Завершённый ресентимент, или Терминатор в колее
Григорий Тульчинский д.филос.н., профессор НИУ «Высшая школа экономики»–Санкт-Петербург
Маятник российской истории и завершённый ресентимент
В конце горбачёвской «перестройки», в ходе последовавших реформ начался[1], а с распадом СССР усилился запрос на «сильную руку», получивший воплощение в последующие два десятилетия. Российской политической истории с древнейших времён до наших дней характерны повторяющиеся смены жёсткого авторитаризма — его послаблениями, завершающиеся «смутами», за которыми неизменно следует реставрация режима жесткой вертикали власти. Об этом историки пишут на протяжении уже почти столетия, как минимум, с 1930-х гг.[2]
Осмысление этой «циклотимической» динамики отечественной истории породило обширную литературу, посвященную «особому пути» России, проблеме «колеи», предопределяющей её развитие. Было предложено несколько развёрнутых интерпретаций указанной «колеи». У А.С. Ахиезера[3] речь идёт об инверсии кратких периодов реформ и длительных стабилизаций при отсутствии условий для срединного пути, медиации, сглаживающей колебания, в идеале ведущей к линейному развитию. Ряд авторов пишут о самовоспроизводящейся российской «матрице», попытки реформирования которой приводят к ее новой реинкарнации. Природа этой матрицы у некоторых исследователей носит политический характер: «русская система» (Ю.С. Пивоваров и А.И. Фурсов)[4], «опричнина–земщина» (Ю.С. Пивоваров)[5]; Московия как наследие Орды — версия неправовой силовой цивилизации (А.П. Заостровцев)[6]. С.Г. Кордонским (а также Заостровцевым) была предложена экономическая трактовка «матрицы»: система кормлений, власти=собственности[7]. С.А. Никольский рассмотрел указанный феномен как систему культурально-ментальных «констант» империи, самодержавия, православия и власти/народа как собственности/бессобственности[8].
В недавно опубликованной на сайте «Либеральной миссии» Д.А. Коцюбинским работе «Структура завершённого ресентимента (на примере российской истории)»: Часть I; Часть II; Часть III; Часть IV, — была предложена модель, объясняющая механизм порождения «матрицы», воспроизводящий российскую «колею»[9]. Что особенно важно — эта модель не сводится к экономическим или политическим факторам. В ней действует более глубокий порождающий механизм, восходящий к «человеческому, слишком человеческому» материалу: психологическим переживаниям, которые лежат в основе любого смыслообразования, воплощаемого в ценностях и нормах социально-культурных практик, в социальных институтах, определяющих форматы жизни социума. И политика, и экономика формируются и развиваются не сами по себе, а в поступках и поведении конкретных людей и сообществ, действующих, руководствуясь какими-то представлениями, мотивационными установками, воплощая в действительности определенную смысловую картину мира, видя в ней своё место в этом мире и отношения себя с другими людьми.
В качестве исходной Д. Коцюбинский берет привлекающую в последнее время пристальное внимание идею ресентимента. При этом речь идет не просто о следовании публицистической моде.
В I-й части работы Коцюбинский обстоятельно рассматривает этимологию термина, развитие понятия ресентимента в философии Нового времени в работах С. Кьеркегора, Ф. Ницше, М. Шелера, в работах философов и социологов ХХ века (М. Вебер, А. Камю, Ж. Делёз, Р. Жирар, Б. Мельтцер и Г. Мусолф, М. Юр).
Часть II посвящена осмыслению российского ресентимента в работах современных политических философов, политологов и историков: Л. Гринфельд, О. Малиновой, С. Морозова, Г. Конникова.
В III части, по итогам такого детального аналитического обзора, сделанного в максимально широком горизонте, предлагается концепция, обобщающая эти подходы.
Концепция эта восходит к впервые предложенному С. Кьеркегором и М. Шелером различению фонового (нормального) и патологического ресентимента.
В первом случае речь идет о естественной зависти к успешным и сильным конкурентам, реакции на насилие, притеснение, выражаемой в апелляции к правовой и нравственной справедливости, в стремлении к её восстановлению.
Во втором — о подавлении таких естественных реакций, отсутствии правовых и нравственных возможностей их реализации. Такое «бессилие справедливости» порождает, согласно С. Кьеркегору, ресентимент как стремление к «выравниванию» выделяющихся успешных. М. Шелер пишет о «конститутивном ресентименте», которые возникает не как реакция на реальные притеснения и угнетения, но вследствие компелкса неполноценности ресентиментного субъекта и зачастую обрушивается своими негативными рефлексиями на тех, кто просто более успешен и счастлив, чем человек ресентимента (разумеется, по мнению, «совершенно незаслуженно). По сути о том же самом говорит и Ф. Ницше, описывая феномен извращённой «рабской морали» (Ф. Ницше), когда стабильная зависимость слабого («раба») от сильного («господина») порождает у первого рефлексию воображаемого морального превосходства над вторым. Такая мораль подпитывает жажду мести как обращения (перевертывания) господства, позволяющего «рабу» обернуть свои прежние вынужденные «терпеливость и доброту» — жестокостью и бессердечием по отношению к экс–господину. Формат страстного ожидания мести формирует у «раба» извращённую модель счастья, которое видится ему как несчастье другого. В недрах общества, поражённого паталогическим ресентиментом, все завидуют всем, пребывая в бесконечных поисках виновных в собственных проблемах и неудачах. При этом никто не имеет гарантии от произвола, поскольку в таком обществе нет справедливого суда, а есть лишь произвол и насилие.
