Жертвенность и государственность
Равновесие Нэша было описано теоретически, в контексте теории игр, применительно к экономике, но еще сам Нэш осознавал его универсальное значение. В частности, уже ему была известна его применимость для расследования групповых преступлений. С этого примера и нам будет удобно начать.
Равновесие Нэша описывает итог игры с нулевой суммой—такой игры, по условиям которой выигрыш одного должен оборачиваться проигрышем других. На нем основан классический и безотказный способ расследования преступлений, совершенных бандами. Арестовывают всех членов банды. Они, естественно, отказываются от дачи показаний по существу, но никто не настаивает. После этого их держат около полугода без всяких следственных действий, просто давая время подумать. Через какое-то время они начинают думать о том, кто даст показания первым, и от кого, соответственно, зависит распределение ролей в будущем приговоре. После длинного времени молчания всех наступает короткое время говорения всех—когда все дают друг на друга показания—добровольно, без всякого принуждения, и почти правдиво (т.е. с такими искажениями, которые очевидны).
У бандитов после ареста исчезли общие интересы, но остались частные: кому меньше дадут. Рациональная стратегия заставляет их первыми закладывать товарищей. Но при этом раскрывается гораздо больше того, что могло бы стать известным следствию без этой признательной активности. Так что в итоге приговор для каждого будет худшим, чем если бы все друг другу доверяли и никто не кололся. Так рациональная стратегия игроков приводит к худшему для каждого из них результату. Это и есть равновесие Нэша.
Равновесие Нэша – это пример несолидарного поведения. Но куда девалась та солидарность и взаимовыручка бандитов, которая была у них в банде? Была ли она вообще? — Была. Но она была основана на том, что все они играли в другую игру, в которой не было нулевой суммы. У них были общие успехи, в которых каждый принимал то или иное участие. «Количество успеха» не имело ограничения. Возможные ссоры из-за распределения добычи—это все же не такая железная предопределенность, как равновесие Нэша.
Равновесие Нэша принадлежит по своей сути не к психологии, а к логике, и поэтому оно определяет психологию, а не наоборот. Индивидуум может найти для себя мотивы к жертвенному поведению, разомкнув, таким образом, игру с нулевой суммой, но для коллективов это непреодолимо. Именно в этом причина абсолютной и теоретической невозможности устройства общества в соответствии с идеалами анархизма. Организация низовых общин, которые готовы жертвенно отстаивать свои интересы, возможна вполне и часто реализуется. Но невозможна интеграция таких общин на несколько иерархических уровней, то есть до масштабов, сравнимых с масштабами государства. Большинство людей готовы жертвовать собой ради своей семьи: тут для них не бывает игры с нулевой суммой, т.к. личный проигрыш при выигрыше семьи—это все равно выигрыш. Низовые общины обычно формируются как объединение семейных. Но дальше всегда проблемы, т.к. для обычных людей неочевидно то, что недоступно их непосредственному наблюдению. Даже если они понимают свои интересы такого стратегического масштаба (обычно—не понимают), они в них верят слишком плохо для того, чтобы ради них чем-то жертвовать; особенно они не готовы жертвовать как раз эгоистическими интересами своих семей. Поэтому сообщества анархистов, если бунтуют против иначе организованных сил, всегда бывают биты и часто—обмануты.
XIX век подарил миру еще один более высокий уровень организации—этнический. Национализмы новейшего времени отодвинули игру с нулевой суммой на уровень народа. Иногда, в меньшинстве случаев, это позволило создать национальные государства. Но никогда это не позволяло создавать великие державы—то есть государства, не просто самостоятельные согласно международному праву, но способные определять тренды мировой политики. (Я тут не отрицаю возможность самостоятельной политики для национального государства, т.к. оно может заниматься серфингом на волнах, которые гонят великие державы).
Традиционно великие державы назывались империями. Сейчас, может быть, следует подобрать более подходящее слово, но это превосходит мою компетенцию. Так что я так и буду называть их империями.
Империя—это такое государство, в котором игра с нулевой суммой отодвинута на границы империи, то есть далеко за пределы границ любого этноса. Как это возможно? Ведь это требует массовой готовности к жертвованию личными интересами не ради своей семьи и не ради своего народа, а ради чего-то такого, что многим кажется пустой абстракцией.
Традиционно, до XIX века, империи были сословными. Их теоретики—в частности, в русской традиции, К.Н. Леонтьев—очень много говорили о сословности, но сейчас трудно понять, что они имели в виду, даже если уметь повторить близко к тексту все их рассуждения. Я это знаю по собственному опыту. Поэтому поделюсь яркими впечатлениями от того, как я, наконец, это ощутил в последние годы. — Только в последние годы, хотя теоретиков империи читаю со школьных лет, а Константин Леонтьев любим особо уже лет больше сорока.
Так получилось, что я занимался параллельно изучением русских славянофилов и изучением римской христианской агиографии III–VI веков. И там, и так оказалось одинаково важно—а именно, совершенно необходимо—разбираться в том, кто чей родственник. Все высшее и среднее общество строилось как очень плотная сеть родственных связей, родовых союзов или родовых противостояний. Но и на низовом уровне, крестьянском, человек не был сам по себе, а мог жить, только будучи «чьих-то». В классических империях огромная пирамида власти была внутри очень плотно прошита этими родовыми связями. То же самое я встретил и в империи Сасанидского Ирана. Империи могли иметь «титульные нации», но тогда «нетитульные» и даже иноверные нации были инкорпорированы в ту же родовую структуру. Таково, например, было место армянской родовой знати в зороастрийском Иране или балтийских немцев в Российской империи.
