Парадигма гражданской войны. Чтобы понять логику Кремля, придется отказаться от демократического словаря в пользу демографического
«Диктатура закона»
Многолетнее замешательство либералов, достигшее в прошлом году стадии прострации, связано с когнитивным диссонансом, возникающим от постоянного употребления терминов «право» и «суд» при растущем понимании того, что этот дискурс уже пуст. Даже «произвол» — слово из того же правового словаря, оно объясняет сразу все и тем самым вообще ничего.
Описывая ситуацию в терминах прав человека, мы подыгрываем Кремлю, который пытается сохранить правовые декорации в виде парламента и судебной системы. Мы не можем отказаться говорить о праве и суде, но их надо понять иначе — так, как, не слишком над этим рефлексируя, мыслят их в Кремле.
Первые слова тогда еще не президента на эту тему прозвучали в феврале 2000 года в «открытом письме избирателям»: «диктатура закона». Неизвестная ранее формула озадачила правоведов, хотя сразу было понятно, что это некий дженерик, русифицированный паллиатив правовому государству или «Rule of Law». Но лишь со временем прояснилось, что Путин не различает право и закон. Эту же позицию плоского юридического нормативизма вслед за ним заняли и судьи. «Закон» стал всего лишь одним из инструментов, не имеющим собственной ценности, который государство вольно переделывать под текущие нужды (как это было сделано с Конституцией в 2020 году), а «диктатура» с течением времени прояснила тот смысл, что суд тут уже лишнее звено.
Излишним вскоре стал и парламент. Механизмы принятия законов и вынесения судебных решений непрозрачны, и только тот, кто сидит внутри, понимает, как они работают. Но, находясь снаружи, мы можем представить парламент и суды в виде «черных ящиков», чтобы убедиться, что на выходе из них получается ровно то же самое, что было на входе. Это уже рудимент, хвост павлина и роскошь, которую режим может себе позволить, пока позволяет бюджет.
Осознает ли эту проблему гарант Конституции? Он просто вкладывает в те же термины иное значение. Логику режима Путина мы чаще пытаемся объяснить как только реакцию на возникающие вызовы — как это делает, опираясь на множество интервью, Михаил Зыгарь в книге «Вся кремлевская рать». С такой точки зрения «право» выглядит как молоток, который лежит на полке и извлекается оттуда не чаще, чем появляется нужда забить гвоздь. Но все действия Кремля предстают вполне последовательными и проективными, если рассмотреть их через призму Цензуры в широком смысле слова, как борьбу в смысловом пространстве за «магическую власть номинации», как говорит о ней Пьер Бурдьё, видя в ней «власть создавать вещи при помощи слов».
Ни в природе, ни в истории, ни в личной биографии — нет ничего такого, что сделало бы необходимым придание вот этому конкретному лицу свойства «быть президентом». В физической географии или, если угодно, в онтологии также нет ничего, что требовало бы признания Крыма российским (украинским, турецким, греческим, хотя эти свойства ему тоже приписывались). Это только слова, которые приобретают обязывающую силу лишь постольку, поскольку с ними соглашается какое-то количество людей или, как в случае с Крымом, государств.
Власть производить такие «номинации», ранжировать, присваивать звания и названия, навешивать ярлыки и ценники — это и есть реальная власть. Насилие потребно ей не для увеличения числа согласных, для чего хватает и слов, а для удаления с поля и стигматизации несогласных. А «право» и «суд» необходимы для легитимации такого насилия под улюлюканье большинства.
Страна экрана
Первой стратегической акцией режима, стартовавшей весной 2000 года, стал захват НТВ — с этого началась монополизация сферы знания в том смысле, в котором Мишель Фуко ставит знак равенства между ним и властью. «Знание» в этом смысле не обязательно истинно, скорее наоборот — чаще всего это миф. Наряду с прямой пропагандой новое НТВ стало играть роль понижающего трансформатора смыслов: эфир заполнил «интертеймент» настолько безвкусный, что он оказался неприемлем для прежних зрителей. За НТВ последовали и другие федеральные каналы, решавшие коммерческую задачу привлечения «массового зрителя». Но Кремль тем самым ставил и иную, политическую задачу — обновления языка «знания» в духе сразу ставшего образцом «мочить в сортире».
