Переписка из двух углов
Вячеслав Морозов: Эдуард, у меня много вопросов к Вашему крайне насыщенному тексту. Все мы
их обсудить, конечно, не сумеем, предлагаю сосредоточиться на основныхтемах и потенциальных разногласиях между нами,
прояснение которых, возможно, поможет продвинуться в этой дискуссии.
Прежде всего мне не совсем понятны
нормативные основания Вашей критики в адрес как России, так и Европейского
Союза, и в отношении всей динамики глобализации, которую Вы считаете
доминирующей. Критика предполагает наличие утопии, идеальной модели
общественного устройства. В этой части я вижу в Вашем тексте два термина –
«духовное единство» и «ImperiumChristianum» – и два имени – Шмитт и Бродель. Для меня этого, честно
говоря, недостаточно, чтобы понять, почему Вам так не нравится «брюссельская
бюрократия» и в чем именно Вы видите истоки глобальной «субальтернизации».
Если за этим стоит сожаление об
утрате органического единства как внутри народа, так и между народом и
территорией, то я, уж извините, не вижу в этом ничего нового по сравнению с
консервативно-романтическим мифом о золотом веке. Кроме того, даже если
предположить, что такое единство когда-то существовало, то распалось оно давно
и, судя по всему, безвозвратно – в том числе и в результате описываемых Вами
процессов, связанных с созданием современного бюрократического государства.
Даже если рухнут все империи, надежда на возвращение в золотой век мне
представляется как минимум наивной.
Кроме того, мне не совсем
понятно, как в эту рамку вписывается Ваш обличительный пафос в отношении
России. Россия и Евросоюз – это для Вас структуры одного порядка,
бюрократические колониальные империи? Или все-таки Россия как «тюрьма народов»
отличается особой злокачественностью? Если второе, то в чем именно эта злокачественность
выражается?
Сразу задам второй вопрос,
поскольку он органически связан с первым. Вам не кажется, что описание
атомизации, отчуждения, политического бесправия, эксплуатации – всего того,
что, по-видимому, включает для Вас понятие «субальтернизации» – невозможно без
упоминания капитализма? В том числе и потому, что само понятие субальтерна
восходит к Грамши, наследие которого составляет необходимое звено между Марксом
и современным нео- и постмарксизмом.
Добавление критики капитализма к
предложенному Вами анализу сразу многое расставляет по местам. Например,
становится понятно, что и создание бюрократического территориального
государства, и идея тотальной рациональной исчислимости (деньги как всеобщий
эквивалент), и колониальный гнет, и экспроприация местных собственников в
современной Европе – это все различные аспекты одного масштабного исторического
явления, которое марксистская теория описывает как развитие капитализма.
Помимо всего прочего, такая
оптика сразу добавляет к Вашему анализу еще один довод: силы глобализации и
детерриториализации не безлики, не все европейцы и даже не все россияне
принадлежат к классу субалтернов. Кроме эксплуатируемых, есть еще
эксплуататоры, и хотя внутри каждого из классов тоже существует своя иерархия,
глобальное неравенство сегодня достигло ужасающих масштабов.
Эдуард Надточий:
Спасибо за вопросы, Вячеслав. Мне
мой текст не вполне ясен и самому, я не нахожу его хорошо построенным, и имею
вопросов куда больше, чем ответов. И к
себе, и к вам как специалисту по субальтернам, и единственному, кажется, кто
вообще до сих пор попытался применить этот концепт к России. Надеюсь, вы поможете мне разобраться.
Итак, имеется ли у меня какая-то
утопия за критикой, стреляющей сразу в оба, по видимости противоположных,
лагеря нынешнего европейского противостояния? Нет, я так не думаю. Никакой
романтической утопии органического единства или «крови и почвы» у меня нет. Не
больше, чем у Вебера, по крайней мере, с его критикой и даже страхом «стальной
клетки рациональности». Едва ли Макса Вебера вы станете с его критикой
бюрократии подозревать в политическом романтизме. Еще меньше в этом можно
подозревать Карла Шмитта, написавшего специальную книгу с критикой
политического романтизма (ему иногда несведущие люди, конечно, приписывают
идеологию «крови и почвы», но это по глубокому непониманию основ его позиции, я
полагаю. Совсем не всякий, чья судьба пересеклась с нацизмом, исповедовал
идеологию «крови и почвы». Шмитт был от этого далек, у него совсем другая
логика и мотивация, на мой взгляд).
