Глобальный мир и демократия (казус России)
Одним из достаточно распространенных заблуждений, поддерживаемых авторитетом классиков и современников, стало представление о глобальном мире, как о мире организованном, обладающем некими сквозными (для всех) принципами бытия (например: мир-система И. Валлерстайна). Конечно, о гомогенном мире, в котором господствуют одни и те же формы, разве только на разном уровне развития, сегодня говорить не приходится. Однако наличие более или менее явного гегемона и тех политических и идеологических форм, которые он предлагает, позволяет искать (и находить) некий общемировой знаменатель, к которому может быть сведено мировое многообразие.
В число таких базовых форм и входит в наше время, по крайней мере, на уровне массового дискурса, вошли демократия и либерализм. Точнее, и то, и другое выступило не столько в качестве некоторой сущности, сколько, в качестве системы имен, в рамках которой любая полития должна была дать описание себя. Цель подобной лингво-культурной деятельности проста и понятна: на этом языке говорят в мире. С использованием этой системы имен заключаются экономические и политические контракты, ведутся переговоры, достигается консенсус. В каком-то смысле «демократия» и порожденный ей дискурс самопрезентации выступает современным глобально-политическим аналогом «стального панциря» в описании П. Димаджио и У. Пауэлла. При том, что она выступает относительно факультативным заимствованием, ее наличие становится признаком современного государства «в глазах» других государств. Что-то вроде наличия фирменного стиля и внутреннего дресс-кода для крупных корпораций.
Но проблема в том, что этот «панцирь» в разных обществах и в разных политиях играет разную роль. Где-то он вполне сущностно нагружен, соотносится с исторически сложившейся и легитимной системой ценностей, опосредует коммуникацию. Скажем, в странах «старой Европы». Где-то он выступает только механизм перекачки средств и ресурсов из мировой экономики в национальной хозяйство. К примеру, в некоторых странах африканского континента, где последствия колониального владычества привели к качественному росту издержек по поддержанию мира. Возможна масса промежуточных вариантов.
До тех пор, пока мир мог мыслиться, как относительно однородный или, по крайней мере, стремящийся к однородности, то, в каждом случае за именем стояла разная реальность, можно было просто игнорировать, отнести к «неразвитости демократии» в данном обществе, говорить о «демократии с прилагательными». Но в последние годы, по мере снижения возможностей по перекачиванию ресурса из мировой экономики в локальные хозяйства, появлению альтернативных хозяйственных систем глобального уровня (континентальная модель «пояса и пути», продвигаемая Китаем) различие между «демократиями» все более выходит на поверхность. Как английский язык, безусловно, сохраняющий сегодня статус языка международного общения явственно дробится не только на английский Англии и американский английский, но на корейский английский, тайский английский, японский английский и еще десятки разновидностей все менее понятных друг для друга. Глобальный мир оказывается миром взаимосвязанных, но не организованных объектов, каждый из который качественно отличается от другого.
Демократия, как и либерализм, из сколько-нибудь целостных понятий превращаются в зонтичные понятия. Или просто размываются, утрачивая конкретный смысл. Наверное, это был бы почти естественный процесс, если бы не существовало обществ, для которых эти понятия имеют вполне конкретную семантику, опираются на вполне определенную интеллектуальную традицию и систему практик. Здесь и возникает фиксация кризиса. Размывание понятий именно в тех пространствах и обществах, где они возникли, становится проблемой. Ведь и сам дискурс государственности и власти, как и дискурс свободы, как и научный дискурс, вообще, возникает в тех самых странах условного Запада. Для множества иных же стран, сообществ и политий оно, скорее, дополнительное удобство, позволяющее на «легитимном языке» презентовать свою самость.
Но даже на этом фоне казус России выступает достаточно специфическим явлением. В одном политическом пространстве здесь оказались объединены, по крайней мере, три общества. При этом, каждое из них воспринимает себя как «настоящую Россию», в отличие от отклонений.
Наименее описанной и наименее говорящей здесь выступает Россия автономных и автаркичных домохозяйств. На огромных просторах Северной Евразии с ее редким населением эти локальные сообщества, строго говоря, просто не нуждаются в какой-либо внешней организации, включая политическую власть. Хозяйственные практики этой России сегодня активно описываются С.Г. Кордонским и его коллегами по фонду «Хамовники». Попытка организации регулярного контроля и изъятия (налогообложения) по модели «стационарного бандита» по отношению к домохозяйству ведет к огромному возрастанию издержек контроля для политической системы при минимальном или даже отрицательном возрастании доходов от этой деятельности. Это та самая «тень», описанию которой немало сил потратили экономсоциологи в 90-е годы. Здесь все концепты существующих дискурсов описания выступают не более, чем симулякрами. Исключением, возможно, стоит считать описание «Зомии» Дж. Скоттом. Здесь нет ни глобальности, ни либерализма, ни демократии. Строго говоря, здесь нет ничего «настоящего», кроме того, что входит в область домохозяйства или связанной группы домохозяйств.
Другая Россия – страна империи и раздатка. Есть некий ресурс, получение которого не связано ни с эксплуатацией собственного населения, ни с изъятием у него. Исторически это может быть результата «экономики набега», сакрального жертвования божеству, «сырьевое проклятие» и т.д. Важно, что это не налог, составляющий часть прибавочного продукта, а нечто, сущностно принадлежащее власти. Некий вариант воровского общака. Изъятие здесь осуществляется из некоторого внешнего сообщества (Китая, Маверанахра, Европы, Индии и т.д.), в отношении которого и осуществляется «дистанционная эксплуатация». В варианте России – это, например, доходы от торговли пушниной или нефтью. По отношению к собственному населению власть не столько изымает («стационарный бандит»), сколько одаривает. И, соответственно, гражданин (насколько употребим этот термин) здесь не столько налогоплательщик, сколько бенефициарий власти. Само же распределение происходит в соответствии с рангом, занимаемым агентом в социальной иерархии, близостью к смысловому центру власти. В отношении этой России политические концепты глобализации вполне применимы. Ведь распределяемый властью ресурс получается извне. Вот с демократией и либеральными ценностями здесь сложнее. Эти концепты здесь просто не имеют адекватного перевода, поскольку порождены принципиально иной реальностью. Здесь при описании и возникает «демократия с прилагательными», как способ примирить существующий язык описания и наблюдаемую реальность.
И, наконец, существует и третья, вполне европейская Россия, для которой вполне понятен и применим дискурс свободы, как и дискурс демократии, здесь и осознается кризис либеральных ценностей. Некогда возникшая как защитный слой при взаимодействии империи (Московского царства) с мороком (Западом), маскирующая империю как государство среди государств, европейская Россия (с бюрократией, наукой, эмансипированным от государства бизнесом и т.д.) постепенно из имитации превращается в сущность. Формируется русский европеец и европейские сферы жизни в России.
Но проблема в том, что ни пространственно, ни концептуально эти разные России не разведены. Даже оригинальная попытка Натальи Зубаревич развести эти сообщества по размеру городского центра (мегаполисы, крупные города, малые города и сельские поселения) представляется мало относящейся к реальности. Как показывают эмпирические исследования, автономное домохозяйство вполне может присутствовать в мегаполисе, как и раздаток. Другой вопрос, что мы навряд ли обнаружим европейскую Россию в малом городе или селе. Ей там просто негде быть. При этом, парадоксальным, а, может быть, и логически оправданным образом речью обладает только европейская Россия. Здесь и дискурс, и система ценностей не особенно отличаются от собственно Европы. Попытка имперской России (России раздатка) сформировать дискурс, отличный от советского (традиционные ценности, религиозные ценности и т.д.) пока к успеху не привел. Россия же автономных домохозяйств просто не нуждается и дистанцируется от любого дискурса самоописания, поскольку не предполагает взаимодействия с каким-либо внешним участником, не нуждается в подобном взаимодействии. Каждая из этих «Россий» составляет примерно треть населения страны. Но их непереводимость, уверенность в том, что именно та часть, к которой принадлежит пишущий, является подлинной Россией, не позволяют им договориться между собой.
До тех пор пока политическая форма позволяет этим разным, но не осознающим свою разность сообществам не замечать друг друга, пока есть ресурс, которого хватает на содержание самой властной структуры и организацию раздатка, пока есть возможность не видеть то, что за раздатком, разные России вполне мирно сосуществуют друг с другом. При этом, они вполне могут пользоваться дискурсом свободы и демократии, переосмысляя его, исходя из собственных задач и условий, или просто игнорировать дискурс.
Но в условиях, когда ресурс сокращается (причины в нашем случае не существенны) ситуация меняется. Властная структура теряет возможность обеспечить раздаток для достаточно широкого (прежнего) круга бенефициаров. Его сокращение ведет к появлению массового недовольства (вариант 2011-го года). Обнаруживается, что «европейская Россия» тоже базируется на раздатке. Попытка организации изъятия по типу стационарного бандита (как в Европе), распространяя эти практики на евразийское домохозяйство, никак не заинтересованное во власти, приводит к тому, что издержки контроля возрастают, а число государственных иждивенцев увеличивается. Все новые и новые социальные группы или полностью уходят в тень, становясь невидимыми для государства, или прекращают самообеспечение, возлагая эту роль на государственные структуры. Тем самым делая число получателей государственной поддержки больше, а проблему распределения сложнее.
Еще совсем недавно популярной в публицистических текстах метафорой была метафора «спора холодильника и телевизора». Дескать, как только холодильник опустеет, население отринет телевизор, и обратится к ценностям и смыслам «цивилизованных стран», к ценностям и смыслам демократии. Однако победа холодильника, которую сегодня трудно отрицать, привела к несколько иным последствиям. Население России раздатка и России домохозяйств, пока еще составляющее подавляющее большинство населения страны Россия, обратилось к ценностям «тени», дистанцировалось от государства, как такового, как и от всех других политических форм «европейской России».
Сегодня идет сложный, опасный и чрезвычайно интересный процесс погони государства за ускользающим обществом. При этом, гигантские просторы с малой плотностью населения, слабой связью между отдельными участками пространства, ведет к тому, что государство постоянно запаздывает. Точнее, оно «успевает» в мегаполисах, где потенциальная протестность выше всего, но запаздывает во всех остальных местах. Каковы будут последствия этой гонки? Какая новая конфигурация «трех Россий» при этом возникнет, сказать сложно. Ясно одно, к ожидаемому царству свободы и демократии она будет иметь довольно слабое отношение.
Вопрос от модератора дискуссии:
|
Леонид Бляхер:
Попробую ответить на вопросы последовательно. Во-первых, автономное домохозяйство – это далеко не только выживание, но вполне себе жизнь, свойственная особому региону мира – Северной Евразии. Его отличительная черта – крайне редкое население и огромные пространства. В этих условиях кочевое скотоводство и подсечное земледелие (по сути, тоже кочевье) создают вполне автономный тип хозяйства, для которого нет необходимости в организации больших масс работников. Этот тип хозяйства сохраняется до сего дня, причем не только в отдаленных деревнях, но и во вполне крупных городах («гаражная экономика»). Более того, он не нуждается во власти, а власть в нем потому, что контроль над ним приводит не к возможности изъятия какой-то части прибавочного продукта, а только к тому, что домохозяйство «откочевывает» на иную «свободную деляну» (сегодня — иную область деятельности). Соответственно, для организации контроля над таким домохозяйством нужно затратить намного больше, чем можно получить.
Но в определенных условиях (климатические катаклизмы, появление рядом слабого, но богатого сообщества и т.д.) этот тип хозяйства в Северной Евразии оттесняется на периферию. Ему на смену приходит империя, которая создается для «дистанционной эксплуатации» оседлой цивилизации.
При этом, совершенно не важно – Китай это, Индия или Европа. Формой такой эксплуатации может быть набег, может быть контроль над торговым путем, или торговля неким продуктом, который в избытке имеется в Северной Евразии, но дорого ценится у оседлых соседей. Этот продукт сущностно принадлежит представителю власти (он организовал поход, он контролирует путь, организует обмен), потому этот представитель его и распределяет. Здесь возникает раздаток. Так функционируют великие кочевые империи от Хунну до империи Чингиз-хана. Так, с известными оговорками работает «Русская система» (термин Ю. Пивоварова и А. Фурсова). Эта система вполне ощущает глобальные угрозы, хотя для домохозяйства угрозой не является. Если рядом с ней не оказывается цивилизации, пригодной для дистанционной эксплуатации, она распадается на все те же автономные домохозяйства. Поскольку власть возникает вместе с раздатком и лишается смысла, как только раздаток исчезает. Поэтому глобальные угрозы очень затрагивают власть, в отличие от домохозяйства, которому мировая экономика, в целом, безразлична.
Что же касается восточного варианта глобализации (к примеру, китайского), то здесь стоит отметить два момента. Первый, связан с тем, что интеллектуальный истеблишмент России сформировался под влиянием именно Запада. Восток здесь изначально под подозрением и забвением. Отсюда и специфический взгляд на мир. Скажем, стычка на Чудском озере оказывается великим сражением, а 40-летняя русско-маньчжурская война на Амуре с десятками тысяч участников – приграничными столкновениями. Русская история в Азии, специфика разных азиатских культур воспринимаются, как угроза. Отсюда сильнейшая синофобия не только на уровне базовых классов общества, но и интеллектуальной элиты. Второй момент связан с тем, что азиатская глобальность (концепция «Азия для Азии») сегодня находится в состоянии формирования, еще не вполне обрела свой язык. Может быть, поэтому трудно говорить об отношении к ней.