Технология пропаганды основывается на подаче ее незаметными неискушенному адресату вкраплениями в развлечения — так отраву подмешивают в сладкий чай. «Аналитические» ток-шоу превращаются в ристалища, зритель предвкушает уже известный результат, а его эмоции вызывает только избыточная агрессия (автор теории современного мифа Ролан Барт примерно так же описывает популярное зрелище в своем эссе «Мир, где состязаются в кетче»).
Настоящая журналистика, которая не монтируется с массовыми развлечениями, не может соревноваться за массовую аудиторию с этим компотом из развлечений и пропаганды. Параллельно идет уничтожение тех источников смыслов, в которых Кремль видит «угрозу национальным ценностям» — этот процесс не останавливался, пока обретший небывалое могущество Роскомнадзор в погоне за блогерами в виде «СМИ и физических лиц, выполняющих функции иностранного агента»»не добрался до мышей» (коли уж отсылки к скабрезным анекдотам, как только что со «спящей красавицей», превращены президентом в политический мейнстрим).
Следующей важнейшей акцией, начавшейся в 2001 году, стало «дело ЮКОСа», которое ставило перед собой не столько экономические цели (захват имущества был осуществлен попутно), сколько несло политический посыл: «олигархам» было дано понять, что поддержка оппозиции и вообще альтернативных точек зрения будет воспринята как переход за красную черту. В России финансирование было перекрыто, медиа и НКО — проводникам «западного влияния» был и указан путь на Запад. Но в 2012 году был принят закон об «иностранных агентах», а в 2015-м в «закон Димы Яковлева» были внесены поправки о «деятельности на территории РФ нежелательных иностранных или международных НКО».
В репертуаре этих спектаклей были обыски, допросы, аресты, решения судов общей юрисдикции и арбитражных (как недостаточно надежные они были лишены самостоятельности в феврале 2014 года), но использование этих инструментов не введет нас в заблуждение: борьба ведется не в правовом, а в смысловом поле, и «кто не с нами, тот против нас». Постепенно от правоприменительной практики очередь дошла и до самих законов: они утрачивают нормативный характер и приобретают вид распоряжений — как в случае лишения задним числом права участвовать в выборах граждан, «причастных к деятельности экстремистских и террористических организаций». Напротив, административные и судебные практики перенимаются и закрепляются, делая право излишним.
Ведущую нормативную роль, заменяя право, приобретает сам политический язык, транслируемый сверху вниз. Теодор Адорно в работе, посвященной такому языку в предвоенной Германии, определяет его как «жаргон подлинности» (также возможен перевод как «почвенности»). Заклинания, произнесенные через «СМИ», приобретают значение, известное в юриспруденции как «преюдиция» — как то, что установлено судом и чего доказывать уже не надо.
В жаргоне подлинности те же знакомые слова (например, «иностранный агент») утрачивают способность что-либо с их помощью объяснить, зато тот, кто овладел этим жаргоном, ни в каких объяснениях уже и не нуждается, он «все понял», а тот, кто пытается копнуть глубже маркируется в лучшем случае как шут, в худшем — как «враг», и эта маркировка регулирует общественные отношения в гораздо большей степени, чем переваренное жаргоном «право».
Чрезвычайное положение навсегда
Насколько я понимаю Владимира Путина, несколько раз благодаря членству в СПЧ имев возможность видеть его не только на экране, жестокость как свойство характера ему не присуща — насилие он допускает лишь как средство достижения цели. Цель, в свою очередь, он видит в «возрождении великой России», и все его действия, включая выстраивание «вертикали» и создание финансовых активов у друзей, подчинены этой мессианское идее (вопрос, как она возникла, мы оставим за скобками). Но результат, увы, всегда оказывается следствием использованных средств, а не поставленных целей.
Кремль стремится расширить свою власть номинации на мировой уровень, направляя огромные деньги на пропаганду за рубежом, а, возможно, используя и специальные негласные средства. Но на официальном уровне на основаниях, отличных от концепции прав человека, с президентом, кроме как в Китае, никто из серьезных партнеров не будет говорить. Поэтому Кремль не готов отказаться от обсуждения тем права и суда в подлинном смысле этих слов, и в таком значении они появляются и во внутреннем дискурсе.
