«Класс не в себе»: новые идентичности и старая глобализация?
Если уж мы начали говорить про глобализацию, то придется начать с того, что мы с этой дискуссией уже немножко опоздали. Ну, так немножко лет на 10. Потому что, в общем-то, в Европе и в США, а заодно и в Латинской Америке эта дискуссия уже закончена. И она закончилась в связи с тем, что закончилась сама глобализация в том виде, как мы ее знали в 90-е и начале 2000-х годов. Хотя все равно тут остается вопрос уже исторический, а что это было? Даже если феномен уходит в прошлое, отсюда не следует, что мы не должны его обсуждать. Но возвращаясь все-таки к дискуссии, начнем с того, что это действительно одно из очень размытых понятий. И оно размыто до известной степени осознанно участниками дискуссии.
Попробую объяснить, в чем дело. Под глобализацией появляется сразу несколько явлений одновременно, при этом одни явления, что называется, закрываются и прячутся другими, потому что есть три способа это явление определить. Во-первых, мы имеем растущую интеграцию экономических процессов в мире, это формальный критерий глобализации, который можно проследить по, скажем, передвижению товаров, передвижению людей, транзакциям и т.д. Это, строго говоря, наиболее объективные критерии. И тут сразу могу сказать, что, собственно говоря, ничего нового не произошло. Возьмем работы Иммануила Валлерстайна, который очень четко показал, что в принципе капитализм возник первоначально как глобальная система. Национальные капитализмы складываются как следствие существования глобального капитализма, а не наоборот. Как определённый этап развития глобального капитализма, когда он укореняется на местах. И дальше уже историки спорят, нынешняя, последняя глобализация была второй, третьей или даже четвертой. В любом случае эта одна из фаз, и совершенно понятно, что капитализм в принципе имеет фазовую природу, циклическую, и понятно, что циклы глобализации сменяются циклами деглобализации. То есть это тоже четко прослеживается на историческом пути, и сейчас мы вошли в стадию деглобализации. Это уже объективная реальность, которая просто существует и все.
Можно объяснить, как это происходит, это другой вопрос, но одна из причин, почему дискуссия о глобализации в Европе и США замолкает, состоит в том, что та эпоха закончилась, начинается новая.
Капитализм имеет два уровня противоречий. Один – это пресловутое противоречие между трудом и капиталом, которое на макроэкономическом уровне обычно не рассматривают. Его рассматривают только как социальное противоречие. Рабочий хочет, чтобы ему побольше платили, капиталист хочет платить поменьше, соответственно у них возникает конфликт. На самом деле фундаментальное политэкономическое противоречие не в этом. Это на социально-личностном уровне конкретных людей какие-то вещи выглядят так. То есть как мы на визуальном уровне воспринимаем глобальную проблему: я просто хочу больше зарплаты. Работодатель хочет платить меньше, я хочу получать больше, нормальное человеческое желание с обеих сторон. Но политэкономический смысл таких противоречий совершенно в другом. Огромное отличие капитализма от других форм эксплуататорского общества, говоря по Марксу, состоит в том, что при капитализме не просто изымают прибавочный продукт, а работнику платят. То есть прибавочный продукт изымает любое общество, которое развивается. Но, допустим, случай, когда вы имеете дело с рабом, мы просто изымаете у него прибавочный продукт. Причем речь идет даже не об античном рабстве, а о рабстве негров в США и о русском крепостничестве. Почему нужно было в 60-е годы XIX века в Америке отменять рабство, а в России – крепостничество, это взаимосвязанные процессы, порожденные состоянием мирового рынка. Особенность капитализма заключается как раз в том, что работнику платят за часть продукта. Не в том, что у него изымают неоплаченную часть продукта, а как раз в том, что ему за часть продукта платят живыми деньгами. Так формируется рынок, спрос, причем рынок довольно масштабный, не то, что мы видели в других обществах. И вот средства, которые поступают работнику в виде оплаченной части продукта, это и есть те деньги, которые, собственно, развивают экономику, создают спрос и т.д.
Но принципиальная проблема состоит в том, что оплачивается не весь продукт, а его часть. Известная часть идет в инвестиции, соответственно порождает экономический рост с другого конца, не со стороны спроса, а со стороны инвестиций. Но тем не менее эта диспропорция между тем, что оплачено и не оплачено, постепенно увеличивается. Когда она увеличивается до некоторого критического предела, случается кризис перепроизводства. Строго говоря, это уже было известно во времени Адама Смита.
Диспропорция на определенном этапе порождает кризис перепроизводства и депрессии. В этом случае у капитализма есть второй выход. Он состоит в том, чтобы создать или открыть новые рынки. Это могут быть принципиально новые типы товаров, например, рынок авиаперевозок, или рынок компьютеров, или рынок интернет-игр, или рынок рабов, безусловно, это тоже был очень важный фактор. В XVII веке в Голландии были большие этические дискуссии в Вест-Индской компании, допустимо ли торговать рабами. И все эти джентльмены, господа, протестанты и иудеи, очень бурно все обсуждали проблему, и этически ориентированная часть предпринимателей говорила, что заниматься работорговлей — действительно очень дурно, потому нужно заниматься грабежом. Это этически более допустимая деятельность. Я бы тоже мог провести целый ряд аргументов в защиту данной точки зрения. С одной стороны, звучит дико, но с другой, вполне аргументировано. Грабеж – это перераспределение имущества, а работорговля – это угнетение конкретного человека. В таком смысле грабеж является меньшим преступлением, причем не обращает человека в рабство.
Так вот, либо создаются новые рынки, в том числе за счет захвата территории, отсюда колониализм и все прочее. Отсюда, кстати говоря, то, что случилось в бывшем Советском Союзе. Это тоже включение огромной части территории, огромной массы населения, включая его производственную базу, образование и т.д., которые не были оплачены в рамках капитализма, в мировую капиталистическую экономику. Сразу стали получать дополнительные ресурсы, дополнительные площадки для экономического развития. Это собственно было основой очередной бывшей глобализации – включение бывших «коммунистических» стран, причем, не только советского блока, но еще и Китая, в мировую капиталистическую экономику было основой очередной экономической экспансии.
Увы, здесь все упирается в другой рубеж. Первый рубеж – это рубеж спроса, который ограничен трудовыми отношениями. Второй рубеж – география. И этот второй рубеж даже более весомый, чем первый. Первый рубеж может быть видоизменен социальной политикой, а второй нет, потому что планета имеет физические границы. Собственно говоря, поэтому предыдущая волна глобализации закончилась Первой мировой войной. Пресловутый империалистический раздел мира, когда всю планету разделили, и не осталось буквально ни одной территории, которую кто-то не контролировал. И все возможности, которые были связаны с контролем, в каждой отдельной империи были использованы по-максимуму. Причем этот максимум был достигнут практически к 1900 году. Кризис 1900 года уже знаменовал кризис предыдущей глобализации. Ну, а война 1914-1917 гг. была неудачной попыткой разрешить этот кризис.
Сейчас мы видим, что произошло примерно то же самое. Т.е. мы пришли к рубежу социальному, тот социальный кризис, который наблюдается на Западе – «желтые жилеты», Дональд Трамп и Берни Сандерс в Америке, это все отражение большого социального кризиса внутри ядра капиталистической системы. Выяснилось, что политика направленная на сдерживание, даже снижение заработной платы, на снижение социальных издержек, подошла к тупику. Даже несмотря на то, что это компенсировалось открытием новых рынков. Потому что, с одной стороны, уронили спрос в развитых странах, а, с другой стороны, пришли к лимиту географии, политическим и экономическим границам экспансии. В 2008 году у меня был очень смешной разговор с китайскими экономистами, которые поразили меня своим тупым и агрессивным либерализмом. Вы в Европе такого уже не найдете. Только в России, может быть. Китайские бизнесмены приезжали в Европу и говорили, как там все плохо. Потому что в Европе, например, люди работают всего по 8 часов и обязательно нуждаются в отпуске каждый год. Как вообще можно с таким населением что-то сделать? И вот уже в 2008 году китайские экономисты мне объясняли, что и китайцы разленились, слишком много хотят, требуют высокой зарплаты, и что, конечно, надо выводить деньги из Китая срочно, но непонятно, куда. Африка есть, там люди будут работать за 2 доллара в день и будут счастливы. Но затем потом за каждого из них на 50 долларов в день всё переделывать придется. Квалификации у них никакой нет.
Итак, в первом случае мы пришли к лимиту социальных издержек, во втором случае мы пришли к лимиту географическому. При этом надо понимать, что глобализация действительного привела к динамичному развитию ряда территорий. Вернее, она привела к упадку одних территорий, и развитию других. Прежде всего, выиграл Китай и частично другие страны Восточной Азии. После Китая – Вьетнам, до какой-то степени Индия. Есть парадокс, когда говорят про успех Индии, на самом деле успех Индии – это успех отдельных регионов Индии. В огромной стране есть несколько точек довольно успешного развития на фоне либо стагнации, либо даже деградации всей остальной страны. Но эти точки реально есть. Поэтому если нам кто-то хочет показать какую-то историю успеха, он вас повезет, допустим, в Бангалор, а если вам хотят показать кошмарную историю, вас поводят по Калькутте, и вы увидите, что там ничего не меняется, а если меняется, то в худшую сторону. В Индии, произошла поляризация, такая же, как и во всем мире.
Ряд регионов деградирует, они превращаются в поставщиков дешевых ресурсов, их начинают выжимать как лимон. А другие регионы довольно динамично развиваются, и они начинают разорять соседей. Поэтому Индия – локальный пример того, что произошло на планете в целом. Т.е. есть точки успеха, и есть «hinterland». Глубинка, наверное, правильное русское слово, чтобы передать это понятие.
В России у нас тоже есть такой же пример. Мы сидим сейчас в Москве, а вот поедем в какой-нибудь поселок Мама Иркутской области и посмотрим, как там происходит развитие. Есть Иркутск, динамично развивающийся европейский город, и далее 40-50 минут от города, и картина меняется весьма драматически. Можно поближе, можно в Тверскую область съездить, не обязательно до Иркутской добираться.
Индия и Россия в миниатюре показывают глобальную картину, что тоже для нас очень интересно. Мы можем наблюдать, на себе этот эксперимент ставить.
Мы пришли к той абсолютной границе, которая наметилась в 2007-2008 году. И последний резерв, который характерен для нынешнего кризиса, это то, что называется финансоализацией. Вот опять же нам говорят, что финансоализация – это новое явление, а на самом деле новым является только ее масштаб. Под ней, прежде всего, понимают перераспределение ресурсов между банками, финансовым капиталом и производством. Доля реального сектора снижается, а доля финансового сектора, финансовых услуг увеличивается. Но финансовый сектор не может долго развиваться, оторвавшись от реального сектора. Конечно, финансоализация тоже произошла не на пустом месте, потому что увеличение роли финансового сектора как раз связано с тем, что реальный сектор исчерпал ресурсы развития, исчерпал спрос, товары больше не покупают. И единственный способ стимулировать спрос – через кредит. А чтобы кредит развивался, нужно развивать финансовый сектор, сектор финансовых услуг. Причем через какое-то время начинается гипертрофированное развитие. Вы начинаете надувать финансовые пузыри. Не потому, что какие-то жадные люди все хотят больше-больше-больше: «дайте мне таблетки от жадности!». Тут дело не в жадности. Когда говорят про ошибки регулятора, ошибки финансиста, забывают объективный характер этих ошибок. Чтобы давать больше кредитов, в том числе частным людям и предприятиям, нужно же эти деньги где-то аккумулировать сначала. Вы надуваете финансовый пузырь, вы отправляете туда деньги, и потом вы эти деньги пускаете на кредитование частных лиц и предприятий. Но беда в том, что пузырь будет уже неудержимо раздуваться дальше. Никто не знает точно, в какой точке он должен остановиться, причем вы эту точку заметите уже задним числом, когда выйдете за нее далеко. Когда заметите, скажете, что вот она — точка невозврата, мы ее прошли столько-то времени назад. Ни один, даже самый идеальный экономический калькулятор, не сможет это посчитать. Там фактор людей, непредсказуемости, фактор данных, который не входит в статистику (не все данные отражаются в статистике, или адекватно отражаются в статистике). Поэтому если даже иметь какой-то супер-компьютер, который занимается расчетом экономических циклов, он все равно будет ошибаться, будет вам давать ответ задним числом, вопрос, насколько вы ошиблись, больше или меньше.
