Империя, национализм и регионализм в перспективе деколонизации
Проблема империи все еще актуальна для России
Проблематика империи, национального государства и регионализма, которая уже могла приесться тем, кто считает, что давно пора перейти на другой уровень дискуссии, все еще продолжает определять повестку развития пространства Северной Евразии, которое на политических картах мира называется Россией.
В российских политических кругах споры об империи идут уже не первое десятилетие, но менее актуальными от этого не становятся. Проблема этого термина в его размытости, что позволяет предъявляющим к нему один набор требований-критериев протестовать против его применения там, где он отсутствует [1]. Однако, хотя империи действительно могут быть чрезвычайно разными, думаю, мы не ошибемся, если будем говорить об империи в общем как о политической организации, стремящейся к охвату разных народов и стран, им при этом не подчиняясь.
Имперский характер российской государственности принято выводить из Орды, однако надо понимать, что типологически это совершенно разные империи. Если военно-политическое объединение эпохи Тэмуджина еще имело в своей основе союз родственных племен, этническая атрибуция части которых до сих пор вызывает споры, то основой политической организации Золотой Орды, превратившейся в действительно надэтническую империю, была уже династическая легитимность, порожденная харизмой и победами Чингисхана. Поэтому попытка подчинения чингизидской династической власти суперэтносу ногайлы как претенденту на роль «государствообразующего народа» стала одной из причин дестабилизации ордынского пространства, закончившейся его дезинтеграцией и уничтожением.
Россия как империя, в советских учебниках по истории называвшаяся «Русским многонациональным государством», поначалу тоже возникла под властью представителей династии, связанной с Чингизидами «вассальными» отношениями — Рюриковичей (сейчас мы выводим за скобки вопрос, был ли сам Рюрик реальной или только легендарной личностью). Однако первая версия этой империи ненадолго пережила последнего реального правителя из этой династии Ивана IV, обвалившись в то, что принято называть «Смутой», после которой уже была пересобрана на других основаниях. Вообще-то сама пересборка страны снизу, увенчавшаяся квазинациональным собранием — Земским собором, вполне могла привести к учреждению национального государства [2]. Но вместо него возникает империя нового типа — с одной стороны, «трансцендентная» по отношению к ее основному народу и стремящаяся к разрастанию за счет других народов, с другой стороны, своим основным инструментом делающая именно этот основной народ.
Романовская империя с момента своего возникновения начинает создавать именно имперский народ, тот самый, который в некоторых кругах требуют признать государствообразующим, но который исторически был скорее государствообразуемым. Началом этого процесса стала ломка религиозных ценностей и уклада его представителей, сущность и последствия которой до сих пор не осознаются в полной мере из-за инфантилизированного освещения этой проблемы романовской и выросшей из нее советской историографией [3]. А они заключаются не в том, что двоеперстие заменили на троеперстие, посолонь на противосолонь и т.д., а в том, что, как это показано в работе протоиерея Георгия Крылова «Понятие “скверна” (“погань”) в средневековой Руси и современном старообрядчестве», вычищенной со всех опубликовавших ее ресурсов [4], абсолютистской властью и церковной группировкой преимущественно иностранного происхождения [5] были уничтожены сами прежние религиозные мировоззрение и уклад, стойкие носители которых превратились в парий в своей стране. Рука об руку с этим усиливается закрепощение крестьян, а политические завоевания движения низовой вооруженной борьбы и самоорганизации в виде земских соборов постепенно сводятся на нет. Нет, все это встречается отнюдь не безропотно — т. н. «Бунташный век» официальной историографии, начало которого относится к периоду т. н. «Смуты», заканчивается только разгромом общеевразийской герильи Пугачева – Юлаева, приобретшей размах полноценной «гражданской войны». А до нее — несколько локальных восстаний, массовое бегство на окраины империи и за ее пределы, внутренние конспирация и катакомбы.
Интересно, что в этих бунтах против имперской власти бок о бок оказываются представители разношерстных групп — от опальных староверов и крестьян до казаков, башкир, татар, калмыков. Однако превратившая закрепощенное и унифицируемое население в ресурс для военного и индустриального строительства, уже не московская, но петербургская империя оказывается сильнее почвенной герильи. Расправа с последней при Екатерине II знаменует собой не только торжество абсолютизма сверху, но и полный слом сопротивления снизу, позволяющий беспрепятственно функционировать «социальной фабрике» по производству служиво-крепостного народа крестьян, солдат, чиновников. Именно на плечах и штыках этого народа империя и утверждает свою власть среди других народов, не способных сопротивляться ее напору.
