Регионализм — не панацея, но очень хорошая дорожная карта для XXI века
Священные коровы как непреложные эйдосы
Дискуссия о регионализме как магистральном способе «разрубания гордиевых узлов» современности, развернувшаяся на Либерал.ру, подошла к очень важной, на мой взгляд, дилемме. Можно ли приносить «священных коров либерализма» (как это де-факто предложил инициировавший дебаты Даниил Коцюбинский) в жертву правам региона на самоопределение в максимально широком политическом диапазоне?
Сам Коцюбинский, впрочем, полагает, что данная дилемма — мнимая, поскольку, как он утверждает, нигде формально декларированные «права человека» не соблюдаются в полном объеме, но всякий раз оказываются интерпретированы в соответствии с той или иной конкретной гражданско-политической культурой:
«Принесение “священных коров” “Декларации прав человека” в жертву идейно-парадигмальному обновлению оказывается при ближайшем рассмотрении тем более естественным и не катастрофичным, что все эти священные коровы, если приглядеться к ним как следует, были изначально мертворождены и ни на секунду не “ожили” вплоть до сегодняшнего дня»; «Дело в том, что “Декларация прав человека” (как и все остальное, от нее проистекающее) — не работает как первичный и непреложный закон не только на условных Юге или Востоке, но вообще нигде. Даже там, где официально признается священной коровой. В реальности везде рулят законы реальной политики, ограниченной отнюдь не рамками «абстрактного либерального права», но рамками той или иной конкретной гражданско-политической культуры (в широком смысле слова — цивилизации), которые всегда подстраивают под себя и право, и мораль, и политику, и социальную жизнь в целом» (http://liberal.ru/articles/7401).
Вступивший затем в полемику Андрей Боген, хотя и согласился с тем, что гарантированные конституцией абстрактные права на практике «варьируются от общества к обществу», все же категорически обусловил право регионов на самоопределение признанием ими базовых либерально-демократических ценностей. Среди них в качестве важнейшей сам Боген выделил единственное «подлинное право», которое демократия предоставляет человеку: право «легально бороться за свои права. Ни больше, но и не меньше». С учетом этого Боген делает ключевой вывод:
«Идея либеральной демократии не только не противостоит региональной идее (что признает и ДК), а является основным и необходимым условием ее реализации. Совершенно очевидно, что если принять это условие, то право региона на одностороннюю сецессию, которое ДК предлагает ввести в международное право, действительно может стать средством решения многих запутанных и порой даже внешне неразрешимых “сепаратистских” проблем» (http://liberal.ru/articles/7410).
На мой взгляд, несмотря на кажущееся несогласие друг с другом, правы оба автора, поскольку, как я убеждена, «священные коровы» «Декларации прав человека», как и положено платоновским эйдосам, хоть и не существуют нигде в материализовавшемся виде, однако не теряют от этого своей, т.с., мобилизующей ценности.
Да, стоило вдохновителям Великой Французской революции стать властью Первой республики, как «Декларация прав человека и гражданина» превратилась в их глазах из программы действий восставшего против тирании народа в «арсенал для подстрекателей». Написанный на революционных знаменах приоритет естественных прав подвергся сомнению и был признан лишь идеей, место которой не в законах, а в книгах философов. Что годилось для разрушения старого порядка, то становилось опасным для переучрежденного государства.
«Мертворожденные священные коровы», обнаруженные Даниилом Коцюбинским в фундаменте абстрактного либерального права, никогда не могли быть элементом реальности. Их изначальное предназначение — пробуждать народы от вековой спячки, побуждать к активным поискам новых принципов и форм самоорганизации и служить ориентирами. То есть благими пожеланиями, которые, хотя и не могут стать формулировками законов реального государства, неизбежно озабоченного самосохранением и потому заинтересованного в ограничении революционно-гражданской активности, но, будучи усвоенными на волне массового энтузиазма, в какой-то степени определяют приближение позитивного права к декларируемому идеалу.
