Как отстаивать либеральную демократию в условиях популизма?

2022 год радикально изменивший мировую политическую повестку, отодвинул в публичном поле на второй план многие проблемы, широко обсуждавшиеся в предыдущие годы в разных странах — в том числе и те, которые касаются кризиса либеральной демократии. Обсуждались они и на нашем портале в ходе долговременной международной дискуссии «Глобализация и либеральная демократия». Но проблемы эти не исчезли, и они неизбежно будут сказываться и в странах-форпостах демократии, и в тех, где страны эти воспринимаются модельными ориентирами в преодолении авторитарной и тоталитарной инерции. Поэтому мы продолжаем знакомить читателей с западной литературой, в которой эти проблемы дискутировались. Публикуемая статья А.Медушевского будет на днях обсуждаться в «Либеральной миссии» российскими и зарубежными экспертами с последующим размещением материалов дискуссии на нашем сайте.

Популизм, по общему признанию, стал основным вызовом либеральной демократии в ХХI веке. Не имея четкой идеологической программы, популистские партии опираются скорее на эмоциональное состояние общества западных демократий, эксплуатируя раздражение широких слоев населения от радикальных изменений эпохи глобализации -экономических трудностей, эрозии идентичности, миграционных конфликтов, рост отчуждения широких социальных слоев от элит и ощущение неэффективности национальных правительств. Являясь, безусловно, феноменом либеральных демократий, современный популизм, как правый, так и левый, использует предоставляемые ими возможности политического участия для воздействия на электорат и продвижения к власти, а достигая ее, трансформирует политические режимы в направлении ограниченного политического плюрализма или авторитаризма.

Успех популизма, который не вызывает сомнений в свете текущих изменений европейской политики, связан прежде всего с тем, что удар по либеральной демократии происходит на основе ее собственной легитимности: популисты выступают не за уничтожение демократических институтов, как это делали традиционные сторонники диктатуры, но за ее расширение, апеллируя к прямой демократии, референдумам, преодолению отчуждения между народом и элитами под лозунгами восстановления «народного суверенитета», «возвращения власти народу», «восстановления контроля» общества над властью, освобождения от олигархической системы правления, не избираемых чиновников и судей, преодоления «коррупции» элит. Таким образом, в центре внимания оказывается противоречие либеральной и нелиберальной демократии, установление которой популистскими режимами ведет к деградации основных принципов плюралистических политических систем – приоритета индивидуальных прав и свобод, представительного правления, разделения властей, независимого суда и, в целом, культурного и политического многообразия.

Поскольку противостоять популистскому тренду жизненно важно для сохранения ценностей западной либеральной демократии, перед партиями политического мейнстрима встает проблема выработки адекватного ответа на этот мощный новый вызов. Для этого недостаточно просто поставить диагноз, но требуется, во-первых, остановить продвижение популистских партий, во-вторых, определить необходимые политические и экономические реформы; в-третьих, продемонстрировать политическую волю для их проведения. Нужна, следовательно, особая политическая технология либеральных демократий для противостояния популизму.

Этот вывод сформулирован в книге М. Ван Херпена (Macel Van Herphen), разработавшего своего рода инструкцию по противодействию популизму¹. Общая позиция автора ограничена рядом факторов: 1)пониманием популизма как прямой противоположности либеральной демократии, что исключает обсуждение вопроса об их пересечении (например, выяснение того, могут ли сами либеральные режимы использовать популизм как средство поддержания стабильности); 2)рамками анализа (автор исходит из представления о том, что популизм есть феномен демократического общества и, поэтому, ограничивает его рассмотрение исключительно странами Западной демократии, противопоставляя им, например, Россию как авторитарный режим, где популизм, во всяком случае в аутентичном понимании, по его мнению, не возможен); 3)временем написания книги (она издана в 2021 г., однако, по свидетельству самого автора, была завершена в 2019 г. и следовательно, не отражает ситуации пандемии и последующие за ней драматические изменения). В целом данная книга представляет не столько теоретический интерес (внося мало нового в понимание популизма по сравнению с имеющейся литературой), сколько практический интерес. Поэтому имеет смысл обсудить представленные рекомендации — 20 предложений по защите либеральной демократии, которые могут быть условно разделены на пять групп — преобразования демократических институтов, системы политических партий, механизмов формирования политических элит, реформы в сфере образования и политического участия, а также информационной и социальной политики. В данной статье я старался максимально беспристрастно изложить предложения автора, с тем, чтобы обратиться к их обсуждению и критике в ее заключительной части.

1.Политические реформы демократических институтов для защиты либеральной демократии

Основная идея книги заключается в том, что главная ошибка современных демократические правительств, способствовавшая усилению популизма, заключается в интерпретации самого понятия демократии. Автор жестко противопоставляет две концепции демократии. Одна из них — либеральная демократия – видит свою задачу в защите личности от всех видов ограничения ее прав, как со стороны государства (что было более важно в момент становления либерализма), так и со стороны большинства общества (что стало более актуально сегодня в условиях новых информационных коммуникаций). Другая – нелиберальная демократия – напротив, видит свою задачу в обосновании принципа правления большинства (что более соответствует буквальному переводу греческого термина). Между ними в современном мире существует острое и расширяющееся противоречие. Если первая трактовка демократии отстаивает права меньшинств (которые со временем могут стать выразителями воли большинства) от их поглощения текущим большинством, то вторая, напротив, отстаивает интересы именно этого текущего большинства. Первая выступает за представительные формы демократии, считая необходимым постоянный поиск баланса меняющихся интересов и ценностей в обществе, вторая – отстаивает прямую демократию, видя в ней реальное воплощение демократического принципа равенства. Наконец, если первая делает упор на защиту либерального принципа разделения властей и поддержания автономности независимых институтов контроля власти, то вторая – отстаивает, скорее, соединение всех видов власти, допуская ограничение их автономности или даже соединение для воплощения воли суверена – народа. Вторая трактовка демократии лежит в основе современного популизма, определяя систему его установок, программу прихода к власти и основное направление удара по либеральной демократии.

С этих позиций понятна первая группа предложений автора по реформированию демократических институтов. Наиболее важное из них заключается в пересмотре всего инструментария популизма (populist toolkit) в направлении сокращения роли институтов прямой демократии (Предложение № 1). Главным из них признается институт референдума. Референдум (не важно, определяющий или консультативный) – является очень убедительным инструментом принятия решений, поскольку выражает, казалось бы, основное требование демократии – участие всего народа в принятии или обсуждении судьбоносных решений. На деле, однако, это опасный инструмент, поскольку результаты проведения референдума могут оказаться непредсказуемы – зависят от политической культуры общества, степени его информированности, текущих политических интересов и, в конечном счете, могут оказаться далеки от интересов либеральных элит, которые инициировали народное волеизъявление или просто допустили его. Пример, ставший классическим – это Брексит, референдум (консультативный) по которому (2016 г.) – был совершенно не нужен, возник как уступка консервативным настроениям, а правительство не обязано было считаться с его результатами. Оно оказалось вынуждено принять их не в силу правовых норм, но исключительно в силу обещания, ранее опрометчиво данного Д. Кэмероном избирателям и консервативным коллегам по партии. Чреда примеров такого рода ошибок либеральных элит включает референдум в Голландии о подписании договора между ЕС и Украиной об ассоциации – он также имел консультативный характер, но правительство (М. Рютте) оказалось вынужденным принять его результаты. В Калифорнии подобная инициатива «посоветоваться с народом» привела к бюджетным проблемам и затронула частные интересы. Те же тенденции демонстрируются референдумами в Швейцарии, результаты которых затрагивали вопросы религиозных прав и выразили элементы ксенофобии. В целом, референдумы содержат неустранимый «плебисцитарный элемент», выражают не столько рациональные интересы, сколько психологию толпы, способны разрушить либеральную демократию и, во всяком случае, соответствуют популистским лозунгам – «быть ближе к народу», «услышать голос простых людей» и проч. Автор предлагает отказаться от отождествления референдума с демократией (которое очень широко распространено) и считать референдум — инструментом ограниченного применения, которое целесообразно в ситуации реального раскола общества или принятия однозначного решения (например, референдум Де Голля по принятию новой Конституции Пятой республики в 1958 г., либо референдум по выбору формы правления – республиканской или монархической на референдуме в Греции 1974 г.).