Однако право — само по себе западное изобретение. Идея прав человека появилась не вчера и даже не в результате создания после страшной Второй мировой Совета Европы с его Конвенцией о защите прав человека и основных свобод. Идея личности и ее свободы, восходящая к христианству, была предметом многовековой борьбы в Европе, откуда в ХVIII веке попала в Россию, и в ХIХ-м была даже существенно обогащена ее философами и писателями. Но в целом мысль, что право может защитить личность от государства, а не наоборот, в России, где лишь в 1861 году было упразднено крепостное рабство, выглядела довольно диковинно, а социалистический проект, изначально западнический, на 70 лет ее полностью похоронил (не считая движения маргиналов- диссидентов, напротив, поднявших права человека на щит).
Между тем в период «перестройки» оказалось, что лишь эти бывшие отщепенцы и могли произнести что-то политически внятное, в том числе на международном уровне. Концепция прав человека была закреплена в Конституции, а в 1996 году, присоединившись к Европейской конвенции, Россия признала, что основные права и свободы человека имеют приоритет перед ее суверенитетом. В последнее время Кремль пытается уйти от безусловного выполнения решений ЕСПЧ с помощью поправок к Конституции, но формально отречься от права пока не решается.
Если право нельзя отменить, его действие надо приостановить — для начала на время и точечно, но нет ничего более постоянное, чем временное. Приостановка действия права на его языке называется режимом чрезвычайного положения.
Путин выиграл первые выборы на фоне чрезвычайного положения, созданного второй чеченской войной. Одним из самых страшных ее эпизодов стал теракт 1 сентября 2004 года в Бесланской школе, а 13 сентября президент огорошил глав регионов, приглашенных на расширенное заседание правительства, уже не обсуждаемым решением об отмене выборов губернаторов: «После теракта считаю… что система исполнительной власти в стране должна быть не просто адаптирована к работе в кризисных ситуациях, а кардинально перестроена… с целью укрепления единства страны и недопущения возникновения кризисов».
Выборность не укладывалась в кремлевскую схему номинации и ранжирования, но никакого отношения к проблемам федерализма и местного самоуправления, уничтожению которых принятый вскоре закон положил начало, трагедия в Беслане не имела: основание для приостановка права в этом смысле было изобретенным, чрезвычайное положение не объявленным, а о его временном характере вопрос даже не стоял.
«Институт чрезвычайного положения» (кавычки, поскольку он подразумевает как раз отмену действия всех институтов) имеет давнюю историю. В Древнем Риме диктатура вводилась решением сената в случае войны или стихийных бедствий, диктатор получал неограниченную власть, но слагал полномочия чрез полгода либо после исполнения поручения сената, пока Август не объявил себя императором. Диктаторам полагалось сопровождение ликторов, вооруженных перетянутыми красной лентой прутьями — фасциями, от которых произошел термин «фашизм». Это не просто совпадение, оно указывает на соблазн и на вектор развития всякого чрезвычайного положения. .
Институт чрезвычайного положения глубоко исследован Карлом Шмиттом в 30 годы ХХ века и его современным последователем Джоджо Агамбеном. Шмитт — «коронованный юрист Третьего рейха», но при этом блестящий философ и юрист — предложил рассматривать право как, по сути, декорацию, позволительную лишь в редкие в истории спокойные времена, а чрезвычайное положение — как на самом деле обычное, повседневное положение.
Возвращение к Шмитту в современном политическом и правовом дискурсе связано с ускорением истории и его мыслью о том, что право как стабильная и в силу этого неповоротливая система непригодно для ответа на стремительно возникающие вызовы. Шмитт определяет сферу политического как «пространство, в котором определяются друзья и враги», а Агамбен рассуждает о «парадигме гражданской войны» (распри, stasis’а), которая никогда не затихает ни в каком обществе, вопрос лишь в степени ее остроты и проявленности.
Жителю нашей страны трудно не согласиться с этой мыслью, но с поправкой на то, что гражданская война постоянно ведется здесь не столько в физическом, сколько в смысловом пространстве: периоды Rule of Law скоротечны, а чрезвычайным положением, начиная хоть с опричнины, тут никого не удивишь. Не факт, что после отдаления Павловского в Кремле кто-то слышал про Шмитта, но политику мыслят точно по нему, навешивая ярлыки на «врагов», необходимых для обоснования не объявленного чрезвычайного положения. Но и «друзья» там тоже нужны в качестве опоры собственной легитимности.