Отказ от идеальных ориентиров чреват потерями уже достигнутых и завоеванных прав, сколь скромными они ни казались бы разочарованным современникам, но вовсе не гарантирует прекрасных плодов такого переустройства, которому они якобы мешают и противоречат.
На самом деле не мешают и не противоречат. Поскольку трещины в архитектуре существующего миропорядка сегодня проходят по тем же линиям напряжения, что всегда существовали между интересами гражданина и государства. Их относительно новые контуры действительно не могут быть осознаны и осмыслены в парадигме государственного суверенитета «вестфальского типа» с надстроенными над ним стабилизирующими концепциями мироустройства. Но не потому, что либеральные идеи плохо согласуются с конкретными гражданско-политическими культурами, а потому, что правящие элиты всех политических суверенов одинаково заинтересованы не признавать опасные для себя тенденции реальными. Одинаково нацелены выносить за «красную черту» вопросы, подвергающие сомнению внутренний суверенитет государств в признаваемых границах.
В сфере реальной политики «Декларация прав» является лишь предметом манипуляций и пропаганды с целью доминирования. Навязывая более слабым государствам свой понятийный аппарат, государства-лидеры унифицируют на свой манер внешние общие правила, добиваясь от аутсайдеров, вынужденных соответствовать, управляемости. Тот факт, что отдельного человека ничто не защищает от произвола «левиафанов в законе», никого не волнует, пока нет нужды в информационных поводах для давления на слишком строптивых аутсайдеров.
Трудно не согласиться с Коцюбинским в том, что
«… в итоге на практике идея “приоритета демократии и прав человека” оказывается лишь обманной оболочкой Realpolitik, скрывающей интересы государств и больших сообществ и подавляющей интересы и т.н. законные (впрочем, законные лишь на словах) права малых групп и человека в том числе» (http://liberal.ru/articles/7401).
Ограничивать права человека «оболочкой» риторики с помощью демократических процедур оказалось не просто, а очень просто. Прежде всего потому, что слепленные в один священный символ демократия и права человека между собой плохо монтируются: большинство реализуется за счет поглощения и подавления индивидуального.
Выступают ли стихийно сложившиеся нации инициаторами создания национальных государств, или же государства конструируют нации из подведомственного населения — не столь важно для их взаимовыгодного симбиоза. В любом случае нация заинтересована в сохранении своего государства, обеспечивающего воспроизведение ее общности и символизирующего защиту от внешних посягательств. Государство, имея в виде нации основу внутренней и внешней легитимности, всеми своими институтами поддерживает и воспроизводит национальную самоидентификацию. При этом (о чем, помимо Коцюбинского, пишут также и другие участники дискуссии на Либерал.ру), по мере перехода мира на постиндустриальный, информационный уровень развития, возрастает роль факторов, размывающих идентичность не только в рамках сообществ, но и на личностном уровне. Изменяя и глобализируя экономику, информация создает ситуацию «трансграничности» во всех сферах общественной жизни, порождая сообщества нового типа и позволяя конструировать индивидуальную идентичность буквально каждому на свой вкус. Прибавив к этому экономическую мощь транснациональных корпораций, легко заметить, какой деструкции подвергается привычное представление о государственном суверенитете, предполагавшее контроль над определенной территорией с относительно гомогенным по самоидентификации населением.
В условиях размывания «больших» национальных идентичностей наиболее опасными конкурентами для властных элит выглядят сообщества, организовывающиеся для защиты интересов «малой родины» — своих регионов. Иногда или поначалу это всего лишь протестные кампании, привлекающие внимание к местным проблемам, возникающим от невежества или произвола столичных чиновников. Экологический у проблем характер или этно-религиозный, или же граждане встают на защиту гибнущих культурно-исторических объектов, или недовольство вызвано плохой работой муниципальных служб — такого рода гражданская активность в любом случае проявляет и выводит на первый план идентичность региональную. Как жизненно важную или наиболее ценную для гражданина. Причем в антагонизме отнюдь не с соседними регионами, а с вышестоящими властными уровнями, олицетворяющими по отношению к городу или региону государственную систему в целом.