В сословном обществе проигрыш в виде потери собственной жизни оценивается во много раз меньше (а не просто «меньше»), чем потеря места в своем сословии. И это важнее, чем любые не только этнические, но даже семейные интересы. Это касалось не только высших классов с их кодексом чести, хотя их прежде всего: чем сословие малочисленней, тем связи внутри него плотнее.
В мемуарах одной праведной крепостной старушки, прожившей как монахиня в миру, описывается начало ее карьеры, когда в десятилетнем возрасте ей пришлось навсегда покинуть семью, потому что барин проиграл ее в карты другому барину; к счастью, на новом месте она встретила добрых и благочестивых господ. Семья этой старушки и она сама воспринимали эти невзгоды через призму долга раба перед господином, то есть вполне сословно. В сословном обществе твоя самооценка—это оценка тебя глазами твоего сословия. Высокое чувство собственного достоинства тут было возможно и естественно даже для раба, но при условии того, что он был хорошим рабом. После крепостного права эти черты не померкли в русской прислуге. В семье моей бабушки была домработница (советское название прислуги), которая с молодых лет была прислугой в семье отца ее ближайшей подруги, царского генерала, а потом и у них с подругой. Эта домработница никогда не садилась есть за один стол с «хозявАми», хотя ее приглашали, но не терпела ни малейшего вторжения хозяев в ее сферу деятельности. В случае неудовольствия за то, что она купила слишком дорогую рыбу к празднику, она могла покинуть дом на два месяца, пока за ней не приходили с извинениями. Все эти примеры я привожу к тому, что в сословном обществе можно было сохранять собственное достоинство, принадлежа к любому из сословий, но нельзя—если нарушать правила своего сословия.
Развал классических империй происходил тогда, когда внутри них разваливалось сословное общество. Пирамида власти разваливалась изнутри—разваливалась ее «начинка». Это легко наблюдать на начале развала Османской империи, когда одна часть греков, одержимая «эгалитарным прогрессом» (Леонтьев), создала национальное государство, тогда как другая часть греков оставалась солидарна с Османской империей (это «фанариоты» в широком смысле, то есть не только клирики, а очень большая часть греческого общества). Полный разрыв греков с Османской империей произошел только тогда, когда на месте самой Османской империи явилось национальное государство Ататюрка. То же самое касается турецких армян: геноцид был бы невозможен, если бы власть султана, т.е. империя, сохраняла свою силу.
Как бы то ни было, к началу ХХ века полноценная классическая империя, основанная на сословности общества, стала невозможна нигде, кроме, разве что, Японии, где общество и до сих пор остается сословным, хотя и на очень особенный лад.
Зато появилось два новых типа империй. Назовем эти типы «демократический» и «тоталитарный». «Демократический» появился в США еще в XIX веке, а «тоталитарный» — сначала в России, но потом и во многих других местах.
Эти типы империи тоже решают, чем заполнить изнутри пирамиду власти, но уже без сословного общества. «Демократическая» империя все-таки гибридная, потому что в ней появляется новая сословность, какие-то ее элементы, но базово она стоит на демократических общинах. Демократией я тут называю равенство людей, а равенство понимаю в том смысле, что «Господь Бог сотворил человека, а полковник Кольт сделал людей равными». То есть «демократия—это договор вооруженных мужчин между собой»; никаких невооруженных субъектов у демократии быть не может. Такой демократии не хватает, чтобы построить государство, но хватает для того, чтобы заложить его основу. Демократия, как можно догадаться даже по опыту Древней Греции, — это когда все свободные люди военные и вооружены (хотя бы теоретически).
Тоталитаризация основана на сломе человеческой психики, поэтому возможна только через репрессии и только в пределах памяти поколений, которые помнят репрессии. Успешно обработанный репрессиями человек просто теряет способность к выбору рациональной стратегии поведения, он просто теряет субъектность как способность выбирать свою линию поведения самостоятельно. Поэтому и никакое равновесие Нэша ему не грозит.
Но в таком обществе также невозможна сословность. Сословность построена на страхе человека потерять собственное достоинство, а у лояльных граждан тоталитарного режима не может быть никакого собственного достоинства в принципе. По этой же причине не действуют механизмы наследования власти и вообще сословного положения. Власть может передаваться только через специальные акты борьбы за власть.
Разумеется, и этнические различия в тоталитарном обществе преодолеваются, т.к. в нем создается новая общность людей, внеэтническая.
Всякая человеческая нормализация—все, что требует от человека субъектности,—ведет к подрыву тоталитарного государства. Однако опыта преобразования тоталитарных государств во что-либо другое пока маловато. Кроме Германии, пока что трудно назвать что-либо убедительное.
Если из тоталитарного государства внезапно убрать тоталитарную власть, то население останется в игре с нулевой суммой. Его поведение будет несолидарным, то есть описываться равновесием Нэша. Солидаризация возникает там, где возникают национальные движения, а где не возникают—добиваются успеха те силы, которые сумеют оседлать несолидарность пост-тоталитарного населения. Любое взаимодействие с таким населением должно учитывать его несолидарность. Говорят, что пусть в битве телевизора с холодильником победил телевизор, но теперь ему предстоит сразиться со старшим братом, рефрижератором. Но опыт ХХ века показывает, что даже рефрижератор не победит, если у него не появится собственного телевизора. Тут отменить игру с нулевой суммой нельзя. Но репертуар игр с нулевой суммой велик, так что одну игру можно поменять на другую.