Два народа России
Вовремя не замеченная «парадигма гражданской войны» была заложена в 2001 году в самом названии создаваемой тогда партии «Единая Россия», что выражало важнейшую установку Кремля. Но по крайней мере с ХVIII века Россия никогда не была единой: в результате петровских реформ и культурной политики Екатерины здесь возникло и развилось прозападное крыло, чьи устремления большинством населения, а чаще всего и правительством, отвергались или не воспринимались. Но до этого России в том виде, в каком мы ее знаем и в котором она определила свое место в мировой истории, собственно, и не существовало.
Как считается, движения западников и славянофилов оформились в России к середине ХIХ века, но традиция западничества имеет более глубокие корни — можно почитать хоть переписку с Иваном Грозным беглого воеводы Андрея Курбского, которую тот затеял из Ливонии. Среди классических западников и славянофилов были представлены самые образованные люди, которые ходили друг к другу в гости, во многом признавали правоту друг друга и во всяком случае умели друг друга слушать. Но к концу ХIХ века, по словам крупнейшего русского философа Владимира Соловьева (при этом западника), высокое славянофильство уступило место «низменному национализму», а отношения двух течений русской мысли «упростились и вернулись к борьбе между дикостью и образованием».
Известно высказывание одного из авторов сборника «Вехи» (1909 год) Михаила Гершензона: «Нам (интеллигенции, судьбе которой посвящен этот скептический сборник) не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». Начиная с 2000 года политика, которую мы называем «путинской», состояла в постепенном отказе от ограждения «от ярости народной» той части пока еще единого народа, которую в Кремле рассматривают как ориентированную на Запад.
Как замечает в книге «Власть коммуникации» Мануэль Кастельс (его мысль на поверхности, но звучит как откровение): «власть управляет обществом с помощью насилия и дискурса, причем, чем плотнее она захватывает дискурс, тем меньше ей требуется насилия». До 2012 года кнут использовался не так широко, как пряники — цены на нефть росли, «Россия вставала с колен», деньги в кормушку телеканалов сыпались регулярно, а те, кто хотел с ними поспорить, мог заниматься этим более или менее безбоязненно, но и безвозмездно. Как ответил президент Дмитрий Медведев Дмитрию Муратову, приглашенному к нему на неофициальную встречу вместе с Михаилом Горбачевым в 2009 году, «технически все свободны».
Однако в декабре 2011 года после массовых протестов в Москве против фальсификаций на выборах в Госдуму и объявленной Путиным «рокировочки» «белым ленточкам», ассоциировавшим себя с креативным классом, вся машина пропаганды противопоставила митинг на «Уралвагонзаводе». Тогда в ходе прямой линии с премьером Путиным начальник цеха Игорь Холманских предложил: «Если полиция не может справиться, мы с мужиками готовы сами выйти и отстоять свою стабильность». Холманских даже был назначен полпредом президента в Уральском федеральном округе, но в 2018 году он из федеральной повестки исчез, а «Уралвагонзавод» остался — как символ настоящего «народа», готового, в случае чего, защитить власть от «норковых шуб».
Кремль сделал свою ставку, подтвержденную фейковым расследование НТВ «Анатомия протеста», где главным обвинением против его лидеров, вскоре сурово осужденных по «болотному делу», стало обвинение в получении иностранных денег на организацию свержения законной власти в России. С этого момента риторика «иностранного влияния» вышла на новый уровень: западническому крылу была объявлена холодная гражданская война.
В 2014 году эта война, все отчетливее выражавшаяся и в судебных приговорах, и во внесудебных расправах: от обливания зеленкой до политических убийств (Борис Немцов — февраль 2015 года) — из холодной превратилась в горячую. В июле 2021 года Путин снова заявил, что украинцы и русские это один народ, но тогда его надо понять так, что огромная часть этого народа была наказана — в виде присоединения Крыма к России и гражданской войны на Донбассе — за ориентацию на Европу, в чем состояло главное требование того киевского «майдана».
В 2014 — 2016 годах на волне крымской эйфории контроль над дискурсом в основном удалось вернуть, но появление на неконтролируемом YouTube в марте 2017 года расследования «Он вам не Димон» и неожиданно многолюдная акция с «уточками» на Тверской, на которую многие молодые участники вышли впервые, показали, что этого уже недостаточно. Осенью 2019 года столь же резко выросло число участников массовых протестов в связи с отказом независимым депутатам в регистрации на выборах в Мосгордуму, участились и локальные протесты против мусорных свалок и по другим, иногда неожиданным, поводам, а летом и осенью 2020 года ежедневно проходили массовые митинги в Хабаровске.