Сейчас мы уже прошли оба рубежа, социальный и географический, и остался лишь рубеж финансовый. Точку невозврата тоже прошли и уперлись в границы, когда финансовый сектор не может больше развиваться на собственной основе. И главное, даже финансовый сектор не может ничего не производить, он должен куда-то девать деньги. Вот в чем беда! Я могу, скажем, давать деньги в рост, но рано или поздно кто-то должен их взять. У Маркса отлично написано про фиктивный капитал, показано, чем отличается финансовый капитал от промышленного. Показано, что финансовый капитал далеко не всегда эффективно увеличивает свой базис. Если вы вкладываете деньги в производство, его расширяете, возрастание капитала сопровождается возрастанием суммы некоторых материальных ценностей, и вообще каких-то реальных ценностей. Финансовый капитал – это когда вы даете деньги под процент и потом получается больше денег, но если вы просто дали деньги в рост частному лицу, результат для банкира тот же самый, как если бы вы вложили в производство, только с той разницей, что ничего не было создано.
Итак, мы пришли к объективным границам. Потому когда американские либералы страшно переживали, когда пришел Трамп, и говорили, что Трамп клоун, что американцы, которые за него голосуют, просто глупые люди (большинство столичных либералов в США считает свой народ тупым быдлом), что они такие необразованные и по своему незнанию проголосовали за Трампа. Да, Трамп, мой взгляд, реально звезд с неба не хватает, но именно из-за своей недалекости он интуитивно почувствовал тенденции, которые изощренные интеллектуалы не чувствуют. Интеллектуалы начинают анализировать, а человек с менее развитым интеллектом просто нюхом ощущает. Ему совершенно не нужно выстраивать логические конструкции, проверять, переосмысливать, рефлексировать, а правильно ли я понял. Просто по нюху ориентируется. Вот с кем сравнивать Трампа, я бы с Ельциным сравнил. Вот Ельцин у нас был такой же. У него с думалкой было не важно, а с нюхом и политическим чутьем было просто идеально. Принимал решения, может быть, для страны катастрофические, а для себя – верные, в смысле борьбы за власть, за сохранение себя у власти — физическое сохранение. Что тоже не всегда гарантировано для политика в такой ситуации. Он всегда для себя принимал правильные личные решения. Правда, у всех этих решений были ужасные последствия для страны.
Трамп обладает таким же нюхом, политической интуицией, только с одной существенной разницей, что он все-таки, в отличие от Ельцина, все равно думает о стране. Другое дело, что страна, о которой он думает, это очень своеобразная страна, это не совсем та Америка, о которой мы с вами знаем. Во-первых, лозунг Трампа «Make America Great Again» – у нас абсолютно не поняли. У нас этот лозунг трактуют так, что это имперский лозунг – сделаем Россию снова великой? Что это значит, завоюем снова Украину, Крым присоединим? Танков у нас снова много будет, самолетов, в космос наконец-то полетим? Для американца слово «Great» представляет другие коннотации. Это то, что американец говорит «хорошо» — «It’s Great» — здорово, классно. То есть главное значение – это сделать Америку классной страной, отличным местом для жизни, это главное, что понял американец.
Во-вторых, а когда это было «Great»? Когда это было классно? Это было классно в 1960-70 гг. Это была Америка, сначала белых, а потом черных трудяг, которые без образования на одну зарплату содержали семью из 4-х человек. Причем как раз «Great Society» — это был лозунг Президента Джонсона. А что значит «Great Society»? Это когда ты много вкалываешь, при этом тебе даже не обязательно много знать, нужно много вкалывать и стараться, за это ты получишь какое-то вознаграждение. Это вполне традиционные американские ценности. Причем последний рубеж американской мечты – в состав «настоящих американцев» включили негров и женщин. То есть сначала действительно это был мир белых мужчин, которые должны были содержать свои белые семьи. Потом был пройдет этот рубеж – в этот белый мир вошли негры. И на самом последнем рубеже вошли белые, а потом черные женщины. Вот она, инерция фронтального продвижения американского рабочего класса, причем в самом простом смысле, который не требует структурных изменений, изменений образа жизни. Просто есть один и тот же образ жизни, к которому примыкает все больше и больше людей. Это и есть воплощение американской мечты, воплощение американского счастья, которое осталось где-то за бортом нового прекрасно мира глобализации.
Нам все время говорят, что вернуть это уже нельзя, потому что мы же уже не можем вернуться обратно в 1960-1970-е годы. Но проблема в том, что ничего вернуть нельзя — прошлое не вернешь. А вот создать современный эквивалент социального государства – можно. Ресурсов же объективно в мире не меньше, а больше, чем 40-50 лет назад. Даже с учетом роста населения. И здесь возникает как раз открытое поле.
Многие люди, живущие в Нью-Йорке или Вашингтоне, интеллигенты, говорят: вы не можете же снова отправить людей делать ту простую физическую работу, которую они делали в 1960-1970-е годы? Как раз еще как можно! Эту работу миллионы людей прекрасно делают именно сейчас. Только сейчас ее делают китайцы, индийцы, и делают за меньшие деньги, чем раньше делали в Европе и США. Иными словами, когда нам говорят, мы не можем вернуть рабочие места, это значит: «мы не хотим платить нормальную зарплату».
Сами рабочие места никуда не девались. Они просто переместились немного южнее или восточнее. И, в принципе, их вернуть в Америку можно. Другое дело — нужно ли? Или можно создавать новую индустрию, на основе новых технологий. Которые, кстати, уже есть. Новые рабочие места будут современным эквивалентом того ушедшего счастья, они не вернут нас назад – в 1960-1970 гг., но в условиях XXI в. создадут новую занятость с социальной мобильностью, гарантиями, хорошей зарплатой, возможностями и необходимостью образования, с комфортным ощущением себя работником.