Другое предложение – защитить независимые агентства (Предложение № 2). Популисты наносят удар прежде всего по тем институтам власти, которые поддерживают функционирование плюралистической демократии – независимому правосудию, независимым центральным банкам и антикоррупционным институтам, а добившись этой цели стремятся ограничить независимые Медиа. Примерами автору служит практика популистских партий, достигших власти в странах Восточной Европы – Венгрии («Фидес») и Польши («Право и справедливость»). Но в более широком контексте важен опыт США. Он показал уязвимость Верховного Суда США после назначенных президентом Трампом консервативных судей, изменивших баланс (двухпартийный) в этом институте, что привело к его политизации. Автор солидаризируется с предложениями некоторых американских аналитиков, предлагающих реформы ВС США для предотвращения этой политизации в будущем: 1)практику назначения молодых судей пожизненно следует заменить предоставлением им мандата, ограниченного во времени (напр., 18 лет); 2)президенты не должны иметь возможности назначать более двух судей за время их президентства; 3)новое правило, согласно которому судьи должны утверждаться большинством членов Сената (или числом 50 сенаторов плюс вице-президент) — следует пересмотреть, вернув прежний порядок – судьи утверждаются большинством в 3/5 сенаторов. Эта модель «сдержек и противовесов» при формировании Верховного суда может быть адаптирована в отношении Конституционных судов и других независимых агентств, связанных с поддержанием контроля общества над институтами политической власти.

В этом ряду стоит третья инициатива – отменить открытые праймериз (Предложение № 3). В Европе политические партии, столкнувшиеся с потерей голосов, нашли выход в передаче процедуры отбора кандидатов на выборах вовне – организации открытых предварительных первичных выборов (primaries). Особенность этой процедуры заключается в том, что она позволяет всем (т.е. не членам партии в том числе) оказывать определяющее воздействие на процесс селекции партийных кандидатов в парламенты. Эта система дает популистам и вообще сторонникам «альтернативных» политических позиций прекрасные шансы по воздействию на политический процесс: 1)решение по вопросу отбора партийных кандидатов уходит от партийного руководства и членов партии, способных профессионально оценить качества кандидата и принимается на основе «популярности» этого кандидата; 2)Данная «популярность» определяется скорее СМИ, чем реальными заслугами по проведению политической линии партии; 3)открывается путь влияния «пристрастных меньшинств» (passionate minorities) – хорошо организованных групп давления. В том числе – групп, связанных с другими партиями (популистскими), заинтересованными в отборе либеральной партией слабейших кандидатов для повышения преимуществ своих собственных кандидатов на выборах; 4)происходит подмена партийных (программных) установок размытыми критериями «соответствия» кандидатов на неопределенной основе политического участия; 5)это исключает политическую медиацию партийных приоритетов, сводя дело к медийной представленности персон и их «раскрутке» в общественном сознании. Автор предлагает отменить институт праймериз ввиду его деструктивного влияния на политический процесс как канала продвижения популистских политиков. Демократически организованная партия, — по его мнению, — должна давать своим членам, а не аутсайдерам, последнее слово в процессе селекции кандидатов. Именно так, полагает он, — действуют популисты: они никогда не доверяют отбор кандидатов массам, делая это в закрытом (секретном) режиме от всех, включая даже их сторонников.

2.Предложения по реформированию политических партий

Главное в этой группе рекомендаций — держать популистские партии вне правительств путем установления «санитарных кордонов» (Предложение № 4). Проблема возможного допуска популистских партий в правительства либеральных демократий решается ими противоположным образом: одни – однозначно против; другие – допускают это, говоря о примиряющем эффекте в случае формирования коалиций партий мейнстрима и популистов. Ситуация на Западе различается с учетом разных критериев. С одной стороны, учитывается характер самих популистских партий – левых (которые признаются менее опасными для мейнстрима), умеренных правых (которые допустимы в ограниченной степени) и крайне правых (которые предельно опасны, выступая с ксенофобских и неофашистских позиций). Третья категория партий представлена сегодня в Австрии, Бельгии, Венгрии, Голландии, Греции, Швеции и др. С другой стороны, имеет значение различие ситуации по странам, положение в которых далеко от единства. С третьей стороны, важен учет особенностей партийных и избирательных систем в странах Европы.

Исходя из этого, применение такого инструмента как создание «санитарных кордонов» не может быть подчинено единой схеме, но требует искусного маневрирования либеральных элит с использованием различных политических технологий. Например, в Бельгии все партии объединились против праворадикальной партии Vlaam Belang, во Франции – это объединение имело место против партии Ressemblement National Жан-Мари Лепена, но не против партии его дочери – Народный Фронт. В Австрии партия Й Хайдера (Партия Свободы) вошла в правительство, вызвав санкции ЕС. Но эти санкции дали обратный эффект, способствуя популярности данной партии. В результате, в этой стране был поставлен эксперимент – попытка «приручить» националистов. Дискуссия о тактике партий либерального мейнстрима отныне вращалась вокруг вопроса – «убить Дракона» или «приручить» его. Различные варианты применения этих двух технологий представлены в Дании, Норвегии, Финляндии, Франции, Италии и др., но однозначного решения не найдено. Центральным элементом дискуссии стала выработка отношения к феномену «картельных партий» (cartel parties). Его суть состоит в следующем: под ударами популизма мейнстримные партии обязаны объединиться и управлять вместе, преодолев традиционные идеологические расколы. Это вело к созданию «больших коалиций» консерваторов и социал-демократов в таких странах как Германия, Бельгия, Голландия. Однако данные альянсы оказывались уязвимыми в отношении критики: «картельные партии» объявлялись популистами идеологически беспринципным объединением всех «системных» партий против «несистемных», выражающих «подлинную волю народа», а само понятие «картельных партий» стало частью популистского лексикона, способствуя негативной мобилизации противников либерального режима.

В связи с этим, автор предлагает следующие рекомендации: принять концепцию «санитарных кордонов» как руководство к действию, добиваясь эффекта их применения с использованием политических технологий и с учетом специфики стран Европы; использовать законодательные ограничения партий, выступающих за разжигание ненависти или отрицающих права человека, зафиксированные в ЕКПЧ, отказаться от политики «приручения Дракона» и теории «картельных партий», используемой популистами для дестабилизации демократической системы. Партийные коалиции, -полагает он, — были всегда, ничто не препятствует появлению новых партий, но их приход к власти должен сопровождаться созданием «фильтров» — ограничений против радикальных популистских политических движений.

