Либеральная мысль между историческим фатализмом и революционной утопией: о причинах устойчивости авторитаризма в России

Уныние в отношении перспективы политической модернизации в нашей стране и ослабления в обозримой перспективе авторитарно-персоналистского режима нарастает. В связи с этим в российской либеральной среде воспроизводятся две противоположные, но, на мой взгляд, в равной мере ложные идеи о причинах устойчивости авторитаризма и его связи с культурными особенностями российского общества.

С одной стороны, это эссенциалистские представления о некой мистической или генетической неизбывности российской (русской) ментальности, предполагающие извечную предрасположенность россиян (прежде всего, этнических русских) к персоналистскому режиму и отражающиеся в таких концептах, как «народный дух», «русские начала», «глубинный народ», «русская система», «русская матрица» и др. Идея культурной предопределенности является основанием для вывода о незыблемости авторитарного режима в России. Например, Владимир Пастухов полагает, что кто бы не сменил нынешнего лидера России, «Он вынужден будет продолжать пропускать сквозь себя “социальный свет”, базовые “культурные свойства” которого вряд ли поменяются в обозримой перспективе. А это значит, что Россия, даже спустя десятилетия, будет отчасти в чем-то похожа на сегодняшнюю».[1] Из текста этой статьи ясно, что слова о «неизменяемости» автор относит не только к культурным свойствам России, но и к ее политическому режиму.

С другой стороны, неприятие идеи культурной предопределенности нередко порождает другую крайность в либеральной мысли – радикальный конструктивизм в объяснении устойчивости авторитаризма. Согласно этой логике, авторитарный режим в России сугубо «искусственный»; его навязывают сверху, тогда как он противоречит реальной воле граждан и возник этот режим исключительно как результат целенаправленных (конструирующих) действий властей и элиты, прежде всего, их пропагандистских ухищрений. Такой конструктивизм предполагает возможность выдвижения утопических гипотез о путях выхода из авторитаризма в результате прихода на пост президента демократически настроенного лидера или усилиями одного лишь «прогрессивного меньшинства». Представляется, что это меньшинство прорвется к власти и обеспечит изменение правовых устоев государства, экономического и социального уклада в обществе, что автоматически приведет к общей либерализации общественного сознания по принципу «стерпится-слюбится», поскольку сегодня либеральные ценности непопулярны в России.

Я выскажу свои возражения в отношении обоих подходов.

 

 В плену метафор

Начну свои критические замечания с оценки концепций культурной неизменности «глубинного народа», заимствованной В. Сурковым у графа Уварова. Эта концепция восходит к давней идее И.Г. Гердера о «народном духе» (Volksgeist), раскритикованной уже в XVIII веке И. Кантом, назвавшим концепцию своего ученика «бездоказательной телеологией». Вывод Канта справедлив и ныне по отношению к подобным доктринам: бездоказательность присуща и российским телеологическим и эссенциалистским построениям в стиле «народного духа», извечного и неодолимого «культурного кода», «базового архетипа» и т.п. Все эти положения постулируются в форме художественных образов, метафор и их истинность, не доказывается.

Критике таких построений посвящены многие мои публикации: книги «Между империей и нацией» и «Распутица: полемические заметки о предопределенности российского пути», а также целый ряд статей (например, «Исторический фатализм в эпоху безвременья»)[2]. Все эти публикации нетрудно найти в интернете, поэтому я ограничусь лишь кратким перечислением изложенных в них основных аргументов, доказывающих ложность идеи о незыблемости культурных свойства того или иного народа. Эти аргументы я представляю, как ответ на три свежих постулата, взятых из упомянутой статьи В. Пастухова.

1. «В русском культурном архетипе стремления к свободе и демократии являются слабовыраженными в повседневной жизни…»[3].

