Почему мы не знаем страны, в которой живём и трудимся

Повестка, Тренды

Современную Россию можно рассматривать как сложное и модернизированное общество, сочетающее в себе разные уклады, образы жизни и социальные группы. Однако, за тридцать лет свободного обсуждения вне жестких государственных институтов в стране не сложилось публично признаваемых, общепризнанных схем самоописания — какова структура сложного общества? В общественном дискурсе гегемонически используется лишь одна схема: либерально-творческого меньшинства москвичей и рабоче-крестьянского глубинного большинства людей, живущих за МКАД. Сложная, дифференцированная социальная реальность не конструируется или ее не конструируют, вопреки открытиям Бергера и Лукмана. Вспоминая другого классика, можно сказать, что парадоксальным образом социология часто способствует своебразному “заколдовыванию” мира. Вместо объяснения и картографирования общества выдающиеся социологи объясняют, почему оно непознаваемо — с помощью нескольких интеллектуальных стратегий де-конструкции. Что в итоге оставляет место лишь “большинству” и “меньшинству”. Чтобы способствовать расколдовыванию мира мы предлагаем обсудить самые влиятельные и эвристические описания структуры нашего общества и причины, которые ограничивают их рецепцию, обсуждение и укоренение как в экспертном, так и в общественном дискурсе.

Сложившаяся конфигурация, внутри которой происходит или непроисходит кристаллизация коллективных представлений общества о своих группах или составных частях, включает усиливающуюся обратную связь из нескольких узлов или элементов. Каждый из них действуют в своей логике, но вместе они способствуют общему результату или эффекту, который мы и предлагаем осмыслить:

  • Сложное общество не имеет сколько-нибудь адекватной и дифференцированной картинки себя

  • Гегемоническая картинка микро-меньшинства и макро-большинства воспроизводится в этих условиях почти всеми на нескольких уровнях коммуникации (частное общение, независимые медиа, окологосударственные медиа и аффилированные с центральной исполнительной властью медиа, и отчасти даже в дискурсе ведущих социологических центров)

  • Серьезные социологические службы и эксперты указывают на объективные, идеологичекие, методологические и метафизические причины сложности построения грубой, но дифференцированной схемы общества “средней дальности” — “все сложно”, “инструменты требуют донастройки” и др. (см. Пункт Стратегии ниже), либо в массмедиа говорят о том, что думают “простые люди” или “народ” (да, именно так в 2021 году).

  • Техно-политический менеджмент, вероятно, имеет свои карты социальной реальности, но о них ничего не известно и они не употрябляются в общественном дискурсе. При этом схема микро-меньшинства и макро-большинства отвечает задаче укрепления плебисцитарного режима

  • Жесткие и усиливающиеся ограничения на репрезентацию групповых интересов и представлений (фантазий) ослабляют спрос на публичную репрезентацию структуры общества

  • Частные экспертные картины мира и структуры “средней дальности” Кордонского, Зубаревич, Аузана, Белановского и др. могут вызывать интерес в определенной среде, но они не становятся частью общественного дискурса и часто критикуются коллегами. Процесса их интеграции, конструктивной критики, возгонки и освоения, усвоения не происходит.

В результате профессиональные социологи как сообщество блокирует возникновение карт(ы) общества исходя из узко профессиональных требований и исходя из своих дисциплинарных метафизик, а гегемоническое положение занимает сверхгрубая схема, не отвечающая минимальный требованиям соответствия реальности. Что мы можем сделать? Стоит ли тут что-то делать? Каков тип возможного действия?

Речь не идет об ответственности или “вине” профессиональных социологов как группы, конкретного социолога Х или, скажем, главы крупного центра исследований общественного мнения. Мы хотели бы указать заинтересованным сторонам именно на некоторую структурную конфигурацию или констелляцию нескольких факторов. И затем предлагаем увидеть в ней общую проблему — тем и с теми, для кого эта ситуация покажется проблемой.

Карта и территория.

Как и почему социологи объясняют невозможность описания структуры общества в России?