В центре внимания оказывается борьба с коррупцией (Предложение № 5). В связи с важностью этого лозунга для популистов, либеральным демократиям следует выработать более ясную позицию по данному вопросу. Автор констатирует, что коррупция – реальная угроза либеральной демократии, которую популизм использует как основной мотив критики власти и ее ниспровержения. Важен как сам этот феномен, так и его отражение в умах, поскольку в условиях господства либеральных СМИ он может получить гипертрофированное выражение. Население демократических стран сегодня, — констатируется в книге, — утратило веру в то, что их правительства не являются коррумпированными. Интересны приводимые доказательства: в США, согласно опросам общественного мнения, в 1958 г. федеральному правительству доверяли 58% населения, сегодня – только 20%. По данным опросов Transparency International на вопрос «считаете ли вы политические партии коррумпированными», положительный ответ дали ¾ американцев, 9 из 10 итальянцев и чехов. С тезисом о коррумпированности парламентов согласились 2/3 канадцев и более половины британцев. Коррупционные скандалы сопровождались обвинениями ведущих политиков – Коля, Ширака, Берлускони, Саркози (первый случай ареста бывшего президента во Франции по обвинению в коррупции) (Van Herpen M. The End of Populism. P. 156). Популистские партии эффективно используют данную ситуацию – мобилизуют электорат под лозунгами борьбы с коррупцией, но, придя к власти, используют для защиты своих позиций ограничения свободы прессы, независимости суда и, в том числе, ликвидацию независимых агентств по борьбе с коррупцией. Отдельная сторона вопроса – использование коррупции как инструмента разрушения демократии враждебными государствами (действия России по коррумпированию европейских чиновников). Таким образом, коррупция остается, но ее освещение в СМИ (широкое в либеральной прессе и ограниченное в популистской) – ведет к оптическим диспропорциям, меняющим восприятие ситуации электоратом.

Предлагается изменить порядок финансирования политических партий (Предложение № 6). Если исходить из того, что либеральная демократия предполагает честную политическую конкуренцию партий на выборах, то принципиален вопрос о равенстве их стартовых позиций в этом соперничестве за голоса избирателей. В центре этой дискуссии – вопрос о порядке финансирования партий, который решается по-разному в западных демократиях. В США на протяжении столетия предпринимались законодательные реформы по снижению роли частных пожертвований партиям. Ситуация, однако, радикально изменилась в 2010 г., когда Верховный Суд принял (после разбирательства избирательной кампании Хилари Клинтон) историческое решение – устранил все ограничения на корпоративные пожертвования, используя аргумент о том, что данные ограничения противоречат Первой поправке к Конституции США, гарантирующей свободу слова. Таким образом, защита права свободы слова была распространена на корпорации, которые получили возможность прямо поддерживать политические партии, но не кампании индивидуальных кандидатов, что, впрочем, на практике не мешает им делать это косвенным образом. Данное решение привело, по мнению критиков, к выраженной плутократизации американской политической системы: расходы на выборы взлетели до невероятных высот (для того, чтобы войти в палату представителей требуется несколько млн. долларов, для того, чтобы стать сенатором – до 20 млн., а президентом – миллиарды); результатом стала плутократизация всей системы, причем не только на федеральном уровне, но и уровне штатов; возникла проблема иностранных денег – в контексте завуалированного участия разных государств в финансовой поддержке тех или иных кандидатов в президенты. В результате, американская политическая система, по мнению критиков, утратила свой первоначальный демократический импульс, превратившись в олигархию – небольшая группа сверхбогатых людей способна «купить» конгрессменов, сенаторов и даже президента США. Выборы утратили меритократический характер – это не конкуренция талантов, но «больших денег». Феномен Трампа наглядно показал, как эта ситуация может быть использована противниками либеральной демократии, став способом установления авторитарного режима «несистемного олигарха» во имя преодоления отчуждения масс от «системной олигархии» и плутократии.

Принципиально другая модель финансирования партий представлена в Европе, где она основана на балансе государственных и частных интересов. В Германии вопрос был решен введением государственных субсидий партиям и их институтам в зависимости от их электоральных успехов (результатов в четырех предшествующих парламентских выборах). Система прямого государственного финансирования дополняется прямым законодательным регулированием размеров частных поступлений – сведения о количестве денег, получаемых и расходуемых партиями, публикуются в ежегодных финансовых отчетах, наряду с именами всех персональных спонсоров, предоставивших более 10 тыс. евро, а санкции за незаконное финансирование партий – ужесточены. Немецкая система финансирования партий скопирована большинством европейских государств, хотя баланс государственных и частных средств различен. В Испании, Италии и Бельгии государственное финансирование играет большую роль, чем частное, в то время как в Германии государственное финансирование никогда не превышает его размеры из других источников.

Рекомендация в этом вопросе заключается в принятии европейской модели как более надежной защиты либеральной демократии. Требуется выстроить адекватное соотношение государственного и частного финансирования, позволяющее отразить деликатный баланс публичных и частных интересов.

3.Предложения по трансформации механизмов формирования политической элиты

Эта группа инициатив охватывает достаточно широкий круг вопросов – от изменений морального климата до конкретных рекомендаций по регулированию продолжительности мандатов и развитию карьеры должностных лиц равного уровня.

Декларируется необходимость заставить политиков подписывать «моральную хартию» при вхождении в парламент (Предложение № 7). В этой хартии они должны указывать свои налоговые отчисления, равно как аффилиацию с коммерческими и некоммерческими институтами. Могут быть добавлены и другие обязательства, например, обязательство тратить часть времени на взаимодействие с локальными избирательными округами, сообщение о конфликте интересов и проч. В целом этические хартии парламентариев итак существовали, равно как и произнесение клятвы при вступлении на парламентскую деятельность. В разных парламентах эти клятвы включают отказ от получения подарков и привилегий. Однако, утверждает автор, существующие варианты этих клятв построены на фиксации того, что будущие парламентарии не будут делать, но не того, что они будут делать в ходе финансирования кампаний, конфликта интересов и реализации существующего законодательства. Он предлагает включить эти элементы в текст клятвы, заложив основу отчетности парламентариев перед их избирательными округами.

Другая сторона медали – необходимость наделить большей властью независимые надзорные учреждения по этике (independent ethics watchdogs) (Предложение № 8). Простой апелляции к моральным качествам политиков недостаточно, поскольку соблазн коррупции очень велик. Нужен дополнительный контрольный механизм. Парламенты имеют своих «сторожевых собак» — комиссии по этике, которые формируются на межпартийной основе (это означает, что каждая партия имеет право вето). Однако деятельность этих институтов далека от эффективности, что связано с принятыми ограниченными стандартами их деятельности. Вся система этического контроля работает, если партии способны поставить моральные ценности выше партийных интересов, что оказывается трудно достижимым в условиях острого раскола. Примером выступают США: Конгресс создал Офис этики с целью наблюдать за этичностью поведения депутатов: первоначально он имел широкие полномочия (вплоть до рассмотрения анонимных сигналов). Но в 2017 г. претерпел существенную трансформацию, связанную с установлением доминирования республиканцев, в результате которой его реальные полномочия оказались суженными (отказ от рассмотрения анонимок). Сходная эволюция имела место в Великобритании. Данные институты, действительно, — испытывают мощное политическое давление, причем с разных сторон, иногда уступая этому давлению. Таким образом администрация Трампа стремилась подорвать значение контрольных институтов. Этот тренд на установление однопартийного контроля за комиссиями по этике характерен и для других популистских режимов.

