Кризис либеральной демократии на Западе – расплата за элитизм и «рваные знамена» гражданской нации
Моя реплика в рамках панельной дискуссии «Глобализация и либеральная демократия» представляет собой совокупность возражений по поводу весьма распространенных, но, на мой взгляд, сомнительных по своей аргументации предположений о причинах и последствиях нынешнего кризиса либеральной демократии, а также о его связи с глобализацией, национализмом, популизмом и его alter ego– элитизмом. В этой дискуссии я во многом опираюсь на идеи, уже изложенные мной и моим соавтором в книге «Нация и демократия» и в ряде сопутствующих ей статей последних лет[1].
О социальных истоках кризиса
Под кризисом либеральной демократии я в данном случае понимаю подъем антиэлитарных настроений, обозначаемых понятием «популизм», которые сопровождаются ростом недоверия граждан к основным политическим институтам (исполнительной и законодательной власти, партиям и др.) в крупнейших либерально-демократических государствах Запада. Кризис доверия к политическому режиму вовсе не свидетельствуют о кризисе доверия к идее нации или об убывании ценности государства-нации. Напротив, национал-популистские движения (а это, пожалуй, самая представительная часть современного популизма) выступают за укрепление национально-государственного суверенитета, и их активность оказывает непосредственное влияние на изменение политического курса ряда государств (наиболее очевидный пример – решение Великобритании о выходе из ЕС). Массовый национал-популизм противостоит узким и все сжимающимся группам интеллектуалов в Западной Европе, выступающим с противоположными идеями и связывающими «европейское не только с вне- или наднациональным, но и с антинациональным каксинонимом прогрессивного[2]».
Противостояние между национал-популизмом и той частью элиты, которая считает антинациональное прогрессивным и пытается «рвать знамена нации[3]» проявляется в разных сферах, но прежде всего, в отношении к миграционной политике и политике мультикультурализма. К этому я вернусь чуть позже. А пока о моих возражениях по поводу наиболее распространенных причин подъема национал-популизма. Чаще всего их связывают с консерватизмом масс, сопротивляющихся прогрессу. Близкое этому объяснение – «бунт лузеров», не сумевших приспособиться к новым условиям глобализации. Не понимая этого, они одурманиваются ксенофобией, ища истоки своих бед в притоке мигрантов. О роли элит в развитии нынешнего кризиса либеральной демократии говорят реже. Я же полагаю, что нынешний подъем национал-популизма в значительной мере является ответом на предшествовавший ему разгул надменного и эгоистичного элитизма.
На рубеже XIX-XXвв. западноевропейская городская буржуазия презрительно определяла рабочий люд не иначе как «опасные классы» (classesdangereuses), а крестьянское население провинций как «дикарей» (sauvages)[4]. Эта риторика элитизма прошлых времен дает многое для понимания исторических корней нынешних презрительных выражений, которые используются высокостатусной публикой на Западе для характеристики низших слоев: «реднеки», «лузеры», «убогие» (deplorables) и т.д. Эта риторика не связана только с самой последней волной глобализации и подъемом популизма в начале XXI в. Американский социолог К. Лэш фиксировал подобные выражения в элитарном дискурсе США еще в конце прошлого столетия, оценивая их как «смесь пренебрежения и опаски»[5].
Такие настроения, упреки и презрение в адрес «дикарей» и «неудачников» лишь углубляют раскол западных обществ и препятствуют осознанию его причин. К их пониманию приближают исследования французского географа и социолога К. Гийюи, свидетельствующие о глубоком расколе современного французского общества как в социальной, так и в территориальной его проекции[6]. Противоречия по широкому кругу общественных явлений нарастают и проявляются, прежде всего, во взаимоотношениях между двумя полюсами: с одной стороны, это наиболее состоятельные слои столичных жителей, а с другой – обитатели бедных районов, удаленных от крупных центров. Вряд ли вызовет удивление такая зависимость, выявленная Гийюи: с понижением социального и имущественного статуса, а также с удалением мест проживания от столицы к периферии отношение французов и к мигрантам, и к глобализации ухудшается. Но неожиданно для многих, социальные низы французского общества, и малоимущий люд периферийный районов оказался самым большим приверженцем программ либерально-консервативных партий по сокращению государственных расходов на социальные нужды. Это тенденция прямо противоположна российским реалиям, в которых низкостатусное и бедное население, особенно в периферийных районах, проявляет наибольшую склонность к государственному патернализму. Во Франции же идею сокращения социальных расходов поддерживают 55% рабочих и 62% офисных служащих, тогда среди высших слоев общества большинство (53%) отрицательно относится к таким сокращением издержкам государства[7]. Получается, что противники миграции оказались в каких-то аспектах общественной жизни бóльшими антигосударственниками и в этом смысле бóльшими либералами, чем ее защитники. Такие настроения проявились и в электоральном поведении, обусловив небывалый за всю послевоенную историю проигрыш на выборах социалистических партий в ряде крупнейших стран ЕС – тех самых партий, которые традиционно отстаивают идею «социального государства» и его расходов на социальные нужды.