В эту теорию Коцюбинский вносит важное уточнение, предлагая разделить патологический ресентимент на два вида: незавершённый (условно: европейский) и завершённый (российский). Последний обладает особой структурой, также подробно проанализированной (частично об этом будет сказано ниже).
Незавершённый ресентимент (даже когда речь идёт о его патологических формах) нацелен на реальный объект зависти/ненависти а не на его воображённого «заместителя». Этот ресментимент не развивается по законам «стокгольмского синдрома» и не предполагает идентификации реально (т.е. физически) угнетённых — со своими реальными (а не воображаемыми), угнетателями («физическими господами»). Незавершённый ресентимент, как правило, питают реальные социальные конфликты, которые могут разрешиться в политической конкуренции, в работе профсоюзов, движений за эмансипацию, деколонизацию и т.д.
Завершённый ресентимент — в силу отсутствия гражданских и политических инструментов разрешения ресентиментных проявлений, становящихся в итоге не просто патологическими, но институционально-патологическими, — задаёт неординарную систему общественных отношений на всех уровнях социума.
Завершённый ресентимент распадается на внутренний и внешний.
Внутри общества у подавляемой самодержавной властью основной массы населения ресентимент адресуется нелегитимному в её глазах политическому классу — элите, представители которой, уничижительно относясь к «низам», сами полностью зависимы от произвола (милости или опалы) самодержавного правителя и его ближнего круга.
В свою очередь, ресентимент самого самодержавного правителя адресован вовне — это не только зависть-ненависть к экономически, политически и технологически более успешным зарубежным странам, но и обвинение их в своих неудачах и промахах, сочетаемое с притязанием на равное с ними влияние на мировую политику, на достижение превосходства над ними и признание ими этого превосходства. Этот внешний ресентимент транслируется элитам и «низам» как смысловая картина мира, обеспечивающая консолидацию социума и легитимность власти. Общество заершённого ресентимента испытывает те же внешние ресентиментные переживания, что и самодержавный правитель. Именно эта структура завершённого ресентимента, в основе которого — перенос социумом своих ресентиментных переживаний с реального, внутреннего «физического господина» — на виртуального внешнего «морального господина», кажущегося незаслуженно успешным, — лежит в основе бесконечных догоняющих (а именно, догоняющих Запад) циклов российской истории.
Одним словом, ressentiment, явившийся в Европе предметом осмысления в контексте общественной морали, защищённой «стенами» правовой цивилизации, в России существовал в совершенно ином контексте: самодержавно-беспредельной институциональной политической практики.
Четвёртая часть рассматриваемой работы посвящена анализу примеров российской истории, иллюстрирующих заявленную модель.
Таким образом, Коцюбинскому удалось не только предложить уточнённую концептуализацию ресентимента, но и, связав ее с российским опытом, показать — как эта модель работает, как, зародившись с началом российской государственности, ресентимент приобретал все более конститутивные формы, с каждым витком колебательного контура всё более совершенствуя их, воплощая «матрицу» и «колею», придавая той и другой всё более рельефные и отчетливые очертания.
С этих позиций отмеченные выше подходы и недавние осмысления советского опыта предстают различными измерениями российского завершённого ресентимента.[10] Так, подробно и достоверно описанная Д.Я. Травиным погоня за разнопрофильным дефицитом (товарным, услуговым, жизненно необходимым и престижным), характерная для общества «развитого социализма»[11] предстаёт убедительным описанием феноменологии и практики советского этапа в развитии цивилизации завершённого ресентимента, о которой пишет Коцюбинский.
Российская история — не просто стремление к экспансии, господству, власти (что поддаётся рациональным интерпретациям). Это а именно с трудом вытаскиваемая из не проговорённого подсознания макро-мотивация жертвенности/насилия = «освобождения» референтного Другого. А именно, Европы. Но не ради Европы, а ради собственной Исторической Победы (своего «лагеря»), которую хочется повторить.
По этой же цивилизационной модели выстроена вся ментальность, вплоть до микро-личностного её уровня: кухонные пьяные разговоры, переходы требований от понимания к уважению, стремление к «диалогу» равных, необходимость для самоутверждения и самореализации обязательного признания со стороны «Другого». Ох, неспроста так популярны у нас М.М. Бахтин, В.С. Библер, М. Бубер, Э. Голосовкер, Э. Левинас… (Как неспроста и встречный европейский интерес к творчеству Ф.М. Достоевского с его «подпольным человеком», и фрейдистские метафоры Европы как сознания России, а России — как подсознания Европы).
Другими словами, Коцюбинскому удалось очень добротно описать механизм порождения московско-российско-советской матрицы/колеи как опыта формирования и реализации социума завершённого ресентимента с его тупиками надорванности от сверхнапряжения и смут.
Тезис о завершённом ресентименте как фундаменте российской истории оставляет простор для дальнейших размышлений, применений, уточнений.
Российская апория догоняющего и «не догоняющего» развития
Вообще, ресентимент (нормальный, не патологический, тем более не завершённый) — немаловажный фактор социогенеза.
Исходной базовой ценностью формирования любой общности является безопасность — вместе легче выжить, противостоять пугающей неопределенности, опасности. Но как только общность сформирована, включается вторая базовая ценность — справедливость: а почему ему, а не мне? давайте жить по правилам, честно! и т.д.
Как страх и опасность включают запрос на безопасность, так и ресентимент включает запрос на справедливость, на нормы морали и права, на их соблюдение. Этот «незавершённый» (то есть не превратившийся в конституциональную общественную основу) ресентимент, повторюсь, даёт возможность разрешать конфликты, коренящиеся в зависти или реальной несправедливости, по ясным и единым для всех правилам. Отсюда — сутяжничество. Отсюда —посредничество медиаторов. Короче говоря, незавершённый ресентимент — феномен общечеловеческий, естественный для цивилизации сапиенсов.
Что отличает, российско-советский ресентимент, так это именно его завершённый характер: пренебрежение правилами, торжество произвола не как «исторический эксцесс», но как базовая общественная институция, без которой социум ввергается в смуту и на время распадается (до следующей самодержавно-силовой сборки).
К завершённому ресентименту был довольно близок германский Sonderweg — тоже ресентиментный, когда во всем винили (от М. Вебера до А. Гитлера) евреев/коммунистов и капиталистов. Однако он, слава Богу, сам себя «завершил».
Правда, есть одно обстоятельство, придающее проблеме новый масштаб и неоднозначность. В наше время имеются проекты, в терминологии Коцюбинского, «незавершённого ресентимента» с неоднозначным трендом. Есть евро-американский проект «свободного мира» с его тупиками представительной демократии (всегда чреватой популизмом и авторитаризмом) и индивидуализма. Есть китайский проект срединной империи с кажущейся фантастической идеей расширения её иероглифического влияния на прочий мир. Есть исламский проект с его, также по сути антиутопическим, подавлением личности. При этом цифровая формализация социальных практик оказывается колоссальным искушением власти властью — как в плане контроля, так и в плане трансляции универсального контента[12]. И в этой ситуации намечается общемировая тенденция, в сравнении с которой опыты прошлого столетия выглядят лишь пробами пера, а антиутопии обретают реальные очертания, создавая угрозу общечеловеческого завершения ресентимента в новом тоталитаризме, о котором, кстати, ранее писал Коцюбинский[13].
Но почему Россия, с её вечно догоняющим, но всякий раз «чего-то важного не догоняющим» типом развития, оказывается в авангарде этой тенденции? Почему именно здесь «проба пера» в прошлом веке не только циклически воспроизводится, но и обретает черты мифологического идеала? Другими словами, в развитие концепции завершённого ресентимента, вызревают два вопроса: (1) почему именно в России оказалось реализовано формирование завершённого ресентимента и (2) каковы перспективы его исчерпания и появления альтернативы?
Погоня Терминатора: эхолалия, пустота, субъектность
Для поиска ответа на первый вопрос можно воспользоваться удивительно дополняющим концепцию Коцюбинского содержанием доклада автора этих строк под названием «Терминатор в колее, или Российская эхолалия цивилизационных трендов» на состоявшейся в Леонтьевском центре 11.02.2022 году международной конференции «30 лет после социализма: политическая экономия российской эволюции».
В этом докладе для прояснения сути проблемы «колеи»», которая каждый раз ведёт то ли в бездорожье, то ли в тупик, была предложена другая базовая метафора: не «матрицы», не «колеи», а «погони». Речь о смещение фокуса с «по какой дороге» на — кто, за кем и куда эту колею натоптал? Не почему Россия отстала[14], а почему она постоянно догоняет?
В качестве образа, иллюстрирующего эту метафору, была взята знаменитая сцена из кинофильма «Терминатор-2». Присланный из будущего киборг новой модели сперва был разбит старым хорошим Терминатором-1 вдребезги. И сразу вслед за тем — особенно впечатляющие кадры, когда эти осколки, как капельки ртути, стягиваются, собираются, и вот уже этот вроде бы полностью уничтоженный терминатор поднимается и вновь устремляется в погоню.
Очень напоминает историю с российским самовозрождающимся завершённым ресентиментом. Почему? Не домысливая, будем исходить из последовательно рассмотренной очевидной фактологической данности.
Факт 1: Эхолалия русской культуры
Православие не возникло на просторах Восточно-Европейской равнины, а было властно привнесено. Светская российская светская культура существует всего три века. За одно XIX столетие она проделала путь, на который у Европы ушло, как минимум, веков семь. Когда умер старший друг Пушкина Вяземский — Ленину было восемь лет. Классицизм — сентиментализм — романтизм — реализм — модернизм: всё это уложилось в одну человеческую жизнь.
При такой скорости и позднем начале вполне естественно многое заимствовать у Запада — с сочетанием преклонения и насмешки, восторга и зависти. Русская литература — своя рука в чужой перчатке, сплошное заимствование и пересмеивание чужих форм: Пушкин вывернул наизнанку А. Мицкевича («Евгений Онегин», «Медный всадник»), байроновского «Дон-Жуана», сохранив его форму. Л. Толстой насытил новым содержанием публицистический роман В. Гюго. Ф.М. Достоевский позаимствовал детективные фабулы Ч. Диккенса, приёмы полицейского романа-фельетона, но в его детективах ищут не преступника, а Бога. Гоголь — и Шиллер. Чехов — и Мопассан…
В образованных слоях общества прошли волны иноязычных доминант и заимствований: германофильство сменилось галломанией, на смену которым пришли англомания и ориентация на США.