Ряд инициатив направлен на создание институциональных барьеров против несменяемости власти. Одно из них – ввести ограничения по времени на занятие должностей (Предложение № 9). Это значит – ограничить число сроков, которые депутаты могут пребывать в парламенте. Аргумент против этой меры состоит в том, что она может привести к вымыванию из парламента квалифицированных и опытных политиков и, тем самым, ослабить парламент в отношении правительства. С другой стороны, это ведет к появлению более открытой системы с более интенсивной ротацией, позволяя влить свежую кровь в формирование политической касты. Предлагается сбалансировать оба эти подхода: ограничить карьеру в парламенте до 12-15 лет. Это, — считает автор, — достаточно для раскрытия политического опыта депутата и, одновременно, станет препятствием для создания пожизненного депутатства. В США предложен 6-летний срок с возможностью однократного продления (12 лет) для Палаты представителей и 2-летний срок для Сената. Предполагается, что данная мера усилит роль партийных брендов на выборах и, одновременно, ослабит роль специальных интересов. Иначе говоря, произойдет ослабление влияния законодателей, чей мандат близок к завершению, в деятельности лоббистских групп, поскольку для данных групп соответствующие депутаты станут иметь меньшую ценность как потенциальные законодатели, а их накопленные связи с депутатским корпусом окажутся менее значимыми.

Другое предложение из той же серии – запретить аккумулирование политических должностей (Предложение 10). В некоторых странах, — отмечается в книге, — политики имеют возможность комбинировать занятие нескольких политических должностей. Особенно это характерно для Франции, где до последнего времени возможна была комбинация должностей мэра с функциями депутата или сенатора. Данная практика получила широкое распространение. В 2013 г. треть Парламента — 228 членов парламента (39%) — были одновременно мэрами. В 2017 г. новый закон отменил это совмещение (cumul), им предложено было выбрать на какой должности остаться. Система соединения в ограниченной элитной группе мандатов в местном, региональном и локальном парламентах, — отмечает автор – «выглядит недемократично» (Op. Cit. Р. 174). Это ведет к формированию политической касты и имеет дополнительный недостаток, поскольку защита региональных интересов уменьшает продвижение национальных интересов.

Третья инициатива по институциональным барьерам – запретить депутатам нанимать на работу своих родственников (Предложение 11). В некоторых странах народным представителям позволяется нанимать на работу членов своей семьи – супругов, детей и других родственников, в качестве оплачиваемых государством помощников депутата или ассистентов по проведению избирательных кампаний. Хотя эта практика не может быть формально определена как коррупция, она становится элементом серой зоны и в последнее время критикуется как ненадлежащее использование бюджетных средств. В 2009 г. вступило в силу решение Европейского парламента – Положение об ассистентах, отменившее эту практику, которая должна была быть прекращена к 2014 г. В других странах такого регулирования нет: на 2017 г. в США 11 членов Конгресса официально использовали ближайших членов своих семей, а в Британском парламенте число родственников достигало 130 (Op. Cit. Р. 174). Не менее актуальна эта борьба в отношении членов правительства западных стран. Известно, как выглядит ситуация в США, где привлечение родственников стало нормой – возникли целые династии политиков – конгрессменов, сенаторов и даже президентов (кланы Кеннеди, Бушей, Клинтонов), получила распространение практика привлечения родственников на руководящие должности (напр., президентом Трампом) или их использование косвенным образом («торговля влиянием» президента Байдена его сыном). Во Франции после скандала с бывшим премьер-министром Ф.Фийоном («Пенелопагейт» — обвинение его жены в получении оплачиваемой синекуры от мужа), новый президент Э. Макрон продвинул закон по «повышению доверия в политической жизни» (2017) – запрет членам правительства, парламентариям и местным должностным лицам нанимать членов их семей, партнеров или членов семей партнеров. Констатируется выраженное различие в этом отношении стран с католической культурой и протестантской – в последних (как в Германии) дело обстоит гораздо лучше – депутаты имеют штат сотрудников, могут по своему усмотрению привлекать членов семьи, но с существенной оговоркой – должны оплачивать их работу из своих собственных средств.

Особенно интересна инициатива — прекратить практику «вращающихся дверей» для политиков (Предложение № 12). Смысл этой практики состоит в создании специальных рабочих мест для действующих политиков, которые они смогут получить, выйдя в отставку. В большинстве стран действуют определенные ограничительные меры – так называемый «остужающий период» (как минимум в 4 года), в течение которого бывшие должностные лица или парламентарии не могут принимать позиции в компаниях или фирмах, с которыми они имели профессиональные контакты во время пребывания в должности. Но что мешает им принять эти должности от других компаний? Ввиду важности этой проблемы, приведем ряд примеров, указанных автором как наиболее характерные. Председатель Еврокомиссии Ж.Баррозо по уходе с должности стал не избираемым председателем американского инвестиционного банка Goldman Sachs, ответственного за кризис 2008 г. Премьер-министр Великобритании Т. Блэр, оставив этот пост, получил должность советника американского банка JP Morgan с окладом в 2 млн. фунтов в год. Бывший премьер-министр Дж. Мейджер обрел покой в швейцарском банке Credit Suisse, бывший министр финансов А. Дарлинг – в Morgan Stanley, а бывший лидер консерваторов В. Хейг – в американском финансовом гиганте Citibank. Это, полагает автор, только верхушка айсберга – примеры, отражающие зависимость глав государств от финансового эстеблишмента и показывающие, что лидеры ЕС и других либеральных демократий в момент осуществления полномочий уже находились на «коротком поводке» США. Еще хуже обстоит дело в случае вмешательства «враждебных государств» — в этом отношении судьба бывшего канцлера ФРГ Г. Шредера, вошедшего по окончании своего мандата в правление Газпрома, — есть пример сочетания экономического интереса с геополитическими интересами «враждебной державы» – России (ситуация, определяемая автором понятием quid pro quo). Все эти примеры (а их число гораздо больше, охватывая разные сферы и уровни управленческих структур западных демократий) показывают известную правоту аргумента популистов: занимая свои должности, эти парламентарии и чиновники уже ориентируются на продолжение карьеры в мировых (прежде всего американских) финансовых структурах, что делает институты морального контроля беззубыми. Предложение заключается во введении более строгого контроля – не ограничиваться рамками «охлаждающего периода», но вообще запретить для должностных лиц занимать, по выходе в отставку, должности в определенном кругу крупных фирм – банков и инвестиционных компаний. Принятие таких мер, — говорит автор, — может показаться «сизифовым трудом», но это важно, если мы хотим противостоять популистским аргументам о том, что политики западных демократий стали «само-воспроизсводящейся кастой». Либеральная демократия, — наивно заключает он, может функционировать только в том случае, «если должностное лицо работает для общественного блага».