Впрочем, упреки в лицемерии элитарной морали и элитарного дискурса в отношении миграции и политики расселения мигрантов во многом обусловили недоверие большинства французов не только к социалистам, но и ко всем системным партиям. Эти упреки состоят в том, что представители высших слоев общества твердят о достоинствах притока мигрантов и мультикультурализма, но сами в своей повседневной жизни не желают лично опробовать это «благо». Элита не конкурирует с мигрантами на рынке труда, она не встречается с мигрантами в своих привилегированных зонах обитания, разве что как с прислугой. Элита может расхваливать достоинства «открытого общества», но зачастую только на словах; в реальности же это общество закрыто для значительной части мигрантов, которые на протяжении нескольких поколений оседают на низших ступенях социально-имущественной лестницы. Мультикультурализм, зачастую, возникал стихийно и был отчужден от задач интеграции мигрантов в новое для них общество. Беднейшая часть мигрантов концентрируется в беднейших же кварталах, с наихудшим медицинским обслуживанием и, что страшнее всего, с наихудшим образованием, надолго закрепляющим их социальное отставание. Неравенство, отмечает Гийюи, получает территориальное закрепление и оборачивается, в сущности, сегрегацией[8].
Такая ситуация типична для многих стран Западной Европы. Примером может случить брюссельский район Моленбек, ставший печально известным как один из общеевропейских центров концентрации радикального исламизма и терроризма. Эта территория никогда официально не предназначалась для заселения иммигрантами из беднейших исламских государств. Иммигрантов привлекала туда, первоначально, дешевизна жилья, а затем сложившиеся там связи с земляками и единоверцами. По мере увеличения численности таких приезжих жителей, не слишком требовательных к современному комфорту, качество жизни в этом районе еще больше снижалось, а местные бельгийцы, даже из числа беднейших, покидали кварталы, ставшие иммигрантскими. Год за годом Моленбек и его обитатели спускались все ниже по социальной лестнице. Порождаемое этим недовольство было использовано радикальными исламистами, которые все прочнее укоренялись в этом стихийно возникшем гетто[9].
Была ли ксенофобия основной причиной роста национал-популизма?
Как ныне известно, именно из Моленбека прибыли террористы, которые организовали и провели в Париже террористического акт 13 ноября 2015 г. В кварталах, таких же как Моленбек, сформировались взгляды и навыки организаторов террористических актов в Стокгольме (апрель) и в Лондоне (май) 2017 г. Зарождение этих трагедий можно было проследить еще за 5-10 лет до страшных событий, если бы тогда политики и аналитики больше внимания обращали на ситуацию, складывающуюся в кварталах иммигрантов и на возникающие в них городские бунты: в Париже (осень 2005 г.), в Лондоне (август 2011 г.) или Стокгольме (май 2013 г.). Эти события дают обильную информацию для размышления о многих сторонах рассматриваемых нами проблем. Они не только высвечивают прекраснодушие отдельных защитников мультикультурализма, по идейным причинам не обращающих внимание на угрожающие последствия данной политики, которая способствовала появлению новых гетто в крупнейших городах или, по крайней мере, не препятствовала их многолетнему формированию. Эти же события указывают и на слабую обоснованность предположений о том, что едва ли не главной причиной взрыва национал-популизма была ксенофобия к мигрантам со стороны этнического большинства населения. На самом же деле, ни в одном из названных волнений местное, принимающее мигрантов население не было не только инициатором конфликтов, но даже и их пассивной стороной. Этим новые конфликты в Европе начала XXI в. принципиально отличаются от прежних, например, от еврейских погромов в Российской и погромов армян и греков в Османской империй; от несколько менее масштабных акций в городах Европы в начале XX вв.[10], равно как и от современных городских волнений типа тех, что случились в карельской Кондопоге (2006) или в московском Бирюлево (2013). Вот это были действительно погромы, инициированные и осуществленные радикально ксенофобными представителями этнического большинства против этнических меньшинств. Совсем иначе развивались события в Париже (2005), в Лондоне (2011) и в Стокгольме (2013) – во всех трех случаях волнения начались в кварталах иммигрантов и их потомков, ими же инициировались и проводились на основе самомобилизации. При этом и восставшие меньшинства не выражали каких-либо признаков ксенофобии, ненависти по отношению к другим группам населения. Все их претензии и все негодование было обращено только к властям. Как отмечает один из очевидцев лондонских волнений: толпы, носившиеся по улицам, вопили «Справедливости! Справедливости!»[11].