Сталкиваясь с этим вызовом, современные государства находят выход в конструировании или подпитывании таких меньшинств, «вторичные» идентичности которых не локализуются территориально и не только не создают «конкурентных угроз» государству, но напротив, нуждаются в государственной поддержке даже еще больше, чем общенациональная идентичность. В пользу этих меньшинств посредством «позитивной дискриминации» перераспределяются гражданские права, а на деле — создаются групповые преференции, удобные для государства, но практически ущемляющие права отдельной личности, не входящей в поощряемые меньшинства. Среди прочих ущемляется и право на приоритет местной гражданской идентичности над общегосударственной — такому территориальному сообществу, бросающему вызов «большому государству» (особенно если это сообщество является де-факто региональным большинством), без промедления укажут на недопустимость действий, «подрывающих основы».
Право делегировать власть «снизу» во всей полноте на уровень своего региона оказывается в итоге отнято «обманной оболочкой» у декларируемого источника власти — народа, живущего на конкретной земле и осознающего свою гражданско-территориальную общность.
Дискриминирующая человека в неугодных государству правах практика Realpolitik не признает права граждан осознавать себя народом своей «малой родины». Зато подтверждает право государства навязывать и предписывать человеку только предусмотренную внутренним законодательством «народную» идентичность с санкциями за уклонение вплоть до ограничения свободы.
Здесь уместно напомнить, что права человека, согласно «Декларации», которая и поныне признается исходной основой права и законности, по определению — первичны и не нуждаются ни в каких дополнительных условиях. Только права человека, понимаемые как естественные, то есть — не имеющие причин «от мира сего» и выступающие причиной для формирования правовых отношений внутри сообществ, могут служить опорой и арсеналом для реконструкции или «внесения поправок» в основания расшатавшегося миропорядка. Только признавая их «скрижалью» первого порядка и завета, можно пересматривать на их основе любые более поздние установления и правила.
Заметим, что гражданско-политическим культурам «неевропейского» типа никогда прежде не было места в том политическом дискурсе, плодом которого можно считать всю современную глобальную архитектуру, увенчанную Организацией Объединенных Наций. На ее уровне культурно-цивилизационное разнообразие хоть и признавалось, но отнюдь не в роли фактора, влияющего на принципы межгосударственных отношений. Большинство неевропейских государств вошли в ООН «вагончиками», внешней руководящей волей прицепленными к «локомотиву» инициаторов договорного международного процесса. Они были признаны «нациями» по общему образцу, поскольку их государственные суверенитеты признавались равными всеми другими суверенными акторами. Но предложенное равенство — номинальное, а не экономическое и/или культурное — изначально предполагало и поныне предполагает соответствие идеологическому стандарту лидеров международного договорного процесса. Соответствие столь же номинальное, сколь и равенство, зависимое от того, как «более равные» лидеры оценивают соответствие. Случаи спонтанного или сознательного выхода «менее равных» за рамки идеологических догм всегда становились поводом использования Доктрины прав в качестве инструмента давления вплоть до силового вмешательства условного Запада в жизнь стран «культурной периферии».
Насколько присущая культурам «периферии» идентичность сопоставима с европейскими представлениями о нациях — вопрос, актуальность которого обнаружилась кровавыми эксцессами много позже благотворительной эмансипации колоний, когда довольный своим гуманизмом Запад почти готов был праздновать счастливый конец истории. Резня в Руанде не могла остаться незамеченной, даже с учетом традиционной для «западного» человека «поправки» на неравноценность человеческой жизни в странах «первого мира» и периферийных сообществах. Войны на Ближнем Востоке с безуспешными попытками насаждения там демократии слишком затратны и порождают проблему беженцев, то есть, тут беда уже сама стучится прямо в дом среднего европейца. Из чего следует, что установленный «объединенными нациями» миропорядок то ли дефективен фрагментарно, как минимум, то ли вообще не является в меняющихся условиях оптимальным для достижения устойчивого мира.