Казалось бы, из этой зависимости империи от конкретного народа должно было следовать ее подчинение его интересам и нуждам. Но ничуть не бывало — любовь и преданность в этом «союзе» всегда носили односторонний характер, что Мераб Мамардашвили метко охарактеризовал фразой: «Россия существует не для русских, а посредством русских» [6]. И действительно, русские, завоевывая для этой империи новые страны и народы, рассматриваются ее абсолютистской властью исключительно как верноподданные, не имеющие не только политических прав, но и в значительной массе элементарной личной свободы.
Впрочем, надо признать, что для основной имперской популяции крепостнические уклад и матрица имели вполне рациональный смысл. Если после одной только «Смуты» она потеряла почти половину своей численности, то с воцарения Романовых до конца XVIII века ее численность возрастает примерно в пять раз — с четырех миллионов до 20, еще на 15 миллионов — к середине следующего века, создав тем самым предпосылки для демографического взрыва, который начнется уже после отмены крепостничества в темпе 1,5–1,8% ежегодно, что сделает ее одной из самых молодых в возрастном отношении и многодетных (семь детей в среднем на семью, в крестьянских семьях — в районе 10) популяций Европы того времени [7]. Но этот «социальный контракт» (свобода и права в обмен на размножение) работал только до определенного момента. Конечно, удар, сломавший эту социально-демографическую «русскую матрицу», был нанесен коммунистами с их гражданской войной, коллективизацией, Второй мировой войной, результатом которых к 70-м годам прошлого века стало появление демографического «русского креста» [8] у народа, израсходовавшего свой крестьянский ресурс и влетевшего в дикую урбанизацию, к которой он оказался не приспособлен. Но не надо забывать, что прологом ко всему этому стала Первая мировая война, порожденная мегаломанскими амбициями, в частности русской империи, без которой никогда бы не стала возможна и русская революция, как это хорошо понимал Ленин.
Так что не только коммунисты — это империя в обеих ее формах, «белой» и «красной», с начала XX века систематически изничтожает тот ресурс, на котором она геополитически состоялась.
А что же сам «ресурс»? Именно стремлением соскочить с этой колеи и объясняются появившиеся в его среде с определенного момента настроения о пагубности для него империи и необходимости национального государства. Солженицын громко об этом сказал [9], Ельцин, казалось бы, делал именно это, но получилось не очень. И сегодня мы снова имеем дело с империей, которая не только тащит в «русский мир» не горящие желанием в нем пребывать народы России и постсоветского пространства, но и демонстративно лезет на Ближний Восток и Африку одновременно с урезанием социальных расходов и депопуляцией внутри страны.
Вот почему от проблемы империи и альтернатив ей нам никуда не уйти, каким бы набившим оскомину ни казался этот вопрос. И как бы некоторые противники существующей сегодня империи не пытались дистанцировать от нее «настоящую» Российскую империю или «историческую Россию», которые де прекратили свое существование в 1917 году, правда заключается в том, что она является их порождением (пусть даже и как выкидыш), апофеозом и агонией.
Русское национальное государство — нежизнеспособная альтернатива
А что же с национальным государством как альтернативой империи и почему оно не получилось в России?
Впрочем, не получилось ли? Разве нынешней власти не удалось создать именно национальное государство и российскую нацию, объединенную общими политическими мифами и ценностями, которую новая Стратегия государственной национальной политики РФ определяет как «общероссийскую гражданскую идентичность», которая «основана на сохранении русской культурной доминанты, присущей всем народам, населяющим Российскую Федерацию»? [10]
Но это зависит от угла зрения. Сегодня в качестве национальных государств воспринимается множество постколониальных стран т. н. «второго» и «третьего» мира, но следовало бы помнить, что сутью этого феномена, возникшего в Новое время в Европе, было превращение третьего сословия, то есть граждан-горожан, в коллективного суверена, который и определялся понятием «нация».
Является ли путинская Россия «гражданской нацией» как «нацией граждан»? Вопрос совершенно риторический — путинизм представляет собой чистую абсолютистскую власть, враждебную всякой подлинной гражданственности, а значит, не является национальным в новоевропейском смысле. Эта власть является имперской в указанном выше понимании, как из-за ее неподконтрольности своей «нации» (в этом смысле в России отсутствующей), так и в силу ее стремления к распространению своей власти на разные народы и страны. Однако, следуя романовской и советской парадигме, начиная со Сталина, эта империя, стремящаяся к распространению своей власти на разные народы, опирается в основном на свой главный, имперский, формируемый ею народ.