Заколдовывание социального мира

Современную Россию можно рассматривать как достаточно сложное и во многом модернизированное общество, сочетающее в себе разные уклады, образы жизни и социальные группы. Однако, за тридцать лет вполне свободного обсуждения и взаимной социализации вне жестких государственных институтов у нас не сложилось публично признаваемых, общепризнанных схем самоописания. В этом смысле сложная, дифференцированная социальная реальность по каким-то причинам не конструируется или ее не конструируют, вопреки убедительным открытиям Бергера и Лукмана о том, что социальная реальность основана на символических конструкциях. В нашем случае реальные отношения и группы не переводятся в символические репрезентации и в понятия. Реальность как будто не распознается в дискурсе и в разделяемых и узнаваемых большинством представлениях.

Я предлагаю рассмотреть эту ситуацию с точки зрения парадоксальной или неожиданной роли, которые могут играть в этом процессе устойчивого “нераспознания” и “заколдовывания” мира профессиональные социологи. Как я хочу показать, странным образом, социологи не только не проясняют ситуацию, а скорее деконструируют реальность, используя несколько незаурядных интеллектуальных стратегий. Вместо объяснения и картографирования общества многие выдающиеся социологи объясняют, почему общество непознаваемо и почему его лучше не познавать. В этой связи я хочу поставить вопрос о а) рефлексии и б) возможном изменении ситуации в этом отношении — внутри сообщества профессионалов и интеллектуалов, производящих и обновляющих такого рода схемы.

Чего нет?

Для контекстуализации проблемы я предлагаю кратко рассмотреть возможные формы той схематической реконструкции реальности, которых можно было бы ожидать, ориентируясь на опыт подавляющего большинства развитых и части развивающихся стран. Как правило, в странах со схожим уровнем сложности, хотя и не переживших столь длительной и глубокой революционной трансформации как СССР, сосуществуют и разнообразным образом взаимно накладываются друг на друга следующие схемы:

  • стратификация общества по доходам (capitalists/upper class/superrich, upper-middle, low middle, working class, working poor, underclass)

  • по образованию (школьное, профтех, высшее, магистратура +)

  • происхождению, стилю и образу жизни (высшее общество, аристократия, богема, рабочий класс и др.)

  • общественно-политическим предпочтениям (шкала левые/правые, шкала либералы/консерваторы, схема Нолана), этно-религиозной принадлежности (белые, латинос, черные, азиаты и пр.).

Важно, что речь не идет о гипостазировании “классов” или других сущностей, но о подвижных и работающих категориях социального взаимодействия и об узнаваемых понятиях, ключевых словах в профессиональных и массовых общественных коммуникациях. Что значит работающие понятия? Это значит, что подавляющее большинство граждан Франции, Японии, Польши или США могут расположить себя, своих знакомых и менее знакомых людей — на одной из этих схем и иерархий с достаточной степенью уверенности. Более того, типичные социальные взаимодействия и действия большинства людей будут происходить в рамках и в соответствии с этой категоризацией. В каких категориях узнаем себя мы? Насколько эти категории прозрачны и понятны для других?

Что есть?

С другой стороны, в общественном сознании и в интеллектуальном дискурсе я могу выделить одну достаточно устойчивую схему в нескольких версиях. Сверх-грубость этой схемы не отменяет факта ее активного использования в коммуникациях и отчасти в других социальных взаимодействиях.

Группа 1 (меньшинство).

Интеллигенция, креативное меньшинство, москвичи, богатые [скорее нерусские]

Группа 2 (большинство).