Несмотря на успешную, казалось бы, кампанию по внесению поправок в Конституцию летом 2020 года и обнуление президентских сроков репрессии с тех пор — вероятно, и на фоне протестов 2020 года в Белоруссии — только усиливаются. Суды игнорируют базовые понятия закона, такие как состав преступления: девять активистов и сторонников Навального осуждены (к счастью, без лишения свободы) за подстрекательство одного участника митинга к возможному (доказательств нет!) заражению других по неосторожности (!). С подачи Главного государственно-правового управления «бешеный принтер» штампует законы, противоречащие Конституции и заведомо невыполнимые, да и неприменимые с точки зрения юридической техники, как новация о «физических лицах — иностранных агентах».
В логике Кастельса это подтверждает и обратный тезис: чем меньше власть владеет дискурсом, тем больше ей требуется насилие. На войне все средства хороши, особенно такие удобные и послушные орудия как закон и суд: обе палаты парламента и судебная система окончательно превратились в приставки к телевизору, в декорации, придающие «диктатуре закона» видимость законности. Наряду с этим тестируются и пределы внесудебного насилия — ответственности за его применение бойцы Росгвардии и «силовики» не несут, что обеспечивается на уровне и законов, и правоприменительных практик. Авангардом в разведке боем становятся «кадыровцы», что, возможно, объясняет снисходительность Кремля по отношению к ним.
Не наши
Большинство россиян последовательно поддерживало именно этого президента, образуя с ним как бы систему сообщающихся сосудов. Но и Кремль с помощью, в первую очередь, пропаганды, а не насилия, за 22 года вырастил себе такой народ, который он видит как российский.
Характерен сдвиг образа президента от Петра I, от ассоциации с которым он не открещивался в начале своего правления, к Ивану Грозному, с которым он прямо себя не ассоциирует, но и никак не препятствует его реабилитации в истории, как и мифологического Сталина. Никуда не делась изобретенная Сурковым риторика Селигера и «наших», что подразумевает и наличие «не наших» с вытекающими из законов подворотни последствиями.
Власть, — говорит Фуко, — это не привилегия, а техники. Практически каждому, кому грозит насилие, начиная еще с Михаила Ходорковского, предоставляется выбор между, как правило, лишением свободы и эмиграцией. Это техника: чем меньше в России останется сторонников западных ценностей, тем вернее опора на условный «Уралвагонзавод».
В самом деле, утверждая, что Россия находится всегда в обороне, Кремль в чем-то прав: он защищает созданное за эти годы смысловое пространство, но значительной части народа в этом пространстве слишком некомфортно жить.
В октябре 2021 года портал «Такие дела» опубликовал результаты исследования, проведенного с командой независимых экспертов. В рамках этой затеи были опрошены 900 человек в возрасте от 14 до 70 лет из 65 стран, которые уехали из России с 2000 по 2021 год, а из-за особенностей методики в выборку попали в основном те, кто эмигрировал «на Запад».
Авторы исследования не нашли доступных публичных данных (что не исключает их наличия в закрытых источниках), но анализ имеющихся позволяет предположить, что общая эмиграция из России за период с 2000 по 2020 год составила от 4 до 5 миллионов граждан РФ. В начале 2000-х больше людей уезжали «на Запад», но с 2014 года больше в СНГ — вероятно, этот прирост в основном дала Украина.
Чуть более половины респондентов назвали возраст от 30 до 40 лет, а на момент отъезда им было от 20 до 40. 85% состоит в официальном или гражданском браке, у половины есть несовершеннолетние дети. 92% уехавших — с высшим образованием, у 14% — ученая степень. Треть работают сами на себя (фрилансер, предприниматель, владелец компании), половина — специалисты. До эмиграции половина жила в Москве, еще 14% — в Санкт-Петербурге.
Отвечая на вопрос, что повлияло на решение об отъезде, 64 процента указали безопасность, 54% — политическую ситуацию, 51% заботу о будущем детей, 50% уровень терпимости в обществе (можно было выбрать несколько ответов). Среди тех, кто выбрал безопасность, 80 процентов уехали после 2012 года, и 84% из них оценили жизнь в новой стране на «хорошо» и «отлично», 79% «скорее» или «точно не вернутся».