Но так мы переходим к двум другим аспектам глобализации, которые выдвинули ее на передний план. Они состоят в том, что глобализацию начали трактовать как явление культурное, т.е. мы все стали играть в одни и те же игрушки. Я помню, что почувствовал это еще в 1990-е годы, когда приехал в Южную Африку и зашел в детскую комнату своего коллеги, его сын был примерно того же возраста, что и мой сын в то время, и там лежали те же самые игрушки. Естественно это были черепашки-ниндзя, потом пришли покемоны — следующее поколение. Дети всего мира играли в черепашек-ниндзя или покемонов. Произошла культурная глобализация. Обратите внимание, мы все носим одну и ту же одежду. Вот вы приезжаете в Китай, где там люди в традиционной одежде? Никто не носит традиционную одежду. Есть локальные моды, даже в Италии не будут одеваться так, как в Швеции, в Москве не так, как в Петербурге. Но это локальные стилистические особенности. В Милане не так, как в Неаполе. Но они будут в рамках одной и той же культурной парадигмы, базовой, потому что мужчины всюду теперь носят брюки. А вот приехал я в Кералу, там до сих пор мужчины носят юбки. Это производит сильное впечатление, потому что приходит местный профессор, говорит с тобой на прекрасном английском, обсуждает проблему глобализации, а когда он встает из-за стола, ты видишь, что на нем даже не юбка, а что-то похожее на полотенце, и идет он босиком или в сандалиях по университету. Но это такая местная экзотика, которая специально подчеркивается: мол, мы можем себе позволить. Человек как бы говорит мне: «а чем я хуже, у меня такой же английский, как у вас, тот же уровень образования, skills, и я не должен изображать из себя европейца, у меня все уже есть эти европейские достижения, даже если я не ношу брюк». Но это все-таки крайний случай. Все-таки китаец, латиноамериканец, швед, они примерно одинаково одеваются, дети играют в одни и те же игрушки, слушают одну и ту же музыку.
Одно из достижений глобализации в культурном плане стало то, что мы начали открывать для себя какой-нибудь марокканский реп, или мы стали смотреть корейские фильмы, про индийское кино я даже не говорю. Но опять же все эти периферийные культурные победы связаны с тем, что на периферии усваиваются культурные нормы, свойственные центру. Просто более успешные культуры их апроприируют, присваивают. Они уже не просто копируют Голливуд, они начинают строить свой индийский Голливуд — Болливуд. Он ужасен, на мой вкус, но как проект успешен. Они сделали такое индийское кино для людей с плохим вкусом, потому что люди с хорошим вкусом подобное кино не смотрят. Особенно в Индии. При этом заметьте, в Индии есть артхаус, просто мы его не знаем. Индийский артхаус уже мы не смотрим — пока так. А вот чудовищный Болливуд к нам массово проникает. Это пример успешной апроприации, когда создали на периферии собственный культурный продукт, который имеет глобальный успех. Но он успешен, в том числе, потому что индийцы очень удачно нашли способ присвоить глобальные культурные коды. Смогли их переписать. Как будто взяли латиницу — и написали свой текст.
Забегая вперед, почему, например, у Украины государственности не получится, а у Индии все вышло? Или у Ирландии? Потому что Украина решила придумать свой собственный язык, а вот Индия и Ирландия решили придумать свое собственное содержание, которое лучше, эффективнее и быстрее удается выразить на английском языке. Поэтому исторически ценное время не было потрачено на ненужную работу, на придумывание заново нового языка, который уже опоздал на 200 лет. Вы все равно не сможете 200 лет наверстать, потому что основные мировые языки 200 лет не просто так существовали, они накапливали культурный багаж.
Именно те страны, которые не поддались национализму после деколонизации, успешно создали национальные государства. А те страны, что пошли по пути националистической эйфории, на это не способны. Национализм и национальные государства в XXI веке не слишком совместимы. Национальные государства создаются там, где вы в рамках глобального процесса апроприируете, присваиваете чужую культуру, а не пытаетесь заново придумать свою, это надо было делать в XIX веке.
Второе, успех глобализации – это выявить культурные коды. Опять же этот процесс начался в XVII веке. В государственном музее Амстердама есть интересные экспонаты о присутствии голландцев в Африке. Вы можете видеть, что африканские цари, которые занимались работорговлей, очень быстро научились пить вино, ходить в европейских нарядах, крестились все, естественно, научились надевать камзол, но и очень хорошо зарабатывали на работорговле. Но отличие нынешней глобализации от предыдущих, что раньше европейский глобальный стандарт усваивался элитой и рядом особо элитных групп, в то время как на рубеже XX-XXI века он проник значительно глубже. Это интересное явление. Даже если мы возьмем Россию послепетровскую, мы увидим несколько иную картину. Петр Великий переодел чиновников, дворян и военных, а уже купцов он не переодел, по крайней мере кроме самой элиты, кроме первой гильдии, уж крестьян тем более. Кто-то из славянофилов говорил, что солдат переодели, а крестьянина не переодели, потому что солдат должен был в крестьянине видеть дикаря-иностранца, в которого можно стрелять. Но переодевать огромную массу крестьян тогда было слишком дорогим удовольствием! Кстати, у Петра такие поползновения были – «настал час бороды рубить», но тем не менее все предыдущие культурные глобализации сопровождались тем, что стандартная западная культура осваивалась очень быстро элитой — и очень медленно шла в субэлитные культурные группы, и ещё более медленно просачивалась в массы. В XXI веке она очень радикально прошла до глубины, кроме какой-нибудь дикой деревни в Африке, но это связано с тем, что произошла урбанизация и индустриализация. Большое количество людей оказались вовлечеными в производство в рамках индустриальной культуры, индустриальных технологий. Мы думали, что современная западная одежда – это одежда, порожденная западной культурой. Ничего подобного. Это одежда, порожденная индустриальным производством. И везде, где у вас будет индустриальное производство, вы будете одеваться как европейцы. Попробуйте поработать на заводе в тоге, например, или, наоборот, в сари? Вы не сможете в кимоно. Наша одежда — это не европейская одежда, а городская индустриальная. И даже если прилетят инопланетяне, которые уже создали индустриальное производство, они будут одеты так же, как и мы, с некоторыми мелкими культурными различиями. То, что мы видели в качестве культурной модернизации, по большому счету это культура, контролируемая Западом, но и объективный процесс трансформации образа жизни, связанный с индустриальными и постиндустриальными практиками.
Как это будет отражаться в постиндустриальном обществе? Возможно, постиндустриальное общество даст нишу, в которой можно будет отступить от индустриальных канонов поведения. Просто нужно ли это? Нужно ли опроститься и снова поехать в деревню выращивать фрукты? Глобальный культурный рынок создан. Он будет становиться все менее западным по продукции, но в нем будет сохраняться единый стандарт. Не обязательно будет задавать тон Голливуд, но кино, которое мы будем видеть, будет понятно и американцу, и японцу. В этом смысле никакого дальнейшего прогресса глобализации не будет, потому что мы пришли к завершению процесса трансформации — его задача выполнена. Выстроена глобальная культура. В ее рамках находится место и локальной культуры. Если раньше обе жили отдельно, то теперь бытуют в одном пространстве.
Для нас оказывается проблемой разобрать какой-то старокитайский текст, массовый читатель его не будет читать – слишком большая разница культурных кодов. Но современный китайский роман будет читать, потому что новые культурные коды вполне понятны. Средний китаец будет видеть преемственность современной литературы и своих культурных кодов — для него значим другой контекст. Русские увидят в современной русской прозе какой-то образ из «Недоросля» Фонвизина, но когда этот роман переведут на английский, возможно, этот образ не считается англичанином или американцем. Предположим, что какой-то герой скажет «не хочу учиться, а хочу жениться», мы скажем, ага, это из «Недоросля», это наше. А американец, читая это в переводе не увидит отсылки, ему это покажется оригинальной шуткой. Но в целом он роман сможет прочитать — и получит от него удовольствие. Как и мы получаем удовольствие от английских или американских романов, даже если они викторианские.
В целом, глобализация завершена. Обратного хода нет, но и вперед некуда двигаться. Более того, следующий упор будет, скорее всего, на развитие национальной культуры, но не в противоречии, в борьбе с глобальной культурой, а именно в работе по апроприации глобальной культуры в свою собственную, и продвижение своей культуры в рамках глобального культурного кода. Азиаты молодцы, они тут начинают лидировать. Ну, покемоны – это классический пример того, как очень японская штука стала глобальной. Покемоны не могли быть придуманы в Америке, Англии, Индии. Они могли быть придуманы только в Японии, но оказались глобальными. Вот я все жду, что будет следующим, но это где-то в среднем раз в 10-15 лет появляется какой-то новый детский образ, который захватит мир. Сейчас, например, в Индии появится какой-нибудь Гарри Поттер, да. Но он все-таки не скрывает своего британского происхождения. Гарри Поттер очень хороший пример того, о чем я говорил выше: мальчик-волшебник для англичанина – это история о public school, а 90% российских зрителей этого не считывает, но им все равно интересно. Некоторые вещи я до конца стал понимать только недавно, например — тему полукровок, у нас она не очень воспринимается, но оказывается это очень сильная викторианская тема, потому что полукровка – это очень характерное является англо-индийского общества, начиная с конца XIX в., весь позднеколониальный период, и даже в постколониальной Индии. Индийские полукровки, которые вроде бы англичане по культуре, а по крови – непонятно кто. Они входят в английское общество, с одной стороны, остаются с индийским, но собственно они и формируют это новое будущее Индии. Я это понял, когда посмотрел «Далекие шатры» (по книге Мэри Маргарет Кей) — невероятно интересный сериал про викторианскую Индию. И там как раз главный герой – не полукровка, это полемика с «Кимом» Киплинга. Главный герой – англичанин, которого ребенком спрятали во время восстания сипаев, и он вырос как индиец. Потом он уехал в Англию, получил образование и вернулся в Индию уже в качестве сахиба. Появились как бы две личности: личность индуса и англичанина. Там даже еще хуже, он должен был находиться то среди мусульман, то вреди индусов, поэтому его приемный отец – мусульманин, приемная мать – индуистка, и его воспитывали по определенной схеме — один день как индуса, один день как мусульманина. А потом его вернули в Англию, и уже в Индии он появляется в качестве английского офицера. А девушка, которая становится героиней романа, индийская принцесса, но мама ее – русская, поэтому она тоже неправильная. Это все истории английской писательницы, которая всю жизнь прожила в Индии. Причем ее муж служил в том же самом полку, в котором собственно разворачивается действие романа. Там все очень натурально, конкретные коллизии.
Потом Джоан Роулинг тему полукровок развернула в Хогвартсе. Как они себя чувствовали в Оксфорде или Кембридже, эти люди, когда они попадали туда? Как к ним относились? Нам этот сюжет чужд, но от этого Гарри Поттера мы не любим меньше.
Наконец, третья трактовка глобализации состоит в том, что под глобализацией понимают определенную социально-экономическую политику, которая проводилась действительно в эпоху глобализации, а именно то, что можно представлять как неолиберализм. Неолиберализм – это политика снижения социальных издержек, вывоз производства за пределы основных индустриальных стран, демонтаж социального государства, перераспределение ресурсов обратно от бедных к богатым. То есть реванш старой элиты и её реконструкция, что важно, за счет создания новой культурной элиты, которая, с одной стороны, теснит старую элиту, а с другой, социально ее укрепляет.
Это очень важный момент, о котором говорилось последние 10 лет. Торжество политкорректности как части неолиберальной идеологии. Политкорректность означает, что определённая часть среднего класса получает возможность потеснить старые элиты, создает новые нормы культурного языка, поведения, политической самопрезентации и превращает культурные стандарты в политический инструмент, с помощью которого ведется не борьба за власть, а за перераспределение возможностей ею пользоваться. Появляется новая элита, вышедшая из высшего среднего класса, в основном из культурно-финансовой технократии. Новые элиты живут со старой в своеобразном постиндустриальном симбиозе. Но дело не в том, что они теснят старую элиту, которая, якобы, патриархальная, консервативная, белая, в основном состоит из мужчин, гетеросексуальнаяи т.д. Нет, они обрубают все социальные мосты – они закрывают социальные лифты. Потому что в терминах политкорректности вам кажется, например, будто важна защита прав темнокожих американцев, но это категорически не так. Наоборот, возникает новая сегрегация по культурному признаку. Причем убийственная для большинства чернокожих. Политкорректность — это способ отсечь низы чернокожих американцев от их же верхов. Потому что низы живут в таком мире, который поликорректно описать невозможно. Вы не выживаете в гетто, если остаетесь политкорректными! Вы не можете приобрести навыки политкорректного поведения! Если раньше существовала связь, условно говоря, между успешным негром и неграми из гетто, то сейчас этой связи нет и не может быть. Негр из гетто живет в абсолютно неполиткорректном мире — он истово ненавидит политкорректных белых либералов, которые искренне думают, будто обожают негров. А для негра из гетто все они — воплощение зла, которое обрекает их на бедность. Это культурный рубеж, который массы не могут и никогда не смогут перешагнуть. Специально создана культурная стена.
Политкорректность – это инструмент перераспределения власти внутри элит, от старого поколения к новому, при осознанном опускании всей остальной массы людей вниз — создании непреодолимых жизненных барьеров. Основная масса никогда не будет политкорректна, потому что политкорректное поведение неотделимо от специфического образа жизни постиндустриальных элит.