Я исхожу из совсем другой,
значительно более древней генеалогии и
интуиции в понимании и смысле империи и глобализма – связанных с огромной
лабораторией современных политических концептов, каковой была средневековая
Европа. Мне, как и многим другим современным философам, представляется, что в
период между концом римской империи (в IX-X веке) и торжеством поствестфальской
картины мира наций-государств расположена пещера Али-бабы, в которой скрываются
плохо пока раскопанные концептуальные сокровища. И по мере своих возможностей я черпаю там
концептуальные ходы. Просвещение и романтизм создали свой собственный образ
средневековья, совершенно фантастический, и это сильно сегодня вредит политической
философии, находящийся в плену у этих пыльных клише.
Поэтому современный глобализм я
возвожу к переосмыслению римского империума в средневековой Европе, и там же
черпаю логику для критики
государств-наций, суверенности, и понятий «государство» и «нация»,
понятия «солидарность», «секулярность», самого концепта «модерн» и многого
другого.
В чем я – сам житель единой
Европы, как и вы, вижу основную проблему современной Европы? В том, что,
попытавшись связать государства-нации в некоторое сверхединство, новое
объединение не предложило никакой новой логики, выходящей за рамки
сверхгосударства или глобального государства, объединяющего государства-нации
на манер сталинской национальной автономии. Этот чудовищный палимпсест
взаимопротиворечивых принципов рамируется Европейской комиссией, а на деле –
никем не уполномоченным брюссельским бюрократическим аппаратом, изобретающим
разнообразные инструкции для всего Евросоюза исключительно в собственной,
бюрократической логике унификации. Европейский парламент, в отличии от этого
бюрократического аппарата, совершенно декоративная симулятивная инстанция, создающая
видимость общеевропейской демократии, но в отличие от Европейской комиссии,
ничего важного не решающая. Параллельно
Европейской комиссии, конечно, еще существует никуда не исчезнувший суверенитет
государств-наций, который уже не носит абсолютного характера, но тем не менее составляет основу для решающих
голосов в Европейском совете – выступающих от имени наций-государств.
Брюссельская бюрократия действует как бы от имени этих наций-государств, но, по
сути, — помимо конституирующей власти народов, составляющих эти
нации-государства. В результате создается абсолютно шизофреническая ситуация,
когда эти самые конституирующие силы наций-государств в массе своей крайне
недовольны нормирующими глобалистскими действиями брюссельской бюрократии ЕК,
действующим помимо суверенной конституирующей силы народов, но никаких
политических возможностей для выражения своего недовольства не имеющими,
поскольку избранные ими национальные руководители и составляют эту самую
Европейскую комиссию, от лица которой действует анонимная европейская
бюрократия. Единственный способ выражения недовольства – избрание в качестве
конституирующего голоса государств-наций сил, которые негативно относятся к ЕС
как таковому. Т.е. те силы, которые конституируют государства-нации, имеют две
возможности: копать ямы или не копать ямы. Быть в ЕС — или выйти из него. Никаких более гибких
механизмов коррекции бюрократической логики ЕС просто не существует.
Европарламент не является эффективным местом поиска компромиссов и решений
существующих проблем.
Проблемы эти мы видим наглядно:
это прием беженцев, это разрушение фермерского сельского хозяйства, это не
связанные ни с какой логикой, а часто и с компетенцией универсальные нормы – от
размера огурцов до идиотических законов об охране авторского права в интернете.
В этом аморфном мире раздолье для разнообразных лоббизмов – и в Европе до сих
пор нет никаких законов против такого политического лоббизма и никакого его
контроля. У нас получается такая мегавеймарская республика, чудовищно
неэффективная и занимающаяся под высокопарные речи о гуманизме и о миссии
единства народов разрушением вообще каких бы то ни было эффективных
политических механизмов управления. Нет ни ясной программы в этом бардаке, ни
логики выработки общей воли, но видно чудовищное истребление общих ресурсов.
Возможно, это интересно для
больших корпораций, получивших возможность оперировать без политических и
таможенных границ, но на примере Британии мы видим, какие последствия может
иметь для них эта система отношений в случае пересиливания суверенной
политической воли, все еще имеющей право последнего голоса в этом сумбуре.
Вы интересно описали Россию как
империю-субальтерна при Европе, но, по сути дела, вся эта нынешняя
псевдосистема ЕС примерно тот же фокус проделывает с народами наций-государств
ЕС.
И вот здесь мне и становится
интересна довестфальская система мира или скорее система мира до изобретения
суверенных наций-государств. Потому что там можно найти совсем другие логики
сложения и локального, и глобального.
Мир до того, как люди поняли, что их единство — это нация в современном смысле
слова. Именно отсюда и поминание Броделя. Который в работе о мире Средиземноморья
предложил революционный взгляд на Европу как подвижную территориальную магму –
с тем, чтобы подвергнуть ее забвению в поздней работе о рождении французской
нации- государства. Я вижу здесь теоретическую драму, эмблематическую для
описания современной ситуации. Потому что «локальное коммунальное единство» —
безусловный фетиш для Еврокомиссии, существует масса программ поощрения такого
развития территорий. Но вся бюрократическая логика брюссельского аппарата –
против природы такой локальности. Иными словами, внутри логики самой ЕК существует
острое противоречие логики диверсифицирующей множественности и логики
глобальной скалярности, масштабирующей единую схему до бесконечности. Примерно
такое же противоречие имеется, на мой взгляд, в исторической географии Броделя.
Поэтому в логике средневековья я
ищу опору в конфликте двух имевшихся тогда логик глобальности – Империум
христианум григорианского постконосского идеала единства экклезиа и условной Империум
романум – т.е. империи императора Священной римской империи германской нации,
черпающей свой идеал в империи романум. Обе логики провалились, разумеется, но
мир этого провала – как это прекрасно демонстрирует Пьер Бушрон в свои
замечательных лекциях в Коллеж де Франс, – и есть тот мир, где родилось наше
политическое со всем аппаратом его концептов и институций. Этот провал был конструктивным – и
процессуальным. В нем целая лаборатория коммунальных союзов и их отношений – в
которой я вижу путь из нынешнего кризиса ЕС, путь за пределы шизологики пастиша
или бриколажа наций-государств, Еврокомиссии, Европарламента и местных
ограниченных самоуправлений – к новой республиканской глобальности
постчеловеческого.
Россия же интересна в этой оптике
со многих точек зрения: и как противник ЕС и Европы как таковой, имеющий давнюю
традицию Антиевропы (от жандарма Европы до источника европейской гражданской войны),
и как ее субальтерн, ставший внезапно образцом для правых врагов ЕС вообще под
знаменами государств-наций.
Россия, кроме того, отдельный мир
со своими бриколажами, со своей гибридизацией архаики и модерна.
Кроме того, это мир, где
европейское стато или государство модерна так никогда и не возникло, и потому
интересная лаборатория жизни без государства и без общества, очень оригинальная
карго-рациональная субальтернизующая население структура уже в своем
собственном, схожем с постколониальной Индией смысле. И т.п.
И, конечно, состояние
недораспавшейся старой империи, заповедника долгого 19 века в некотором смысле,
меня чрезвычайно волнует, поскольку это крайне опасное глобально состояние –
разжигающее в попытке удержаться хотя бы в нынешнем ублюдочном виде крайне
опасные процессы мировой гражданской войны с опорой на своей ядерный
суверенитет.
В некотором смысле, Европа в
результате сталкивается с ситуацией,
структурно отчасти схожей как с эпохой наполеоновских войн, так и с борьбой за единую Европу против большевизма в
1930-е годы. Те ситуации кончилось для Европы печально.
Это сопоставление меня очень
беспокоит.
Ну и последнее, про капитализм. Я
не очень люблю этот концепт — и не очень
охотно его употребляю. Он имеет некоторый ограниченный смысл в описании логики
модерна, но очень легко впасть в идеологические клише марксоидной критики
капитализма – те внутри себя абсолютно пусты теоретически. Поэтому, если понимать
под капитализмом некоторый тип накопляющей дебетно-кредитной рациональной
экономии – я готов обсуждать смысл его употребления. Но только с
пониманием, антропологически ставя с нею
рядом «логику изобилия» — логику экономии жертвы и чистой траты. Но это скорее
две логики или типа в веберовском смысле, а не два субстанциальных общественных
состояния. Поэтому к понятию «критика капитализма» я отношусь настороженно.
Грамши ц его марксизмом мне не кажется актуальным с этой точки зрения, а сама
марксистская картина критики капитализма мне, старому специалисту по текстам
Маркса, представляется просто недоразумением, основанным на ошибочных посылках
(что Маркс к концу жизни отчетливо понимал, потерпев фиаско с системой Капитала
на его рикардианских посылах).
И последнее, что резануло мне
слух: слососочетание «класс субальтернов». Это очень значимый оксюморон, имхо.
Субальтерны и были возрождены в Индии парамарсксистской критикой в силу
неадекватности классовых описаний общества индийским проблемам с далитами и системой
каст. Мне представляется, что субальтерны — одно из понятий, пришедших на смену
потерпевшему фиаско классовому анализу.
Но наряду с субальтернами
существуют и иные типы описания социальных иерархий – штенды, грейтментство,
множественности в делезианском смысле (блестяще недавно продолженном книгой
Анны Цзин о сообществах сбора грибов мацутакэ).
И т.п.
Поэтому мне бы хотелось понять
теперь, что подразумевают ваши вопросы о капитализме, утопии, «классе
субальтернов» и т.п.
Т.е. прочесть набросок вашего
видения обсуждаемых проблем.