По сообщению правительственного агентства «РИА-Новости» за 27 января 2022 года только в Ростовской области в 2021 году (который стал «прорывным») российские паспорта получили 720 тысяч бывших граждан Украины из ДНР и ЛНР. По сообщению ТАСС за сентябрь 2014 года российские паспорта получили 98% жителей Крыма, что дало прибавку к населению РФ без малого 2 млн граждан.
Эти цифры позволяют оценить, как за те же годы изменились электоральные предпочтения «совокупных» граждан России.
Ловушка легитимности
Юристы, занимающие в России официальные посты от председателей комитетов палат Федерального собрания до судей, основываясь на позициях нормативизма, ставят знак равенство между законностью и легитимностью. Но это разные вещи: легитимность — не писанный юридический, а подразумеваемый общественный договор, в рамках которого общество или, по крайней мере, составляющее его большинство внутренне признает власть над собой как отвечающую в конечном счете их общим интересам.
Макс Вебер, введший это понятие в оборот, различал три вида легитимности: традиционную, харизматическую и рациональную. Лишь последняя опирается на согласие граждан выполнять ради общего блага понятные законы, пусть даже они противоречат в конкретной ситуации их выгоде. Это и есть институциональная, опять-таки преимущественно «западная» легитимность, а два других типа не имеют никакого отношения к законности. Профессор Андрей Медушевский (наша беседа с ним опубликована в № 132 «Новой» за прошлый год), предлагает концепцию комбинированной легитимации власти, различая, например, внешнюю и внутреннюю стороны легитимности, когда успехи на международной арене могут в какой-то степени компенсировать провалы внутри страны.
Определяя легитимность как «динамический процесс воспроизводства доверия общества к власти», Медушевский считает, что в России в настоящий момент она ближе всего к «традиционной» по Веберу — отсюда возросшее внимание Кремля к «духовно-нравственным ценностям», всякого рода скрепам, которые объявляются незыблемыми, то есть «вечными». Путин тут выступает не как гарант Конституции (права), а как символ единства нации и суверенитета страны, предположительно поставленного под угрозу «Западом». Личная его харизма сейчас уже не играет той роли, которая была ей свойственна ранее, и проблема в том, что харизма не может быть передана «транзитом».
Но это проблема для «элит», а в чем она состоит для общества — не разделяя его в этом случае на «наших» и «не наших»? Вебер дал и никем, том числе в Кремле, не оспариваемое определение государства как монополии на легитимное насилие. Оно необходимо связано с рациональной легитимностью, но ни с какой другой. Если легитимность «суверена» черпается не из права, а напрямую из «всенародной поддержки», из неопределенных и часто изобретенных «традиций», то на уровень ниже и до самого низу это открывает простор для нелегитимного насилия — «силовиков» под видом государства и голимого криминала.
Такое государство никого, включая «наших» уже не защищает. Ни «элиты», ни «мужики с Уралвагонзавода», продолжая голосовать, как надо, уже не чувствуют себя в безопасности. «Силовики» (этот термин обосновался в квази-юридическом словаре после 2000 года) смекнули собственную выгоду уже после «дела ЮКОСа» и множат число «врагов» ради отчета и чтобы, не считаясь ни с каким законом, поживиться их собственностью. При чему тут «права человека»? — этот словарь не имеет к политэкономическому процессу никакого отношения.
Агрессия, расползающаяся из телевизора, делает жизнь невыносимой, и не случайно «элиты» стараются спрятать деньги и отправить своих детей учиться на Запад. Нельзя не видеть и корреляцию между «западничеством», IQ и уровнем образования. Отрицательный отбор по критерию лояльности неуклонно снижает качество управления, науки, стареющего оборудования, в том числе военного, и экономики в целом: это туловище, лишаемое головы.
Авентинский холм
Жак Рансьер, объясняя свое понимание политики, приводит пример сецессии (демонстративного ухода) плебеев на Авентинский холм в 494 году до нашей эры. Эта своеобразная забастовка парализовала жизнь в Риме, но поставила патрициев перед сложной задачей: они считали, что плебеи обладают голосом (как коровы), но не логосом, позволяющим им выносить разумные суждения. Надо было вести с ними переговоры о возвращении на каких-то условиях, но как? Компромисс был достигнут путем учреждения должностей трибунов, выражавших мнение плебса, хотя затем плебеям пришлось повторить свой маневр еще четырежды.