В книге «Распутица» я привел немало доказательств несостоятельности положения о полной или частичной несовместимости какой-либо этнической культуры с тем или иным политическим режимом. Здесь воспользуюсь лишь одним из них. Судьба народов, разделенных политическими границами (немцы ГДР и ФРГ, китайцы континентального Китая и жители острова Тайвань, корейцы Южной и Северной Кореи), наглядно показывают, что этнические особенности пластичны, подвижны и, при определенных обстоятельствах, совместимы с разными политическими режимами. Это же подтверждает пример русских, волею исторической судьбы оказавшихся жителями разных постсоветских государств, в том числе и стран Балтии. Так, почти полмиллиона русских жителей независимой Латвии (24,5% жителей этой стран в 2021 году) демонстрируют высокую адаптивность к демократическому режиму, хотя привыкли они к нему не сразу. Тем не менее, ныне русские граждане этой страны, испытывая немалые трудности, в массе своей осознали политически выгоды конкурентных выборов. Ориентированная на русское население партия «Согласие» (член общеевропейской Партии европейских социалистов) – самая большая и самая богатая партия в Латвии – последние десять лет выигрывает национальные выборы и получает максимальное финансирование из госбюджета, которое зависит от количества проголосовавших. Вместе с тем, можно предположить, что если бы русские активисты партии «Согласие» переехали в Россию, то вскоре адоптировались бы к российским стандартам политической активности. И эта адаптация явно не была бы вызвана «дурной культурной наследственностью».

И здесь мы подошли к важному для моего выступления вопросу – о роли и взаимосвязи трех основных механизмов культурной динамики. Эта динамика осуществляется с помощью:

а) трансляции социального опыта по каналам межпоколенной передачи этнических традиций;

б) конструирования смыслов и их внедрения в массовое сознание усилиями влиятельных социальных агентов;

в) культурной адаптации – саморегулирующегося процесса формирования массовых представлений (возрождение забытых или появление новых) в ходе приспособления коллективного и индивидуального субъектов к изменяющимся условиям среды обитания.

Роль каждого из названных механизмов культурной динамики неодинакова в разных сферах жизни. Например, за сохранение этнического языка отвечают прежде всего традиции. Их энергии хватает, например, на то, чтобы удерживать родной язык у мигрантов на протяжении трех поколений —  от 60 до 90 лет.[4] На родине этнический язык сохраняется дольше, опять же за счет множества механизмов, включаемых в понятие «традиция» (это трансляции, обучение, моральные запреты и многое другое). Однако и в этом случае традиции не всемогущи, срок их действия ограничен во времени: этнический язык за века своего существования изменяется до неузнаваемости. Скажем, если русскоязычный человек захочет почитать в оригинале древнерусскую книгу, то без специальной подготовки вряд ли ее поймет, столкнувшись с обилием неизвестных ему букв, слов и смыслов. Этнический язык – это основное выражение «культурного кода» (он понятен «своим» и закрыт для понимания «чужим»), но этот код вовсе не неизменный.

Вообще метафоры «культурный код» и «этнический архетип» могут иметь хоть какой-то смысл только по отношению к культурной традиции. В других случаях эти метафоры лишь затрудняют понимание механизмов культурной динамики. Так, политические представления могут казаться традиционными, а на самом деле – это всегда новоделы. Они конструируются, также как Храм Христа Спасителя, построенный во второй половине 1990-х годов на месте уничтоженного в 1931 году храма XIX века. Эрик Хобсбаум относил такого рода культурные новоделы к классу «изобретенных традиций» (invention of tradition).  В воспроизводстве их политических разновидностей решающую роль играют не столько влиятельные производители смыслов (конструкторы), сколько обстоятельства, актуализирующие их идеи.

Приведу для примера представление о распаде СССР как о «катастрофе». Казалось бы, это представление кажется традиционным для русского сознания. Однако в своей книге «Между империей и нацией» я привожу результаты исследований ВЦИОМа и Института социологии РАН, которые показывают, что в 1991-1993 гг. больше сожалений о распаде демонстрировали представители тех народов России основные (материнские) этнические массивы которых вдруг оказались в других государствах. Для русских, остававшихся на родине, проблема распада Советского Союза была не столь болезненная, и в большинстве своем они тогда относились к распаду без особых сожалений[5]. Такое отношение к дезинтеграции удерживалось у русских несколько лет, несмотря на то, что с 1991 года коммунисты и другие оппозиционные партии сосредоточили огонь критики в адрес Горбачева и Ельцина именно на их ответственности за «развал СССР» и превращения русских в разделенный народ. Оппозиционная пропаганда без устали повторяла о «трагедии 25 миллионов русских, брошенных на произвол судьбы», но лишь к 1997 году это представление стало доминировать в массовом сознании, притом и не столько под влиянием пропаганды, сколько под воздействием изменившихся обстоятельств жизни россиян[6]. Прежде всего, речь идет о гигантском притоке вынужденных мигрантов, в основном русских, из новых независимых государств. В 1990-е годы только из Казахстана в Россию прибыло 1 млн 300 тыс. человек и около полутора миллионов, в совокупности, из республик Центральной Азии и Южного Кавказа. Прочие бывшие союзные республики добавили России еще несколько сот тысяч вынужденных мигрантов к середине 90-х годов.[7] К 1995 году не менее 300 тыс. русских стали вынужденными переселенцами, бежавшими из зон конфликтов российского Северного Кавказа, а к 1996 г. к вынужденным переселенцам добавились бывшие и действующие военнослужащие, переведенные в Россию после завершения раздела Советской армии. С 1991-го по 2000-й год около 50 миллионов человек были включены в миграционный оборот внутри России (пик таких миграций пришелся на 1994-1995 гг.)[8]. Многие наши сограждане стали вынужденными переселенцами после закрытия градообразующих предприятий – не только военных, но и таких «мирных», как Конаковский фаянсовый завод, существовавший с 1809 года.