Нельзя сказать, что этническое большинство стран Европы осталось безучастным к этим волнениям и к их последствиям. На их волне поднялись как радикальные движения ксенофобов, расистов, фашистов, так и патологические социопаты-одиночки, вроде Андерса Брейвика. Но все же не ксенофобия была триггером тех городских волнений, о которых мы говорили, и не она возбуждает основную часть сторонников национал-популизма. Они мобилизуются не столько этническими, расовыми или религиозными фобиями и даже не столько образом «чужих» – мигрантов, сколько протестом против своей национальной элиты.
Так может тогда и не стоит говорить о всплеске национал-популизма на Западе? Возможно, это лишь «псевдонационализм», как полагает Я. Шимов[12]? Нет, на мой взгляд, важно подчеркнуть, что эти движения вполне обоснованно называются национал-популистскими, поскольку действительно соединены с национализмом. Только это не этнический национализм, а типичные проявления другого, гражданского национализма. Идея народа-нации как источника власти, носителя народного суверенитета была выдвинута еще в Декларации прав человека и гражданина 1789 г. Но и два века спустя эти принципы не были полностью реализованы. Нынешний гражданский национализм на Западе имеет во многом то же основание, что и в XVIII-XIX вв. Это продолжающийся процесс освоения народного суверенитета, не завершенный ни в одной стране мира. Это борьба за незавершенный и отбрасываемый назад реверсивными волнами процесс формирования гражданской нации, который в политическом отношении означает переход народа из состояния поданных в статус полноценных граждан, источника власти. Во всяком случае, в протестной риторике национал-популистов вполне явственно выражено неприятие проводимой правящими элитами политики «односторонней коммуникации», не предполагающей активного участия граждан[13]. Это стало одной из ключевых причин наблюдаемого в последние годы массового отказа в доверии правящему классу, да и ко всем традиционным партиям в крупнейших странах Запада.
Не глобализация породила проблемы социальных расколов
Миграционный кризис лишь усилил проблемы, давно накапливающихся во многих западных обществах прежде чем выйти наружу в форме «трампизма», Брексита, электоральных успехов «Альтернативы для Германии» (AfD) в ФРГ или победы конгломерата популистских сил на выборах в Италии. Парадокс демократий Запада заключается в том, что в определенный момент правящие элиты самоустранились от поиска ответов на вопросы, которые, казалось бы, должны были резать глаз. К. Лэш назвал данный феномен «восстанием элит». Положим, «восстание» – это избыточный термин, да и родился он в пылу полемики американского социолога со знаменитой книгой «Восстание масс» Ортега-и-Гассета. В действительности же можно говорить об ослаблении гражданских качеств элиты, прежде всего политической, вслед за эрозией демократических институтов в западных странах. Перечислим лишь некоторые признаки этого процесса:
– бюрократизация политических партий, в которых все меньшую роль играют демократические процедуры (внутрипартийные выборы, съезды, дискуссии) и бóльшую – штабы, политтехнологи, агенты и посредники;
– депрофессионализация политиков – сам взлет к вершинам власти таких фигур как С. Берлускони или Д. Трамп в странах с длительной демократической традицией отражает упадок гражданского духа и девальвацию в обществе уважения к политической деятельности;
– рост произвола в сфере управления. Тот же Трамп за время своего президентства не раз демонстрировал проявления такого произвола в принятии важных решений.