Народ, простые люди, глубинный народ, живущие за МКАДом, бедные [скорее русские]

Важно, что в этой схеме разнообразные элиты и слой управленцев скорее исчезают из вида или сливаются с «властью», которая выражает интересы большинства, но явно также не присутствует в схеме. Как легко убедится, именно эта сверх грубая метафора общества используется большинством серьезных аналитиков и спикерами в публичном пространстве, независимо от их партийной принадлежности и их профессиональных амплуа. Этно-национальная характеристика этих двух виртуальных сверх-групп не является эксплицитной и господствующей, но она иногда возникает в специфических контекстах. Важным, но не главным ограничивающим фактором, представляется тот факт, что на политическом уровне электоральная задача, как правило, состоит в сборке большинства и в поддержании плебисцитарного лидерства. Слабость партийной конкуренции и ограничения на выборы губернаторов и мэров, видимо, ослабляют спрос на стратификацию. Однако, “системные” партии, видимо, имеют какой-то устойчивый электорат (особенно Едро, КПРФ и ЛДПР), но и здесь у нас в публичном пространстве нет даже общей схемы и узнаваемых типажей, ядра поддержки каждой из партий, кроме 85/15%.

Как и почему это работает? Гипотезы.

Эту же картину общества используют и более образованные и более простые граждане для самоописания (и я ее тоже сейчас только что воспроизвел — образованные/простые). При виде «бедности» или «разрухи» в ста километрах от Москвы в голове всплывает образ «ага — это не Москва». “Узнавая” в бедности характерную для за МКАДА ситуацию бедности и разрухи, мы забываем о состоятельных городах Московской области, о Екатеринбурге, Новосибирске, Казани, Питере, Краснодаре или Тюмени, равно как и о Дагестане или Якутии. Потому что другой простой картинки или схемы вовсе нет. Известен мем — Москва — не Россия. Но нет ответа на вопрос, а Московская область — Россия? И на вопрос, а сколько Москва и МО дают вместе в % населения страны? Подавляющее большинство граждан, кажется не знает “средней зарплаты” в стране, не имеет представление о “медиане” (которая по сути и должна играть роль неформальной “средней”), о структуре занятости, доходов и образования большинства. Возможно, сравнение себя с предположительно обездоленным “народом” помогает значительному большинству людей в стране чувствовать себя выше среднего. Тогда, это представление выполняет массовую терапевтическую или анальгетическую функцию, т.е. действует подобно опиоидным веществам и блокирует рефлексию источника боли или напряжения.

Для нас важно, что почти все дискурсивно артикулируемые в массовой и бытовой коммуникации схемы укладываются в логику меньшинство/Москва и большинство/за МКАД-ом. И редко когда аналитик или спикер осмысляет разницу представлений или поведения людей по принципиально другому основанию. Как представляется более адекватный анализ будет основываться на чуть более сложной, дифференцированной схеме или структуре общества, чем большинство/меньшинство, которая при этом не становится бесконечно сложной и гранулярной. Вопрос — есть ли такие теории или структуры описания общества “средней дальности”?

Что еще есть хорошего?

В среде экспертов есть несколько концептуализаций разной степени радикальности и известности. Насколько мне известно, ни одна из них не пользуется достаточным авторитетом и/или недостаточно хорошо понятна большинству занятых в обсуждении и воспроизводстве аналитических категорий для описания общества, чтобы потерять свою “партийную принадлежность” и стать частью общественного дискурса, частью того, что “и так всем понятно”. Итак, что же есть?

Во-первых, есть сильная и достаточно хорошо известная концепция «сословного общества» Симона Кордонского, который одновременно предложил ряд оригинальных ключевых понятий для описания “полевой реальности”: гаражная экономика, отходники, распределенный образ жизни, административный рынок и др. Сословия структурируются государством — как право на ренту, привилегии и почести в зависимости от важности угроз, от которых защищает государство данное сословие.

  1. Служивые: военнослужащие, гражданские служащие, дипломаты,

  2. Купцы нескольких гильдий

  3. Бюджетники

  4. Промышляющие

  5. Отходники…

В рамках теории Кордонского невозможность адекватного самоописания общества увязана с импортом западных социальных категорий. Впрочем, это самоотрицание и использование “декоративных ярлыков”, можно было в этой перспективе попробовать осмыслить как функциональное освоение импортированного языка под местные нужды и задачи агентов сословного общества. Возникает все же ключевой вопрос, а почему сословия не узнают себя в этом портрете, когда он уже написан полевыми исследователями? Может быть им тесно и это описание упускает много важного, или же они действительно прячутся?