4.Реформы в сфере высшего образования и политического участия

Одним из главных условий победы над популизмом признается преодоление социальных барьеров – ликвидация отчуждения между обществом и элитой. Обвинения политиков западных либеральных демократий в том, что они превратились в замкнутый класс, преследующий собственные интересы – исходит не только от популистов, но и многих аналитиков, констатировавших рост отчуждения общества от элит. Важны не только форма выражения отчуждения в риторике, но и реальные негативные следствия данных обвинений в прессе. Для определения степени обособленности правящей группы имеет значение социологический анализ экономических критериев и социальной мобильности, выражающих соотношение демократических и меритократических принципов. В экономических категориях рост обособленности правящей группы выражается понятием ее олигархизации – тема, рассмотренная ранее в связи с ростом влияния «больших денег» на выборы. Другой стороной проблемы является деформация системы образования, ведущая к обособлению правящей группы и ограничениям каналов социальной мобильности по линии статуса, престижа и благосостояния. В этом контексте информативно предложение – избегать создания политических каст, статус и наследственная передача привилегий которых закрепляется структурой образования (Предложение 13). В книге дан анализ французской, британской и американской систем селекции элиты через образование. Их основы закладывались для обеспечения демократизации образования и введения в него принципов меритократии, т.е. селекции талантов, но современная ситуация далека от этих устремлений.

Во Франции ключевым вузом по подготовке государственных служащих стала Ecole Nationale d‘Administration (ENA), основанная в 1945 г. Созданная с целью демократизации бюрократии, она за 75 лет своего существования стала основным инструментом формирования привилегированного правящего класса (произведя 4 президентов, 6 премьер-министров и практически все ядро госслужащих). В обществе данная Школа рассматривается как бастион, производящий «касту новых мандаринов», чьи представления очень далеки от народа и не поражают своей креативностью. Характерны обвинения этого института в конформизме, стремлении избежать риска, и воспроизводстве привилегированного статуса, — качеств элиты, которым Франция обязана своим нынешним упадком. Понятие enarque (выпускник Школы) – стало в прессе ругательным словом. В результате Э. Макрон (сам выпускник этого вуза) объявил в 2019 г. о своем стремлении закрыть ENA, поскольку она не объединяет, а разделяет общество.

В Великобритании такими центрами формирования элиты традиционно являются два университета – Оксфорд и Кембридж, а их выпускники составляют привилегированную касту, определяемую понятием «Oxbridge» (акроним из названий двух университетов). Выпускники этих вузов доминируют на ключевых позициях Британского парламента, составляя 24 % Палаты Общин и 38% Палаты Лордов, представляя интересы менее 1% населения страны. Они занимают ведущие позиции не только во власти, но и в рейтинге богатейших людей страны (их беднейшие представители имеют годовой доход в 100 млн. фунтов). Складывается впечатление, что состав правящего класса не диверсифицирован, его представители склонны к «групповому мышлению», подкрепленному широкими связями и общностью интересов, причем плохо представляют и понимают большую часть населения, имеющего другой бэкграунд.

В США «Лига Плюща» — совокупность ведущих университетов (Гарвард, Йель и Принстон) – проделала сходную эволюцию. В 1950-х гг. эти университеты руководствовались стремлением к демократизации образования, основанной на меритократическом принципе, когда плата за обучение была умеренной. В настоящее время эта плата (по сравнению с 1987 г.) выросла на 250%, что делает эти университеты доступными только для богатой и привилегированной верхушки страны. Это относится и к системе образования в целом: по словам Б. Сандерса сотни тысяч молодых людей не могут попасть в колледж, а миллионы других вынуждены десятилетиями отдавать кредиты за образование.

Принципиальная проблема, по мнению автора, заключается в новом жестком расколе западного общества – это раскол уже не только по экономическим классам, но прежде всего – по доступу к образованию, открывающему перспективы вхождения в правящую группу. Он упоминает даже проект выдвижения партиями отдельных избирательных списков для лиц, получивших образование и не получивших его, по аналогии с такими списками для разных других меньшинств (этнических, гендерных и проч.), но не разделяет этой позиции, поскольку она может только усугубить раскол и привести к деградации демократических институтов (если они попытаются формировать свой состав по принципу «зеркального» воспроизведения образовательной структуры электората). Его предложение, однако, не выглядит оригинальным: повысить доверие масс к элитам путем лучшей информированности и политической грамотности для выбора электоратом своих представителей. Свою часть задачи должны выполнять эксперты. Это, по его мнению, должно дать ответ на вопрос, поставленный популистами – почему меритократические принципы получают инверсивный эффект, а политики воспринимаются гражданами как закрытая привилегированная каста.

В том же направлении следует инициатива – ввести «демократическое образование» в программу среднего образования (Предложение № 14). Ссылаясь на свой негативный опыт освоения теории демократии в учебных заведениях, автор констатирует, что эта проблема имеет универсальный характер – молодым людям плохо объясняют, что такое демократия и как нужно ее защищать. Для этого предполагается ввести в образовательный стандарт старших классов школы специальный курс и особые «уроки демократии». Главная задача – понятно объяснить, в чем различие понятий «демократия» и «либеральная демократия», отделив ее интерпретацию от разных идеологических и партийных наслоений, — очень разнообразных и быстро меняющихся. Важно показать главное преимущество либеральной демократии – возможность свободы и индивидуального выбора, необходимость защиты этих прав индивида – в том числе от демократического большинства, которое способно подавить права меньшинств. Демократия, — подчеркивает он, – это защита «общего блага» для всех граждан, а вовсе не только для текущего их большинства, которое завтра может оказаться в меньшинстве.

Эти принципы дополняются радикальным предложением – понизить избирательный возраст до 16 лет (Предложение № 15). Это, по мнению автора — создаст «сильное мотивационное влияние» — молодые люди будут воспринимать «демократическое образование» не только как часть учебной программы, но подготовку к «новой роли активных граждан» (Op. Cit. P. 201). Ощущение большей ответственности способно мотивировать их быть более активными на «уроках демократии». Электорат станет, предположительно, более активным и менее консервативным. К этому выводу автора приводит рассмотрение голосования по Брекситу – перевес сторонников выхода Великобритании из ЕС был достигнут голосами старших поколений. 75% молодежи, — сообщает он, — проголосовало бы за то, чтобы страна осталась в ЕС. Иначе говоря, если бы в голосовании участвовали лица в возрасте 17-18 лет, решение по Брекситу стало бы прямой противоположностью принятому. Оппоненты этой точки зрения, напротив, полагают, что молодежное голосование – не гарантия от популизма или радикальных идей (как левых, так и националистических). Автор парирует этот аргумент указанием на то, что участие молодежи должно быть «информированным», данная молодежь должна быть «подготовленной» — прошедшей курс обучения, способной дискутировать с пониманием позиций разных сторон конфликта, чтобы сделать осмысленный выбор и стать активными избирателями. Это информированное участие, несмотря на склонность молодежи бросать вызов элитам, по мнению автора, способно скорее поддержать либеральную демократию, чем стать деструктивным фактором. Интересно, что сказал бы автор сегодня, узнав, что большая часть молодежи в Шотландии выступает за ее выход из Соединенного Королевства?