Все это в совокупности с другими факторами привело к тому, что к концу 1990-х годов негативное восприятие распада Советского Союза приобрело почти всеобщий характер. В 2000-е годы эти настроения стала активно эксплуатировать государственная пропаганда, и знаменитая формула В. Путина образца 2005 года («распад СССР – величайшая геополитическая катастрофа») попала на хорошо подготовленную почву. Лишь к этому времени идеологический новодел был выстроен и превращен почти что в религиозный символ исторической травмы, вроде Холокоста у евреев или турецкого геноцида у армян. Даже сомнение в истинности этого символа стало восприниматься как святотатство.

В то же время изменяющиеся обстоятельства привели не только к росту сожалений о распаде СССР, но и к адаптации россиян к ряду новых социальных условий. К концу 90-х, годов проявилось привыкание значительной части россиян к предпринимательской деятельности. В этой сфере стали формироваться новые формы самоорганизации населения.

2. «Русское общество никогда не было, за редкими исключениями, сильно привычкой к самоуправлению».[9] Да, исторически так оно и было. Тем интереснее наблюдать скорость позитивных перемен в сфере самоорганизации и определить факторы, которые этому препятствуют, не зацикливаясь на одних лишь групповых культурных особенностях. Начну свой анализ с территорий, на которых сложились более благоприятные для самоорганизации институциональные условия, чем на больше части территории России. В уже упомянутой Латвии, русский Нил Ушаков 11 лет весьма успешно возглавлял мэрию Риги. Его однопартийцы, Олег Агофонов и Александр Барташевич, были мэрами городов Зилупе и Резекне, соответственно. Можно и в России найти примеры эффективных мэров и сравнительно успешных муниципалитетов, только здесь деятельность муниципальных образований чрезвычайно ограничена. По мнению известного эксперта Натальи Зубаревич, «российский муниципалитет, практически любого типа – это усеченная и крайне скованная управленческая структура, у которой отобраны и перенесены на уровень центра регионов и выше все базовые полномочия»[10]. Зато в сферах, менее задавленных политико-административным ограничениями, чем муниципальное самоуправление, заметнее проявляется реальная способность русских людей к самоорганизации.

Приведу пример из моего личного опыта. Летние каникулы моя семья обычно проводит в одном из районов Тверской области, и здесь мы пользуемся услугами неформального объединения частных предпринимателей. Это крошечные семейные фирмы типа ПБОЮЛ (предприниматель без образования юридического лица). Они обмениваются взаимно дополнительными услугами (автомастерская – шиномонтаж – продавцы запчастей; строители домов – строительные магазины – сантехники и электрики). У них общая клиентская база; они помогают друг другу в решении организационных, финансовых, а иногда и правовых вопросов. Такая кооперация помогает им выжить и сопротивляться как бандитам, так и полиции, как государственным структурам, так и частным сетевым гигантам, стремящимся монополизировать сферу услуг. В лице этой команды я сталкиваюсь если и не с проявлениями классической «протестантской трудовой этики», то уж во всяком случае с сознанием людей, мало отличающихся от известных мне европейских предпринимателей в сфере услуг.