Но если с имперским характером нынешней власти все ясно, то как на счет оппозиции? В частности, оппозиции либеральной, потому что о лицензированной имперской оппозиции «ее величества» в лице ЛДПР и КПРФ нет смысла и говорить. В среде либеральной оппозиции риторику «либеральной империи» времен Чубайса все больше вытесняет риторика «национального государства» как альтернативы путинизму [11]. Однако есть серьезные сомнения в том, что в российских условиях она будет жизнеспособна. Причины тому главным образом две.
Первая, условно внешняя, заключается в том, что у несостоявшейся пока гражданской нации россиян или русских в неэтническом смысле на территории РФ есть и будут серьезные конкуренты в виде других наций. Нет, не этносов, которые теоретически можно интегрировать в единую гражданскую нацию, как предлагают русские либералы, начиная с кадетов и Струве, а именно политические нации. Сегодня мы видим это по гражданским протестам в России, которые в ее условно русской части в основном являются уделом тонкой прослойки, сконцентрированной в крупных городах, тогда как в национальных республиках вроде Калмыкии, Бурятии, Якутии и Ингушетии бросается в глаза их массовый и общенациональный характер.
И эти протестные движения имеют свои ярко выраженные национальные повестки, как имели они их в начале и конце прошлого века. Столкнувшиеся с этим большевики признали право наций на самоопределение не от большой любви к малым народам, как принято считать у русских имперцев, а просто потому, что по-настоящему хотели победить в войне за власть и в отличие от белых понимали, что для этого надо делать [12].
Но если с внешним фактором в конце концов так или иначе можно выстроить отношения как с внешним, то куда плачевнее обстоят дела с фактором внутренним. Станислав Белковский в свое время назвал движущей силой гражданских протестов «русских образованных горожан» [13]. Да, эта прослойка в России обладает неким сходством с третьим сословием, из которого в Европе рождались нации, утверждавшие свой суверенитет. Одна беда — совершенно очевидно, что в нынешней России это тонкий слой размером в лучшем случае в 10–20% ее населения, тогда как основную массу последнего составляют носители ментальности имперского крепостного народа, который если и не поддерживает (уже) самодержавную власть активно, то готов ее пассивно терпеть, а если и восстанет, доведенный ею до ручки, то не во имя индивидуальных и коллективных прав, а ради «хлеба и зрелищ», под лозунгами «наведения порядка» и «твердой руки».
Совершенно очевидно, что количества и качества «русских образованных горожан» не хватает для существования пространства 1/8 части мировой суши в качестве их республики. А это значит, что «русская демократия» в этих границах в итоге снова превратится в империю, возрождению которой опять будет способствовать стремление нейтрализовать субъектность нерусских наций, как это уже не раз было в новейшей истории России.
Вот почему обоснованной концептуальной альтернативы империи в виде пресловутого национального государства у нынешней либеральной оппозиции нет. Что неудивительно, если иметь в виду, что некоторые нынешние критики путинизма еще недавно были его архитекторами, разрабатывая для него те доктрины «российской нации» и «русского мира», которые он взял на вооружение.
Впрочем, с проектом национального государства есть еще одна проблема, которую не могут или не хотят отрефлексировать его либеральные адепты, причем не только в наши дни, но уже начиная со Струве, обнажившего ее в полемике с Владимиром Зеевым-Жаботинским [14]. Этой проблемой является несовместимость с целями построения национального государства в огромной многоэтнической стране самого квазинационального и внутренне-колониального имперского конструкта «русского».
Русский регионализм как паллиативный национализм
Агония империи и несостоятельность русского гражданского национализма — это тот зазор, в котором возникает спрос на регионализм. В контексте идущих на этом сайте дискуссий я бы выделил два типа последнего — догматический и прикладной. Не вижу ничего плохого в догматике как таковой — я сам придерживаюсь мировоззрения, невозможного без нее, но политический регионализм не является для меня догмой. Хотя я испытываю симпатии к политическим формам, основанным на признании локальных самобытностей, на мой взгляд, они могут приобретать разную форму, как предполагающую их отделение от больших политических пространств, так и совместимую с автономным существованием в них. Догматические регионалисты считают иначе и заходят дальше защиты автономии и интересов того или иного региона, выступая за повсеместную суверенизацию регионов, то есть своеобразную мировую регионалистскую революцию [15].
Мой ракурс, когда мы говорим о пространстве «Россия — Северная Евразия» — революция не мировая, но национальная. На мой взгляд, пока задачи таковой в ней не будут решены, любые глобальные инициативы, исходящие из этого пространства, будут контрпродуктивны, как для него самого, так и для мира, как это уже было минимум один раз. Поэтому для меня регионализм — это не цель, но средство. И актуальность его для пространства, о котором мы рассуждаем, обуславливается не преимуществом региона перед национальным государством в принципе, а несостоятельностью альтернативы последнего в условиях агонии империи.
Какова роль регионализма в такой перспективе? Известный советолог Пол Гобл [16] назвал регионализм национализмом следующей русской революции, и это понимание, на мой взгляд, следует принять за основу отношения к данной проблеме. В предшествовавших попытках русской революции ключевую роль в обвале империи играли национальные движения. Сегодня, как уже было сказано, они тоже находятся на гребне протестного движения, но, как справедливо указывает Вадим Штепа [17], структура РФ слишком изменилась по сравнению с СССР и Российской империей, чтобы эта история могла повториться в прежнем виде. Большинство территориального массива нынешней РФ сегодня населено теми, кто идентифицирует себя как русские, незначительные же территории, в которых доминирует население с иной самоидентификацией, либо находятся на ее окраинах (Кавказ, Тыва), либо представляют собой анклавы или чересполосные зоны внутри пространства русского демографического доминирования.
Попытка вскрыть такую империю ставкой только на нерусские народы неизбежно приведет к ответной мобилизации русского фактора, причем, так как она не сможет приобрести и сохранить национально-гражданский характер, она в итоге превратится в имперскую реакцию. Единственным сценарием, позволяющим этого избежать, является присоединение к антиимперской фронде русских регионов, которые будут не противопоставлены национальным республикам, но, как и они, заявят о своих правах.
Как такое может произойти, если объективных оснований для органического регионализма в стране, где все локальные самобытные формы были закатаны в асфальт имперским катком, нет? Только вследствие коллапса самой империи и только в результате отчуждения от нее регионов из прагматических, а не романтических соображений. Так, в основе сопротивления американских англосаксов британской власти были не американская почва и не индейские корни, а поборы и пошлины, которыми их душила Британская империя. Другой пример: во время Тридцатилетней войны локальные политические образования Центральной Европы оказывались точками сборки враждующих идейно-политических лагерей — католиков как последователей единой Римской церкви и различных движений протестантов, локализованных и сгруппированных вокруг новых харизматических лидеров. При этом распределение территорий и групп могло приобретать самый причудливый характер, когда немецкие протестанты воевали против немецких католиков в союзе с чешскими протестантами или наоборот [18].
Поэтому мой тезис заключается в том, что внутри русского пространства политический регионализм возможен не как органический и почвенный, а как «протестантский» и революционный или даже «католический» и реакционный — в пику первому как его драйверу [19].
Следует ли с учетом этого стремиться к разделу российского пространства на несколько десятков суверенных государств по постсоветскому образцу? Не думаю, что это перспективный ход мысли как для самих потенциальных участников этого процесса, так и для окружающего мира, который не горит желанием иметь дело вместо одного проблемного государства с десятками не менее проблемных, расположенных на территории, из которой идет транзит ресурсов в Европу и на которой находятся все возможные виды оружия массового поражения.