После Петра I в России — постоянно заимствуемый «с Запада» государственный дизайн, базовые социальные институты (порой напоминающие объекты карго-культа).
Русская философия не выработала своей натурфилософии, метафизики, логики, эпистемологии. Своя и глубоко своя — у кого что болит, тот о том и говорит! — тема: судьба России, реализация в ней личности и свободы. Но чётко прослеживаются волны заимствований, влияния немецкой философии, марксизма, позитивизма, французского структурализма и постструктурализма, англоязычной аналитической философии.
Российская культура — имперски собирательная культура культур, заповедник культур других эпох и народов, в котором есть французский классический балет, итальянская классическая опера, венская оперетта, японское нэцкэ, китайские пельмени и т.д. Санкт-Петербург, столица Российской империи, демоверсия петровских реформ, в которой можно найти Амстердам, Берлин, Лондон, Париж, Вену, Рим — воплощённая идея европейской столицы вообще.
Можно сказать, что Россия — эхолалия мировых (в первую очередь западных) цивилизационных трендов. Но, при этом всякий раз что-то то ли добавляется, то ли вычитается, иногда превращая задуманное в собственную противоположность[15]. Поверили критике индустриального уклада (упрощенному марксизму) — свалились в государственный феодализм. Поверили в постиндустриальный уклад (рыночный либерализм) — оказались с устаревшей индустриальной базой. Поверили в цифровую благодать — чётко прослеживается перспектива зависимости от Китая.
В России ничего (кроме ресентимента!) не завершается, всегда остаётся какой-то зазор. Коммунизм — не до конца, национализм — не до конца, главные произведения, все реформы — не дописаны, не доделаны. Все проекты заканчиваются одинаково — конгениальной черномырдинской максимой: «Хотели как лучше, а получилось как всегда!»
Подобно Терминатору-2, после очередной пересборки бежим и бежим за кем-то, куда-то, пугая всех по пути.
НО ПОЧЕМУ БЕЖИМ? И ДОРОГА — КУДА?
В последней главе первого тома недописанных «Мертвых душ» у автора возникает знаменитое обращение к России: «Русь! Русь! … Открыто-пустынно и ровно всё в тебе… Что пророчит сей необъятный простор? … у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль!.. Русь — куда ж несёшься ты?! дай ответ. Не даёт ответа».
Но — почему? Об эту маршрутную пустоту, об эту бесконечную дорогу разбиваются все проекты. «Что не имеет конца, не имеет смысла», — замечал Ю.М. Лотман, имея ввиду литературные нарративы[16]. А может, сама эта пустота — источник любых нарративов и смыслов?
Факт 2: Апофатизм как воплощение ничто
В рамках христианской культуры сложились две мировоззренческие установки — настолько глубокие, что не всегда осознаются. Но, тем не менее, они определяют многое в особенностях цивилизационного развития: содержание и направленность практически всего горизонта социально-культурных практик — от морали, образования и науки до бизнеса и политики. Речь идет об апофатической и катафатической мировоззренческих установках.
В культурально-религиозном плане различия этих установок выразились в акцентировании двух важнейших событий годового литургического цикла, связанных с жизнью Спасителя — Его Рождением и Воскресением. Если в Западной традиции (католической и протестантской) акцент делается на Рождестве, приходе Божественной сущности в этот мир, то в традиции Восточной церкви главным праздником является Пасха — уход Божественной сущности из дольнего мира и Воскресение как надежда на спасение.
За этими внешними проявлениями стоят различия понимания мира и отношения к нему. Катафатика (от греч. καταφατικός, ʻутверждающий՚) — признает познание Бога посредством постижения его качеств, явленных в этом мире[17]. Апофатика, апофатизм (от греч. ἀποφατικός ʻотрицательный՚) — традиция отрицательного богословия, в котором Божественная сущность выражается путем отрицания всех возможных определений, как несоизмеримых с ее природой. Бог постигается как сущность «бесконечная», «бессмертная, «безгрешная», фактически, не как «нечто», а как «ничто». Согласно апофатической традиции, обоснованной в трудах Псевдо-Дионисия Ареопагита, Бог «не есть ни знание, ни истина, ни царство, ни мудрость, ни единое, ни блаженство, ни дух в том смысле, как мы его знаем. Ибо отрицанием всего, что есть, мы видим, знаем и внебытийное славим внебытие»[18].
Элементы катафатики и апофатики есть во всех мировых религиях. Главное отличие христианства от восточного опыта духовности состоит в христологии, если угодно — в христологической персонологии. Для западного христианства значителен вопрос (практически не занимавший христианство на Востоке) о практической деятельности индивида, которому дана надежда на принадлежность к избранным в виде жизненного благополучия. С усилением этого фактора по мере развития капитализма, в конечном счете это привело к секуляризации и отделению философии от вероучения[19]. В этом плане идея науки (опытного и точного знания), рационализма в целом — по своим истокам катафатична. В этой установке акцентуация земных надежд и упований, включая переделку этого мира, воплотилась в претензии рациональности на преобразовательный активизм, в сайентизме, обернувшимися к концу прошлого столетия ядерными угрозами, техногенными катастрофами, экологическими проблемами, а в наше время — ещё и превращением человека в опцию цифровых алгоритмов.
В ответе на вопрос — когда и за счет чего сформировалось и закрепилось расхождение акцентированных апофатической и катафатической установок в христианстве (изначально апофатичном) очень помогает сравнительный анализ исторического опыта России и Западной Европы. Времени благополучного развития европейских городов, породившего значимость накопления собственности, стабильного благоустройства, понимание важности правовой защиты собственности и ее владельцев, — оказалось достаточно, чтобы заложить критические важные изменения мировоззрения, обеспечив выход на первый план катафатической жизненной установки, закреплённой в смысловой картине Ренессанса и в Реформации, уже не отменённой в период Контрреформации.
На Руси такого опыта не было. Регулярные набеги степных кочевников радикально отличались от европейских междоусобиц феодалов и королей. Там были конфликты за расширение контролируемой территории, за богатую контрибуцию, которыми удовлетворялся победитель. А тут Ордой (и до конца XVII в. — Крымским ханством) практиковались полное разграбление дотла, население вырезалось или уводилось в рабство. Кроме того, на критически важный период исторического развития пришёлся «малый ледниковый период» XIV–XVIII столетий, усугубивший и без того сложные для земледелия климатические условия на Восточно-Европейской равнине[20]. Короче говоря, российские крестьянин и даже купец не могли гарантировать своим трудом улучшение жизни своей и своих близких[21]. И если в Северной Италии, затем Нидерландах и Англии, а потом — Германии оформился жизненный уклад, питавший катафатическое наполнение христианства, то в России восточно-христианское апофатическое отношение к миру и жизни закреплялось и закреплялось.
Следствием апофатизма является не только утопизм (от безответственной маниловщины — до агрессивного революционаризма), но и акцентирование творчества как единовременного акта богоподобного (или богоборческого) творения «вдруг», «из ничего», которое сродни чуду. Так, удивительно «пасхальна» предложенная Н.Ф. Федоровым идея «общего дела» по воскресению предков, которая оказала влияние на Л.Н. Толстого, С.В. Соловьева, К.Э. Циолковского (решавшего задачу освоения космического пространства как прикладную задачу обеспечения расселения воскрешаемых предков), А. Платонова с его интересом к потустороннему миру и возможному возвращению.
Стоит отметить, что сама по себе апофатическая установка не менее рациональна, чем катафатическая Первая не столько противостоит второй, сколько дополняет и обобщает ее.
В философии, эстетике давно отмечается творящая роль пустоты как источника энергии для воображения[22]. Именно паузы, интервалы, пробелы, умолчания делают знаки знаками, позволяют их комбинировать, порождая новые смыслы. Ничто предшествует, присутствует и завершает любую коммуникацию, оно — до и после любого её акта. Можно говорить об универсализме разрыва, отсутствия, пустоты, задающих возможность любой ситуации. Пустота, отсутствие задают контекст дискретности, цифровизации, электротехнических воплощений соответствующих технологий. При этом процесс апофатического семиозиса является достаточно конструктивным. Он не отрицает, а дополняет и обобщает концептуальный аппарат широкого круга дисциплин — от логической семантики, логического анализа, алгоритмизации и рекурсивности — до нейрофизиологии[23].
Имела ли Россия отношение к этому конструктивному потенциалу апофатичности? Имела, и значительное. И не только в упоминавшихся «пасхальных» истоках идеи космических полётов. С апофатизмом было связано полузабытое ныне движение имяславия (ономатодоксии), возникшее в Русской православной церкви среди монахов на Афоне. Это движение можно рассматривать как коррелят духовных исканий начала ХХ в. с их проективизмом, символизмом, эсхатологизмом, верой в преображение мира — основным содержанием российской культуры Серебряного века. В определённом смысле в имяславии был намечен потенциал обновления православия с акцентом на придание апофатизму динамической конструктивности: как из безымянного нерасчлененного единства «ничто» с помощью имени, знака вызывается в мир новая сущность.
Имяславие, спор вокруг него и «силовое» (военно-полицейское) решение спора[24] оставили глубокий след в российской культуре. Наиболее известно влияние имяславия на русских религиозных философов П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова[25]. Бывший сторонником имяславия А.Ф. Лосев оставил грандиозную по масштабу концепцию развёртки смыслопорождения из «ничто» (меона)[26]. Влияние имяславских идей прослеживается в творчестве О.Э. Мандельштама и Б.Л. Пастернака. У истоков всемирно признанной московской математической школы (П.С. Новиков, М.В. Лаврентьев, П.С. Александров, Л.С. Понтрягин, А.Н. Колмогоров и др.) стояли имяславец Д.Ф. Егоров и его ученик Н.Н. Лузин[27]. Ученик и сотрудник А.Н. Колмогорова, автор вероятностной модели языка В.В. Налимов ввёл идею семантического вакуума, при воздействии на который личностного сознания как некоей функции порождаются конкретные смысловые структуры[28].
Другими словами, апофатизм, в котором бытие предстает не как данность, а как динамичное воплощение, имеет несомненный и важный конструктивный потенциал. Однако реализация этого потенциала имеет одно важное условие и предпосылку, возвращающие нас на новом уровне к идее ресентимента.
Факт 3. Укрощение субъектности
Если бытие понимать не как физическое пространство вещей, а как культурное пространство знаков, воплощающих смыслы, то динамика бытия, порождение и воспроизводство смыслов — персонологично. Смысл является сугубо человеческим измерением бытия[29], будучи порождением конечной системы, пытающейся постичь бесконечное разнообразие мира и вынужденной делать это всегда только с какой-то позиции, в каком-то ракурсе, с какой-то точки зрения — в каком-то смысле.
Личностная субъектность — не только функция по распаковке смыслов в духе В.В. Налимова, но и ключевой фактор прокреативной преадаптации: способности вырабатывать веер предваряющих реакций и сценариев поведения, упреждающих развитие событий, замены, совмещения и порождения новых контекстов[30]. Именно эта способность лежит в основе успешного развития цивилизации homo sapiens.
Субъектность возникает в процессе социализации, «вращивания» (Л.С. Выготский) программ социального опыта, инсталляции, «гружения» индивида этими программами. Этот процесс сопровождается коммуникацией, в которой родители, учителя, вырывают личность из причинно-следственных связей, делая её актором, причиной происходящего: «Это не чашка упала. Это ты ее уронил. Мог уронить мог не уронить. Уронил. Это ты сделал!» В этом вменении ответственности к 3-му году жизни ребёнок осваивает наррацию от 1-го лица, являющуюся основой самосознания[31].
Таким образом, субъектность — эпифеномен культуры. Но этот эпифеномен создаёт для его носителя принципиально новые возможности. Во-первых, выстраивать целостный осмысленный нарратив самосознания (памяти), выступая «автором романа своей жизни»[32]. А во-вторых, это самосознание, будучи рефлексивным самоописанием, т.е. целостной, но противоречивой и неполной системой, открыто любому новому опыту.[33] В этом качестве субъектность обладает способностью выхода в некую внешнюю позицию «вненаходимости» (М. Бахтин), в какой-то внешний контекст бытия. Поэтому субъектность, в силу своей готовности дополнения бытия предстает как источник, средство и результат смыслопорождения, упомянутой прокреативной преадаптации.
Таким образом, реализация конструктивного начала апофатизма зависит от роли субъектности и возможности реализации ее потенциала к прокреативной преадаптации. Но весь исторический опыт России был направлен, буквально, заточен — на укрощение субъектности, превращение личности — в «человеческий материал». Даже советский антропологический проект формирования «нового человека», инициативного и ответственного, занимающего активную жизненную позицию, быстро пришёл в противоречие с практиками реальной социальной жизни. В художественной литературе, кино, системе образования, системе пропаганды провозглашался свободный творец, тогда как в реальной социальной жизни практиковались контроль и жесткая регламентация, когда человек с самого детства и до седин не был хозяином своей собственной жизни.
Это, в конечном счете породило глубоко коренящиеся до наших дней парадоксально сочетающиеся инфантилизм, безответственность и нетерпимость. Люди оказываются неспособными к выстраиванию «горизонтальных» отношений, неспособными решать свои проблемы самостоятельно. Следствием этого являются такие институциональные (то есть системообразующие) характеристики общества, как недоговороспособность, недоверие, решение всех вопросов через властную вертикаль посредством просьбы, жалобы или доноса. Сюда можно ещё добавить гиперсемиотизацию — приписывание значимой символики, преимущественно опасной, явлениям природы, оформлению вещей, повседневному поведению и т.д. В спорах – и в бизнесе, и в политике, и в личной жизни — рули формат игры с нулевой суммой: всё либо мне, либо тебе. Подготовленные медиаторы – специалисты по посредничеству в решении конфликтов в досудебном формате, оказываются невостребованными[34]. И дело не только и не столько в том, что этому противятся адвокаты и судейские, сколько в недоверии потенциальных клиентов, привыкших действовать по-другому.
Коцюбинский скажет, что это и есть завершённый ресентимент. И будет прав. Ресентиментное состояние ментальности — личностной и общественной — есть результат подавления и укрощения субъектности с её апофатическим потенциалом прокреативности. Таким образом, терминатор — ликвидатор и обнулитель нашего счастливого будущего — идентифицирован. Это — властная сила, порабощающая личность и не дающая ей перейти от мучительных и унизительных бесконечных ресентиментных подражаний (из серии «догоним и перегоним!») — к внутренне и внешне свободному творчеству.
Круг замыкается, порождая весьма определенный ряд вопросов/ответов… Вечная российская погоня — почему? Потому что — отстала. Почему отстала? Потому что эхолалична, своего нет. Почему своего нет? Потому что пуста, апофатична, допускает любое реальное наполнение и при этом эскапична к этой реальности.
Как вариант общего ответа на вопрос «Русь, куда несёшся ты?» получается: не погоня за, а бегство от. Прежде всего — от терминатора-ликвидатора и обнулителя субъектности, за избавлением от ничтожащего ресентимента, от его аннигиляции всего и вся.
Вместо заключения
В концепции завершённого ресентимента Коцюбинскому удалось представить модель российской истории, которая (модель) совмещает как истоки, так и процесс, и результат развития социума.
Возможно ли конструктивное «заверешение завершённого» ресентимента в рамках российской исторической парадигмы? Коцюбинский отвечает на этот вопрос отрицательно, ссылаясь на пространные цитаты из Н.М. Карамзина.
Попробую всё же дать на этот, по сути ключевой, вопрос утвердительный ответ.
Предпринятая в рамках данной статьи попытка уточнения апофатических оснований и следствий образования российского социума показывает, что, если перестать ёрничать над «колеёй» (над «нашим» Sonderweg), то задача наметится вполне конкретная и, главное, достижимая, притом именно в поиске своего собственного пути. Главное, понять, к чему ведёт этот путь. А ведёт он к тому, к чему он вёл все бывшие империи, а также их бывшие колонии. Это путь в мировую целостность.
Главная задача в этой связи — самоопределение, буквально – самоопредЕливание. Разобраться с собой, в том числе — с границами, с фантомными имперскими болями, с федерализмом, с основой консолидации социума, с опасностью по-сталински примордиалистски понятого национализма… На этой основе признать своё прошлое, перейти от его пересмотров — к образу будущего, общему делу его реализации, открыв субъектности возможности осуществления нового опыта в России, включая творчество и стартапы.
Следует определиться со своим позиционированием в мире: стать собой, стать не угрозой, а полезными, обратив свои минусы в плюсы. Успешное управление на уровне компании, региона в этом и заключается, в способности и умении обращать свои слабости в достоинства, а не обращать чужие достоинства с свои слабости.
Или, благодаря неототалиризму цифровизации, российский завершённый ресентимент оказывается общечеловеческим ориентиром, и Терминатор-2 таки догоняет нас всех?..
[1] Мигранян А.М. Демократия и нравственность: (Индивид — общество — государство). М.: Знание, 1989. 62 с.
[2] Коцюбинский Д.А. Западнические реформы и антизападнические контрреформы как институционально–циклический фактор развития России. К постановке проблемы / Реформы и контрреформы в России в Новое и Новейшее время: материалы Международной научной онлайн-конференции, г. Москва, 21 мая 2021 г. (Под ред. С. В. Леонова, Г. В. Талиной). – М.: МПГУ, 2022. С. 42-64.
[3] Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика России). Тт. 1-3. — М.: Философское общество СССР, 1991. Издание это стало библиографической редкостью. В библиотеке РАН находится в спецхране. Переиздание уже в 2-х томах см.: Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика России). – Новосибирск: Сибирский хронограф, 1998. — Т. 1. От прошлого к будущему. 804 с.; — Т.2. Теория и методология. Словарь. 600 с. См. также: Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. История России: конец или новое начало? / 2-е изд., испр. и доп. — М.: Новое издательство, 2008. 464 с.
[4] См. серия публикаций: Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И.: Русская Система // Рубежи. 1995. № 1-6; Русская система // Политическая наука. М., 1997. Вып. 3. С.82-194; Русская Система: генезис, структура, функционирование (тезисы и рабочие гипотезы) // Русский исторический журнал. 1998. Т. 1. № 3. С.13-98; Русская власть, русская система, русская история // Красные холмы: альманах. М.: ИД Городская собственность, 1999; Русская система и реформы // Pro et contra. Проблемы глобализации. Т. 4. M., 1999. С.176-197; Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. «Русская Система» как попытка понимания русской истории // Полис. Политические исследования. 2001. № 4. С.37-48.
[5] Пивоваров Ю. Русская политическая традиция и современность. М., 2006. 256 с.; Пивоваров Ю.С. Русская политика в её историческом и культурном отношениях. — М.: РОССПЭН, 2006. 167 с.
[6] Заостровцев А. П. Полемика о модернизации: общая дорога или особые пути? — СПб: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2020. 310 с.
[7] Кордонский С. Г. Рынки власти: Административные рынки СССР и России. 2-е изд.— М.: ОГИ, 2006. 240 с.; Кордонский С. Г. Россия: поместная федерация. — М.: Европа, 2010. 312 с.; Кордонский С.Г. Сословная структура постсоветской России. – М.: Институт Фонда «Общественное мнение», 2008. 216 с.
[8] Никольский С.А. Российская философия истории: опыт понимания // Философский журнал. 2018. Т.11. № 4. С. 115-128. Никольский С.А Советское. Идея и практика. М.; СПб. Центр гуманитарных инициатив, 2023. 392 с.
[9] См.: Коцюбинский Д.А. Структура завершённого ресентимента (на примере российской истории). Часть I; Часть II; Часть III; Часть IV // https://liberal.ru/author/dkotsubinsky.
[10] Советское бытие: от укоренения до преодоления. Научная монография. / Под научн.ред. С.А. Никольского, Т.С. Злотниковой. – Ярославль: РИО ЯГПУ, 2022. 569 с.
[11] Травин Д.Я. Как мы жили в СССР. М.: НЛО, 2024. 512 с.
[12] Золян С.Т., Пробст Н.А., Сладкевич Ж.Р., Тульчинский Г.Л. Фейки: коммуникация, смыслы, ответственность. СПб: Алетейя, 2021. 288 с.
[13] Коцюбинский Д.А. «Новый тоталитаризм» XXI века. Уйдет ли мода на безопасность и запреты, вернется ли мода на свободу и право? СПб: Страта, 2022. 276 с.
[14] Травин Д.Я. Почему Россия отстала? М.: Альпина Паблишер, 2024. 520 с.
[15] Тульчинский Г.Л. Осмысление российских модернизационных инверсий: от А. Ахиезера к С. Хедлунду // Россия 1917-2017: Европейская модернизация или особый путь? СПб: Леонтьевский центр, 2017, с.69-90.
[16] Лотман М.Ю. Юрий Михайлович Лотман. Цитаты // https://ru.citaty.net/avtory/iurii-mikhailovich-lotman/
[17] Православная энциклопедия. Т. 31. М.: Православная энциклопедия, 2013. С.693–696.
[18] Дионисий Ареопагит. О Божественных именах. О мистическом богословии. СПб: Глагол. 1994. – XXII+ 371 с.
[19] Карсавин Л.П. История европейской культуры I. Римская империя. Христианство и варвары. – СПб: Алетейя. 2017. С.192–193.
[20] Борисенков Е.П., Пасецкий В.М. Тысячелетняя летопись необычайных явлений природы. М.: Мысль. 1988. С. 57.
[21] Нуреев Р.М., Латов Ю.В. Экономическая история России (опыт институционального анализа). М.: КНОРУС, 2022. С. 53, 161]
[22] Да Винчи Л. Избранные произведения в 2 т. Т.II. М.: Изд-во Артемия Лебедева, 2010. С.128; Шурипа С. Действие и смысл в искусстве второй половины ХХ века. СПб; М.: Rugram Пальмира, 2021. С.20; Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. – Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 1999. С. 119; Гэллоуэй А.Р., Такер Ю., Маккензи У. Экскоммуникация. М.: Ад маргинем Пресс, 2022. 253 с.; Каган М.С. Метаморфозы бытия и небытия. 2-е изд. М.: Юрайт, 2024. 424 с. Эпштейн М.Н. Знак пробела. О будущем гуманитарных наук. М.: НЛО, 2004. 864 с.; Эпштейн М.Н. Слово и молчание. Метафизика русской литературы. М.: Высшая школа, 2006. 559 с.; Badiou A. Being and Event. New York: Bloomsbury Publishing, 2007. 560 р.
[23] Золян С. Т., Тульчинский Г.Л. Динамика смысла: глубокая семиотика и стереометрическая семантика. М.: Издательский Дом ЯСК, 2024. 448 c.; Золян С.Т., Тульчинский Г.Л., Чернявская В.Е. Прагмасемантика и философия языка. М.: ИД ЯСК, 2024. 328 с.
[24] Рождественский, Архиеп. Никон. Моя поездка на старый Афон и плоды «великого искушения».1913: http://www.blagogon.ru/biblio/862/
[25] Флоренский П.А. Сочинения в 2-х т. Т.2. У водоразделов мысли. М.: Правда, 1990. С. 264–287; Булгаков С.Н. Философия имени. СПб: Наука, 2008. 448 с.; Булгаков С.Н. Философия имени. СПб: Наука, 2008. 448 с.
[26] Лосев А.Ф. Имя: Избранные работы, переводы, беседы. СПб: Алетейя, 1997. 616 с.; Лосев А.Ф. Вещь и имя. Самое само. СПб: Изд-во Олега Абышко. 2008. 576 с.; Лосев А.Ф. Философия имени. М.: Изд-во Олега Абышко. 2016. 672 с.
[27] Graham L., Kantor J.-M. Naming Infinity. A True Story of Religious Mysticism and Mathematical Creativity. – Cambidge (Mass.)-London: The Belknap Press of Harvard Univ. Press. 2009. 256 p.; Нижников, С. А. Философия имени в России: становление и современная дискуссия. Часть 1. Имяславие П.А. Флоренского // Пространство и Время. 2011. № 4(6). С. 64-71; Нижников, С. А. Философия имени в России: становление и современная дискуссия. Часть 2. Имяславие и платонизм в творчестве А.Ф. Лосева // Пространство и Время. 2012. № 1(7). С. 51-55; Троицкий В.П. Тропа и путь, или Ономатодоксия. СПб: Алетейя, 2024. 240 с.
[28] Налимов В.В. Вероятностная модель языка. О соотношении естественных и искусственных языков. М.: Наука, 1979. 304 с.; Налимов В.В. Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности. М.: Академический проект, 2011. 399 с.
[29] Леонтьев Д.А Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности. М.: Смысл, 2007. 512 с.; Франкл В. Человек в поисках смысла. М.: Прогресс, 1990. 368 с.
[30] Асмолов А.Г., Шехтер Е.Д., Черноризов А.М. Преадаптация к неопределенности: непредсказуемые маршруты эволюции. М.: Акрополь, 2018. 212 с.; Киященко Л.П. (отв.ред) Человек как открытая целостность: коллективная монография. Новосибирск: Академиздат. 2022. 530 c.
[31] Damasio A. Self Comes to Mind: Constructing the Conscious Brain. New York: Pantheon, 2010. 384 p.
[32] Хенрих Д. Мышление и самобытие. Чтения о субъективности. М.: Весь мир, 2018. 320 с.
[33] Хофштадтер Д. Я – странная петля. М.: АСТ, 2022. 512 с.
[34] Тульчинский Г.Л. О медиации и споре о ней. // Давыдов А.П., Розин В.М. Спор о медиации: Раскол в России и медаиция как стратегия его преодоления. М.: Ленанд, 2017, с.266-280.