Кризис глобальной дезориентации
Теоретики приветствуют кризис, потому что всякий кризис – это повод пересмотреть застарелые догмы. Пересмотр нужно начать с того, как кризис поименован. Удачно ли связывать актуальные исторические изменения с восходом «глобализации» или с закатом «либеральной демократии»? Нынешний кризис – кризис дезориентации. Схемы реальности, лежащие в основе судьбоносных решений, перестают вдруг что-либо прояснять, зато с удовольствием запутывают. Некоторым концепциям не производили хороший смотр со времен «холодной войны», их банкротство и есть нынешний кризис.
Странно слышать о «глобализации» как отличительной черте нашего времени. Глобализация началась с открытия Америки, а до того, активной глобализацией занимались все древние покорители мировых пространств. Еще при Джоне Локке европейцы помнили о том, что сами же и породили глобализацию. Причем, они обосновывали свое право на новые территории тем, что европейские страны также открыты для переселенцев. Уничтожив на своем пути древние цивилизации, волна европейской глобализации, обогнув земной шар и вызовы времени, наконец, возвращается к своему истоку, в Старый свет. Но возвращается она не одна, а вместе с потоками новых переселенцев. Нынешняя волна миграции – эхо Модерна в том смысле, как его пережили коренные народы Америки. Сегодня становится возможным взглянуть на встречу цивилизаций из обратной перспективы, воздать ей должное, опознав в сирийской матери с ребенком на резиновой лодке прибытие кораблей Колумба. Объяснения «колонизаторов» при этом не отличаются. Что сегодня, что пятьсот лет назад все эти люди чувствуют себя вправе ступить на чужую землю по одной и той же причине: поскольку всеми правдами и неправдами, рискуя собственной жизнью и жизнями своих близких, они преодолели стихию моря. Это не бессмысленный повтор в истории, не комедия и не фарс, но важное трагическое отождествление. Мы наблюдаем завершение исторического процесса, который лежит в основе современного процветания западного мира. Несколько неловко винить теперь ту же глобализацию в подрыве его оснований. Еще безнадежнее – полагать, будто стремление к преодолению фронтиров – это дефект человеческой природы. Скорее приходится ожидать еще большей глобализации во всех отношениях. Лучше не думать о реальности в терминах кризиса как досадного и скоротечного отклонения от стабильности, но попытаться сориентироваться в быстро меняющейся реальности.
Другой запутывающий термин – «либеральная демократия». У него два слагаемых, каждое из которых вносит свой вклад в путаницу. Еще Платон предупреждал, что демократия порождает тиранию. Аристотель различал пять видов демократического режима, варьирующихся по своей философской ценности от умеренного, в котором власть принадлежит законам, до ужасного, в котором власть принадлежит демагогам. Современным теоретикам невозможно изображать невинность и не опознавать в актуальных событиях давно известные особенности демократического правления. В этом смысле мы недалеко продвинулись со времен Античности: демократия все та же, что была и в Афинах. Не демократия пребывает в кризисе, но современные теории, изображающие демократию тем, чем она не является, а именно – идеальным политическим режимом, гарантированно ведущим к счастью.
Наконец, что такое «свобода»? Над этим вопросом ломали голову лучшие умы прошлого. Исайя Берлин в знаменитом эссе, написанном полвека назад, выделяет два понимания «свободы» из двухсот возможных, однако эти два оказываются самыми важными в контексте его эпохи. Берлин не постеснялся критиковать своего великого предшественника в либеральной традиции, Джона Стюарта Милля, автора другого знаменитого эссе о свободе. Милль допускал понимание свободы как не-фрустрации, которое оказывается губительным в условиях государственной пропаганды. Единственная надежная опора либерализма по Берлину – защита базовых свобод. От его теоретического минимализма отказывается уже Джон Ролз. В 90-е годы возникает республиканская теория, которая призывает пересмотреть историю и понимание свободы, сделав ставку на тождество государства и гражданского общества. Совершенно из иной перспективы о «свободе» как «чуде» и «виртуозности» ведет речь Ханна Арендт и в целом вся континентальная школа политической мысли. Понимание «свободы» меняется в ответ на вызовы времени. Не равнение на абстрактный «либерализм» должно служить ориентиром, но ясное понимание тех проблем, с которыми мы сегодня имеем дело, должно направлять нас в актуальных размышлениях о свободе.