Уходившие с освобождаемых территорий колонизаторы не видели проблемы в проведенных ими некогда границах, поскольку отсутствие, на их взгляд, собственных политических культур у колонизированных народов позволяло творить новую государственность как бы с чистого листа. Как бы на пустом месте, произвольно конструируя «типовые» нации-государства из пребывающих в состоянии «политической невинности» туземных племен. Оказалось, что их «политическая невинность» во всех случаях означает лишь неспособность и нежелание принять чуждые им, навязанные инокультурным истеблишментом, договорные условия. В то время как собственные мировоззренческие системы, остающиеся для европейского обывателя «таинственной экзотикой», содержат и особые принципы самоидентификации, и часто — «красные линии», попытки игнорировать которые неизменно оборачиваются конфликтами непрогнозируемых масштабов.
Само по себе признание неевропейских политических культур особыми и несовместимыми с принципами «Декларации прав» (как это, насколько можно понять, предлагает Коцюбинский) ничего не изменит — разве что СовБезу не придется выражать озабоченность по поводам, которые пока считаются возмутительными. Огнепоклонники захватят власть в суверенном государстве в ходе внутреннего противоборства или вовсе людоеды — политический субъект останется представленным в ООН под тем же названием и с правом на легитимное насилие в тех же границах.
Неизвестно, до каких пор Объединенные Нации смогут не замечать взаимоистребления на месте формально признанных, но в реальности фантомных наций. Зато очевидно, что стихийный отказ от принципа «территориальной целостности» без предложения новых конструктивных принципов реорганизации мирового политического пространства, учитывающих плохо осознаваемое европейской политической культурой разнообразие этого пространства, чреват провокацией весьма разрушительных, неуправляемых процессов. Тем более, что глобальная карта актуальных региональных конфликтов — не одна картина маслом, а целая галерея сюжетов разных жанров. На волне внезапного вала самопровозглашаемых суверенитетов, явочным порядком обрушающего всю систему международных отношений, отсутствие рабочих договорных правил запросто сделает войну всех против всех апокалиптической явью.
Тот факт, что самопрезентация «новых наций» с претензиями на суверенитет не повсеместно проходит в острых формах, вроде бы означает, что все недовольные несчастливы по-своему. Что нет общего знаменателя проблем, и потому все случаи требуют индивидуального подхода с выработкой индивидуальных же «дорожных карт» и процедур, дабы не создавать опасных своей заразительностью прецедентов. На этом делает акцент Андрей Боген, когда предлагает регионализму отказаться от претензий на «метафизику», то есть, на универсальность подходов.
На самом деле это означает, что на сегодня нет единого языка описания. Общепринятого и как раз универсального регионалистского языка (ведь тезис о необходимости индивидуальных подходов к каждому кейсу тоже универсален!), сводящего пугающую глобальную стохастичность в единую повестку. А его нет потому, что на вооружение принята концепция, по умолчанию исключающая возможность описывать национально-государственную реальность в неприемлемых и разрушительных для нее смыслах. И чем меньше реальность соответствует концепции «территориально-целостных наций», тем хуже для реальности, растущей в этом прокрустовом ложе.
Регионалистский или национал-державный язык?
Все территориальные конфликты, внутренние или межгосударственные, имеют в основе вопрос о власти и принадлежности, на который противоборствующие стороны отвечают по-разному. «Крым / Эльзас / Казаманс / Гонконг — наш» означает, что «мы» здесь властны устанавливать угодные нам правила и выступать политическим субъектом, представляющим названный регион в отношениях с другими политическими субъектами. В парадигме «неделимых ооновских наций-государств» претендовать на эту роль могут только признанные государства, чьи права на обладание регионом уже закреплены принципом «нерушимости границ». То есть для Эльзаса столицей навсегда останется Париж, а хотите управлять своим Казамансом — проводите представителей своего племени в правительство Сенегала. Региональные сообщества называть свои регионы «нашими» прав не имеют — логика прокрустова ложа отказывает им в субъектности, безжалостно отсекая говорящие головы.
Проблемность взлома этой прокрустовой логики через националистический дискурс хорошо видна на примере Каталонии: «недонация» заведомо обречена проиграть в споре с нацией-«патроном», если со стороны последней нет доброй воли (заинтересованности или вынужденности) предоставить субнациональному региону независимость. В счастливом случае получения от метрополии согласия на отделение бывшая суб-недо-нация станет полноценной после международного признания. Но сам поиск правовых оснований для суверенизации в архаичном национальном дискурсе заводит и в другие тупики.
Неконструктивность осмысления региональной проблематики в «национальных» категориях проявляется и тогда, когда государство, добившееся независимости от метрополии, делает акцент на общенациональных интересах и по сути повторяет национальную политику, основанную на приспособлении региональных интересов — к национальным. Здесь можно упомянуть начавшийся в России процесс лишения национальных языков статуса обязательных в образовательных учреждениях национальных республик, вызвавший общественный раскол в некоторых из них (https://kazan.aif.ru/society/vopros_razdelivshiy_obshchestvo_v_chyom_sut_yazykovogo_konflikta_v_tatarstane). Можно упомянуть и актуализировавшийся в последнее время в Украине раскалывающий, по признанию президента Владимира Зеленского, украинское общество спор о дальнейшей судьбе региональных языков и государственного языка (https://www.newsru.com/world/10oct2019/zelenskymarathon.html#16).
Эксклюзивный язык «национального дискурса» исключает региональную проблематику как таковую. Само определение наций, объективно невозможное вне консенсуса, плодит камни преткновения на всяком пути к урегулированию региональных конфликтов. Независимо от того, идет ли речь о конфликтах этнокультурной, религиозной или цивилизационной природы, парадигма «наций-государств» клеймит «сепаратизмом» любую попытку эмансипации регионального сообщества от центральной власти, криминализируя ее сторонников как подрывателей правопорядка.
Но если «сепаратизм» в его криминализированной коннотации представляется проблемой общей при различных характеристиках конфликтов, то подходящий ко всем случаям язык описания позволил бы найти общий принцип их правового урегулирования.
Стоит отдать должное Коцюбинскому: он сумел предложить язык описания, дающий точку опоры и рычаг для переформатирования миропорядка на новых условиях. Которые выгодополучателям и адептам «вестфальской системы», конечно, не придутся по вкусу, так как упраздняют сформированное ею понятие суверенитета вместе со «священными» для нее принципами и кормовой базой национальных политических элит. Но которые при этом, что важно, не отменяют ценностей высокой политической культуры, положенных в основу просвещенческого стремления к прочному миру.
Пока мировой истеблишмент живет по законам Realpolitik, стоящим на страже интересов государств, а не людей, народы остаются в роли средств и «расходных материалов», если не объявляются преступными за причинение урона государственным интересам. Признавая права человека первичными и предшествующими любым групповым, мы отбираем у государств право навязывать людям и народам идентичность со всеми вытекающими. Свободно избранная человеком самоидентификация в регионалистском дискурсе создает государствообразующие сообщества нового типа. Если она не совпадает с названием ни одной из до сих пор признаваемых наций — тем хуже для наций: мы можем отказаться от этого этого термина, не вникая впредь в противоречия его примордиальных и конструктивистских определений.