5.Предложения в сфере информационной и социальной политики

В этой сфере инициативы автора в наибольшей мере окрашены идеализмом и политической риторикой. Он декларативно выступает за то, чтобы – вернуть правду в общество «постправды» (Предложение № 16). «Пост-правда» — понятие, означающее в современной политической лексике ситуацию, в которой объективные факты менее важны в формировании общественного мнения, чем апелляция к эмоциям или индивидуальной вере. Иначе говоря, это отрицание доказательного познания во имя иллюзорной картины мира. Создание на этой основе популистами своих собственных «фактов», ведет к искажению истины, например, заявления о том, что Брексит, в случае его реализации, даст огромные преимущества для развития страны за счет средств, которые расходуются для поддержания ее членства в европейских институтах. Также – это «альтернативные факты» Трампа – его многочисленные высказывания, искажающие действительность. Сюда относятся и примеры переписывания истории в тоталитарных режимах. Одним из проявлений новой реальности признается возникновение информационных «пузырей» (bubbles), создаваемых Медиа. В них пользователи контактируют только с людьми, которые разделяют те же идеи и не уделяют внимания отличающимся представлениям или новой информации, способной поставить их идеи под сомнение. Это ведет к созданию закрытого информационного пространства, где облегчается манипулирование сознанием, не принимающим альтернативных взглядов.

Победить ложную информацию (fake news) и защитить правду в пространстве, где роль социальных Медиа будет только возрастать, а популистски настроенные потребители «альтернативных фактов» и пропаганды будут все более обособляться в своей информационной среде, — одна из задач борьбы с популизмом. Представлены следующие рекомендации: 1)Быть «предельно бдительными» и защищать свободу слова и Медиа – за одним исключением: речи ненависти (hate speech) – пропаганды насилия или дискриминации по признакам гендера, сексуальной ориентации, расы и дееспособности. 2)Защищать истину путем разоблачения «альтернативных истин» — на основе тщательной проверки фактов; 3)Для разоблачения «информационных пузырей» добавить в Фейсбуке опцию «противоположная точка зрения» — с целью пробудить любопытство и эпистемологические способности пользователя.

Другим направлением той же контрпропаганды, по мнению автора, – должно стать «осознание, что популисты действуют как агенты враждебных государств» (Предложение № 17). Автор исходит из того, что популистам удалось создать параллельную информационную реальность – в виде системы обособленных информационных коконов, где царствует особое понимание «правды» с использованием «ложных новостей», альтернативных фактов и в целом – реализуются задачи информационного манипулирования сторонниками путем отделения их от остальной части общества. Этому, — считает автор, — следует противопоставить объяснение того, как вообще устроена пропаганда, проводить эту работу в Медиа, вести образование в Интернете, разоблачая так называемые «альтернативные факты», причем — начиная с детского сада (!).

В то же время, автор указывает на принципиальное отличие современных информационных войн от тех, которые велись в ХХ в.: в тот период речь шла о дезавуировании пропаганды нацистского или советского режима (в классическом понимании пропаганды). Современная ситуация отличается в двух отношениях: во-первых, появляется новый тип Медиа, который значительно способствует развитию популистского феномена; во-вторых, имеет место целенаправленная деятельность «враждебных государств», преследующих не столько идеологические, сколько собственные геополитические интересы. В этом контексте особое внимание автор отводит России: ее информационный вклад в разрушение либеральной демократии отличается от идеологической политики. Ранее СССР ставил во главу угла идеологический фактор – обеспечение продвижения своего коммунистического проекта. Современная Россия использует «мягкую силу» для достижения не идеологических, а прагматических целей – раскола Запада в целях усиления своего влияния.

Эти преобразования информационной сферы, граничащие с введением контроля над ней, дополняются заботой о внутренней социальной стабильности – предложением бороться с экономическим неравенством и ввести всеобщую минимальную оплату труда (Предложение 18). Один из источников популизма – страх и неуверенность в будущем части граждан западных демократий, которые столкнулись с угрозой потери рабочих мест в условиях глобализации, роботизации и продвижения искусственного интеллекта. Эти процессы ведут к появлению новой экономики, связанной с заключением кратких контрактов и низкой зарплатой, что особенно сказывается на настроениях молодежи. Данный тренд выражается в утрате социальной стабильности, росте расслоения и ведет к появлению иных проблем, которые не могут быть разрешены простым регулированием налогового законодательства. Предлагается решить эту проблему введением универсального базового дохода, выплачиваемого государством каждому гражданину без всяких условий. Эта мера оценивается противоположным образом: одни поддерживают ее как источник стабильности, другие выражают опасение в росте социального иждивенчества. Автор поддерживает данное решение: в период, когда экономическое неравенство достигло новых высот, — полагает он, — универсальный базовый доход может сыграть важную роль – не только как инструмент перераспределения, но также как инструмент социальной амортизации – ослабления чувства неуверенности, необеспеченности и беззащитности, а также страха, в частности молодежи. Это именно те чувства, которые используют популистские партии в поиске своего электората.

Продолжение этих усилий усматривается в том, чтобы развивать экономическую демократию (Предложение № 19). Современные исследования констатируют упадок так называемой «экономической демократии». Это понятие означает участие работников в принятии решений руководством крупных компаний или предприятий. Преобладающими в западной экономике становятся тенденции к олигархизации и концентрации власти в руках управляющего меньшинства – тенденции, заметно усилившиеся после экономического кризиса 2008 г. Демократическое управление экономикой возможно в форме так называемой «экономики участия» (shareholder economy), приверженцем которой выступает автор. В этой системе управления экономика основана не только на факторе капитала, но и труда. Организация социальной жизни влияет на политическую демократию. Те, кто работает на заводах, в лабораториях и офисах, а их жизни зависят от этих рабочих мест, — полагает автор, — должны иметь слово в решении вопросов того, как развивается экономика. Перспективной формой выступает немецкая модель соучастия в принятии решений – создание в крупных компаниях наблюдательных комитетов, половина которых состоит из персонала. Такие органы в разном составе существуют в других странах, где, впрочем, имеют разную степень влияния. По мнению автора – это важная инновация, укрепляющая доверие, чувство достоинства и самоуважения работников. Данное «сотрудничество» стимулирует экономическое равенство, способствуя перераспределению доходов на низшем уровне, участию рабочих в продвижении экономики их предприятий. Но эти идеи, — вынужден признать автор, — не встречают большого энтузиазма как неэффективные и нереалистические. Традиционный подход не допускает сотрудников в правление компаний, причем характерно глубокое отторжение этих идей именно в англо-саксонском корпоративном мире. Проект внедрения такого партнерства, по мнению автора, способен сократить привлекательность популистских партий, поскольку уменьшает чувство беспомощности работников и их семей, которое используют популисты (особенно, если речь идет о маленьких фирмах, где нет никакого сотрудничества).

Этот блок социальных инноваций завершается предложением – решить сложную проблему миграции (Предложение № 20). Если левые популисты упирают на проблемы неравенства, то правые – на угрозы политики миграции (или отсутствие таковой). Они используют в том числе либеральные аргументы (напр., говоря о том, что исламские мигранты атакуют права геев). Существующие подходы к решению проблемы миграции – противоположны (полностью запретить миграцию или открыть двери для нее) и, поэтому, не работают. По мнению автора, следует принять сбалансированную политику. «Состоятельная политика иммиграции», — считает он, — должна избегать крайностей: не закрывать дверь наглухо, но и не оставлять ее широко открытой, разумно соединяя гуманность с легитимными экономическими интересами страны. Это значит, с одной стороны – быстрое предоставление убежища его искателям, с другой – установка о том, что отказ в предоставлении убежища означает немедленное возвращение претендентов в страны проживания. Вообще, по его мнению, страны, поставляющие мигрантов, могли бы быть более кооперативны, готовя свои национальные квоты для рабочих мигрантов и/или правовой иммиграции. Важно предоставление населению либеральных демократий ясной и достоверной информации об иммиграции, например, о численности недокументированных мигрантов, с целью преодолеть популистские мифы об этом.