Надо понимать, что международный политический контекст после распада СССР сильно изменился. Бывшие республики Югославии и СССР признавались как новые суверенные государства совсем при других обстоятельствах. Да и в случае с последними, кроме республик Прибалтики, оккупация которых была изначально не признана многими странами, решающую роль сыграло то, что об отделении от СССР заявила по сути его метрополия, без которой продолжение его существования было невозможно. Уже война в Чечне, которую брутально закатали в асфальт, показала, что дальше Запад идти не собирается — сочувствие чеченцам ограничилось робкими протестами и выражением озабоченности, и, как известно, кроме захвативших в Афганистане власть талибов независимую Ичкерию в мире не признал никто. Еще более поучительна разворачивающаяся прямо на наших глазах история в Сирии, которая фактически перестала существовать как единое суверенное государство, от имени которого выступает только людоедский режим, осужденный значительной частью мира. Тем не менее все попытки привести формальную политическую карту этого фейкового государства в соответствие с возникшей в условиях войны политической реальностью, основанной на распределении конфессиональных и этнических групп, были приняты в штыки всеми мировыми игроками, несмотря на противоречия между ними. Все они, стремясь наполнить ее нужным им содержанием, настаивают на сохранении такой, казалось бы, бессмысленной оболочки как единая Сирии в ее международно признанных границах. Военно-политический игрок, демонстративно бросивший вызов существующим государствам и границам региона — ИГИЛ (организация, запрещенная в России) — был уничтожен консолидированными усилиями конкурирующих между собой сторон. Забавно, что одна из них — курды, в отношении которых постоянно повторяется штамп о том, что они борются за создание собственного государства, — в Сирии не заявляли претензий больше, чем на автономию, и в конце концов провозгласили на ее северо-востоке «Федерацию Северной Сирии», а отнюдь не Сирийский Курдистан. В Ираке курды, решив, что на фоне разгрома ИГИЛ пришел подходящий момент, заявили о намерении провести референдум о юридической независимости своей фактически независимой автономии, но, опять же, были жестко одернуты всеми региональными и мировыми державами. Причем, что показательно, своего союзника в борьбе с ИГИЛ не поддержали даже американцы, которые в данном случае выступили заодно со своим антагонистом Ираном.
Другой пример — Босния и Герцеговина, участников войны в которой мир принудил принять форму, установленную Дейтонскими соглашениями, гарантировавшими сохранение ее международно признанных границ и номинальной государственности. Фактически, конечно, дейтонская Босния и Герцеговина представляет собой не суверенное государство, а компромиссное государство его составных частей, гарантированное внешними игроками. Это, кстати, весьма интересное для политической теории решение — существование под эгидой одного номинального государства фактически независимых квазигосударств вроде Сербской Республики и Федерации Боснии и Герцеговины, сирийского и иракского Курдистана, анклавов сирийских повстанцев под протекторатом Турции. При этом никого из них как независимые государства признавать не собираются.
Сильно сомневаюсь, что в отношении огромного пространства, нашпигованного всеми видами оружия, включая оружие массового уничтожения, по которому проходит транзит природных ресурсов в Европу, отношение международного сообщества к признанию новых независимых государств будет более лояльным, чем в отношении Сирии и Ирака или Боснии и Герцеговины. Исключением могут стать разве что территории, применительно к которым будет принято обоюдное решение об их уходе — ими самими и федерацией в лице обладателей ее титула или большинства ее регионов, с этими территориями не связанных.
Впрочем, хочу оговориться, что я не считаю современный международно-правовой порядок ни идеальным, ни вечным. Очевидно, что рано или поздно он начнет меняться и тогда фактор признания или непризнания новых государств может утратить свою значимость, равно как могут измениться характер и перечень осуществляющих такое признание субъектов. Однако в отличие от мировой революции, которая изначально предполагает постановку цели изменения существующего мирового порядка, у национальной революции такой цели нет. Это не исключает того, что национальной революции придется разворачиваться в условиях подобного изменения мирового порядка или столкнуться с ним впоследствии. Но в этом случае она будет именно реагировать на меняющиеся условия и участвовать в объективно идущем и необратимом процессе, а не стремиться его запустить любой ценой, как это делал ИГИЛ.
Соединенные Нации России, реконструкция Великороссии и новый трайбализм
Но что я имею в виду, когда говорю о национальной революции в России — Северной Евразии? [20]
Предлагаемая мною модель — это переучрежденная широкая федерация не просто Соединенных Штатов России, а Соединенных Наций России [21]. Конечно, дело каждого из участников федерального союза, как себя называть, но мне видится критически важным, чтобы конвенциональное определение гражданских наций начало употребляться для региональных политических общностей на основе не только нынешних «национальных республик», но и «русских регионов».
Конечно, возникает закономерный вопрос: если «русских образованных горожан» не хватает для одной русской нации, по какой логике их хватит для нескольких? Не хватит, безусловно, и далеко не все номинальные нации республик-регионов будут нациями реальными, по крайней мере, изначально. Но, во-первых, так будут заданы рамки, в которых их формирование сможет происходить в дальнейшем, как это было во многих постколониальных государствах, во-вторых, таким образом будет снят вопрос так и не состоявшейся «русской нации».
Поясню последний тезис. Вопреки воздыханиям части русских националистов об «исторической России», которую «они потеряли», русская нация как правовая и политическая категория в Российской империи отсутствовала. Любой, кто потрудится ознакомиться с ее квазиконституционными законодательными актами, обнаружит, что в них такого субъекта права нет. В Основных законах Российской империи говорится о «различных правах состояния, установленных в государстве», а именно «природных обывателей, составляющих городское и сельское население», «инородцев» (различные нехристианские народы) и «иностранцев, в империи пребывающих». В «Высочайше утвержденных Основных Государственных Законах» от 23 апреля 1906 года в качестве синонимов используются понятия «русские подданные» и «российские подданные», но нет ни «русской нации», ни «русского народа».
Конечно, про русский народ вспоминали в пропагандистских целях, особенно в условиях очередной войны, как это было и в СССР в военные и послевоенные годы. Но если сравнить квазиконституционные акты Российской империи и СССР с конституциями современных им государств Европы, сразу станет ясно, где национальные государства, основанные на суверенитете конкретного народа, а где вненациональные империя и идеократия.
Неофициально русский народ как понятие, выделенное из обобщенных «русских подданных», понимался как совокупность великороссов, малороссов и белороссов. Эта химерическая конструкция рухнула вместе с имперской вертикалью в феврале 1917 года, когда Украина стала одной из первых частей Империи, вставших на путь национального самоопределения. И это была не Галичина, то есть Западная Украина, а самая что ни на есть «Малороссия» — центральная, южная и восточная Украина, все русское присутствие в которой, как оказалось, сводилось к наличию русифицированных городских колониальных форпостов в окружении сельского автохтонного украинского моря. Большевики признали Украину как национальную данность, равно как и другие нации, отнюдь не потому, что хотели расчленить «единую и неделимую Россию» и расколоть «единый русский народ», как это преподносят их противники. Просто они понимали, что нужно делать, чтобы победить в борьбе за власть и на какие силы нужно опираться, а не игнорировать их, как это делали их противники. Отсюда и ставка на «советизацию» возникших в условиях краха империи наций, проявивших себя в качестве политических субъектов, а не ее этнографических декораций, до которых их хотели низвести белые.
Но признав все эти нации, включая украинцев и белорусов, большевики от обратного были вынуждены признать отдельный «великорусский народ» — впервые с того момента, как Московия превратилась в Российскую империю. Впрочем, дурную шутку с «великороссами» и «Великороссией» сыграла двусмысленность их названий, которые, начиная как минимум с Ленина, ассоциировались с «великодержавным шовинизмом». Соответственно, названия «малороссы» и «Малороссия» воспринимались как уничижительные и указывающие на провинциальность и второсортность их обладателей. Меж тем в традиционной географии, напротив, эпитет «малая» и производные от него использовались для указания на исконную часть исторического пространства, тогда как «великая» — для позднеприобретенных [22]. Такой смысл вкладывался в понятия малой и великой Греции, Британии, Польши, а также и Руси в их изначальном понимании. Если под первой, малой, имелась в виду Русь изначальная («киевская»), то под второй, великой («северо-восточной»), — нечто вроде Новой Англии — Америки по отношению к старой Англии. Или, если точнее, Латинской Америки по отношению к Испании и Португалии, учитывая то, что, как и в них, этнокультурная среда Великороссии формировалась в результате креолизации варяго-славянских колонистов из малой Руси с местным балтским и финским населением. Пресловутое объединение Украины с Россией, пролоббированное церковной группировкой, действующей поверх границ двух сложившихся к тому времени государств (Речи Посполитой и Московии), уничтожило перспективы самостоятельного национального развития как украинцев, так и россиян, но если в «Малороссии» идеи отдельной украинской нации продолжали жить, то «великороссы» в империи воспринимались исключительно как производное от нее.
Коммунисты, признав бывших великороссов отдельным народом и оставив за ними название «русских», также не были заинтересованы в их эмансипации от империи. При том, что русские были заклеймены как «великодержавная нация», они им оказались нужны именно в этом качестве, но уже как служители коммунизма, а не самодержавия и православия. Расстояние от великорусских «шовинизма» и «держиморд» до «союза нерушимых республик свободных», который «сплотила навеки» именно «Великая Русь», было пройдено всего за пару десятилетий, в течение которых был восстановлен исторический нарратив русских как «руководящей силы» империи вместо формирования у них эмансипированного от нее как их угнетателя национального самосознания. Тем не менее, когда в 1991 году этот «нерушимый союз» развалился, государство Российская Федерация фактически образовалось в границах Московского государства (Великороссии), а у русских по институционализированной в советские времена национальности, составлявших абсолютное большинство населения на абсолютном большинстве его территории, было готовое для строительства своего национального государства самосознание.
И тут возникает вопрос: почему же в этот максимально благоприятный момент не смогла состояться выброшенная в свободное плавание русская нация, этнические и территориальные границы которой были определены в советский период? Один из возможных ответов на него заключается в том, что как раз тогда строители нового государства по тем или иным причинам пытались вывести русскую нацию за скобки, апеллируя к национально неопределенным «россиянам». Но что делать с тем, что почти ни у кого из их оппонентов из числа «защитников русских» не возникло адекватной концептуализации своих «подзащитных» не как несущей конструкции империи, а как народа, нуждающегося в своем доме и его благоустройстве?
Ленин в свое время написал статью «О национальной гордости великороссов». Перефразируя ее название, сегодня впору ставить вопрос о «национальной годности великороссов», имея в виду способность народа — а большинство считающего себя русским населения РФ происходит именно из него — принять форму единой самодостаточной нации. И не только дать на него очевидный отрицательный ответ, но и указать на его причину — за четыре века пребывания в состоянии цемента империи «великороссы» настолько утратили свои отличные от нее субстанциональные качества, что перво-наперво нуждаются в их базовой реконструкции.
Деконструкция имперской гегемонии, поддерживающей «русское» в качестве исключительно колониального конструкта, перенос центра русской жизни в регионы, развитие культуры коалиционных практик в рамках децентрализованного пространства способствовали бы как раз такой реконструкции, начиная с самых глубинных пластов. И здесь мы вполне можем говорить о деколонизации не в том смысле, в котором о ней уместно говорить там, где с «русским» как имперским фактором имеют дело нации с сохранившейся идентичностью, но о деколонизации от имперского «русского» самих великороссов через реконструкцию тех археологических этнокультурных и региональных пластов, на которых оно утверждалось, закатывая их в асфальт.
Такую работу уже долгие годы ведет, например, сообщество «Меряния — Залесская земля» [23], причем без перегибов антиколониализма, а скорее во взвешенном постколониальном ключе, то есть, не противопоставляя воссоздаваемую им археологию «Северо-Восточной Руси» как пространства славяно-фино-балтского синтеза «великорусскому» как более позднему феномену, но переосмысляя последний как гибкий и пластичный конгломерат, вмещающий в себя многообразие форм, которые должны быть реконструированы.
Если говорить о соотношении национального государства, регионализма, колониальных и автохтонных слоев идентичности, весьма интересный пример собой представляет современная Чехия, которая намеренно «усложнилась» в качестве реакции на «упрощение» после потери Словакии. Так, во-первых, в этой стране сегодня широко распространено ее второе, неофициальное название — Богемия, как известно, происходящее от имени кельтского племени боев, живших в ней до прихода славян. Соответственно, без отрицания славянских корней и идентичности признается также и кельтский автохтонный пласт, в который они вросли. Во-вторых, признается, что Чешская Республика состоит из трех исторических регионов — собственно Чехии, Моравии и Силезии. Из их символов состоит государственный герб, их указывают на соответствующих картах, но интересно, что при этом их нет как административно-территориальных единиц — это скорее исторические фикции, но фикции, играющие важную роль. К слову, почти полмиллиона человек в качестве своей национальности (národnost) указывают «моравак», что никак не отменяет того, что это чехи. Ну и в-третьих, вся эта этнорегиональная археология сосуществует с модерной культурой, создавшей известный всем облик городов Чехии, начиная с Праги — культурой фактически германского происхождения.
Это пример того, на каких путях возможна реконструкция деформированной имперским унификаторством идентичности в такой сложной стране как современная Россия. Да, Великороссия не состоялась как цельный национально-политический проект, и попытки вернуть этот ушедший поезд вряд ли будут продуктивны, в связи с чем геополитической альтернативой имперскому уровню для русских может быть только уровень региональный. Но никто не мешает воссоздавать Великороссию как символическую историческую единицу наподобие Моравии, и никто не может помешать использовать для той же Великороссии или Залесья параллельное название — Меряния или Кривия (в зависимости от того, о чем идет речь), как делают чехи с Богемией.
Сегодня часто приходится слышать о том, что национальные государства и нации — это архаика, изжившая себя, и хотя, судя по почти повсеместному подъему национализмов, сейчас такие утверждения выглядят как преждевременные, нельзя не согласиться с тем, что в долгосрочной перспективе национальное государство и нация как производное от него наверняка будут замещаться более адекватными усложняющемуся миру формами. Однако потребность в идентичностях никуда не девается как минимум у значительной части людей даже на Западе, поэтому сегодня в самой его сердцевине, США, все чаще рассуждают о вызовах «политики идентичности» (identity politics) [24] и порожденного ей «нового трайбализма» (new tribalism) [25]. Эти идентичности и эти новые «племена», конечно, уже не такие жестко структурированные и формализованные, какими они были в эпоху сегрегации — речь идет о динамичных категориях, существующих внутри либерального пространства свободы выбора. Тем не менее надо понимать, что развитие современной цивилизации и ее технологий, включая биотехнологии, порождает возможности для конструирования и реконструирования идентичностей самого разного типа и ценностного ряда — от трансгендерной, основанной на смене пола или даже попытках смены вида, до археофутуристической, основанной на секвенировании ДНК и формировании на основе полученных данных новых-древних «племен».
«Новый, дивный мир» пока еще негромко, но уже вполне отчетливо стучится в окно, и чтобы быть готовым к встрече с ним, пространству Северной Евразии сперва нужно решить свои старые, запущенные проблемы.
Примечания
1. См. «Почему путинская Россия не империя», Р. Попков, 2019. URL: https://afterempire.info/2019/03/01/popkov_ne_imperiya/
2. См. «Смута» как несостоявшаяся национальная революция, В. Сидоров, «Незавершенная революция», 2019. URL: http://revolution-sidorov.com/?p=240
3. См. Асабийя Романовых — могильщик Великороссии, В. Сидоров, «Незавершенная революция», 2019. URL: http://revolution-sidorov.com/?p=249
4. Cм. https://cyberpedia.su/16×5757.html
5. См. «Славянский разлом: украинско-польское иго в России», А. Пыжиков, 2018.
6. См. http://gefter.ru/archive/21085
7. См. Русская матрица и «общерусский народ», В. Сидоров, «Незавершенная революция», 2019. URL: http://revolution-sidorov.com/?p=273
8. См. http://www.demoscope.ru/weekly/2017/0749/tema02.php
9. См. «Как нам обустроить Россию?», 1990.
10. См. http://www.consultant.ru/document/cons_doc_LAW_312881/
11. См. «Между империей и национальным государством», М.Ходорковский, 2012. URL: https://www.novayagazeta.ru/articles/2012/06/14/50168-mezhdu-imperiey-i-natsionalnym-gosudarstvom
12. Cм. http://region.expert/dilmukhametov/
13. См. «Конец застоя», С.Белковский, 2012. URL: https://www.mk.ru/politics/2011/12/16/653857-konets-zastoya.html
14. См. «Что же такое Россия?», П. Струве, 1911.
15. См. «Регионализм как новая вера», Д.Коцюбинский, 2019. URL: http://www.liberal.ru/articles/7401
16. См. «Регионализм — это национализм будущей русской революции», П. Гобл, 2019. URL: https://region.expert/regionalism-next-nationalism/
17. См. «Сетевое общество и региональная революция», В. Штепа, 2019. URL: http://www.liberal.ru/articles/7412
18. См. «Войны за веру и Вестфальский мир: уроки для Евразии», В. Сидоров, 2014. URL: https://rusplt.ru/sub/history/voynyi-za-veru-i-vestfalskiy-mir-11434.html
19. См. Российский Вестфаль: Соединенные Нации или Тридцатилетняя война, В. Сидоров, «Незавершенная революция», 2019. URL: http://revolution-sidorov.com/?p=376
20. См. За завершение Национальной революции, В. Сидоров, «Незавершенная революция», 2019. URL: http://revolution-sidorov.com/?p=379
21. См. «Соединенные Нации России», В. Сидоров, 2018. URL: http://revolution-sidorov.com/?p=90
22. См. «Великороссия и Малая Русь: ретроспектива и перспектива», В. Сидоров, 2018. URL: http://revolution-sidorov.com/?p=121
23. См. https://www.facebook.com/zalesje/ и http://www.merjamaa.ru/
24. Cм. https://en.wikipedia.org/wiki/Identity_politics