Из всех возможных самоидентификаций нас, разумеется, прикладным образом интересуют лишь такие, которые обнаруживаются в проблематике региональных конфликтов или другим образом вступают в противоречие с существующей системой государств-наций. То есть сообщества филателистов, чайлдфри, поощряемых меньшинств или эльфов, при всем уважении к их групповым интересам и запросам, остаются за рамками темы. Но если о своей коллективной идентичности заявляет сообщество региональное, конфликтующее с политическим центром по поводу права на культурно-цивилизационную автономию, то в новой региональной парадигме мы имеем дело с регионацией.
Регионация в языке регионалистики — сообщество, обладающее консолидирующей культурно-исторической памятью, формирующееся посредством свободного самоопределения в пределах региона с локализованным центром, выделяющегося по ряду социально-экономических, природно-географических и цивилизационных критериев. Регионация является источником власти в пределах ее региона, обладает потенциальной международной правосубъектностью и правом делегирования власти. Регионация и регион — монады всех возможных государственно-правовых конструкций, по естественным свойствам неэкспансивные, обладающие полноценным политическим суверенитетом и способные вступать в любые отношения с соседними равноправными субъектами, включая образование политических и экономических союзов и конфедераций.
Доказывать «состоятельность» регионации не нужно — она признается реально существующей по факту самопрезентации, чего достаточно. Ни глубина исторических корней не имеет значения, ни наличие / отсутствие собственного уникального языка, ни конфессиональная юрисдикция, ни этнический состав, ни генетический профиль — нет признаков неполноценности заявившей о себе регионации.
Воспроизводство регионации не нужно поддерживать ни патриотическим воспитанием, ни мерами повышения рождаемости — монада либо есть, либо ее нет. В идеале насильственное поглощение монады более мощным соседом невозможно как неправовое, практически же оно бессмысленно для «больших» соседей, по определению состоящих из таких же монад, потенциально свободных от власти его центра. Целостность регионации не подтачивается враждебным влиянием и «сепаратизмом», за нее не нужно погибать — нет ничего трагического в образовании новых монад разделением или слиянием старых, а смена индивидом идентичности и места проживания — его личное дело.
Наделяя регионации безусловным правом на одностороннюю сецессию, регионалистика не подразумевает обязательности сецессий, а равно и не отменяет многорегиональных по составу государств. Принципиальное право на сецессию через гражданское волеизявление на региональном референдуме лишь создает условия для правового прекращения конфликтов, не имеющих разрешения в спектре ныне признанных подходов. Выход из тупиков замороженных конфликтов и непризнания для одних послужит окном возможностей для других и оставит равнодушными третьих, полностью довольных своим фактическим статусом. Быть суверенным государством, автономией, членом конфедерации или областью унитарного государства — с регионального уровня лучше видны практические преимущества каждого варианта в конкретных условиях, чем из далекой территориально или духовно столицы. Расширение степеней свободы благотворно уже тем, что снижает вероятность возникновения новых конфликтов превентивным снятием запретительных барьеров. Равенство прав регионов, заявленных или потенциальных — довольно благоприятное поле для договоренностей по интересам, даже с учетом иных односторонних преимуществ.
Разумеется, невозможно никаким способом решить абсолютно все насущные проблемы и превентивно обнулить грядущие. Язык и принципы регионалистики позволяют выработать правовые механизмы свободного и беспрепятственного самоопределения регионов, а не гарантируют излечения человечества от пороков, злонамеренности, заблуждений и ошибок. Потерь и жертв невозможно полностью избежать, но каждая возможность минимизировать их в какой-то одной сфере, в одном процессе заслуживает внимания, детального изучения и применения.
Без труда догадываясь, что предложенный регионалистский язык раньше доведет Коцюбинского до обвинений в зловредном подстрекательстве, чем интеллектуальную элиту — до понимания преимуществ предложенного подхода, считаю необходимым и желательным дискуссию продолжать, не устанавливая никаких временных ограничений.