Во-вторых, есть сильная и убедительная концепция четырех Россий Натальи Зубаревич:

Россия-1 объединяет Москву и города-миллионники, в которых проживает 21 % населения России.

Россия-2 объединяет индустриальные города, моногорода, с населением от 20 до 250 тысяч жителей

Россия-3 объединяет российскую глубинку — малые города и деревни, где проживает 38 % всего населения страны. Здесь идёт сокращение и старение населения.

Россия-4 объединяет республики Северного Кавказа, Тыву и Алтай, на которых приходится 6 % населения страны.

Ограничением для социологической оптики представляется, что базовой единицей выступает не социальная группа, а географическое пространство, внутри которого разворачивается специфическая для каждой территории социальная дифференциация.

В-третьих, можно указать на оригинальную, попытку описания общественно-политических предпочтений россиян, сделанную Сергеем Белановским и Анастасией Никольской, и часто оспариваемую с точки зрения строгости их качественной исследовательской методологии. Коллеги выделяют два устойчивых полюса политического спектра — лоялистов и оппозицию, и внутри каждого из них по три разные группы: Лоялисты: «Великодержавники», «Самые пожилые люди», «Хранители status quo»; Оппозиция: «Демократическая оппозиция», «Аполитичные», «Бывшие сторонники Путина (империалисты и/или националисты)». При этом в более раннем варианте массового опроса оказалось 40% “демократов” и лишь 17% “имперцев”, а почти 43% не может определить свои идеологические предпочтения.

В четвертых, Александр Аузан и его коллеги в ходе серии исследований ценностей россиян предложили деление страны на Россию И (индивидуалистов), которых насчитывается порядка четверти и Россию К (коллективистов), которых большинство. Впрочем, как показывает в одном из своих докладов Григорий Юдин, мы скорее можем анализировать формы и механизмы сочетания проявлений индивидуализма и коллективизма в разных обществах, чем измерять их в терминах больше/меньше в рамках игры с нулевой суммой. Более того, многие социологи также говорят скорее о высокой атомизации российского общества и о слабости коллективизма в социальных практиках.

В дополнение можно указать на пробную дихотомию, нацеленную на сущностное описание общественно-политических предпочтений россиян по оси «автономия-патернализм» ФОМа, а также сотни/тысячи в/опросов ВЦИОМА, ЛЕВАДЫ, ФОМА, а также социологов ВШЭ и РАНХиГС, включая отдельные профессиональные исследования

  • «Бедности»

  • «Слабых и сильных связей»

  • “Миграции”, “неравенства”

  • “Инвалидов”

  • “Госслужащих”

  • «Предпринимательства и инноваций» и т.п.

Важно, что множество исследований остаются как бы изолированными друг от друга — без хорошо узнаваемой (и по определению грубой) агрегации в устойчивые группы населения (классы, слои, идеологические и/или партийные предпочтения). При этом, во многих полемиках до сегодняшнего коллеги из Левада центра, продолжают воспроизводить дискурс «народа» или «большинства» и артикулировать, что он/оно в целом «думает», не предлагая и, кажется, не испытывая потребности в более тонких и сложных категориях/схемах репрезентации разных групп.

Если в этом обзоре я упустил какую-то важную схему или концептуализацию, готов услышать возражения с контрпримером.

Стратегии деконструкции: как это делают социологи?

Наконец, я хотел бы дать рабочее описание “стратегий деконструкции” социальной реальности в среде профессиональных полевых и теоретических социологов. При большом разнообразии, общим является нежелание или отрицание возможности дать базовую картинку устройства общества, за исключением вышеобозначенных исключений и общеупотрябляемой схемы меньшинство/большинство.

Среди интеллектуальных оснований, я могу выделить следующие:

а) понимание и указание на объективные отличия российского общества от «западных» обществ, что ограничивает валидность импортируемых схем и понятий;

б) понимание и указание на «сложность», «мозаичность» российского общества в диапазоне от пост-индустриальной Москвы до традиционных обществ;

в) антропологическая чуткость к локальным знаниям, структурам и их разнообразию, в сочетании с антиколониальной логикой, которая противостоит категоризациям, понятым как механизмы господства Капитала/Бюрократии/Государства/Логоса/Фалоса/Империи/Нации; своей миссией такие исследователи видят противостоять этой деятельности (в США они одновременно продвигают повестку достаточно жестких и реифицированных групповых идентичностей или “меньшинств”, требующих компенсации и социальных гарантий, в сочетании с декларацией тотального социального “конструктивизма”, в России эта новая повестка гораздо слабее, так что работает именно “деконструкция”);

г) как кажется, избыточно негативное, пост или Неокантианские соображения о непознаваемости вещей в себе и/или теоретической самодостаточности, превосходства категорий над полевыми исследованиями и данными (Вебер бы, вероятно, не согласился с таким антипознавательным прочтением Канта);

д) критическая методологическая рефлексия материальных, теоретических и организационных ограничений конкретных социологических методов, как качественных, так и количественных — в пределе указывающая на фиктивность или сверхвысокую манипулятивность всех получаемых социологами данных при текущих способах их сбора (при этом соблюдение всех необходимых методологических требований предполагает недоступный на деле уровень финансирования, а задача кратного повышения уровня финансирования перед заказчиками не ставится);

е) значительное дробление возможных категорий с учетом объективной сложности общества (комбинация пунктов б), и г)) — в этой логике, если следовать реальной структуре, то нужно выделить не два полюса, и не пять классов или групп, а, скажем 50 или 200 различных страт, внутри которых можно говорить о какой-то достаточной гомогенности представлений, габитуса и социальных ролей. Например, “женщины в городах миллионниках с высшим образованием от 35 до 55 лет за исключением Москвы и Питера”. Оперировать картиной общества с 50 или 200 базовыми группами в общественном дискурсе почти невозможно. Их просто не получится запомнить. Впрочем, на деле ничего не известно о систематическом ведении такой “гранулярной работы” в России. В этом смысле, речь идет именно о стратегии деконструкции.

В заключении хочу подчеркнуть парадоксальность и, рискну утверждать, интеллектуальную несостоятельность текущей ситуации — в достаточно сложной и развитой стране нет даже черновой, рабочей и сколько-нибудь адекватной карты социальной реальности. Разнообразные и в целом скорее убедительные обоснования невозможности (большой сложности) простой схематизации общественной жизни сочетаются с активным использованием единственной сверхгрубой и заведомо ложной схемы Москва/простой народ за МКАДом или ее вариантов на тему 15% либералов, обитателей ФБ, креативных москвичей или интеллигенции. Напомню, что при прямом вопросе определиться со своими идеологическим предпочтениями, согласно опросу Левады от 2017 года, либералами себя назвали только 5% (кто же тогда остальные 10% из 15% либералов?), а если смотреть ответы на конкретные вопросы, то к либералам можно отнести до 40% и даже до 60% (как в США?). Мы точно знаем, что лубочная картинка неточна, а более точной у нас нет.

В резюме, по своему изысканные и обоснованные интеллектуальные стратегии деконструкции де факто сосуществуют с, поддерживают и закрепляют самую грубую конструкцию или карту, заведомо неадекватную реальности. Возможно, в горизонте 10-20 лет имеет смысл предложить и опробовать более жизнеспособные и полезные стратегические карты и схемы сложного общества, которое одновременно продолжит расти, деградировать, развиваться и, в любом случае, — меняться.

Вопросы для обсуждения:

  • Входит ли в профессиональные задачи социологов конструкция узнаваемых категорий общественной стратификации?

  • Насколько убедительными представляются рамочные концепции Зубаревич и Кордонского? Какие у них сильные стороны и ограничения?

  • С чем связаны стратегии “деконструкции социальной реальности” другими ведущими социологами и социологическими центрами страны?

  • Какие схемы и аналитические подходы к стратификации российского общества Вам представляются наиболее адекватными, перспективными?

Поделиться ссылкой: