Сетевое общество и региональная революция
Первоначально этот текст замышлялся как полемическая
рецензия на работу Даниила Коцюбинского «Регионализм как
новая вера, или От невроза философской деконструкции — к эйфории социального
синтеза». Однако в процессе написания он перерос в статью, где я
попытался суммировать некоторые собственные размышления о феномене
регионализма. Хотя к идеям Даниила (позволю себе называть его по имени,
поскольку знакомы, сотрудничаем и полемизируем уже более 15 лет) в этой статье
будет несколько важных обращений, которые, возможно, продемонстрируют читателю
существенную дискуссионность регионалистской темы в русскоязычном
исследовательском пространстве.
Прежде всего, я рад тому, что Даниил стал предпочитать более
широкий термин «регионализм» ранее употреблявшемуся им «сепаратизму» («Глобальный
сепаратизм — главный сюжет XXI века» — название его книги 2013
года). На мой взгляд, который был выражен и в наших тогдашних дискуссиях,
далеко не все движения, выступающие за региональное самоуправление, ставят
своей самоцелью отделение от той или иной страны. Регионализм — явление гораздо
более многомерное, и сводить его к сепаратизму плоско и некорректно. Здесь
самый яркий мировой пример — Швейцария, где отмечается парадокс: чем
больше свобод государство гарантирует регионам, тем большей является мотивация
регионов оставаться в составе этого государства.
Кроме того, с 2014 года, когда в России был принят закон,
вводящий уголовную ответственность «за призывы к нарушению территориальной
целостности РФ», он сделал рискованными не только политические заявления, но
даже академические дискуссии о сепаратизме (сецессионизме). Кстати, можно
отметить циничность принятия этого закона в стране, которая тогда сама
откровенно нарушила территориальную целостность соседнего государства,
аннексировав Крым. И в дальнейшем эти двойные стандарты продолжились — в Москве стали организовываться конференции сепаратистов из
других стран при том, что даже разговоры о «реальной федерации» в
России могли стать подсудными.
Тем не менее, регионализм остается глобальным трендом, и его
невозможно «запретить» цензурными законами. Но в вопросе об истоках этого
явления мы с Даниилом Коцюбинским несколько расходимся, хотя это расхождение не
составляет какой-то идейной противоположности, скорее это взгляд из разных
контекстов. Даниил в книге о «глобальном сепаратизме» прослеживает исторические
циклы молодежных революций, с моей точки зрения регионализм является
политическим и географическим отражением становления сетевого общества.
1. Регионы как
кластеры глобальной сети
С 80-х годов ХХ века, на фоне стремительного распространения новых
информационных технологий, теоретики заговорили о становлении феномена сетевого
общества. Горизонтальные сети коммуникаций охватывали весь мир, выходя из-под
национально-государственных ограничений. Появление интернета, казалось бы,
стало наглядной победой сетевых отношений над иерархическими «пирамидами»
прежней эпохи.
Теоретики тогда были довольно оптимистичны, видя в становлении сетевого
общества признак торжества гражданских свобод: «Власть информационных потоков преобладает
над потоками власти» (Мануэль Кастельс); «Сети формируют новую социальную реальность,
где всё решает многообразие различных сообществ, и потому авторитаризм более
невозможен» (Ян Ван Дейк).
Среди этих сетевых сообществ возникали и региональные, отражавшие
глобальные политические трансформации тех лет. Разумеется, движения за
самоуправление различных территорий существовали всегда, но у «нового»
регионализма есть кардинальное отличие от «старого», присущего «досетевой
эпохе». По мнению шведского исследователя Бьорна Хеттне, «новый регионализм»
ставит своей целью не какую-то архаичную изоляцию, как бывало в движениях
прошлого, но напротив — максимальное включение в международные связи. Регионы
становятся узлами глобальной сети, причем сама эта сеть функционирует как раз в
силу их многообразия, непохожести друг на друга. Именно это создает основу для
их взаимных интересов.
Новый регионализм,
по существу, являет собой географическую проекцию сетевого общества. Но подобно тому,
как само это общество еще только появлялось, и его принципы возникали «в
реальном времени», термин «регион» также до сих пор не обрел своего единого
научного определения. Многие исследователи предлагают самые различные варианты,
связанные с историей, культурой, географией, политикой, экономикой и т.д.
Термин
«регион» может показаться «слишком абстрактным» на фоне привычных определений
(страна, государство и т.д.), но именно он стал общим инструментом
пространственных исследований. Этим термином оперируют в самом разном масштабе,
называя так то часть какой-то страны, то объединения нескольких стран
(макрорегионы).
Эта
многозначность напоминает кластер в
программировании, где так именуется и единица хранения данных, и группа
взаимосвязанных серверов. Такая терминологическая универсализация характерна
для перехода от аналоговых к цифровым системам. И в мировой политике она
открывает новый язык.
Регионы фактически становятся субъектами «нового конструктивизма». Уже
упомянутый Бьорн Хеттне выделяет пять стадий
возрастания их субъектности:
1. Территориальное оформление особого регионального
пространства.
2. Возникновение регионального сознания, присущего его
жителям.
3. Формирование культурной идентичности региона.
4. Складывание регионального сообщества.
5. Политическая институционализация региона.
Автор этих строк сам пытался синтезировать темы сетевого
общества и регионализма в своей книге «RUтопия», вышедшей 15 лет назад. Правда, это
было слишком вольное и «междисциплинарное» сочинение, чтобы считаться научным
исследованием. И тогда в контексте сетевого регионализма меня особенно
интересовал феномен «виртуальных государств», активно появлявшихся на заре
интернета. Увы, многие из них так и остались сугубо виртуальными…
Тем не менее, феномен «нового регионализма» стал вполне
реальным, например, в ЕС. Сам Евросоюз можно определить как макрорегион, в
котором регионы разных стран устанавливают прямые сетевые связи между собой.
Наглядным примером можно назвать партию (точнее, блок 36 региональных партий
стран ЕС) «Европейский Свободный Альянс», 7 представителей которой являются
депутатами Европарламента. Альянс критично настроен по отношению
к крупным унитарным государствам, но при этом поддерживает
евроинтеграцию, требуя переформатирования ЕС в «Европу народов
и регионов».
Исполнительный директор этой партии Гюнтер Даувен так ответил на
мой вопрос о причинах роста регионалистских настроений в Европе: «Мы хотим жить в реально
демократическом обществе, где граждане имеют средства контроля над властью.
И в этом причина развития регионализма — люди хотят, чтобы
избираемая ими власть была им более близка, более децентрализована, более
прозрачна… Отсюда же следует и важность региональных идентичностей,
локальных культур и языков».
Разумеется, меньший масштаб многих регионов по сравнению с
крупными государствами еще сам по себе не гарантирует более высокого уровня
демократии. Однако он создает предпосылки для этого, обеспечивая гораздо большую близость граждан и власти по
сравнению с многоэтажными бюрократическими «пирамидами» крупных стран,
отчужденными от конкретного избирателя.
Регионализм как феномен сетевого общества стремится к
максимально прозрачной и прямой демократии. Универсальным термином «регион»
можно определить и какую-то небольшую страну, обладающую яркой субъектностью. И
здесь весьма показателен пример Эстонии — первой в мире страны, создавшей
систему выборов через интернет. Кроме того, по рейтингу Freedom House Эстония сегодня делит с Исландией первое место в мире по свободе слова в интернете.
Это довольно резкий контраст с абсурдом «великой России», где присуждаются
реальные тюремные сроки за комментарии и картинки в соцсетях.
Интересно отметить, что большинство протестных выступлений в
нынешней России (социальных, экологических и т.д.) имеют подчеркнуто
региональный характер. Их лозунги в защиту тех или иных локальных интересов
более привлекательны для публики, чем какие-то «общероссийские». И в этом также
проявляется глобальный регионалистский тренд.
Взаимосвязь сетевого общества с регионализмом в России даже
неизбежна, поскольку движения за самоуправление разных регионов
сегодня могут существовать только как группы в социальных сетях. В отличие от
ЕС, региональные партии в России запрещены и не могут выдвигать своих кандидатов
на выборах.
Идея региона как «дома» для его жителей у Даниила Коцюбинского довольно образна и
убедительна. И сочетание его базовых качеств отмечено весьма точно: «Регион — это первичный международный «атом», расщепление которого в
большинстве случаев и невозможно, и ненужно…В то же время и «расширение» региона так же немыслимо, как
расширение человека за пределы его собственного тела».
Такой «региональный дом» — и есть равноправный кластер
глобальной сети. Однако у Даниила далее следуют рассуждения об «односторонней сецессии», которую он
называет одним из «ключевых понятий». Она выглядит у него едва ли не самоцелью
для «региональных домов», что вводит в некоторое недоумение. Поскольку регионы
как кластеры формируются и существуют именно в составе этой сети, и взаимосвязи
с другими кластерами им жизненно необходимы.
Но конечно, если сеть утрачивает свои базовые
характеристики, тогда и кластеры меняют свою природу. В книге «Interregnum.
100 вопросов и ответов о регионализме», вышедшей в 2012 году,
решение этой дилеммы мне виделось так: «Если регион оказывается равноправным субъектом в
(кон)федеративной сети других регионов — ему
нет никакого смысла от них «отделяться». Если же «государственный центр»
сознательно низводит все регионы до уровня безликих и бесправных «провинций»
— только тогда регионализм превращается в
сепаратизм».
2. Когда возникнет
«Европа ста флагов»? (диалектика глокализации)
Глобализацию часто принято представлять как процесс мировой
универсализации, хотя географическая дифференциация в «глобальном мире» не
только сохраняется, но даже возрастает. Для описания этого синтеза еще в 1980-е
годы возник интересный неологизм «глокализация». Как утверждает шотландский
социолог Роланд Робертсон, глобальные интересы и локальные идентичности не
противоречат друг другу, но являются взаимодополняющими. Мировые корпорации
повсеместно локализуют свою продукцию, адаптируя ее к специфике различных
культур, а локальные производители стремятся глобально популяризировать свои
бренды.
В сфере мировой политики этот процесс проявляется как
взаимодействие макро- и микрорегионов, в ходе которого статус прежних главных
политических субъектов — государств — неуклонно снижается. Выше мы привели
пример региональных партий стран ЕС, представители которых избираются в
Европейский парламент. Может кому-то показаться парадоксом, но именно регионалисты (например, шотландские и каталонские) выступают
активными сторонниками единства Евросоюза, тогда как в крупных
странах с имперской историей часто побеждают евроскептические настроения.
Пример с «брекзитом» хорошо известен, лидер французского Национального фронта
Марин Ле Пен также высказывает идеи «фрекзита».
Бретонский регионалист Ян Фуэре еще в 1968 году написал
книгу «Европа ста флагов», в которой предлагал строить будущий Евросоюз как
федерацию самоуправляемых регионов. Они все заинтересованы в экономическом
взаимодействии, а роль «центра» должна быть сведена лишь к обеспечению общих
правовых норм. Однако этот проект тогда показался «слишком радикальным», и ЕС
пока остается союзом государств с их бюрократическим централизмом и фактическим
продолжением имперской политики.
Показательны жесткие репрессии в Испании против сторонников
каталонской независимости и запрет им провести мирный референдум, хотя из ЕС
как такового каталонцы вовсе не собираются выходить, но желают состоять в нем
как самостоятельная республика. Однако общеевропейские институты не
поддерживают появление новой страны, что выглядит печальной исторической
иронией, поскольку практически все
страны ЕС в свое время были созданы именно «сепаратистами». Вероятно, в
Брюсселе полагают, что европейская история уже закончилась?
Это иногда объясняют опасениями «европейской
дестабилизации», но фактически сами ее подготавливают. Если проевропейски
настроенные регионалисты будут подавляться, в ЕС останутся доминировать крупные
страны, которые считают свою имперскую историю важнее общеевропейской (как
Великобритания). И возможный распад Евросоюза может прийти совсем не от
регионалистов, а наоборот — от консервативных сторонников сохранения крупных
государств с их неизжитыми имперскими амбициями.
Очевидно, международное право нуждается в существенном
продвижении, и предлагаемая Даниилом Коцюбинским Декларация
прав регионов выглядит весьма перспективной. Также представляется
довольно актуальным проект украинского публициста Андрiя Третяка — о
том, как можно было бы решить известную коллизию между «правом наций на самоопределение»
и «принципом нерушимости границ»:
«Во-первых, это замена
термина «Самоопределение наций», который вызывает массу разночтений, на более
конкретный — «Самоопределение территорий». Понятно же, что самоопределяться все
равно будут люди, там проживающие, зато мы избежим спекуляций на тему, кому
такое право жаловать, а кого лишать, кто нация, а кто нет. У всех есть такое
право и всё!
А чтобы вновь
введенный принцип Самоопределения территорий не шел вразрез с Принципом
нерушимости границ, нужно и последний заменить на «Принцип неприкосновенности
границ извне». Изнутри государства не должны представлять собой клетку (пусть и
золотую), препятствующую своим территориям самоопределяться. Но при этом
неприкосновенность границ государства извне должна соблюдаться действительно
свято и поддерживаться всей мощью международного права, вплоть до мгновенного
введения войск ООН — а не той вялотекущей «санкционной» политикой, которую мы
наблюдаем в случае агрессии РФ против Украины».
3. Регионации и вирус
этнократии
Для обозначения региональной субъектности Даниил Коцюбинский
вводит интересный термин «регионация». Такие неологизмы (как и уже
упомянутая глокализация) являются
признаком наступления новой политической эпохи.
Однако с восприятием этого термина на постсоветском
пространстве могут возникнуть определенные проблемы. Дело в том, что в отличие
от международного термина nation,
который означает гражданское сообщество, жители бывшего СССР зачастую отождествляют
нацию с «национальностью» из советских паспортов. И это приводит к расхожему
сужению «национальной» темы до этнической.
Хотя этническая проблематика в современной России довольно
остра и, безусловно, нуждается в своем регионалистском истолковании. Недавний
акт публичного самосожжения удмуртского ученого Альберта Разинастал радикальным протестом против неоимперской политики подавления
государственных языков в республиках РФ.
Тем не менее, многим российским, да и мировым аналитикам до
сих пор свойственно трактовать протестные движения в республиках как
«националистические», а не регионалистские. В этом проявляется недопонимание
феномена регионализма как такового, в котором борьба за гражданское
самоуправление региона и за его культурную идентичность не противоречат друг
другу, но органично сочетаются.
Известный американский специалист по региональным и
религиозным вопросам в Евразии Пол Гобл справедливо замечает:«Некоторые аналитики ведут себя так же,
как и старые генералы, которые готовятся к прошедшей войне и считают, что будущее
будет таким же, как прошлое. Советский Союз развалился по этническим границам,
и они полагают, что Российская Федерация пойдет по тому же пути. Это ошибка —
поскольку нерусские народы составляют гораздо меньшую часть населения
Российской Федерации, чем они составляли в СССР. А регионы — даже пока только
представляемые в политическом воображении их жителей — вполне могут стать
реальными игроками. Иными словами, Сибирь важнее Чечни».
Действительно, в отличие от СССР, население всех 22
республик РФ составляет лишь около 18% от общероссийского. Поэтому трудно предполагать,
что национальные республики станут основной силой в процессе деимпериализации
России. Скорее здесь необходим сложный «евроамериканский»
синтез — сочетание опыта европейских регионов и американского
федерализма.
Казанский историк Марк Шишкин утверждает:«Альтернативы, предлагаемые со стороны
русского и татарского этнонационализма, не способны решить национальный
вопрос в Татарстане. Любая модель этнической государственности («губерния в
составе государства русских» или «государство татар») в условиях Татарстана
приведет к дискриминации значительных групп населения и может вылиться в
открытый конфликт. Напротив, в центре внимания регионалистов находится
территориальная солидарность, происходящая из соседства, личной
взаимосвязанности и общего пространства».
Он же однажды в блоге приводил печальную историю, как «вирус
этнократии» разрушает местные сообщества, пытающиеся продвигать интересы
республики в целом. Если в таких сообществах оказываются люди
этнонационалистического мышления, эти общественно-культурные проекты вскоре
срываются. И в этом вполне можно увидеть сознательную стратегию властей,
нацеленную на блокирование регионалистских инициатив. Та же стратегия
проявляется и в нередкой практике назначения Кремлем главами республик
формальных представителей их «титульных народов», но которые принадлежат к
федеральной номенклатуре и зачастую не имеют никакого биографического отношения
к данному региону.
Региональная культурная идентичность редко сводится к
какому-то одному этносу. Интересно замечаниекарельского писателя и публициста Андрея Туоми: «Численность этнических карел в республике сегодня очень невелика.
Большинство населения Карелии — это представители славянских народов, прежде
всего, русские, белорусы и украинцы. Но даже при подавляющей численности
русского населения республики, это далеко не те русские, которые проживают на
русской равнине, за Уралом или в западных областях РФ. Это далеко не те
белорусы, которые сегодня проживают в суверенном одноименном государстве. И
далеко не те украинцы… Смешение этих культур и кровей в современной Карелии
настолько глубоко, что впору говорить о возникновении новой общности людей — граждан Карелии. Впрочем, в республике
давно стала расхожей формулировка, в которой жители Карелии, независимо от
национальности, называют себя карелами. Собственно говоря, так же их называют и
за пределами республики».
Есть расхожий стереотип, который, как ни странно,
разделяется даже политическими оппонентами — будто бы нерусские народы России
«против империи», а русские «за». В той же Карелии можно наблюдать его
любопытные опровержения, когда некоторые деятели карельского и финского
происхождения выступают со сталинистских позиций, тогда как среди русских
жителей немало сторонников республиканского суверенитета.
Сторонников имперской доктрины «русского мира» и вроде бы
оппонирующих им этнократов в российских республиках объединяет согласие с
пропагандистским мифом о том, будто русские являют собой «единый народ». Но в
реальности, несмотря на единый язык, русские скорее являются множеством
«регионаций», используя термин Даниила Коцюбинского. Это подтверждают
независимые социологические опросы в различных регионах, жители которых требуют
дать им права «как
у штатов в США». Если проводить глобальные параллели, то жителей
Кёнигберга и Владивостока можно уподобить канадцам и новозеландцам. Да, они
говорят на одном языке, но восприятие окружающего пространства и культурное
соседство у них совершенно различное. Конечно, пока еще действует унифицирующая
имперская пропаганда, они могут производить впечатление «одинаковых». Но с ее
крушением региональные различия станут очевидны.
Представители нерусских народов в России часто и справедливо
говорят о русификации их республик. Однако очень большая ошибка полагать, будто
от этой русификации что-то выигрывают сами русские. В действительности,
русификация является инструментом империи, предназначенным для удобства
управления «провинциями». А традиционные славянские языки различных «провинций»
подавляются не менее, чем тюркские или финно-угорские, но фактически даже
более. Поморский, донской и сибирско-старожильческий языки практически
уничтожены «унифицированным по московской норме русским» и не имеют вообще
никакого правового статуса, подобного региональным языкам в Европе, — отмечает филолог Ярослав Золотарёв.
В качестве противовеса неоимперской политике Кремля по
ликвидации республиканских языков в сфере образования национальные общественные
деятели создали в 2018 году Демократической конгресс народов России. Его
участники делают много заявлений о «необходимости сохранения федерализма»,
однако с очевидностью трактуют этот термин сугубо по-советски, где «федерализм»
означал не равноправие всех регионов, но лишь некоторые формальные преференции
«национальным республикам». Но саму централистскую природу государства такой
«федерализм» сомнению не подвергает. Показательно, что лидеры ДКНР призывают
внести поправки в федеральные законы об образовании вместо того, чтобы
разрабатывать собственные республиканские законы, как это делается в реальных
федерациях, типа ФРГ, где школьные образовательные программы составляются на
уровне самих земель.
Но, видимо, подобные инициативы в нынешней России считаются
«слишком радикальными». Они чреваты прямыми политическими репрессиями — как
произошло в Башкирии, где общественного деятеля Айрата Дильмухаметова судят за…«призывы
к федерализму».
Хотя опыт реального федерализма в российских республиках все
же существует — но исторически очень краткий. В 1990 году, вслед за российской,
все эти республики приняли собственные Декларации о государственном
суверенитете. Эти документы не были сецессионистскими — напротив, в них
заявлялось стремление построить «новую Россию» как реальную федерацию на
основах субсидиарности, где республики обладают всей полнотой государственной
власти, в добровольном и договорном порядке делегируя центру лишь отдельные
полномочия. Во всех этих Декларациях также утверждалось правовое равенство
народов и языков. Однако «новая Россия» быстро эволюционировала в ремейк
«старой империи», где республики перестали быть политическими субъектами.
4. Отложенная
современность
Главным символическим определением путинской эпохи стала
«вертикаль власти», которая семантически абсолютно противоречит идее сетевого
общества.
Существует весьма расхожее заблуждение, будто эту
«вертикаль» начал выстраивать Путин, а до этого в России была «федерация». В
реальности же, постсоветская Россия изначально строилась как централизованная
империя. Это наглядно демонстрирует ее первый государствоучреждающий документ — Федеративный договор 1992 года. Если классическая
мировая федерация — США — начинались как прямой договор бывших колоний, которые
впоследствии сформировали федеральное правительство и делегировали ему часть
своих полномочий, то в России наоборот — главным субъектом «Федеративного
договора» оказался «центр», который сам делегировал часть своих полномочий
«колониям». Показательно, что этот договор подписывали между собой не субъекты
РФ напрямую, но они все вместе — с «федеральным центром». И более того, этот
договор утвердил заведомое неравноправие «субъектов федерации» — республики
получали в ней существенно больше прав и полномочий, чем области и края.
Любопытно отметить, что по правовому качеству российский
Федеративный договор уступал несостоявшемуся проекту горбачевской Конфедерации (ноябрь 1991) — там, во всяком
случае, четко прописывалось равноправие ее субъектов. И кроме того, проект
Конфедерации прямо ссылался на Всеобщую декларацию прав человека, а в
российском Федеративном договоре такой ссылки уже не было. Однако авторы проекта
Конфедерации все же сохраняли ее столицу в Москве, что для большинства
тогдашних союзных республик было уже неприемлемо.
Реализовать идею сетевого общества в новых макрорегиональных
формах сразу не удалось. И сегодня вроде бы наблюдается некоторое «историческое
отступление» этой идеи и реставрация авторитарно-иерархического мышления
прежних эпох. Пришествие во власть «гостей из прошлого» происходит даже в
странах, которые считались самыми прогрессивными…
Однако это глобальное «восстановление вертикалей», несмотря
на то, что зачастую оборачивается ростом авторитаризма, исторически очень
хрупко по сравнению с сетевыми системами. Сети основаны на гибких
взаимодействиях — и если какой-то узел выходит из строя, система продолжает
работать помимо него и самонастраивается. А выпадение из иерархической
«вертикали» какого-нибудь «краеугольного камня» обрушивает ее полностью.
Конечно, интенсивное развитие сетевых информационных
технологий не приводит к появлению новых форм общественной организации
«автоматически». Но в любом случае, здесь с долей иронии можно вспомнить
марксистскую максиму о возникающем противоречии между производительными силами
и производственными отношениями. Российские власти, пытающиеся бороться с
сайтами и мессенджерами путем типично советских цензурных запретов и закона о
«суверенном рунете», демонстрируют свое абсолютное непонимание принципов
глобальной сетевой эпохи.
Впрочем, их отсталость не следует преувеличивать. Имперский
режим активно использует новые информационные технологии в своих интересах, так
что можно даже говорить о некоторой инверсии сетевого общества, которое
ставится на службу «вертикали». Кибератаки, «фабрики троллей», наконец, астротурфинг как медийное создание «искусственной
реальности» — этими технологиями режим вполне владеет. Продолжая историческую
параллель, если теоретиков сетевого общества можно уподобить идеалистическим
социалистам начала ХХ века, мечтавшим о свободе, то российский «информационный
спецназ» сегодняшнего дня — это аналог сталинской пропаганды.
Подобную же инверсию имперская власть стремится провести и с
регионализмом, активно играя на его поле и пытаясь использовать этот глобальный
тренд в своих интересах, только создавая ему «альтернативную» трактовку. К сожалению, Даниил
Коцюбинский, несмотря на свой исследовательский опыт, зачастую не распознает
этих двойных стандартов, и таким образом сам фактически оказывается жертвой и
проводником имперской пропаганды. Например, он считает Крым и Каталонию
однопорядковыми феноменами «регионального самоопределения», не замечая их принципиально
разной природы. Если Каталония (и Шотландия) стремятся стать суверенными
европейскими субъектами, а не присоединяться ни к какому другому государству,
то в случае Крыма состоялась типично имперская аннексия, хотя и под
регионалистскими лозунгами.
Коцюбинский отстаивает право регионов на суверенитет и
самоопределение, однако самоопределение как присоединение к другому государству
не делает регион суверенным, но означает лишь смену внешнего суверена.
Ирредентизм — это не «форма регионализма», но его противоположность, поскольку
ликвидирует региональную субъектность и делегирует ее некоему внешнему
«центру». Полезно вспомнить, что ирредентистский пророссийский блок «Русское
единство» нынешнего главы Крыма Сергея Аксёнова на парламентских выборах 2010
года в этой автономной республике взял всего 4% голосов. (Кстати, в качестве
замечания на полях — оказывается, в унитарной Украине вполне могли существовать
региональные партии и блоки, в отличие от РФ). Результат «референдума» 2014
года с 97% голосов за присоединение к России объясним только прямым военным
вмешательством и массированной пропагандой. Если Даниил Коцюбинский считает эту
цифру адекватным показателем волеизъявления крымчан, он, по логике вещей,
должен считать легитимным и другой исторический референдум — об аншлюсе Австрии
Третьим рейхом в 1938 году, когда за это проголосовало вообще 99,75%
австрийцев. Это ведь тоже было «самоопределение», Даниил?
Двойные стандарты российской власти также очень наглядно
проявились в требованиях «федерализации» Украины, при том, что в самой России
федерализм напрочь ликвидирован, несмотря на официальное название государства.
Преодолеть эту имперскую инверсию федерализма возможно только путем
регионализации самой России. Однако этого опасается не только власть, но и
российская оппозиция, которая преимущественно мыслит теми же
имперско-централистскими категориями, мечтая лишь о том, чтобы в московском
Кремле появился «либеральный царь». Неужели наглядная историческая эволюция
Ельцина ничему их не научила? И не пришло понимание того, что имперская колея
просто идет по кругу?
Кстати, Даниил Коцюбинский еще в 2010 году составил любопытную и остроумную подборку высказываний
«лидеров российской оппозиции», где они хором запугивают общество «развалом
страны».
Еще одна такая популярная «пугалка» в этой среде,
распространившаяся в последние годы — мол, в случае «развала страны» повсюду
возникнут ужасные бандитские «ДНР». Хотя в действительности вся эта
«Новороссия», а также пророссийские режимы в Приднестровье, Абхазии и Южной
Осетии создавались именно Кремлем для удержания своего имперского влияния на
постсоветском пространстве. Но в случае краха Кремля эти псевдорегионалистские
образования рухнут вслед за ним, поскольку больше никто не будет их вооружать и
финансировать. Построссийские республики будет заинтересованы в совсем ином — в
международном признании, поэтому в них неизбежно становление института
свободных выборов и вообще, обеспечение гражданских прав и свобод.
Каким именно будет формат межрегиональных связей в реально
постимперской ситуации — сегодня предрешать бессмысленно. Это решится в
процессе их прямых взаимных переговоров. Новая федерация, конфедерация или
несколько таких макрорегионов, или просто независимые республики — это даже не
столь важно. Главное — чтобы утвердился сам по себе договорный принцип
межрегиональных отношений, как между взаимосвязанными кластерами сети.
Показательно, что нынешняя «вертикаль» особенно опасается именно этого
принципа. «Российское государство
построено не по договорному типу», — заявляет деятель кремлевской администрации Сергей Кириенко, видимо, не осознавая, что
тем самым отрицает Российскую Федерацию как таковую.
Однако для договоренности необходимы, конечно, прежде всего
ее субъекты. Разумеется, нынешние колониальные администрации в разных регионах
ими не являются. Но возникновение этой субъектности и станет региональной
революцией. Как именно она произойдет — вновь не будем предугадывать. Но сеть
однажды включится, а это бывает неожиданно. Как в эпоху ранней Перестройки
появилось множество новых лиц, хотя на излете позднего совка казалось, что
«никого нет»…
Именно сетевые межрегиональные отношения способны
ликвидировать на этих пространствах империю в принципе. Но именно поэтому
«односторонняя сецессия», которую Даниил Коцюбинский проповедует едва ли не как
панацею для регионов, представляется довольно рискованным рецептом. Просто у
нас уже есть исторический урок — односторонняя сецессия большинства союзных
республик в 1991 году не уничтожила империю, но напротив — пробудила у ее
остатка в лице РФ сильнейший великодержавный ресентимент, гораздо более опасный
для окружающего мира, чем был перестроечный СССР.
Вопрос, вокруг чего могли бы объединиться постимперские
регионы, представляется бессмысленным, поскольку ризоматическая природа сети
вообще исключает понятие какого бы то ни было всеобщего «центра». Конечно, для
российского сознания с его многовековой имперской традицией это осознать
трудно. Но регионализм включает не российское, а построссийское сознание,
основанное на прямых взаимных интересах различных регионов. Это не
«антицентрализм», но скорее полицентризм,
построенный на взаимодействии множества автономных и суверенных субъектов. Регионализм скорее «антиперифериен» и «антипровинциален» в
том смысле, что он побуждает все регионы становиться равноправными «центрами»
сети.
В сегодняшней России не случаен
культ прошлого, поскольку империя осознаёт — будущего
у нее нет. Однако и в различных регионалистских движениях также очень популярен
пассеистский дискурс, изучение и культивирование своей «доимперской» истории. И
иногда действительно кажется, будто история уже кончилась, если даже идейные
оппоненты ведут только споры о прошлом… Тем не менее, есть такой парадокс
(который уже проявился на конференции «Какая
федерация нам нужна?» в 2013 году)
— как только представители различных регионов
вступают в прямой диалог, они вскоре начинают обсуждать проекты будущего. Этот
феномен очень показателен и перспективен.