Так ведь и сравнительные социологические исследования показывают, что по структуре базовых ценностей россияне, в массе совей, не столь уж отличаются от европейцев, проживающих в странах, считающихся, в соответствии с международными нормами, демократическими и правовыми государствами. Если судить по признакам, используемым в типологии Рональда Инглхарта, то россияне по сходству базовых ценностей входят в одну группу с жителями таких государств-членов ЕС, как Словакия, Венгрия, Польша. По критериям Шломо Шварца, россияне представляют тот же тип, что и жители Португалии, Чехии и Венгрии[11]. Пока я говорю только о социальных ценностях, таких как индивидуализм, готовность к предпринимательству, рост ценностей заботы о здоровье и комфорте и т.д. В своих политических предпочтениях упомянутые мной тверские бизнесмены совсем не похожи на европейцев. Об этом я еще скажу, а пока лишь отмечу, что их антизападничество и поддержка авторитарного режима слабо связана с  русскими традициями и мифическим «культурным кодом».

3. «В русском идентификационном коде зашифровано стремление к экспансии – религиозной, культурной и, конечно, политической. В том числе и потому, что код этот является продуктом не просто православия, а «русского православия» – гремучей смеси религиозных и политических догматов, вплавленных в так и оставшийся нерастворенным историей комок патриархального традиционализма»[12].

Я выражаю большие сомнение в верности формулы об «имперско-мессианском комплексе» русских, хотя неоднократно писал о проявлениях «имперского синдрома» в России[13]. Возможно, было бы точнее назвать этот синдром «постимперским». В любом случае эту особенность нельзя назвать сугубо этнической хотя бы потому, что она характера для многих народов, характеризующихся некоторым сходством исторической судьбы, поскольку в прошлом они являлись этническим большинством в имперских метрополиях. Например, кастильцы (этническое большинство Испании, собственно испанцы) не меньше, чем русские выступают против полной независимости автономий в своей стране. Современных кастильцев трудно определить как «комок патриархальности», между тем они выступают против автономии Каталонии, поскольку составляют значительную часть (более трети) населения этой автономии и догадываются о том, что их ждет после обретения ею независимости, например, в связи с неизбежным ограничением использования испанского языка. Они уже сейчас испытывают некоторое ущемление своих культурных интересов[14].

Исследования Института социологии РАН в 2000-е годы фиксировали, что у русских идентификация с государством проявляется заметнее, чем этническая и региональная, в то время, как у представителей титульных национальностей республик, напротив, сильнее выражена этническая и республиканская идентичность^[15]. Но ведь и во многих других странах, например, в Великобритании и Испании, у национальных меньшинств этническая и региональная идентификация проявилась в большей мере, чем у «государствоцентричного» этнического большинства. Это хорошо заметно при сравнении англичан с шотландцами или испанцев (кастильцев) – с каталонцами и басками[16].

Постимперская идентичность – довольно распространенное явление, и у этнических русских она проявляется не больше, чем у других народов. При этом самый яркий признак имперского сознания – империализм в его классическом понимании как ориентация на территориальную экспансию, захват новых земель или военная защита захваченных территорий – проявился у русских куда меньше, чем у ряда других постимперских народов. С ноября 1954 года французы восемь лет воевали за Алжир, и в этой войне погибло более полумиллиона человек, а сербы, после распада Югославии в 1990-е годы с боями уходили из Хорватии, Боснии, Косово и других территорий недавно еще единой страны. В эти же годы более трех миллионов русских людей без боя и почти незаметно для внешнего мира оставили новые независимые государства, переселившись в Россию.

Понятно, что вовсе не российское общественное мнение подтолкнуло российскую власть к присоединению Крыма к России в 2014 году. За годы пребывания Крыма в составе Украины в России не было массовых выступлений за его возвращение в Федерацию, даже в те времена, когда собрать любой митинг не составляло труда. Не было массовых петиций и «писем трудящихся» по этому поводу. Лишь постфактум присоединение Крыма поддержало большинство опрошенных, во многом потому что им объяснили: это присоединение не является актом аннексии чужих территорий. Крым – русская территория, на которой преобладает русское население, все говорят на русском языке, тогда как большинство жителей хотят воссоединиться с Россией. К «чужим» территориям отношение в России другое. В августе 2014 года, всего через три месяца после крымских событий, известный социологический центр замерял отношения россиян к присоединению к России Абхазии и Южной Осетии, власти которых публично выражали такое желание, но более половины россиян высказались против такого воссоединения: 52% респондентов посчитали, что Абхазия должна оставаться независимой страной, 51%  опрошенных то же самое сказали по отношению к Южной Осетии, а число поддерживающих вхождение этих республик в состав Российской Федерации даже уменьшилось с 2008 года с 30% до 25%^[17].