Все это приводит в западных обществах к снижению доверия к политикам как классу, как профессиональной группе. Об этом свидетельствуют данные международного исследования «Индекс доверия GfK», проводимого с 2007 г. по сей день в 17 странах Европы и в США. Согласно этим данным, политики занимают самую нижнюю строчку в рейтинге доверия населения к профессиональным группам. Так, к пожарным (они везде на вершине списка) с доверием относятся в среднем в разные годы: 89-92% респондентов; к почтовым работникам – 81-82 %, к полицейским – 58-61%, а к политикам – всего лишь 17-18%. Самый высокий показатель доверия к политикам как профессионалам в Швеции – 38%, а самый низкий в Греции – 6%[14].
Низкое и падающее общественное доверие проявляется не только по отношению к политической элите, но и к экономической, к наиболее преуспевающим слоям населения. И обусловлено это нарастающим разрывом связи между экономическим успехом человека и его участием в местной жизни, а во многом и в отступлении от базовых принципов «протестантской этики». Макс Вебер указывал на следующие важные черты последней, которые, по его мнению, и обеспечивали ей конкурентные преимущества: во-первых, трудовая этика распространялась не только на основную массу населения, но и на элитные группы; во-вторых, именно элитам надлежало проявлять свою религиозность в скромности, вплоть до аскетизма; в-третьих, принципы добродетельности элит предполагали получение общественного признания как подтверждения этой добродетельности при жизни, а не после смерти[15]. Социолог полагал, что современный ему капитализм изменился в следующих проявлениях: во-первых, он уже выработал механизмы самовоспроизводства «протестантской этики»; во-вторых, она стала универсальной для всего класса предпринимателей и, в-третьих, уже не нуждающейся в религиозной поддержке. Как оказалось, во всем этом Вебер глубоко ошибся. Жизнь постоянно доказывает – надежды на самовоспроизводство культурных феноменов тщетны; все, созданное культурой, требует постоянного поддержания и возделывания, а без этого тонкий слой социально ответственной этики легко срывается даже в странах с протестантской традицией. К. Лэш показал эти перемены на примере США. Если еще в середине XX в. достижение материального достатка и других форм жизненного успеха было связано с репутацией, приобретаемой делами на благо жителей местного сообщества и всех соотечественников, то уже к концу столетия успех человека в большей мере зависел от личных связей, приобретаемых в глобальном мире. Вот, пожалуй, в этом аспекте можно говорить о влиянии глобализации.
Действительно, растущий космополитизм немалой части элиты и ее антинационализм как безразличие к судьбам нации-общества усилили давно накапливавшийся отрыв элит от образа жизни, проблем, ценностей и ожиданий большей части населения своих стран. С этим разрывом и с нараставшей «дегражданизацией» элит Лэш связывал деградацию политических дебатов и то, что он назвал «предательством демократии»[16]. Чуть позже, в начале 2000-х, похожую идею развивал С. Хантингтон, связывая проблемы эрозии американской национальной идентичности и множественные расколы внутри американской нации с ослаблением единого гражданского сознания и с культурной фрагментацией американского общества[17]. В наши дни Э. Гидденс признает, что мир страдает от «космополитической перегрузки» и находится на пороге реформ перед лицом множественных кризисов, для преодоления которых человечеству предстоит заново создавать «ответственный капитализм»[18]. Но не только его. Не менее актуальна задача возрождения ответственных граждан, а следовательно и преодоления раскола гражданских наций.
Известный американский политолог Д. Растоу еще в 1970 г. обосновал динамическую модель перехода к демократии и выдвинул тезис о том, что национальное единство (nationalunity) является «единственным предварительным условием демократизации в том смысле, что оно должно предшествовать всем другим стадиям процесса»[19]. Демократия (народовластие) не может существовать без своего главного социального субъекта – народа, идентифицирующего себя с определенной политией и осознающего свою решающую роль суверена в политической системе. Растоу утверждал, что национальное единство есть «плод не столько разделяемых всеми установок и убеждений, сколько вырабатываемой на практике ответственности за общее дело, небезучастности, отзывчивости (responsiveness) и взаимодополненности (complementarity)». Далее он разъяснял, что «предварительное условие [перехода к демократии] полнее всего реализуется тогда, когда национальное единство признается на бессознательном уровне, когда оно молчаливо принимается как нечто само собой разумеющееся»[20]. Модель Растоу не противоречит тому факту, что национальное единство может привести не только к демократии, но и к диктатуре. Оно свидетельствует лишь о том, что обратный путь – от авторитаризма к демократии – невозможен без nationalunity. Современная жизни большинства западных обществ указывает еще на одно следствие концепции Растоу, а именно: разрыв гражданских связей и ослабление национального единства выступают в качестве предпосылки эрозии существующих демократических систем, а в нашем случае являетсяосновным фактором нынешнего кризиса либеральной демократии.
Мифология и утопия «постнационального мира»
В последней трети ХХ века проявилась ипостоянно нарастала критика национального государства и самой идеи нации. Одновременно с этим возрастала мода на использование термина «постнациональный мир», смысл которого до сих пор остается загадкой. Эта терминология отражает стереотипы неприятия образов нации и национализма без обозначения образа желаемого будущего.
Какой тип административно-политических сообществ должен сменить государства-нации? Вряд кто-либо из ответственных политиков Запада осмелится обозначить в качестве такой цели имперское устройство. Элита крупнейших европейских стран до сих пор культивирует покаяние за грехи имперского прошлого. Элиты в странах бывшего «третьего мира» не примут имперство по другой причине – они считают себя жертвами империи, а статус национального государства воспринимают как награду за героизм в борьбе с ней. Не подходит на роль перспективной модели и мондиализм – идея мирового правительства, общемировых гражданства и демократии. В нынешних условиях эта доктрина выглядит, мягко говоря, нереалистичной в условиях беспрецедентной слабости ООН и других международных организаций и высокой социально-экономической, культурной и политической поляризации мира. Немалая часть современного человеческих сообществ все еще не перешагнула черту трайбализма, традиционных монархий, вождистских режимов или теократических диктатур. Такие страны, как Россия и Китай, тоже не прибавляют оптимизма в ожиданиях развития мирового гражданства и глобальной демократии. Да и США, устами своего нынешнего лидера, заявляют не столько о единстве мира, сколько об особом положении в нем своей страны.
Самая интегрированная часть глобального мира, Евросоюз, по-прежнему остается не более чем союзом национальных государств, в котором важнейшие вопросы как внутренней (прежде всего бюджетной), так и внешней политики решаются на основе консенсуса глав национальных государств или их правительств. Этот консенсус дается все труднее. Примером могут служить не только острейшие разногласия между странами ЕС в связи с «кризисом беженцев» 2015-2016 гг., но и совсем новые, например, невозможность принять согласованное решения по Венесуэле в феврале 2019 г. в силу вето, наложенного всего лишь одним государством – Италией. В этом вопросе, как и во множестве других внешнеполитических делах, национальные государства Европы действуют на мировой арене самостоятельно и по-разному. Так, одни государства-нации выступают против газопровода «Северный поток» 2, а другие его финансируют.
Но все же главная проблема, препятствующая наполнению практическим смыслом понятия европейского гражданства, заключается в отсутствии единого европейского гражданского общества как такового и в слабости общего публичного (политического) пространства Евросоюза. По словам политолога А. Дьекоффа, у обычных европейцев не возникает большой заинтересованности в европейской повестке, выходящей за рамки повестки национальной[21]. Интерес к национальным выборам многократно превосходит внимание к выборам в Европарламент. При этом уровень неучастия в европейских выборах постоянно растет, составляя, в среднем в государствах-основателях ЕС, около 55%, а в остальных странах ЕС этот показатель еще выше. Политолог указывает и на вполне понятную причину преобладающего интереса к национальной повестке дня над общеевропейской: «подавляющее большинство населения государств-членов [Евросоюза] по-прежнему перемещается исключительно или по большей части внутри национальных границ»[22]. Их доход, медицинское обслуживание, получение образования и информации на родных языках – все это обеспечивается внутри национальных границ. Другое дело, что не все национальные государства оказываются жизнеспособными в самом прямом, демографическом смысле слова. По данным исследования Венского центра демографии им. Витгенштейна (подтверждаемого во многом и расчетами Евростата), численность населения ряда стран Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ) после 1990 года сокращается темпами, беспрецедентными для мирного времени[23]. Некоторым из таких государств, например, Литве, грозит почти полная депопуляция уже к концу нынешнего века. Но это вовсе не означает исчезновения национальных государств как класса. В отличие от стран ЦВЕ, государства-нации Северной и Западной Европы хорошо прибавляют в демографическом весе за счет внешнего притока (в том числе и из стран ЕС), а Ирландия и за счет высокого естественного прироста населения. Пока нет ни малейших признаков того, что эти нации перестанут осознавать ценность своего суверенитета и значение своего культурного своеобразия, влившись в какое-то наднациональное сообщество.
Я. Шимов, прокламирующий в своей статье-реплике кризис проекта национального государства, сам же и признает, что замены такой политической форме пока нет, приводя афористичное высказывание Ивана Крастева: «процессу европейской интеграции удалось делегитимизировать европейское национальное государство, но не удалось создать единое общественное пространство и политическое единство в Европе[24]». Впрочем, и слухи о делигитимации европейских национальных государств слишком преувеличены. Каталонцы добиваются национальной независимости, несмотря ни на угрозы Испании заблокировать ей в этом случае путь в ЕС, ни на судебные преследования лидеров сепаратизма. Государства бывшего соцлагеря, они же новые члены Евросоюза, могут возмутиться от одного лишь предположения об убывающей легитимности их политических наций. В странах-основателях сообщества не только незаметно признаков делигитимации наций, но и наблюдаются прямо противоположные тенденции – они даже и не желая того вынуждены все чаще играть по собственным правилам вне рамок ЕС. Другое дело, что проект объединенной Европы задумывался с целью ослабления национальных идентичностей, входящих в него государств. Однако эта идея изначально была несбыточной утопией.
Парадоксы глобализации
Уже в 1980-е гг. был выявлен культурный парадокс глобализации: ее развитие усиливают противоположные процессы возвратного роста интереса к своей этнонациональной идентичности[25]. Первоначально считалось, что эффект этнонационального ренессанса присущ лишь региональным аутсайдерам – сообществам, отстающим в социальном и экономическими развитии. Однако ныне подобные процессы стали провялятся в самых развитых регионах Европы: во Фландрии, Каталонии, Шотландии.
Глобализация повсеместно усиливает стремление к локализации и к демонстративной самобытности. Этот парадокс глобализации, порождающей свои противоположности, проявляется не только в культурной, но и в политической сфере. Так, миграционный кризис 2015-2016 гг. обусловил не только проблемы, но движение к их преодолению. В 2016 г. Бундестаг, преодолев сопротивление всех левых и зеленых, принял новое миграционное законодательство, которое, помимо ужесточения условий въезда и облегчения возможностей депортации мигрантов, в большей мере увязывает продление их вида на жительство, не говоря уже о представлении гражданства, с доказательствами их интеграции в немецкое общество, в германскую политическую нацию. Не только в Германии, но и в других крупнейших странах ЕС начался процесс преодоления негативных сторон мультикультурализма. Такая цель была заявлена еще в 2010-2011 гг. в публичных выступлениях лидеров трех крупнейших стран европейских стран: А. Меркель, Н. Саркози и Д. Кэмерона. При этом ни один из них не выразил и тени сомнения в неизбежности и правомерности роста культурного разнообразия в европейских странах. Критике подверглась лишь тенденции фактического спонсирования государством процессов фрагментации общества, образования в нем замкнутых общин, новых гетто, добровольных или вынужденных.
Отказ от идеи мультикультурализма в пользу интеркультрализма – другой модели управления культурным разнообразием – проявился там же, где родилась первая из названных концепций, а именно в Канаде. Интеркультурализм также как и мультикультурализм исходит из неизбежности нарастания культурного разнообразия в условиях глобализации и считает недопустимой стратегию ассимиляции (поглощения этнических культур со стороны одной господствующей), но в отличие от мультикультурализма, основывает свою политическую стратегию на поиске путей интеграции и взаимодействия культур в рамках политической нации[26]. Принцип Пьера Трюдо «одна нация – много культур» остается базовым в канадской политике с 1970-х гг,. Доминирует он ныне и в политическом мировоззрении большинства стран глобального Севера.
Условием взаимодействия и интеграции различных этнических и религиозных культур в политической нации является развитие гражданской культуры[27]. Она выступает в роли несущего каркаса, соединяющего культурное разнообразие с политико-правым единством территории страны и локального сообщества. Гражданскую культуру еще называют «культурой участия», но, возможно, правильней было бы сказать «соучастия», поскольку основной функцией гражданской культуры выступает обеспечение социальной интеграции общества, единства его действий в достижении общих целей. Гражданскую культуру можно назвать также«культурой общежития» или «культурой общего блага».
Нация от забвения к возрождению
Значение ценности общего блага лучше всего осознается в условиях его дефицита, так же как значение кислорода остро ощущается при его нехватке. Реалии нынешнего века дают все больше подтверждений того, что гражданское общество не может существовать чисто виртуально, в отсутствии чувства солидарности его членов и их практического участияв жизни конкретного национального сообщества. Чарльз Тэйлор так сформулировал эту мысль: «Гражданская демократия может работать только в том случае, если большинство ее членов убеждено в том, что их политическое общество – это важное общее дело, и считает свое участие в нем необходимым для сохранения демократии»[28]. А Джеффри Хоскинг, анализируя тенденции последних лет, включая Брексит, констатирует, что национальному государству и сегодня нет равных как в воспроизводстве «символических систем, создающих и поддерживающих широкое доверие в обществе (generalized trust)», так и в отправлении «функции менеджера публичных рисков (publicriskmanager)»[29]. В такой форме концепцию «национального единства» стал поддерживать в 2000-х гг. и известный американский философ Фрэнсис Фукуяма, ныне подчеркивающий важную роль национального государства и национально-гражданской идентичности в современном мире: «Успешное общество немыслимо без какого-либо национального строительства и национальной идентичности»[30]. Эта мысль Фукуямы отражает перемены в его взглядах. В 1992 г. в своем нашумевшем произведении о «конце истории», философ называл национальные государства «временными перевалочными пунктами» на пути к мировому господству либеральной демократии. Сейчас же «история», кажется, возвращается, и в сознании этого философа, и в интеллектуальных поисках других западных мыслителей. Вот и Крастев предполагает, что ныне правильно говорить не столько о новых временах, сколько о «возвращении истории» и доктрин политической классики, восходящих еще к эпохе Французской революции, а именно о возвращении «демократии большинства», которая увязывается с «“естественной” принадлежностью к государству и нации[31]».
В западной интеллектуальной среде все явственнее проявляется тенденция, которую немецкий философ Курт Хюбнер еще в 90-е годы пророчески обозначил как неизбежное возрождение идеи нации и так назвал свою книгу – «Нация: от забвения к возрождению»[32].
Такое возрождение возможно лишь в странах, в которых гражданская нация во основном сложилась, но оказалось недостроенной либо поверглась эрозии в процессе откатов и поисков модернизации. Иная ситуация в России.
В нашей стране современные условия развития гражданской нации лишь ухудшаются. Власти имитируют наличие демократии, гражданского общества и российской гражданской нации, сильно препятствуя реальному развитию и того, и другого, и третьего. В стране усиливается господство имперского синдрома. Воспроизводятся архаичные методы управления регионами, ранее применяемые царями и советскими вождями, такие как массовая замена наместников в провинциях, направляемых туда из центра по воле правителя. Лишь некоторые фигуры, вроде главы Чеченской республики Рамзана Кадырова, остаются неприкосновенными. Рассчитывать, а точнее сказать, надеяться на замену нынешней политики «реимпериализации» политикой поддержки гражданской нации трудно, но можно лишь в сравнительно отдаленной временной перспективе, после того как накопление дисфункций от такого управления государством будет способствовать росту низовой гражданской активности. Однако такая мечта может стать реальностью лишь при условии понимания обществом и, прежде всего, ее интеллектуальной элитой реальных причин, порождающих проблемы федеративного общежития. Это требует серьезных психологических изменений в российской интеллектуальной среде:
– преодоления стереотипов восприятия термина «нация» и «национализм» как связанных только с возбужденной этничностью, а не с ростом гражданственности;
– отказа от восприятия антинационализма как добродетели и признака прогрессивности;
– освобождения от мифологии пришествия «постнационального мира».
Будем наедятся, что эта дискуссия может быть полезной для позитивных интеллектуальных перемен, по крайней мере, в либеральных кругах.
[1] Паин Э., Федюнин С. Нация и демократия: перспективы управления культурным разнообразием. М.: Мысль, 2017.
[2]Шимов Я. Рваные знамена наций. Доступ:http://www.liberal.ru/articles/7309
[3] Метафора «рванные знамена нации» принадлежит Я. Шимову.
[4]Weber E. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France, 1870-1914. Stanford, California: Stanford University Press, 1976.
[5]ЛэшК. Восстаниеэлитипредательстводемократии. М.: Логос, Прогресс, 2002.
[6] GuilluyCh.Le crépuscule de la France d’en haut. Paris: Flammarion, 2016.
[7]Ibid., P. 125.
[8]Ibid., P. 100-106.
[9] Боброва О. Репортаж из Моленбека, неблагополучного мусульманского района Брюсселя, откуда пришли парижские террористы. Доступ: https://www.novayagazeta.ru/articles/2015/11/22/66470-znat-svoy-potolok
[10] Например, еврейские погромы в 1918 году во Львове и в 1919 году — в Вильно. Падение Венгерской советской республики сопровождалось многочисленными погромами меньшинств (евреев, цыган, румын). В 1927 году произошли погромы меньшинств в Трансильвании. В 1938 – «Хрустальная ночь» в Германии, Австрии и Судетах; 1946 г еврейский погром в Кельцах ( Польша) и др.
В Польше с 1944 года выжившие в холокосте евреи вновь подверглись гонениям. Крупнейшей из антисемитских акций был погром в Кельце 4 июля
[11]Young G. These riots were political. URL: https://www.theguardian.com/commentisfree/2011/aug/14/young-british-rioters-political-actions
[12] Шимов Я. Указ соч.
[13]См. подробнее: Паин Э., Федюнин С. Нация и демократия. Статья 2. Иллюзии «постнационального» мира и кризис западных демократий // Общественные науки и современность. 2018. № 1. С. 82-99.
[14]Индекс доверия GfK . Доступ https://gtmarket.ru/news/state/2009/07/14/2094
[15] Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. М.: Ист-Вью, 2002.
[16] Лэш К. Указ. соч.
[17]Хантингтон С.Кто мы? Вызовы американской национальной идентичности.М.: Изд-во ACT. 2004.
[18]Энтони Гидденс: «Мы страдаем от “космополитической перегрузки”, и перед нами стоит серьезная задача – создать ответственный капитализм». Доступ: http://gefter.ru/archive/23882#up1
[19]Rustow D. Transitions to Democracy: Toward a Dynamic Model // Comparative Politics. 2 (3), 1970. P. 351.
[20]Ibid.
[21] Дьекофф А., Филиппова Е.И. Переосмысление нации в «постнациональную» эпоху // Этнографическое обозрение Online. 2014. № 1. С. 197.
[22]Тамже.
[23]Wittgenstein Centre for Demography and Global Human Capital. Доступ: http://dataexplorer.wittgensteincentre.org/shiny/wic/
[24]Крастев. Парадокс европейской демократии. Доступ:http://gefter.ru/archive/3288
[25]Комарофф Дж.Национальность, этничность, современность: политика самоосознания в конце XX века // Этничность и власть в полиэтничных государствах: материалы международной конференции 25-27 янв. 1993 г. / отв. ред. В.А. Тишков. М.: Наука, 1994. С. 35-70.
[26]Bouchard G. What Is Interculturalism? // McGill Law Journal. 56 (2), 2011 P. 435-468.
[27]Алмонд Г., Верба С. Гражданская культура: политические установки и демократия в пяти странах. М.: Мысль, 2014.
[28]ТэйлорЧ. Почемудемократиянуждаетсявпатриотизме // Логос. 2006. № 2 (53). С. 130.
[29]Hosking G. Why Has Nationalism Revived in Europe? // Nations and Nationalism. 22 (2), 2016. P. 212.
[30]Фукуяма Ф. Проблемы европейской идентичности. Доступ: http://gefter.ru/archive/9047
[31]Крастев И. «После Европы»: мир, вершащийся не нами? Доступ: http://gefter.ru/archive/22759
[32] Хюбнер К. Нация: от забвения к возрождению. М.: Канон+, 2001.