Возьмем, например, тему ЛГБТ. Геев в Европе не больше, чем в России. Большинство геев, которые живут в Западной Европе, на самом деле не интересуются ЛГБТ политикой. Как было с французским законом о браке для всех. За это очень сильно боролись политики: будет ли брак для однополых пар? Ну да, это волновало всех. Но единственные, кого это не волновало, это однополые пары. Потому что однополые пары за редкими исключениями не хотят регистрировать свой брак. Для однополых пар по целому ряду моментов – это фактор свободы. Нет необходимости связывать себя узами брака, в отличие от гетеросексуальных пар, у которых возникают дети, определённые семейные обязательства и т.д. Некоторые люди живут в однополой паре потому, что это способ жить не в браке. Тогда зачем нужны однополые браки? Чтобы создать некий маркер для отсечения тех, кто является противником политкорректности, а это большинство французов. Но меньшинство политиков. Массу таким образом отсекают от присутствия в политическом классе.
Построили барьер, закрылись и сказали: это только для нас. Создали такое World community, только эти стены являются виртуальными, культурными. И тогда возникает вопрос, является ли это объективным. На самом деле это вопрос классовых отношений. Сформировали определенные элиты, которые проводят политику в своих интересах.
Как минимум здесь возникает вопрос: политкорректность — просто один из способов управлять процессом?. Им можно управлять и по-другому, и в других интересах. Но это как раз является отражением современной политики, потому что за последние годы, объективные тенденции глобализации исчерпаны, а сформированные ими доминирующие группы интересов остались. Это очень хорошо видно по США. В чем была коллизия выборов 2016 года? Трамп выразил состояние общества, когда продолжать так больше нельзя, нужно придумать, как по-другому, но пока придумать, как по-другому, не удалось. Трамп просто констатировал смерть, завершение старого проекта, а как быть по-другому, пока придумать не может. Потому что не в этом состоит его историческая задача. Он неумело пытается выразить нечто новое через создание стены, хотя строительство стены на границе с Мексикой – это не такая дурацкая задача, как кажется, потому что мексиканская стена – это огромное количество рабочих мест. Она будет стимулировать экономику.
Пока политика Трампа привела к началу trade wars – торговых войн. Впрочем, торговые войны – неминуемое следствие, но не причина кризиса глобализации. Подчеркиваю, следствие. То же самое, что и первая мировая война. Мы пришли к некоему пределу, вам нужно разворачиваться — и начинать новую игру. Но крайне симптоматично, как Трамп это пытается сделать. У него нет стратегии. И он пытается сделать всё за счет физических усилий: давайте построим стену! А вот дальше самое интересное – какую стену будут строить? Вот изумительная американская дискуссия, которую я отслеживал с огромным удовольствием, среди сторонников Трампа. С тем, что нужно построить стену вдоль мексиканской границы, согласны все. Это некое символическое воплощение конца глобализации. Но не могут договориться, какую стену построить. В течение первых полутора-двух лет правления Трампа шла оживленная дискуссия, как должен выглядеть сценарий. Одни говорят, что стена должна быть бетонная, другие говорят, что нет, она должна быть более современная и постиндустриальная — покрытая солнечными батареями, она должна быть экологична и должна производить чистую электроэнергию. Третьи говорят, что она должна быть металлической, тогда мы загрузим работой металлургов. А мексиканцы говорят, что хотят бетонную, потому что они знают, что со стороны США недостаточно мощностей по производству бетона и арматуры, придется загружать заводы на мексиканской стороне. И вот поток статей, публикации в Инстаграмме разных моделей стены, это очень символично отражает путаницу в головах, ожесточенную борьбу интересов.
Трамп остановился на металлургической версии, взяло верх не лобби производителей бетона или экологов, а лобби производителей металла. Стену он пока не может строить, ему не дали денег, но если стена будет поставлена, то в виде огромного металлического забора, каким огораживают сады. Она будет абсолютно дисфункциональной, но зато столько металла будет произведено! А это очень важно, потому что американские металлурги имеют совершенно фантастические новые технологии, но чтобы их запустить, нужны огромные заказы, тогда вложения быстро они окупятся. Кстати, если они это выполнят, то через пять лет американский металл настолько будет более конкурентоспособен, в сравнении с китайским, бразильским, уже не говоря о российском, что это будет просто новый технологический век для металлургии. Но чтобы очень быстро в него войти, нужно получить гигантский заказ. А либералы говорят: Трамп – безумец. Нет он не безумец. Металлурги рассчитали, сколько нужно заказать металла, чтобы обеспечить технологический рывок американской индустрии, президент их услышал. А производители бетона ничего равноценного предложить не смогли, они просто хотели производить бетон по старым технологиям…
Либеральная элита в Нью-Йорке, Вашингтоне, Калифорнии ненавидит Трампа поскольку его действия наносят ущерб их интересам: их время уже проходит, но их интересы остались. Любой разворот в политике, пока неизвестно, какой, будет наносить ущерб господствующей структуре интересов и этим элитам.
Сейчас начинается борьба за то, каким будет облик постглобализации. Аналогичная борьба в мире после первой глобализации породила две мировые войны. Я не говорю, что начнется война… Сейчас, слава богам, конфликты научились решать другими способами, без атомных бомб, ядерных атак. Идет борьба за облик следующего этапа развития, борьба, которая может занять десятилетия и больше. А здесь действительно есть пространство и для левых, и для правых, которые предлагают свои модели. То, что называют правым и левым популизмом, — это Берни Сандерс на одной стороне и Трамп — на другой.
Начинается борьба за облик постглобализированного мира. В этой связи появление Берни Сандерса как кандидата в президенты США, на мой взгляд, эмблематично. Это попытка дать позитивный ответ на те негативные выводы, которые делал Трамп.
Почему Берни еще все более катастрофичен для старой либеральной элиты, чем Трамп? Потому что он старается дать какие-то конструктивные долгосрочные ответы, если он их сможет дать, но это означает, что поражение либеральных элит не тактическое, а стратегическое. Я не думаю, что можно вернуться к счастливому состоянию до Трампа. Если победит Берни, то Трампу конец: никакого шага назад к статусу-кво вообще-то нет. Возвращения к либеральной глобализированной Америке тоже не будет. Причем очень интересно, что экономические приоритеты очень похожи: тоже ориентация на производство, на то, чтобы американская экономика в большей степени начала разворачиваться к внутреннему потребителю. Но если Трамп хочет построить большую железную стену, то Берни Сандерс хочет создать бесплатную медицину. Когда больниц будет построено столько, что хватит и металлургам, и производителям цемента и кому угодно. Это кейнсианская модель перезапуска экономики, но гуманистическая.
Мы не стену будем строить, а станем лечить людей, будем реконструировать университеты, школы, ремонтировать дороги и т.д. Загрузим производство заказами, но заказы будет ориентированы на интересы людей. Это дается очень просто, но вот вопрос, что тут гуманно или не гуманно. Но интересы общества начинают меняться. У вас сейчас финансовый комплекс и военно-промышленный комплекс, а представьте, что крупнейшим лобби в Америке будут врачи, здоровье населения станет проблемой дня?!
Структура медицины меняется, врачи оказываются государственными служащими, и они становятся невероятно мощной массой людей, которая будет проталкивать новую политику. Поэтому я думаю, что мы сейчас находимся на пороге довольно больших перемен, и вокруг этих перемен начата жесточайшая борьба!
Вопросы модератора дискуссии:
Ирина Чечель:
Как меняется сама концепция классовой борьбы, по вашему мнению, если, во-первых, судя по той панораме, которую Вы выстраиваете, глобализация однозначно закончена и она безальтернативна для всех в своей финальной стадии, с которой сталкиваются буквально повсеместно. Для меня упомянутая Вами кончина глобализации, конечно, — вопрос больших сомнений и раздумий, но я вижу, что у Вас в данном случае сомнений как не бывало. Далее. Если говорить собственно о тексте, вы описываете не ту структуру интересов, которую описывает Маркс. Вы не говорите о борьбе классов, вы говорите о лобовых столкновениях идентичностей, генерируемых то Blacks, то геями, то белыми политкорректными элитами и т.д. Но вот вопрос: как существование, возникновение и усиление тех ли других идентификационных процессов влияет на современные концепции политической борьбы?
Борис Кагарлицкий:
Идентичности в либеральном глобализированном мире конструируются по Бенедикту Андерсону. Они конструируются как раз для того, чтобы стать инструментом классовой борьбы.
Ирина Чечель:
Вы же не можете сконструировать заново средний класс, который потерпел поражение в глобализации? Вы сами говорите о том, что он сегрегирован — он абсолютно отрезан.
Борис Кагарлицкий:
Средний класс как раз уничтожается.
Ирина Чечель:
В то-то и дело. Вы утверждаете, что глобализация принесла дивиденды среднему классу, но в политическом смысле именно средний класс в данный момент теряет свой вес. Как это могло произойти, если он в свое время был ее бенефициаром?
Борис Кагарлицкий:
Нет, он не был никогда бенефициаром. Глобализация изначально была направлена на реконструкцию и на уничтожение среднего класса, вернее, не глобализация, а неолиберализм. Неолиберальная политика была направлена на то, чтобы демонтировать старый средний класс, но вот возникла одна проблема… Что представляет собой кейнсианская политика? Это попытка справиться с классовым противоречием за счет создания среднего класса. Причем средний класс, выступая пролетарием по способу своих трудовых отношений, одновременно привязан к буржуазному обществу через потребление и через определенные карьерные перспективы, которые выводят его за пределы сложившихся трудовых отношений. Люди среднего класса находят для себя выход из своего классового положения не через политическую борьбу. Попросту говоря, если существуют классические ситуации, когда масса рабочего класса, в совокупности и каждый в отдельности, не может изменить свое положение иначе, как изменив положение всего класса — это исходная позиция марксизма. Причем она будет одинаковой и у коммунистов, и у социал-демократов. Вопрос, как изменить положение класса, для того, чтобы это положение улучшилось? Создание большого среднего класса создает возможность для каждого отдельного представителя низов найти индивидуальную стратегию не просто улучшения ситуации, а выхода из своего классового состояния в другое классовое состояние. Из наемного работника стать мелким буржуа, функционером и т.д. Эта вертикальная мобильность никуда не делась, она разлагает привычную классовую солидарность. Поэтому, с одной стороны, это вроде бы социальный прогресс, безусловно, а с другой – разрушение парадигм традиционной классовой борьбы.
Вспомним Герберта Маркузе, который говорил, что рабочий класс становится менее революционным, потому что у него появляются альтернативные пути улучшения своей ситуации, и не только материальные. Если бы только материальные, то это только часть беды, ведь с точки зрения классовой борьбы, он просто завоевывает себе более высокую зарплату. Но человек может перестать быть рабочим, перестать быть пролетарием, он находит общественные пути, по которым можно подняться в другую социальную группу. И этих лифтов довольно много, они открыты для какой-то наиболее динамичной, в основном молодой части класса. Поэтому, что вы будете делать, вести классовую борьбу или делать карьеру? Второй вариант вполне приемлем для значительной части людей. Поэтому и появляется идея о том, что рабочий класс разложился, продался капиталу. На самом деле у этой стратегии была одна большая проблема, потому что она стоила капиталу все дороже и дороже. И, кстати, нужно было впускать в свои ряды новых людей, которые, накопив критическую массу, как раз и стали либеральной глобализированной интеллектуальной элитой. Эти люди сейчас на первых ролях. Не представители старых буржуазных семейств, а те, кто поднялись из социальных низов. Тони Блэр и ему подобные. Но здесь тот случай, когда, поднявшись по лестнице, вы лестницу вытаскиваете за собой наверх или сжигаете. На следующем этапе люди, поднявшиеся благодаря социальному государству, кейнсианству, регулированию, понимают, что их дальше тоже будут подпирать снизу. Они начинают сжигать мосты, начинают убирать эти лифты.
Ирина Чечель:
Но это же не означает, что они отказываются от классового сознания? Или даже не означает, что они его имели?
Борис Кагарлицкий:
Нет, классовое сознание разрушается.
Ирина Чечель:
Тогда о какой классовой борьбе речь?
Борис Кагарлицкий:
В течение первой фазы мы видим, как разрушаются классовые перегородки. Поэтому социальная мобильность — другая. Классовое сознание не меняется, не разлагается. Но дальше происходит следующее: когда вы пополнили новыми когортами старый правящий класс, эти новые когорты заинтересованы остановить процесс, потому что дальше их также размоет. Они заинтересованы в сокращении социальной мобильности.
Ирина Чечель:
То есть они заинтересованы в классовом сознании?
Борис Кагарлицкий:
Они наоборот приобрели новое классовое сознание, просто они это скрывают под маркой идентичности, под маркой политкорректности и т.д. Я уже сказал, что политкорректность – это способ обрубить мосты. И потому сейчас подъем левого движения опять наблюдается, потому классовый разрыв вновь увеличился. Мы возвращаемся из общества социальных лифтов и общества социальной мобильности к обществу больших социальных разрывов, что вынуждает тех, кто остался внизу, снова выработать классовое сознание. Они вынуждены осознать, что опять-таки улучшить свое положение могут только коллективно, как класс, а не как сумма индивидуумов, каждый из которых может воспользоваться плодами социального государства. Но парадокс в том, что они не могут вернуться к классовому сознанию такого образца, который существовал, например, в 1940-е годы. Структура класса другая, психология другая, потому что они уже развращены потреблением, между прочим.
Происходит выработка нового классового сознания, и оно отличается от старого по нескольким моментам. Есть две стратегии выработки нового классового сознания. Кстати, очень интересно посмотреть, как это будет происходить в Англии, во Франции и в США, возможно, в России. Стратегия, которую мы наблюдаем в Англии, очень любопытна. Мы будем себя идентифицировать с традиционным рабочим классом. Все эти клерки, эти индийские менеджеры низшего звена, программисты и прочие, они говорят, мы – это то же самое, что и рабочий класс викторианской Англии. Мы переносим на себя его ценности, мы находим их достаточно комфортабельными в политическом смысле, мы их начинаем модернизировать, как-то адаптировать, но мы берем ценностную — идеологическую и культурную — базу от Лейбористской партии. Опять же такая уравнительно-социалистическая риторика — осознание себя новым рабочим классом. Огромная масса оказывается медсестрами, эксплуатируемыми женщинами. Почему именно медсестра становится образцом работницы, а не заводская работница? Потому что на заводах мало народу работает. Но медсестра начинает ассоциировать себя с работницей фабрики. Причем работница фабрики времен Энгельса, которую эксплуатировали еще Бог знает как.
Вот и в Америке идет попытка конструирования классового сознания заново. Потому что старого сознания нет. И сейчас они начинают конструировать новую классовую идентичность, как раз скорее через идею универсальных благ, через то, что свобода предполагает социальные гарантии, чтобы не представлять разрыв с классическим республиканским пониманием свободы. У правых свобода – это, прежде всего, отсутствие социальных гарантий, когда ты сам за себя, но зато тебе никто не мешает. А нам говорят: мы не против свободы, но понимаем ее сегодня иначе. Атлант расправит плечи и создаст социальное государство, потому что вот он таким образом наконец-то освободит себя. Ему не дают расправить плечи, потому что на нем висят долги, он не может получить нормальное образование, социальные лифты закрыты, тогда нужно что-то ломать — мы будем свободны в новой социальной среде, которая обеспечит нам равенство возможностей. Социальное государство – это способ разрушить барьеры на пути свободы. Это американский взгляд, которого вы не увидите в Германии или России.
А во Франции еще третий сценарий, который мы наблюдаем с «желтыми жилетами». Мы-народ, не рабочий класс, а народ. Но народ какой? Санкюлоты Французской революции. Вы перескакиваете через XIX век и черпаете образы классовой идентичности в XVIII веке, или в революциях XVIII – начала XIX века. Это способ интегрировать огромную массу людей, которая не прошла через дисциплину фабрики. Классическое рабочее движение дисциплинируется фабрикой — индустриальными практиками. А у вас есть масса наемных работников, которые не прошли через фабрику. Англичане пытаются сказать так: мы присвоим себе дисциплину фабрики, не ходя на фабрику, мы получим результат, попытаемся его усвоить, потому что он у нас в культуре. Мы не собираемся идти обратно на фабрику, но мы усвоим вот эту культуру, потому что все равно она развита в семьях, культурных кодах, преданиях. А во Франции несколько иначе. Франция – это мелкобуржуазная страна исторически, мы попытаемся эту культуру солидарности вырастить из традиции своего народа. Поэтому они отождествляют себя именно не с рабочим классом, а именно с народом. Как это будет в России, это тоже большой вопрос. В книге «Между классом и дискурсом. Левые интеллектуалы на страже капитализма» я писал о том, что любое классовое сознание должно пройти сразу популизм. И внутри этой большой популистской вселенной формируются планеты, ядра классового сознания.
Какой у нас это будет принимать характер, я ещё не знаю, у нас что-то советское будет апроприироваться, но думаю, не в сталинском ключе. Скорее всего будет попытка заново придумать советское. Мне кажется, есть один ресурс, очень интересный, — это 1960-е годы, самый лучший советский период: наиболее свободный, прогрессивный. Заметим, что он меньше всего используется в советской ностальгии.
Еще один вариант, что в России нам вообще нужно придумать все заново. Хотя какой-то культурный маскарад все равно случится. Любые правила будущего предполагают культурный маскарад, нужно одеться в какой-то костюм прошлого. Англичане во время английской революции изображали библейских героев, французы изображали себя римлянами, декабристы — античными героями, греками, в какой-то степени, а большевики – французами. Я в свое время читал тунисские газеты — они написаны на очень хорошем французском, но очень старомодном. Так вот, когда я читал речи политиков Арабской весны, у меня было полное ощущение, что они примеряют парики и камзолы.
Культурные коды должны быть адаптированы для классовой борьбы. Сейчас одна из проблем, что нет готового культурного кода и языка, который был бы, с одной стороны адекватен, а с другой – достаточно культурно и идеологически мотивирован.
Ирина Чечель:
То есть глобализация, которая так или иначе смывает существенные аспекты исторической памяти, должна стать более исторической, радикально-исторической?
Борис Кагарлицкий:
Надо вернуть какие-то аспекты исторической памяти, вопрос только, какие.
Ирина Чечель:
В политику или в общественную жизнь?
Борис Кагарлицкий:
В культуру, а дальше в политику тоже. Как мы будем все это политически использовать — уже другой вопрос. Кстати, я думаю, что поиск духовных скреп у нашего государства, это тоже интуитивное понимание того, что нужно на что-то опереться в условиях нарастающей турбулентности. А опереться не на что. Культурные скрепы не работают, потому что они не дают нам перспектив для будущего. Но идентичность проявляется в новых формах.
В том то и дело, что класс возвращается к себе, но становится другим.
По этому поводу у меня даже была шутка, что «класс не в себе».