В 2000-е годы затихли конфликты в регионах России, и в общественном мнении произошел перенос акцентов с подержания территориальной цельности на защиту от иммиграции. В социологических опросах, в дискурсе русских националистов и политиков-популистов не звучат требования присоединить к России Среднюю Азию или Закавказье. Напротив, на слуху противоположное требование все больше отгородиться от них: ввести визовый режим, ограничить миграцию, установить полноценную охраняемую границу с Казахстаном. И даже по отношению к российскому Северному Кавказу у русских националистов чаще звучали лозунги отгораживания от него («Хватит кормить Кавказ»), чем призывы покрепче удерживать эту территорию. В условиях сочетания антиэмиграционных настроений с антизападными в России формируется «оборонительное сознание», а идея имперской цивилизаторской миссии явно проигрывает идеологии осажденной крепости.

Похожие явления наблюдаются и в западной Европе. Здесь национал-популисты все чаще твердят о континенте как оплоте христианской цивилизации и «крепости», которая должна сопротивляться натиску мусульманской иммиграции. И эта риторика тоже свидетельствует не о возрождении имперских амбиций европейских наций, а как раз об обратном: о росте «оборонительного сознания». Европейцы все больше обеспокоены сохранением своей идентичности в новых культурных и демографических условиях глобального мира.

Что касается упомянутого В. Пастуховым определения русского православия как «комка патриархального традиционализма», то оно не может служить характеристикой всего современного русского населения России. Ему больше присущ не традиционализм, а прямо противоположное качество – сравнительно слабая сохранность норм и форм традиционной культуры. Традиционность у русских выражена меньше, чем у большинства других крупнейших народов Европы. Ни одна столица наиболее крупных государств Европы не перестраивалась так часто и так тотально, как Москва. Ни один из крупнейших народов континента не подвергался столь массированным попыткам «формирования нового человека». Не было в крупных европейских странах и столь жесткой и тотальной атеистической пропаганды. Высочайшая социальная атомизация российского общества препятствует трансляции коллективного опыта, и именно это представляет собой проблему.[18]

 

От протестного традиционализма – к протестному модернизму

Нетрадиционность российского общества допускает появление множества культурных новаций, в том числе и политических, но не обеспечивает их закрепления в нем. Новации не становятся традициями.

Последний по времени исторический пример неустойчивости политических новаций относится к началу 1990-х годов. Тогда в России можно было наблюдать радикальный переворот в массовом сознании недавних советских граждан. Две трети россиян поддерживали тезис «Социализм завел нас в тупик», и примерно столько же российских респондентов, опрошенных ВЦИОМ, связывали свои надежды на будущее с моделью демократии и рыночных отношений абстрактного Запада^[19]. Однако эти настроения не долго удерживались в России в качестве доминирующей тенденции. Уже в 1993 году в массах стали проявляться признаки психологической реабилитация советской системы: более половины россиян полагало, что советская система была «не так уж плоха – плохи были ее лидеры», а к 1995 году и советские лидеры стали получать моральную реабилитацию. В это время Сталин занял в социологических опросах третье место среди самых важных и авторитетных фигур российской истории^[20]. Возвеличивание Сталина продолжалось и возрастало по мере роста массовых сожалений о распаде СССР. Советский вождь воспринимался как собиратель земель и антипод «разрушителей» страны – Горбачева и Ельцина. Именно эти фигуры оцениваются в опросах общественного мнения как самые неприемлемые в российской истории политические персоны[21].

Противопоставление Сталина Горбачеву и Ельцину, России – вражескому Западу, нынешней стабильности – недавней «эпохе хаоса и распада», – все это не имеет ничего общего с проявлением неизменного «культурного кода». Это типичная форма преходящей защитной реакции на неблагоприятные перемены. «Протестный» традиционализм, изобретение традиций — это характерный для многих обществ способ самоутверждения на основе негативной консолидации.

История реабилитация советского режима и персоны Сталина в России 1990-х годов, на мой взгляд, показывает несостоятельность объяснений этого процесса не только с позиций идеи мистического «культурного кода», но и одного лишь конструирования, предполагающего решающую роль элит в формировании социальных изменений. Нужно ли доказывать, что реабилитация в России этих лет советского коммунизма и его лидеров развивалась в противовес усилиям правящей в то время праволиберальной элиты и вопреки антисталинской и антисоветской позиции наиболее влиятельных тогда СМИ? Если реставрационный процесс в 1990-е годы можно хоть в какой-то мере объяснить влиянием оппозиционной пропаганды, то аналогичный процесс в эпоху советского лидера Н.С. Хрущева (1954-1964) такого объяснения иметь не может: не было тогда в СССР иной пропаганды, кроме государственной. Тем не менее и в это время стал проявляться «протестный сталинизм», который набирал обороты по мере роста недовольства населения реформами («волюнтаризмом») Хрущева. Если в 1956 году такая форма протеста была заметна только в Грузии, то в начале 1960-х гг. «протестный сталинизм» проявился и в РСФСР[22]. В ходе Новочеркасского протеста 3 июня 1962 года демонстранты вышли на улицы города с портретами Ленина и Сталина, главным образом по той причине, что «если Хрущев против Сталина, то мы за него».

Основным механизмом рассматриваемых реставрационных процессов выступала социально-психологическая самозащита. По мере накопления усталости населения от непривлекательной новизны складывающихся условий жизни, массовое сознание искало способы психологической самозащиты и находило их, как это часто бывает, в противопоставлении «плохой» современности «хорошему золотому веку» в прошлом. В таких условиях новый правитель постепенно воспринимается как «чужой», а прежний становится снова «своим». При этом у постсоветских россиян в качестве кумиров выступали не только «героический» Сталин, но и «застойный» («стабильный») Брежнев[23]. Государственная пропаганда 2000-х годов использовала «попутный ветер» – складывающиеся тенденции в общественных настроениях. В этом она добилась успеха, сумев преподнести современного лидера, Владимира Путина, как прямого наследника и сталинского «героизма» («замирил Чечню», «вернул Крым»), и брежневской стабильности.

Реставрационные процессы, о которых мы говорим, не связаны с какой-то особой русской ментальностью. Сочетание накопившейся усталости масс, их стремления к возрождению неких привычных форм жизни с умелой эксплуатацией такого стихийного консерватизма политиками консервативной ориентации не раз проявлялась в мировой истории, сопровождая политические и социальные революции или радикальные реформы. Этот эффект прекрасно описан в фундаментальном труде Эрика Хобсбаума «Век революции. Европа (1789-1848)», а до него историческая конкретика этого процесса была представлена во множестве работ известных историков. Они показывают, что радикальные реформы почти всегда порождают свою противоположность – контрреформы, а революции – контрреволюции. Оба проявления таких «контрдействий», получившие название «эпоха реакции», не раз повторялись в мировой истории. В эти эпохи правители не только использовали консервативные стереотипы уставших масс, но и культивировали, «выращивали» их, поощряя мракобесие.

Периоды контрреформ всегда были длиннее времени реформ или революций: два года революции в Европе, получившей название «Весна народов» (1848-1849 годы), сменились тремя десятилетием реакции в немецких княжествах. В Османской империи радикальная реформа – принятие Конституции 1876 года (на тридцать лет раньше, чем в Российской империи) – сменилась в том же году более чем тридцатилетним периодом «Зулюм» – возврата к почти средневековым формам тирании. Испанская революция 1936 года, после трехлетней гражданской войны, завершилась 36-тилетним авторитарным правлением Франсиско Франко. Десять лет хрущевских реформ сменились 21 годом застоя (от Брежнева до Черненко, 1964-1985 годы), а после десяти лет ельцинских преобразований наступила «эпоха стабилизации», которая уже длится в России больше двадцати лет.

Но и эпохи реакции не бывали безграничными во времени. Их длительность чаще всего не превышала время жизни одного поколения (generation time), измеряемого в среднем 30 годами (в приведенных примерах – от 21 года до 36 лет). Они завершались по-разному: Франко умер, португальский диктатор Марселу Каэтану был свергнут, Мустафа Кемаль (Ататюрк) из защитника империи превратился в ее могильщика. Во всех случаях в эпоху реакции накапливались внутренние противоречия, которые постепенно вызывали новый виток психологической усталости масс и их стремление к переменам в духе лозунга советского Перестройки: «Так жить нельзя». Негативная консолидация, которая лежит в основе «протестного традиционализма», также обуславливает, но при других обстоятельствах, «протестный модернизм», движение за обновление. В России в числе факторов, которые будут подталкивать стремление общества к обновлению и переменам, заметную роль, на мой взгляд, сыграют те, которые связаны с неадекватной оценкой истеблишментом культурного климата в России, с преувеличением традиционности «глубинного народа». Это преувеличение провоцирует дрейф нынешней политической системы к моделям, напоминающим режим то ли иранских фундаменталистов, то ли латиноамериканских диктатур. Эти тенденции неизбежно будут вступать в противоречие с интересами большей части населения, особенно по мере смены поколений. Процесс этот имеет свою немалую длительность, и это обстоятельство нужно учитывать сторонникам политической модернизации России.

 

 Культурное «одомашнивание» политических реформ

 Допустим, что в обозримой перспективе к власти в России придут новые лидеры, заинтересованные в восстановлении политических ориентиров, принятых российским обществом в начале 1990-х годов. Но в этом случае весьма вероятна череда следствий, которая и проявилась в те годы. Она уже не раз была заметна в истории России. Неоднократные срывы политической модернизации в России требуют, с моей точки зрения, особого внимания к этой проблеме не только в сугубо академическом отношении, но и в практическом – для планирования политической стратегии будущего.

Я не являюсь специалистом в области политических технологий и социальной инженерии, поэтому не могу предложить конкретные рекомендации по поводу того, как противодействовать неблагоприятным проявлениям культурной инерции или как использовать ее в целях модернизации. Тем не менее, выскажу свое мнение по поводу того, что не следует делать общественными силами, заинтересованным в либеральных и демократических преобразованиях в России. В этом плане я солидарен с моим коллегой В. Пастуховым в его призыве к российской интеллигенции больше, чем ныне, учитывать особенности культурной почвы в стране, хотя мы с ним и расходимся в оценке ее нынешнего состояния.

Прежде всего, политикам и общественным деятелям, заинтересованным в демократических переменах, стоит отказаться от сектантства и элитаризма, от ориентации на поддержку лишь меньшинства, только пресловутых 14% своих потенциальных единомышленников. Проведение реформ невозможно без опоры на большинство населения. Отсутствие массовой поддержки процесса реформ обрекает их на провал и подталкивает общество к очередному откату. В этом случае, вскоре после попыток реформ может вернуться в массовое сознание образ «золотого века» времен Путина, также как в 1990-е годы вернулся мифологизированный образ брежневского застоя и сталинских побед. Учитывая это обстоятельство, реформаторским партиям желательно выступать от имени народа, а в некоторых случаях и назваться народными. В 1976 году, в начале процесса демократизации Испании, либеральные и правоцентристские демократические силы объединились в «Народный союз». Речь шла не только о названии движения, но и о его целевой установке на привлечение народа к переменам в стране.

Ориентация на массовую поддержку предполагает адаптацию политической риторики реформаторов к культурным условиям своей страны. Понятно, что невозможно быстро изменить сложившиеся культурные стереотипы масс, но куда быстрее могут быть изменены собственные стереотипы реформаторов. В этом случае может расшириться масштаб их политического обзора, и тогда обнаружиться, что в ряду культурных особенностей современной России нет таких, которые были бы принципиально несовместимы с нормами либеральной демократии. Это относится и к постимперскому синдрому, характерному для России, также как и для многих других стран мира. Хорхе Луис Борхес назвал британскую Фолклендскую военную кампанию (апрель-июнь 1982 года) нелепым империализмом – «войной лысого за расческу», но эта военная операция вызвала массовый патриотический подъем в Великобритания, который помог консерваторам, терявшим поддержку электората после непопулярных реформ правительства Маргарет Тэтчер, выиграть выборы 1983 года. Во всяком случае постимперский синдром не помешал Великобритании оставаться демократическим государством. Сегодня в Испании обе основные партии (лево-либеральная Социалистическая и право-либеральная Народная) выступают против предоставления независимости Каталонии, поддержанной на референдуме 2017 года большинством (90,2% при явке в 43%) его участников. При этом эти партии, отражающие больше интересы кастильцев, чем каталонцев, продолжают оцениваться как демократические институтами Евросоюза.