Важная мысль Рансьера состоит в том, что понятия «народ» и «большинство», используемые в политической риторике, на самом деле фикции, игнорирующие тех, кто не представлен в этих конструктах. То, что на языке путинской политики называется стабильностью, Рансьер считает «полицией» — это когда все сидят по своим ячейкам и никто никуда не рыпается. Политика же возникает там и тогда, где и когда появляются «несогласные», которые поднимают вопрос об ином порядке равенства, то есть о своих правах.
Способов решения этой проблемы, всегда рано или поздно возникающей из фикции «народа», два: это восстание, которое может быть средством заявления требований, но никогда ни к чему хорошему не приводит, или обсуждение иного порядка равенства. В конце концов, все, чего требует «недобитая интеллигенция», это представительство, и не такое уж значительное: 14%, если ориентироваться на цифры одобрения и неодобрения решения о присоединении Крыма.
Почему бы, в самом деле, не пропустить в парламент партию «Яблоко», чего уж такого судьбоносного она там смогла бы добиться? Но это сразу рушит картину мнимого «единства», на котором зиждется нынешняя легитимность власти и ради сохранения которой приходится так или иначе фальсифицировать результаты выборов. Отменить их нельзя: это, наряду с «парламентом» и «судом», важнейшая часть легитимирующей телевизионной картинки. Но на фоне фальсификаций появляется «Навальный» (как феномен: не он, так кто-то другой), он разворачивает революционный дискурс, вовлекая в него какую-то часть несогласных с чем-то другим. «Парадигма гражданской войны», разогретая агрессивностью пропаганды, да еще в условиях транзита власти, может и взорвать котел — а там уж никто ни с кем и ни с чем разбираться не будет.
Кремль, по-видимому, сознательно выпускает пар через клапан эмиграции. Но в таких масштабах она способна повторить маневр «ухода на Авентинский холм». На вопрос, заданный в 2021 году «иностранным агентом» «Левада-Центр» о желании уехать за границу «определенно да» или «скорее да», ответили 22% респондентов, и это максимальный показатель с 2011 — 2013 годов, а среди опрошенных в возрасте от 18 до 24 лет о таком желании заявила почти половина.
На самом деле «западничество», иначе называемое европеизмом, это просто образ мысли, в основе которого лежит понимание ценности каждой отдельной личности и невозможности принесения ее прав и свобод в жертву какому угодно, а чаще всего мифологическому, «большинству». Это не означает, что все «русские европейцы» (понятие детально разработано моим другом, философом Владимиром Кантором) бездумно благоговеют перед Западом, не видят его отрицательных черт и только и мечтают туда уехать. На родине их (нас) бесит не Россия как страна и ее народ, а в первую очередь фальшивая картинка, которую преподносит пропаганда.
Где искать истоки мифа о «западных деньгах», без которых эти настроения были бы вовсе невозможны? Наверное, где-то в недрах КГБ.
Советский «социализм» был, западническим проектом, хотя в фигуре Сталина многие видели и видят воплощение славянофильства в смысле «особого пути». В позднем СССР, где я прожил первые 35 лет, западнический мотив безусловно преобладал «в массах», пусть и в вульгарном виде джинсов и жвачки. Что в СССР, в самом деле, создавало «единый советский народ» и чего вовсе нет в сегодняшней России, так это общие и доступные для всех институты социализации (школы, институты, армия, заводы, стройки), В них доброжелательная коммуникация между русскими европейцами и выходцами с условного «Уралвагонзавода» была не только возможна, но и активно реализовалась.
Сегодня на фоне образования социальных сетей, изолировавших различные течения мысли (и бессмыслицы) в информационных пузырях, власть еще и вбивает клин между интеллигенцией и «народом», и коммуникация между этими пока еще частями одного народа почти отсутствует. Мы опять вернулись, по Соловьеву, к борьбе между дикостью и образованием. В этом, а не в «западном влиянии» надо видеть действительную угрозу национальной безопасности РФ.
25 февраля в 19:00 состоится обсуждение статьи, в рамках авторского проекта А.Н. Медушевского на YouTube-канале Фонда Либеральная Миссия.