6.Место России в пространстве борьбы с популизмом

Россия специально не рассматривается в данном труде, но тем не менее, явно или неявно присутствует во всех разделах книги. Это связано с авторской концепцией популизма. Поскольку популизм – это для него исключительно феномен демократического общества (деформация демократии, но не ее прямое отрицание), автор отвергает существование данного феномена в странах, признаваемых авторитарными, к которым относит и Россию. Тем не менее, он ставит вопрос о вкладе России в популистскую трансформацию Европы, признавая его очень значительным (в разделе о действиях «враждебных государств»). Россия, имея авторитарный (а не популистский) режим, использует популизм как инструмент разрушения западных демократий. Основная идея состоит не в создании популистских режимов (что для Москвы безразлично), но достижении ее внешнеполитических целей. Отсюда двойственность программы этого информационного воздействия: с одной стороны, Россия представляет себя как защитник традиционных ценностей (что обеспечивает поддержку правых популистов); с другой – как продолжатель левых идей, унаследованных от СССР (что важно для левых популистов). Комбинируя эти две стратегии, Россия достигает задач дестабилизации западной либеральной демократии.

По мнению автора, российский политический режим стремится достичь четырех взаимосвязанных целей: 1) ослабить влияние США и их влияние в мире и, в частности, в Европе (угроза ослабления НАТО); 2) ослабить ЕС, поскольку в качестве единого блока он способен противостоять русскому давлению; 3) установить дружественные режимы во Франции и Германии, создав ось – «Москва-Париж-Берлин» с возможным присоединением Италии; 4) в тех же целях создать «сферу привилегированных интересов» в Ближнем зарубежье. Суть этой концепции – в восстановлении традиционной политики «больших сфер влияния», где ведущие государства защищают свои интересы, подчиняя им небольшие государства. Поэтому автор говорит о «ревизионистской» и «нео-империалистической» политике России, противопоставляя ей либеральный подход. По его мнению, США якобы вовсе не руководствуются этими принципами, исходя из того, что все государства могут иметь свои сферы интересов. Данная геополитическая стратегия России вольно или невольно содействует популистским партиям, выступающим за «возврат суверенитета народу» — суверенитета, отторгнутого транснациональными структурами и США, требуют «восстановления контроля» правительств национальных государств, утраченного в ходе евро-интеграции и т.п. В этом популистском движении объединены воедино идеи антиамериканизма, отказа от НАТО, евро-скептицизма и отказа осуждать российское доминирование на постсоветском пространстве. В результате, популисты осуждают антироссийские санкции, поддерживают действия России в Грузии, на Украине и в других странах. Популистов привлекает установка Кремля – своеобразная смесь авторитаризма, либерализма, антиамериканизма и евро-скептицизма.

Автор повторяет свою рекомендацию о необходимости введения «санитарного контроля» против этих популистских партий – уже не только по внутри-политическим причинам, но и в силу внешне-политических угроз со стороны России.

7.Критика: как не следует отстаивать либеральную демократию в борьбе с популизмом

Книга ставит ряд принципиальных вопросов современной политической повестки либеральных демократий, заставляя задуматься о природе популизма и путях его преодоления. В отличие от многих других работ на эту тему, автор сосредоточен не столько на общих размышлениях, сколько на механизме власти и политических технологиях. В этом заключается как достоинство, так и противоречивость предложенных рекомендаций.

Во-первых, это противоречие масштаба угрозы и способов ее преодоления. Масштаб угрозы выглядит беспрецедентным и даже фатальным. Используя концепцию трех волн демократизации, автор констатирует, что каждая из них заканчивалась возвратным движением – восстановлением авторитаризма в значительной части мира. Если в ходе первых двух волн этот тренд был представлен усилением тоталитарных и авторитарных тенденций, то в случае третьей волны – наступлением «жестокого всемирного цунами» (a ferocious worldwide tsunami), подрывающего сами основы либеральной демократии, против которого, как кажется, нет защиты. Но если, действительно, речь идет о системных и объективных процессах, то наивно искать способы их преодоления в технологических решениях, доказывая себе, что «мы – не хромые утки, пассивно ожидающие неизбежного в надежде, что шторм пройдет и худшее останется позади» (Р 139). Системный вызов предполагает системный ответ, а его не предложено, если не считать указания на две мировые войны как содержание предшествующих кризисов.

Во-вторых, автор избегает формулирования собственного точного определения популизма, — явления, с которым он борется. Популизм, исходя из контекста его рассуждений, можно определить по-разному. Это – противник либеральной демократии, но одновременно, он действует на ее основе, подвергая ревизии ее ключевые принципы. Это, далее – не идеология, а по преимуществу эмоциональная реакция общества на вызовы нового типа, однако популизм выступает антитезой идеологии либерализма, со всеми ее ценностями и принципами. Наконец, популизм предстает как массовое анти-элитарное движение, но результатом его победы становится смена действующих либеральных элит и появление новых. Некоторые партии и движения, рассматривавшиеся во время их появления как крайне популистские, — как показывает сам автор, — вошли затем в правящие коалиции, составив часть элитного консенсуса. В результате, очень трудно сформулировать систему индикаторов, отражающих продвижение популизма или, напротив, его отступление.

В-третьих, при всей решительности намерений автора остановить популистский тренд, для предложенной системы мер характерна странная робость мысли. Вся конструкция предложений автора является сугубо оборонительной, защитной и, поэтому, лишена вдохновения. В своих рекомендациях автор, фактически, следует за предложениями популистов, выдвигая на каждое из них контрпредложение. Иногда это выглядит разумно, иногда наивно, иногда забавно, но в любом случае не создает нового качественного рывка. Революционной логике популизма противопоставляется, фактически, охранительная логика, суть которой заключается в возвращении общества к утраченным моральным ценностям и либеральным политическим институтам, которые существовали до популистского поворота новейшего времени и едва ли могут быть восстановлены, по крайней мере в аутентичном понимании либерализма 18 или 19 вв. Этот подход, окрашенной ностальгией по ушедшим временам, есть форма политической романтики или своеобразного «либерального популизма».

В-четвертых, из предложенных технологий по преодолению популизма лишь незначительная часть относится непосредственно к этому явлению (которое, как отмечалось, лишено четкого определения), а их львиная доля посвящена реформированию дисфункций общества, партий, элит и социально-экономических институтов либеральных демократий исходя из предположения (более или менее обоснованного), что именно эти дисфункции будут использованы популистами. Но констатация дисфункций и противоречий уже есть призыв к их устранению, который может быть реализован не обязательно популистскими силами или той их частью, которые не входят в клинч с либеральными ценностями. Иначе получается, что все те политические силы, которые критикуют существующий status quo уже являются популистами по определению. Некоторые разделы книги показывают, что автор, действительно, не чужд такого схематичного взгляда – технические ошибки западных правительств автоматически воспринимаются как победа популистов, а все консервативные инициативы (напр., в области миграционной политики) – как выражение популизма. Не утрачивается ли здесь прямой смысл понятия политики – как искусства проведения определенных интересов в условиях конкуренции правых и левых решений?