Постепенно либеральное сообщество России отказывается от ряда своих групповых стереотипов, например, от признания патриотизма несовместимым с либеральными ценностями. Я полагаю, что именно с патриотических позиций возможна эффективная либеральная критика современной ситуации в России, которая при наличии образованного народа по уровню жизни не может догнать Португалию, а по уровню смертности от COVID-19 опережает большинство развитых стран мира.

Пора отказаться от элитарного, брезгливого и необъективного взгляда на Россию как на «страну рабов» и «комок патриархального традиционализма». Я думаю, что нам, либералам, стоит чаще высказывать уважение к великой культуре России, подчеркивая, что ее граждане не только достойны, но и способны жить по стандартам современным европейской жизни.

 

[1] Спойлер России будущего. Владимир Пастухов: от диктатуры люмпен-пролетариата к диктатуре люмпен-элит. Почему страна особо не изменится в ближайшие десятилетия, кто бы ни пришел к власти// Новая газета. 7 августа 2021. URL: https://novayagazeta.ru/articles/2021/08/07/vladimir-pastukhov-spoiler-rossii-budushchego.

[2] Паин Э.А Исторический фатализм в эпоху безвременья. // Вестник общественного мнения. 2013. № 2 (115). С. 7-9.

[3] Спойлер России будущего. Владимир Пастухов.

[4] См. например, Glenn Ch.L., de Jong E.J. Educating Immigrant Children: Schools and Language Minorities in Twelve Nations. N.Y., 1996. Мурадова  А.Р. Языковое разнообразие в киберпространстве: российский и зарубежный опыт. — М., 2008. — С. 70-75

[5] Паин Э. Между империей и нацией (2-е изд. доп). М.: Новое издательство. 2004. С. 74-75.

[6] Там же. С. 84, 86-88.

[7] Рыбаковский О. Л Миграция населения в постсоветской России. Вестник таджикского госуниверситета. Серия «Общественные науки». №1 (16).2016.С. 30-37.

[8] Мкртчян Н. Внутренние миграции населения России в последнее десятилетие URL: https://polit.ru/article/2003/02/13/582506/

[9] Спойлер России будущего. Владимир Пастухов

[10] См. Паин Э. Управление культурным разнообразием в городах: новая парадигма в регулировании этнополитических отношений в России // Государственная служба. 2016. № 106. С.72.

[11] Магун В., Руднев М., Шмидт П. Европейская ценностная типология и базовые ценности россиян // Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии. 2015. Т. 121. № 3-4. С. 74-93.

[12] Спойлер России будущего. Владимир Пастухов

[13] Emil Pain The imperial syndrome and its influence on Russian nationalism // The New Russian Nationalism. Ed: Kosta Pal & Blakkisrud, Helge. Edinburghб Edinburgh University Press, 2016ю

[14] Хенкин С.М. Каталонский конфликт вчера и сегодня // Политические науки. 2015. №1. С. 127.

[15] Дробижева. Л.М. Этничность в социально-политическом пространстве Росси. Опыт 20 лет. М.: Новый хронограф,  2013. С. 243-244.

[16] См. разделы о постимперской идентичности в книге: Национализм в мировой истории / Под ред. В.А. Тишкова, В.А. Шнирельмана. М.: Наука 2002. С.122-133, 227-259.

[17] Исследования Левада-Центра. URL: https://www.levada.ru/2014/08/21/krym-ohladil-zhelanie-rossiyan-prisoedinit-abhaziyu-i-yuzhnuyu-osetiyu/.

[18] Паин Э. Общество без традиций перед вызовами современности // Россия в глобальной политике. 2008, №3. С. 8-26. Он же. Ценности модерна в стране и мире // Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов / Под ред. И.М. Клямкина. М.: Новое издательство. 2011. С. 118-191.

[19] Паин Э. Между империей и нацией..  С. 72.

[20] Там же. С. 97.

[21] Горбачев и Ельцин остаются самыми непопулярными из российских лидеров. URL: https://ria.ru/20120202/554669191.html.

[22] Чебриков В.М.  «О массовых беспорядках с 1957 года». Записка в ЦК КПСС. // Вестник Архива Президента РФ. 1995. № 6. С. 143-153.

[23] Граждане России проголосовали за Леонида Брежнева. URL: https://www.kommersant.ru/doc/2194078.

Поделиться ссылкой: