в случае с обществами, не прошедшими искусы деиндустриализации, мы имеем дело с куда более сложным процессом. В них социальный ресурс “нативистских” движений гораздо мощнее, чем в обществах постмодерна. Кроме того, в них мы сталкиваемся с другими моделями разрешения противоречий между социальными группами. На условной шкале идеальных типов обществ эти общества ближе к закрытым, нежели к открытым.
Одним из наиболее интересных примеров этого является Россия – ее “общественный тип”.
Наталья Зубаревич различает четыре общества в России – по критерию величины центра урбанизации. Среди них она выделяет и один особый кейс – Северный Кавказ.
Мне представляется, что возможно и даже рационально опускать географический критерий “величины центра урбанизации”. На мой взгляд, центральным критерием должен стать доминирующий тип воспроизведения социальной жизни. Иными словами, с чем мы имеем дело? С IT-обществом, с индустриальным обществом или обществом племенного/кланового типа? Необходимо напомнить и об огромном числе людей, напрямую относящихся к государству, – официальных лицах, силовиках, государственных наемных служащих и о бюджетниках – прежде всего, пенсионерах. О численном составе этих больших социальных групп, о ресурсах, находящихся в их распоряжении, о взаимодействии между различными типами “внутрироссийских обществ”.
Достаточно сказать, что, согласно официальной статистике, 80% российской экономики так или иначе остается в руках государства. Так что нет никаких сомнений – бюрократия и силовые структуры не могут не иметь доминирующее положение в РФ.
Алена Леденева в своей интереснейшей книге говорит о целой системе неформального менеджмента в России, основанного на персональной лояльности (блате), великолепно подкрепляемой еще и системой коррупции. Возможно, система неформального управления, основанного на коррупции, рейдерство и т.п. – не самые важные факторы блокировки развития в стране, но они, так сказать воспринимаются по достоинству российской оппозицией. Одновременно довольно ощутим и фактор, по Ричарду Оти, “ресурсного проклятия” – прямое иносказание проклятия Мидаса. Громадные доли во внешней торговле экспорта энергетических ресурсов ставят всю экономику в зависимость от мировых цен на нефть и натуральный газ. В то же время другие сектора экономики имеют гораздо меньше шансов на влияние на центры принятия решений (даже при наличии внутренних групп интересов), чем представители нефтяного и энергетического секторов. Но во всех странах этот же самый “модернизационный блок” (за исключением Норвегии) действует с гораздо большей эффективностью.
Третий фактор для России – невероятная значимость “эмоций супердержавности”. Не величина территории, не многочисленность жителей, не богатство ресурсов в течение столетий решают судьбу страны.
Все то же самое типично, например, для Канады.
Гораздо важнее – я повторюсь – великодержавный инстинкт!
В первые десятилетия XXI века не нашлось ни одного политика либо идеолога в России, поставившего под сомнения существование российской супердержавы. Постоянная “интериоризация” потребностей в супердержавности создала после победы украинского Майдана для Путина “безальтернативную” ситуацию – он представлял себя вынужденным захватить Крым и положить начало борьбе за Донбасс.
В свою очередь, решение начать военную операцию в Сирии в сентябре 2015 года было обусловлено не только желанием помочь правительству президента Асада, но и стремлением вернуть статус супердержавы в глазах членов G-8. Следствием намерения подтвердить статус супердержавы было и увеличение армии, флота, ядерных сил. Чем крупнее институция, тем больше ее влияние на расклад внутренних групп интересов – на очень узкий круг принятия решений. Путинские решения февраля 2014-го и сентября 2015 года стали основой гораздо большего доминирования описанных структур принятия решений даже в самом Кремле.
В настоящий момент Россия является авторитарным государством, характеризующимся доминированием силовиков. И это означает высокий уровень иммунитета к внешним стимулам развития.
Внутри “осажденной крепости” внешняя для России среда определяется не только в терминах вражды и неприятия – заметна и логика определения возможности или невозможности субординации по отношению к РФ. Процессы усиления автаркии в экономике сопровождаются ориентацией на социальную и политическую самоизоляцию.
Однако Россия отнюдь не исключена из процессов глобализации. Она только иначе позиционирует себя внутри них.
И если с начала перестройки Россия намеревалась осуществить движение по направлению к центру (в понимании Валлерстайна — движение внутри сферы “полупериферии”), то отныне она все больше позиционирует себя как “периферия”.
Точнее говоря, становится (перед лицом прогрессирующей изоляции от Европы) ресурсной базой развивающейся китайской экономики.
Но эти процессы рождают колоссальные внутренние напряжения в российском обществе, живущем в европейской части России. Перспективы “становления китайской периферией” мало кого прельщают.
Однако можно ли говорить, что таковым будет будущее России?
Это будущее может состояться только если считать существующий режим вечным. Но любая политическая система подвержена изменениям – в том числе, внезапным. Обрушение персоналистских политических режимов — ничуть не ожидаемый процесс. Есть много поводов предполагать, что мы застаем конец путинского правления, и это касается никак не сроков пребывания лидеров у власти, не возраста правителей и не времени их отставок. Уровень идеологической, институциональной и персональной делигитимации режима, заметный по все большему индексу неодобрения политических мифов, стабилизирующих режим, сейчас крайне высок. Со времени антикоррупционных протестов марта 2017 года многочисленными центрами коммуникации фиксируется повышение уровня протестного потенциала на региональном уровне, а не только в центральных районах страны. С сентября 2018 года в четырех регионах РФ зафиксировано возникновение более эффективного инструментария протестной активности – усиление силы и продолжительности кейсов, свидетельствующих о т.н. “поведении электорального отрицания”. Кроме того, ответная стратегия кремлевской команды только подбрасывает масла в огонь, а не микширует разрастающиеся тенденции “электорального отрицания” на региональном уровне.
Будущее России (как и любой другой страны) – непредсказуемо. Но это не означает, что сценарии развития не могут быть разработаны уже сейчас. Разумеется, отлаженность бюрократических институций и сепарация структур власти гораздо выше в России, чем в других государствах. Но это еще не свидетельствует о том, что в путинской РФ существует некий монолитный военно-бюрократический аппарат…
Можно выстроить сразу несколько сценариев взаимодействия между упомянутыми выше несовпадающими российскими обществами.
Какой из них пойдет в дело – мы узнаем в ближайший период.