В Античности демократия была мишенью критики со стороны философов. Сегодня демократия – суверен, свободный от политической ответственности за происходящее. Ведь даже в условиях кризиса никто не собирается отменять саму демократию, потому что современные тираны и демагоги научились использовать ее слабости не хуже античных. Но иллюзией безответственности могут наслаждаться лишь лица, не достигшие нравственного совершеннолетия, в кантовском смысле. Взрослые знают, что без ответственности нет поступка. Не случайно, что обратной стороной безответственности становится утрата веры в эффективность участия в политике. Возникает ложное ощущение невозможности изменений, хотя в весомой мере оно объясняется нежеланием отвечать за возможные изменения. В этой связи одна важная иллюзия, с которой нужно расстаться, это однородность «демоса»: будто нет других вариантов, кроме как выбора между тем, чтобы поддерживать иллюзию всеобщей пригодности для участия в политике, и тем, чтобы принимать ключевые решения в узком кругу «экспертов». Такой примитивный, бинарный, способ властной коммуникации, запрограммированный самой логикой Модерна, явно не способен ответить сегодня на сложность возникающих перед нами проблем. Политическая реальность многообразна, потому что многообразен сам род человеческий. Кто-то хочет большего участия в политике, кто-то меньшего, причем, на основании этого невозможно судить, кто из них больше полезен для общего дела. Политическое искусство состоит в том, чтобы предложить разные способы участия в общественном договоре для разных групп населения. Требуется многообразие каналов общения в политике, не меньшее, чем в современном информационном пространстве. При этом необходимо сохранить базовый доступ к политике, с минимальным порогом доступа, в рамках честного конкурентного электорального процесса, то есть собственно демократическую репрезентацию. В то же время необходимо изобрести более сложные уровни участия в политике, допускающие большее влияние на принятие решений, большую ангажированность, для тех, кто готов нести за них большую ответственность.
Нынешний кризис – кризис упрощения и дезориентации. У нас было слишком простые определения «демоса» и «свободы», и когда они закономерно не выдержали напора реальности, мы оказались без привычных ориентиров. Нужно приветствовать такую потерю и такой кризис. Сложность – это лучшее, что может быть в демократии, это то единственное, чем она принципиально может отличаться от всех остальных режимов. Поэтому, из уважения к демократии, нужно принять ее сложность как исходные условия, не пытаться ее упростить и преодолеть. Задача состоит не в том, чтобы вернуться к более привычному миру, но в том, чтобы научиться осмысленно ориентироваться в такой реальности, где наличие множества разных голосов все-таки не исключает возникновения общей речи, которая только и может стать основой общественного договора.
Мое предположение состоит в том, что осмысленная ориентация все еще возможна, однако ради этого придется пойти на некоторые – хотя бы временные – теоретические жертвы. В политической философии 20-го века имела место своя «холодная война». Современные философские школы догматичны, они позволяют рассуждать о политической реальности крайне односторонне. Например, много говорится о коммуникативном разрыве между народом и его представителями во власти. При этом оперируют антитезой парламентаризма и демократии. Но так ли уж помогают прояснить ситуацию теории, утверждающие, что мы должны сделать однозначную ставку либо на юридическую процедуру, либо на преодоление норм и правил? Если это не совсем бессмысленный выбор, то во всяком случае он не отличается основополагающей понятностью. Коммуникативный разрыв, который хотят преодолеть теоретики, возникает с самого начала – как разрыв между современными теориями и практикой. Понимание современных политических учений требует не общего образования, а весьма специализированного – в рамках одной из конкурирующих философских школ. Базовая осмысленность политического существования приносится в жертву академической специализации. Надежду на прояснение ситуации я связываю поэтому не с успехами сложившихся школ, а с возможностью занять более простую, однако при этом осмысленную метапозицию, которая была характерна, например, для классической политической философии. С одной стороны, понимание того, что является моим благом, благом моих друзей, моей семьи, моего народа или моего класса, а с другой стороны, понимание того, как можно найти общий язык с людьми совершенно посторонними, или в классических терминах, «свое благо» и «справедливость» – вот два осмысленных ориентира, на которые полагается классическая политическая философия и которые понятны и доступны каждому человеку.
Нынешний кризис глобальной дезориентации свидетельствуют прежде всего о провале в философии. Несмотря на это, философия остается нашей единственной надеждой на осмысленное изменение реальности.
От модератора дискуссии
|
Ирина Чечель: Можно ли считать, что усиление «политической ответственности» в рамках будущей, предлагаемой Вами, демократии будет обусловлено, кроме прочего, усилением политического контроля гражданской ответственности? |
Алексей Глухов:
Понятие «контроль» подразумевает однонаправленность, в то время как я предпочитаю говорить о взаимных обязательствах в рамках общественного договора, что, конечно, не исключает контроля, но только взаимного. Предлагается диверсифицировать способы и условия заключения общественного договора. Сохранить базовую схему, предполагающую минимум ответственности при минимуме влияния и участия. Например, я отказываюсь от реального участия в выборах, но исправно плачу налоги, взамен же я получаю гарантированный доход, пенсию, медицинское обслуживание, юридическую защиту базовых прав и т.п. Фактически этот минимум в наших условиях удовлетворит большинство населения. Однако его реализации мешает отсутствие обязательной силы общественного договора, предполагающего ответственность сторон. Вместо этого рекламируется патерналистская забота государства о населении, в духе фальшивой благотворительности, которая упраздняет общественный договор уже на уровне телевизионной картинки. Помимо базовой схемы, важно формализовать и узаконить более сложные способы и условия политического участия, в том числе, но не исключительно, те, что сегодня существуют, но подзаконно, «по понятиям». Если бизнес хочет иметь больше влияния, нужно предоставить ему возможность заключить договор с обществом, но на таких условиях, которые закрепляют материальную ответственность бизнеса в случае ущерба для общего блага. Если какая-то группа самоуправления хочет иметь больше влияния в какой-то сфере, она также должна нести за это ответственность в рамках общественного договора. Нужно научиться видеть в парламенте или в исполнительной власти лишь один из многочисленных уровней политической репрезентации демократии. Избавляться от недостатков политической репрезентации следует не через ее ликвидацию (а вместе с ней и общественного договора), а через ее разнообразие и усложнение в согласии с духом времени. Разумеется, обо всем этом можно вести речь только в правовом государстве. А на подступах к нему продуктивнее сосредоточиться на обсуждении более элементарных вопросов, например, о том, в чем вообще смысл договоренностей, что значит дать и что значит сдержать обещание, почему правда общественно полезнее лжи и т.п. Нынешнее внимание к феномену «пост-правды» показывает, что периодическая необходимость в такой пропедевтике возникает в любом обществе.
|
Ирина Чечель: Полагаете ли Вы, что новые способы артикуляции и репрезентации, условно говоря, «плюралистического» общего блага будут общемировыми, а не только страновыми? И как достичь этого уровня репрезентации общегражданских политических инициатив (общей воли), если предположение, что «демократическая дезориентация» началась одновременно в целом ряде стран, отражает колоссальное усложнение политической повестки — возможное усиление демократических противоречий, как бы те ни понимать? |
Алексей Глухов:
Я не верю в то, что национальные государства совместимы со светлым будущим. Но это не значит, что будущее останется без поэзии своей речи. Напротив! Но конфигурация может и должна усложниться. Парад национальных суверенитетов время от времени сбрасывает счетчик истории на три века назад. Но даже две сотни сегодняшних государств – это слишком куцый букет независимых голосов при общемировом населении в семь миллиардов. Если умножатся способы высказываний о своем благе, государственный национализм станет архаикой, а общемировые структуры получат более осмысленное основание. В этом смысле нет особых различий между решением ключевой политической проблемы на уровне страны или всего мира. Националистская политика прямолинейна и наивна, не даром ведь говорят, что каждое новое поколение – это особая нация со своей поэзией и своим голосом. Чужое не всегда вторгается извне против воли, оно также зачинается с любовью внутри семьи. Пока родители отгораживаются от мира заборами, дети занимаются контрабандой нового. Ориентироваться надежнее на инвариантную ключевую проблему, чем на конъюнктурный расклад, который радикально изменится в следующее мгновение, причем темпы этих изменений во всех отношениях будут только нарастать. Разноголосица – не помеха, а союзник в создании общего. Однако общее лучше не понимать в терминах «воли». Воля – это про желания, про свое, тогда как более доступное «общее» – это скорее про потребности, про необходимое. О совпадении заветных желаний сложно договориться, зато почти всегда можно найти общий язык в понимании базовых нужд. Магия общей воли – это выигрыш в лотерею с шансами один к семи миллиардам. В нашем общем распоряжении должны быть более простые и надежные инструменты для починки канализации или изменения правил дорожного движения. Поэтому, на мой взгляд, осмысленнее вести речь об общественном договоре, основаниями для которого могут служить, во-первых, последовательное мышление, во-вторых, понимание преимуществ кооперации, в-третьих, достижения научного и технического прогресса. В идеале общественный договор апеллирует ко всем трем перечисленным основаниям, но для начала переговоров хватит и одного.
|
Ирина Чечель: Полагаете ли вы, что часть новой ответственности за политику — включение в нее на новых условиях масс? Но тогда на каких основаниях? Каковы условия антипопулистской стратегии, если мы говорим принципиальным образом именно о современных трудностях демократического развития, «омассовлении» политики, «бунте масс»? |
Алексей Глухов:
Необходимость сделать однозначный выбор между популизмом и антипопулизмом, на мой взгляд, не приближает к ясности. Современные левые теоретики возлагают большие надежды на популизм таких политиков, как Берни Сандерс, но они сами же затрудняются провести границу между электоратом Сандерса и электоратом другого популиста – Трампа. Популизм – это всего лишь определенный способ общения с «массами», на понятном им языке, которым овладели харизматичные лидеры, представляющие себя «голосом» простого народа. Популизм даже необходим, чтобы знать, чего хотят люди, а не конструировать их желания теоретически. Популизм – это всегда про «свое благо», он относится к базовым способам ориентации в политической реальности. Необязательно немедленно делать вывод, что «свое благо» «масс» неизбежно включает в себя ненависть к чужакам. Такая опасность действительно существует, но она в равной мере относится к любому человеку, пытающемуся разобраться в своей жизни на своих условиях. Граница между мной и другими есть существенная черта речи о своем благе, потому что она есть ответ на вопрос о том, в чем смысл и счастье именно моей жизни. В требовании отказаться от этого экзистенциального поиска содержится определенная доля теоретического высокомерия, имеющая опасные политические последствия. Вместо того, чтобы устранять популизм из политики, имеет смысл научиться обращаться со «своей речью» по-философски. Во-первых, нужно разделять позитивную речь о своем благе и негативную речь о том, что моему счастью мешают другие. Между первой речью и второй нет никакой логической связи, тем не менее, они смешиваются даже у теоретиков в силу школьного догматизма. Прояснить различие позитивных и негативных высказываний о «своем» помогает, а не мешает выявление в речи «общего», опосредующего «свое» и «чужое». Во-вторых, нужно помнить, что самостоятельная речь о своем благе не только способствует популизму, но и служит противоядием от него. С поисков себя начинается философия. Как только люди начинают говорить о своем от себя, а не просто повторять слова лидера, они перестают быть «массой».