В-пятых, предложенный корпус реформ современных западных демократий должен быть верифицирован не только с авторских позиций «рационального выбора», но и практической осуществимости, иначе говоря, соотнесен с так называемым «макиавеллистическим аргументом». Как выглядит с этих позиций структура выдвинутых предложений по борьбе с популизмом?

Первая категория предложений может быть определена как вполне рациональная и имеет шанс на практическую реализацию. Действительно, необъяснимая склонность современных либеральных режимов к формам непосредственной демократии (в виде референдумов, консультативных ассамблей и вообще вынесения сложных ключевых вопросов на публичное обсуждение) – есть путь к их саморазрушению в тех случаях, когда элита не уверена в результате. И, напротив, выступает основным инструментом популистских сил в случаях, когда они в этих результатах не сомневаются или считают их вероятными. Эта истина подтверждается провалом референдума по Конституции Европы в 2004 г., отказом от его проведения в случае принятия Лиссабонского договора в 2007 г., принципиальным отказом от проведения референдумов в Косово и при объединении Германии, наконец, повсеместным отказом от проведения референдумов по членству в НАТО. Последний пример в этом отношении – Брексит, — только подтверждает правило. Сходным образом, вполне рациональны предложения по отмене праймериз, разрушающих традиционную партийную систему и указание важности поддержания автономности и независимости ветвей власти и политических институтов, ответственных за поддержание социального контроля над ней.

Представленная в книге другая категория предложений выглядит вполне рациональной, но трудно реализуемой в политической системе либеральной демократии. Это относится к созданию «санитарных кордонов» для политических партий – идея, вполне рациональная в условиях острой борьбы с популизмом, однако, потенциально враждебная самому духу либеральной демократии, которая основана на свободной конкуренции всех политических сил, в том числе — антилиберальных и гордится этим (собственно, в этом состоит главное ее отличие от авторитаризма). При отсутствии четких критериев определения антилиберальных сил, выдвигаемый автором политический остракизм и ряд схожих мер (в отношении финансового и информационного контроля антисистемных партий) – есть лекарство, которое хуже самой болезни. Как показывает практика последнего времени (напр., в США), данная «культура отмены» в виде изъятия определенных политических сил или идей из публичного политического пространства, может легко превратиться в инструмент подавления оппозиции как таковой (напр., конкурирующей партии на выборах), подрывая основы либеральной демократии. Да и работает ли это на практике – запретный плод всегда слаще. Особенно настораживает предложение автора видеть в популистах агентов «враждебных государств» с предложением системы мер, взятых, как будто, из российского законодательства об «иноагентах». Ряд других предложений в этом ряду (например, по изменению этических стандартов государственной службы, порядка финансирования политических партий, борьбе с коррупцией и непотизмом, засилием клиентеллы и родственников, совмещением должностей, преодолением олигархических тенденций и проч.) – вполне разумны и, теоретически, вполне реализуемы, однако, не имеют прямого отношения к решению проблемы популизма – их введение никак не влияет на изменение баланса сил, поскольку олигархами, коррупционерами и авантюристами могут выступать как популисты, так и их либеральные противники.

Третья, и самая большая, категория предложений по борьбе с популизмом может быть определена как вполне идеалистическая, то есть не реализуемая в принципе. Это относится к детски наивному представлению о возможности четко разделить «правду» и «ложную информацию» путем проверки «фактов», которые сами представляют конструкции (в качестве «событий»), а их воздействие на сознание определяется скорее общими параметрами когнитивного конструирования реальности, нежели простой реакцией на информационные вызовы. Это, далее, утверждение о необходимости противопоставить популистской пропаганде некую контрпропаганду, «уроки демократии» и «политическое просвещение молодежи» — идеи, вызывающие устойчивые ассоциации с позднесоветским периодом «застоя». Обращают на себя внимание, далее, предложенные меры по преодолению социального, экономического и политического неравенства, окрашенные социал-демократическими представлениями и, по существу, расходящиеся с либерализмом. В этом кругу идей вполне комфортно чувствуют себя и представления о возможности обретения социальной гармонии путем введения базового дохода (аналог МРОТ?), допущения трудящихся к управлению производством (аналог «Советов трудовых коллективов», если не Фобзавкомов?), снижения избирательного возраста молодежи до 16 лет, нонконформизм которой предположительно (и вопреки очевидности) якобы будет способствовать защите либерализма от популизма («молодежь — барометр партии»?). Вопреки ранее представленным инвективам против эгалитаризма как источника популизма, автор надеется трансформировать капиталистическую экономику путем направленного перераспределения ресурсов, а общество – путем проведения реформ высшего образования и введения новых критериев меритократической мобильности. Он забывает, что либеральная демократия есть демократия элит и едва ли может опровергнуть «железный закон олигархии». С этих позиций предложенная «демократизация» политической системы и образования есть паллиатив, поскольку на месте одной отрубленной головы олигархического дракона сразу вырастет несколько новых. Наивность автора достигает наивысшего предела в вопросах геополитики и находит выражение в противопоставлении России как имперского центра и США как защитника равноправия государств – что может быть дальше от реальности?

Итак, данная книга и выдвинутая программа преодоления популизма могут стать информационным поводом для дискуссии по этой теме. Но содержание дискуссии я бы предложил видеть не в том, о чем говорит автор, а скорее в том, о чем он не говорит – вопросах, которые настоятельно стучатся в дверь и вызывают страстную полемику в обществе.

1)Существует ли по-прежнему либеральная демократия в странах Запада или ее принципиальные деформации (о которых подробно говорит автор) достигли того качественного уровня, при котором справедлив тезис о наступлении эры «пост-демократии» (установление господства транснациональной финансовой олигархии, контролирующей информационное и политическое пространство западных государств)?

2)Если либеральная демократия существует, то в чем ее принципиальное сходство и отличия от той классической модели либеральной демократии, которая существовала ранее — в странах Европы второй половины XIX и большей части ХХ в., примерно до образования ЕС?

3)Является популизм качественно новым явлением или всегда сопутствовал демократическому процессу, представляя собой «незаконное дитя» либеральной демократии? Определяется программа современного популизма реакцией на либеральную демократию как таковую или, напротив, ее текущие деформации в условиях глобализации?

4)Можно ли говорить о популизме как едином явлении с учетом различия в нем идеологических течений, различий в позиционировании соответствующих партий в обществе и степени близости к принятию решений?

5)Если принять тезис о единстве феномена популизма, то где проходит граница между его деструктивным влиянием и возможным креативным вкладом в политическую динамику, иначе говоря, в чем «рациональное зерно» популизма?

6)Можно ли противостоять популизму исключительно применением политических технологий, которые, будучи ценностно-нейтральными (инструментальными), гипотетически могут использоваться для достижения разных целей в борьбе за власть?

7) Если требуется системный ответ на вызов популизма, то в чем он должен состоять? Имеет ли смысл дискуссия о поиске принципиально новой формулы либеральной демократии в условиях глобализации?

Поделиться ссылкой: