Глобальный сепаратизм как преодоление «конца истории», или Что таит революция в маске?
На первый взгляд, между «арабской весной», Occupy Movement, российским движением «За честные выборы», реваншем левых на улицах Германии и электоральных участках Франции, а также другими разбросанными по миру акциями протеста последних месяцев — идейно общего не так уж и много. И, тем не менее, возникает ощущение, что в мире «что-то началось». Но что именно? И чем это закончится?
Для того чтобы ответить на оба эти вопроса, прежде всего, следует понять, в чем заключается универсальная причина этого всемирного и почти синхронного пробуждения революционной энергии?
1. «Молодежные циклы» новейшей истории
Разумеется, у каждой революции, отделяющей одну эпоху от другой, — свои уникальные причины. Однако есть во всех революциях и что-то общее.
А именно то, что еще в XVIII в. до Р.Х. ярко описал древнеегипетский публицист Ипусер в рассказе о событиях Смуты, погубившей Среднее царство: «Приставленные к вратам говорят: «Пойдем и будем грабить». Изготовители сладостей, прачечники отказываются исполнять свою работу. Эмалировщики, ловцы птиц строятся в боевые ряды. Человек видит в сыне своего врага… Жители пустыни повсюду стали египтянами… Воистину: благородные в горе, простолюдины же в радости. Каждый город говорит: «Да будем бить мы сильных [имущих] среди нас». Воистину: люди стали подобны птицам, ищущим падаль…»
Ключевой элемент в этом апокалиптическом перечне — не поход бедноты на богачей, не наводнение древней культурной страны дикими варварами и даже не предательство полиции, позорно присоединяющейся к бандам эмалировщиков и птицеловов. Всё это, как нетрудно понять, лишь следствия первопричины – великого социального разлома, рожденного конфликтом поколений. «Человек видит в сыне врага своего», — вот что в одночасье рушит социально-политические системы, еще недавно казавшиеся абсолютно незыблемыми.
«Перемен требуют наши сердца!» (популярный слоган времен Перестройки – строка из песни петербургского рокера Виктора Цоя) — как только этот звонкий клич вдруг вырывается из уст всей молодежи разом, атмосфера в обществе изменяется быстро, радикально и необратимо. И происходят перемены. Не всегда жуткие и кровавые, но всегда неодолимые и коренные.
Временной цикл этих великих потрясений в новейшее время, то есть, начиная с 1918 года, когда закончилась Первая мировая война, – довольно четкий: 21-23 года. Спустя именно этот срок (в 1939-1941) разгорелась Вторая мировая война. Через 21-23 года после ее окончания (в 1945) настал черед «молодежной революции» с ее кульминацией — 1968 годом. Сознание людей во всем мире в очередной раз радикально изменилось. Еще через точно такое же отрезок времени (1989-1991) достигла апогея Перестройка, пала Берлинская стена, а затем рухнули СССР и старый биполярный мир.
И если эта хронологическая закономерность действительно работает, то следующий революционный виток истории наступает как раз в 2012 году, а на 2014 год должен прийтись его пик…
Никакой астрологии и «пифагорейской эзотерики» в этих расчетах, конечно же, нет. О цикличности истории задумывались еще античные греки.
Гераклит
О том, что человеческое общество развивается по кругу «земля-вода-воздух–огонь» и обратно, говорил один из самых глубоких и пессимистичных античных философов – Гераклит. «Таков круговорот государственного общежития, — писал чуть позже Полибий, — таков порядок природы, согласно которому все формы правления меняются, переходят одна в другую и снова возвращаются».
Джамбаттиста Вико
В Новое время примерно в том же духе рассуждал Джамбаттиста Вико. По его мнению, история народов представляла собой последовательное прокручивание циклов, состоящих из «божественной», «героической и «человеческой» эпох.
Со второй половины XIX века приверженцы т.н. цивилизационного подхода по сей день развивают мысль о том, что история каждой из культур проходит через одни и те же циклические фазы зарождения, расцвета и заката.
Сёрен Кьеркегор
Но, пожалуй, ближе всех из классиков к описанию того типа цикличности, о котором идет речь в настоящей статье, впервые подошел Сёрен Кьеркегор. В работе «Век революции и современный век. Литературное ревю» он пишет о том, что героический «Век революции» неизбежно сменяется рефлексивно-бездейственным «Веком нивелировки».
XX век привнес в эту отмеченную философами и историками циклическую закономерность лишь два новых момента: планетарную универсальность и жесткую периодичность. Этому, конечно же, есть вполне рациональное объяснение.
Все дело в том, что идея прогресса, ставшая в XX веке универсальной «религией масс», развивается по законам, напоминающим течение болезни, известной из психиатрии как «биполярное психическое расстройство», в старой транскрипции — «маниакально-депрессивный психоз», или МДП. Для МДП, как известно, характерны острые и относительно непродолжительные эпизоды эйфорического подъема, избыточной веры в собственные силы, высокой энергетической активности — после которых наступают гораздо более длительные полосы душевного упадка, разочарования и уныния с пассивностью, безынициативностью и бездеятельностью.
Вспышки «маниакального возбуждения» у общества могут быть самим разными — реформы, война, революция (политическая, социальная, сексуальная). Но всех их объединяет стихийная и легкая вера в реальность глобального прорыва в «окончательно» справедливый миропорядок.
У периодов уныния и стагнации также есть общие черты. В XX веке общественность — в тех странах, где у нее сохранялось право голоса — всякий раз предъявляла «депрессивным» эпохам примерно одни и те же претензии. Их суть сводилась к обвинению Системы в недостаточном внимании к «маленькому человеку», в пренебрежении к его интересам и его голосу, в «тоталитарном подавлении» личности и одновременном ее отчуждении от социума. Тотальная ложь и тотальное насилие (прямое либо косвенное – через деньги) – вот что, по мнению критиков межреволюционных эпох XX столетия, лишает человека духовной свободы, превращая его в бессмысленную и фальшивую материально детерминированную социальную функцию.
Выхваченные наугад фрагменты из нескольких трактатов, написанных в «депрессивные» или «гипоманиакальные» (предреволюционные) эпохи, как нетрудно заметить, — на удивление схожи по доминирующему в них невротично-гуманистическому настрою и потому легко «перетекают» друг в друга:
Хосе Ортега-и-Гасет
«Шквал повального и беспросветного фиглярства катится по европейской Земле. Любая позиция утверждается из позерства и внутренне лжива… Массовый человек боится встать на твердый, скальный грунт предназначения; куда свойственнее ему прозябать, существовать нереально, повисая в воздухе. И никогда еще не носилось по ветру столько жизней, невесомых и беспочвенных — выдернутых из своей судьбы — и так легко увлекаемых любым, самым жалким течением… Масса говорит: «Государство — это я» — и жестоко ошибается… Кончится это плачевно»…» (Хосе Ортега-и-Гасет, 1930).
Ги Дебор
«Спектакль подчиняет себе живых людей в той же мере, в какой их уже целиком подчинила себе экономика. Спектакль есть не что иное, как экономика, развивающаяся ради себя самой»; «В то же время, всякая индивидуальная реальность начинает регламентироваться общественной, т.е. становится напрямую зависящей от общественной власти. Индивидуальная реальность отныне легко фабрикуется и управляется общественной властью…»; «Если мир перевернуть с ног на голову, истина в нём станет ложью…» (Ги Дебор , 1967).
Жан Бодрийяр
http://nnm.ru/blogs/wxyzz/zhan_bodriyyar_-_sobranie_sochineniy/
«Сцены больше нет, нет даже той минимальной иллюзии, благодаря которой события могут приобретать признаки реальности, — нет больше ни сцены, ни духовной или политической солидарности: что нам до Чили, республики Биафра, беженцев, до терактов в Болонье или польского вопроса? Все, что происходит, аннигилируется на телевизионном экране. Мы живем в эпоху событий, которые не имеют последствий (и теорий, которые не имеют выводов). Нет больше надежды для смысла. И, без сомнения, это действительно так: смысл смертен…» (Жан Бодрийяр, 1981).
Славой Жижек
«…притворство состоит не в том, что ложь выдается за истину, а в том, что истина выдается за ложь — то есть, обман состоит в симуляции обмана…». Современные либеральные гедоники-атеисты «посвящают свою жизнь погоне за удовольствиями», «они попадают в густую сеть самоограничений («политкорректных» норм)», «они принимают не менее сложный режим правил «заботы о себе» (фитнес, здоровая пища, духовная релаксация и так далее). В наше время ничто настолько не зарегулировано, ничто настолько не подавляет человека, как обычный гедонизм…» (Славой Жижек, 1989, 2012).
Период депрессивного «концептуального брюзжания» всякий раз сменяется короткой вспышкой революционной «мании». И происходит это каждые 21-23 года – не раньше и не позже. Почему? Ответ очевиден: потому, что за это время достигает своего совершеннолетия очередное «универсальное поколение», выросшее в эпоху серой стабильности с ее извечными психологическими обременениями: «материальным рабством», «духовной пустотой», «политическим лицемерием», «информационным трэшем» etc.
Дети эпохи застоя в настроенческом плане резко отличаются от своих отцов. Отцы надломлены драматичным опытом радикальных перемен, которые произошли в пору их собственной молодости, но так и не привели к построению «справедливого мира». У выросшей в эпоху стабильности молодежи этих негативных воспоминаний и связанных с ним фобий — нет. Дети застоя не только не боятся радикальных изменений, но страстно их жаждут, поскольку к этому их невольно подталкивают сами отцы — своим фальшивым прагматизмом и натужным оптимизмом, скрывающим внутренний разлад и глубокое недовольство существующей реальностью. И в итоге, достигнув фазы совершеннолетия, поколение стагнации вдруг воспламеняется. И довольно быстро зажигает общество в целом — тем более, что за время постэйфорического застойного уныния во всех его стратах накапливается горючий запас раздражения.
«Мировые войны, революции – время от времени все это происходит. Когда момент оказывается подходящим, достаточно просто искры»[1] — данное «циклическое» наблюдение сделал идеолог и инициатор акции Occupy Wall Street 70-летнеий Калле Ласн.
Калле Ласн
На протяжении 22 лет – как раз с того времени, когда над миром пронесся предыдущий wind of change, поднятый советской Перестройкой – Калле Ласн издавал ситуационистский журнал Adbusters, радикально атакующий общество тотального консьюмеризма. И все это время на страницах журнала Ласн и его единомышленники энергично раздували огонь нового всемирного пожара, направляя его пламя против «общества тотального потребления».
http://djorion.wordpress.com/
Однако звездный час «сокрушителей рекламы» (advertising—busters) пробил не раньше и не позже того срока, когда подросло новое поколение скучающих социальных бунтарей – осенью 2011 года.
http://downatthecrossroads.wordpress.com/2012/03/28/devils-gonna-lie/
Хотя, казалось бы, в предшествующие годы и десятилетия проблема «потребительского тоталитаризма» была неизменно остра и актуальна. Но история ждала «условленные» 21-23 года. И, судя по всему, революционный подъем 2011-2012 оказался сюрпризом даже для самого Калле Ласна.
Впрочем, и это неудивительно. Особенность наступления революционной эпохи — в том, что до последнего момента как будто ничто не предвещает грядущего катаклизма. Текущая реальность скорее напоминает многократно повторившуюся и смертельно надоевшую рутину, а не эксцессное преддверие большого идеологического скачка…
Помню, как в конце 2008 года, сразу после победы Барака Обамы на президентских выборах, я опубликовал текст, в котором, опираясь на описанные выше циклические закономерности, попытался спрогнозировать дальнейшее развитие событий: «Конец первого срока Обамы (а значит, и конец всех надежд, с ним связанных) по времени как раз совпадет с теми «двадцатью с небольшим годами», которые требуются для вступления в жизнь очередного поколения молодых буревестников. А это значит, что примерно в 2012-2015 гг. мир ждет глобальное идейное потрясение и концептуальное обновление…»[2]. Этот прогноз, однако, не произвел тогда серьезного впечатления практически ни на кого из коллег, попав в разряд еще одной бездоказательной футурологической гипотезы…
Обложка текущего номера журнала Adbusters.
http://www.adbusters.org/magazine/104
Разумеется, предложенная поколенческая схема — generation schema — требует массы оговорок и уточнений. Дело в том, что в реальности разные страны участвуют в общемировом циклическом процессе неравномерно. Есть лидеры (притом каждый раз разные) — и есть ведомые. Иногда, как в велогонке, происходит смена лидера уже в процесс начавшихся перемен и даже смена исходного маршрута. И все же факт остается неизменным: каждые 21-23 года в современном мире происходит нечто такое, после чего каравелла истории накреняется и делает очередной резкий идеологический галс.
Однако на протяжении последних десятилетий в недрах этой закономерности развивается тенденция, которая ставит все грядущие революционные циклы под большой вопрос. Речь идет о давно отмеченном идеологическом тупике, в который уперлась общественная мысль, а вместе с ней и вся мировая политика – как истеблишмент, так и андеграунд.
Произошло это вскоре после того, как гуманистическая идеология «68-го года» восторжествовала в той степени, в которой ей было суждено это сделать, и наступило очередное время застоя.
На этот раз унылая стабильность выступила в концептуальном обличье постмодернизма, в основу которого лег отказ от любых попыток создания и продвижения каких бы то ни было новых «больших идей». Начиная со второй половины 70-х годов, общественная мысль в странах Запада стала концентрироваться либо на прагматической легитимации status quo, либо на деконструкции всех прошлых идеологем и скептическом отрицании настоящего — без попытки выдвижения альтернативного проекта.
И неизвестно, как бы проявило себя поколение «пост-68» в странах «золотого миллиарда», подойдя к революционному рубежу «89-91», если бы в Советском Союзе не началась горбачевская Перестройка…
2. Советский «ремейк-68» и рождение мифа о конце истории
«68-й год» изначально смог победить не везде. Железный занавес и общее похолодание, наступившие в странах восточного блока после подавления «Пражской весны» 1968 года, не позволили рок-н-ролльному ветру конца 60-х властно ворваться в пространство, контролируемое коммунистическими режимами, чтобы радикально его переформатировать. В итоге поколение «шестидесятников» в этих странах, не сумевшее реализовать свою Поколенческую повестку дня — Generation Agenda — мечту о «свободе, демократии и мире во всем мире», — просто передало эту идейную программу, как эстафетную палочку, своим детям.
Горбачевская Перестройка, «новое мышление» и конец «холодной войны», по сути, оказались расширенным ремейком «68-го года», пришедшим с Востока. С одним лишь нюансом: протестное движение на этот раз почти не связывало себя с демо-социалистической (марксистской) экономической риторикой, которая полностью скомпрометировала себя в странах восточного блока. Вместо этого демократический протест активно использовал идейный инструментарий, разработанный создателями неолиберальной экономической школы.
Таким образом, Перестройка не была буквальным повторением «68-го года». Но она воспроизвела его гуманистическую, антиавторитарную суть. Советские люди, конечно же, в массе не читали Фрейда, Адорно, Маркузе, Сартра, Ги Дебора, Тимоти Лири, Кена Кизи и других апостолов молодежной революции 60-х. Однако они слушали The Beatles. И сам «рок-н-ролльный» дух Перестройки с ее идеей освобождения человека из-под диктата Системы и преодоления «тоталитарной одномерности» – был очень созвучен «старому доброму» либерально-молодежному духу The Summer of Love — 67 или Mai — 68. Лозунги «Даешь свободные выборы!» и ««Долой КПСС!» в Советском Союзе конца 1980-х звучали не менее смело и ультра-либерально, чем «Запрещается запрещать!» — «Il est interdit d’interdire!» и «Будьте реалистами – требуйте невозможного!» — «Soyezréalistes, demandez l’impossible!» на парижских баррикадах в мае 1968-го.
Ленинград. Демократические митинги. 1990 г.
http://varjag-2007.livejournal.com/1957465.html
На какой-то момент даже показалось, что смысл произошедшего – лишь в том, что отказавшийся от тоталитаризма Восток просто присоединяется к западной системе ценностей в ее гуманистической версии «68-го года», соединенной с прагматикой неолиберализма. И что, таким образом, ничего принципиально нового в мире в политическом плане больше не произойдет.
Фрэнсис Фукуяма
http://fukuyama.stanford.edu/photos
Фрэнсис Фукуяма даже успел опубликовать в 1989 году нашумевшую статью «Конец истории?», где объявил об окончательном идеологическом торжестве либеральной демократии в ее нынешнем виде и о том, что отныне наступает эпоха «постистории»:
«То, чему мы, вероятно, свидетели,— не просто конец «холодной войны» или конкретного отрезка послевоенной истории, но конец истории как таковой: это финальная точка идеологической эволюции человечества и универсализация западной либеральной демократии как окончательной формы правления»[3].
Наступившая эпоха постистории, согласно Фукуяме, должна была сконцентрироваться на решении сугубо эколого-экономических, а не идейно-политических задач:
«Конец истории — это очень печальное время. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, повсеместная идеологическая борьба, которая требовала смелости, мужества, воображения и идеализма, — будет заменена на экономический расчет, бесконечное решение технических проблем, экологические проблемы и удовлетворение изощренных запросов потребителя»[4].
Никаких новых политических дебатов и проектов, а следовательно, и никаких радикальных изменений в политическом устройстве современного мира концепция «конца истории» не предусматривала. Тем государствам, которые уже освоили либерально-демократическую модель, оставалось лишь продолжать успешно развиваться, а всем остальным «предписывалось» как можно скорее стать либеральными демократиями. Идейно-политический прогресс человечества, таким образом, объявлялся полностью завершенным.
Удивительно, конечно, не то, что эта кричаще наивная и заведомо спорная теория вообще возникла (история знала и куда более экзотические футурологические построения), а то, что мировая общественная мысль в целом приняла выводы Фукуямы как аксиоматическую данность. Точнее сказать, Фукуяма наиболее ярко и удачно сформулировал назревший интеллектуальный тренд, суть которого заключалась в принципиальном отказе от идеологических инноваций. И действительно — никаких серьезных и дискутабельных попыток предложить что-либо по-настоящему свежее и позитивное с тех пор так и не последовало.
В сфере общественной мысли в самом деле наступил «конец истории». Возможно, это было связано с тем, что к исходу XX столетия общественность была так травмирована и напугана идеологическими баталиями прошедших десятилетий, несколько раз ставившими мир на грань самоуничтожения, что назрела потребность в «чисто экономической передышке».
Политическая история, в отличие от общественной мысли, однако, не только не остановилась, но продолжила бурно развиваться. И первым делом поставила под сомнение футурологическую схему Фукуямы. Пожалуй, ярче всего это проявилось на примере судьбы его прогноза относительно будущего СССР:
«Советский Союз находится на распутье: либо он вступит на дорогу, которую сорок пять лет назад избрала Западная Европа и по которой последовало большинство азиатских стран, либо, в сознании собственной уникальности, застрянет на месте»[5].
Как известно, спустя всего два года после написания этих строк Советский Союз выбрал совершенно иной — третий путь: самоликвидацию, возможность которой профессор Фукуяма не предусмотрел вовсе.
Прогностическая близорукость Фукуямы выглядит тем более парадоксальной, что ничего неожиданного и удивительного в таком финале советской Перестройки не было. Ведь первый и самый главный вопрос, который встал перед СССР в условиях либерализации, -это был не вопрос о частной собственности и свободном рынке. Главным стал вопрос о судьбе самого советского государства, а точнее, о невозможности его сохранения в существующих границах, учитывая жесткий сепаратистский курс, который в условиях политической свободы сразу же взяли страны Балтии, Закавказья, а затем и «ельцинская» Россия, противопоставившая себя «горбачевскому» Советскому Союзу.
Проблема политического и территориального самосохранения встала в эпоху Перестройки не только перед СССР. Дело в том, что международная система тех лет сложились во времена противостояния мировых держав, в эпоху горячих и холодных мировых войн. Стоит ли удивляться тому, что как только эта эпоха стала уходить в прошлое, политическая карта мира сразу же ожила и «зашевелилась»?
Вопреки прогнозам Фрэнсиса Фукуямы, а равно ожиданиям мирового сообщества, уставшего от политических катаклизмов XX века, торжество идеологии свободы означало вовсе не «конец истории», а наоборот — ее дальнейшее развитие вглубь. Ближайшим следствием этого являлась перманентная эрозия мирового порядка, основанного на системе старых национальных государств.
Радикальное переформатирование посткоммунистического пространства, исчезновение нескольких крупных национальных государств восточного блока, начало строительства супернационального Евросоюза – все это ясно свидетельствовало о том, что в новом мире сам институт национального государства начинает все больше походить на вымирающего динозавра и что под вопросом оказывается «нерушимый» догмат о его территориальной целостности и суверенитете.
Однако эти идейные ростки будущего в тот момент так и не попали в фокус внимания мировой общественности. Их полностью заслонила грандиозная картина финальной сцены XX столетия: павший без боя тоталитаризм, торжествующие на его обломках свобода и демократия, конец ядерного противостояния СССР и США…
После того как Перестройка благополучно осуществила расширенное переиздание «68-го года», мир – также в расширенном формате — окунулся в уже освоенное Западом состояние постмодернистской рефлексии и идеологической стагнации. Гуманистический проект 60-х исчерпал себя вторично и на этот раз окончательно. Отсутствие новых позитивных идей в этих условиях стало ощущаться с особой остротой.
Европа попыталась заполнить идеологический вакуум культом «золотого тельца» по кличке «Евро». Однако это материальное божество оказалось столь циничным и прожорливым, что становится все меньше похоже на сакральный объект или волшебную палочку — и все больше на банальную, хотя и масштабную техническую трудность, с которой «надо, наконец, что-то делать».
http://natgeotv.com/nl/inside_911
США в поисках нового идеологического спарринг-партнера решили заменить мировой коммунизм — глобальным исламизмом, борьба с которым очень скоро вернулась бумерангом в виде «арабской весны».
Сегодня Вашингтон де-факто вместе с Аль-Каидой вынужден бороться с некогда лояльными Западу светскими авторитарными режимами Ближнего Востока. И, тем не менее, госсекретаря США Хиллари Клинтон, прибывшую в Каир, встречают отнюдь не радостные клики благодарной толпы, а летящие со всех сторон башмаки и гнилые овощи. Эту внезапно приключившуюся коллизию язык либерально-демократической риторики Белого Дома, насколько можно заметить, пока что просто не в состоянии внятно описать.
Есть еще целый ряд проблемных констант, с которыми столкнулись страны благословенного Севера и которые принципиально «неописуемы» и неразрешимы в рамках либерально-государственной парадигмы «конца истории».
Среди этих проблем – нескончаемый поток мигрантов, устремляющихся с Юга на Север; необходимость сокращать социальные гарантии в странах Севера, дабы не проиграть конкурентную битву экономическим державам «третьего мира»; огромное число «горячих точек», являющихся мучительной головной болью для всего мира. Etc…
На фоне всего этого неготовность общественной мысли – прежде всего, западной — к тому, чтобы предложить миру обновленную парадигму, в которой бы содержался ответ на основные вызовы начала XXI века, кажется все более странной. И даже катастрофа 9/11/01 не изменила этого пассивно-рефлексивного идейного вектора…
Однако то, что не сумели сделать кровожадные шахиды Аль-Каиды, смогло – притом с легкостью и совершенно бескровно — совершить время. Подошел к концу очередной поколенческий цикл, и в самом сердце либерального мира – в США, в Нью-Йорке, на Манхеттене – неожиданно, мощно и радикально заявил о себе глобальный протест, идущий изнутри американского и – шире – всего западного общества. Конец истории кончился окончательно…
http://charlesredfern.com/2011/10/20/what-would-jesus-occupy-part-2/
3. Молодые люди снова рассердились
Сами активисты Occupy Movement (как, впрочем, и многие наблюдатели) склонны объяснять неожиданно бурный всплеск мировой протестной активности не циклическими законами новейшей истории, а исключительно конъюнктурными финансово-экономическими факторами.
New York, 2011. Occupy Wall Street protesters
http://www.cwu.edu/~garrisop/quixote_today.html
Очень популярны в этой связи ссылки на отчет Управления Конгресса США по бюджету. Согласно ему, с 1979 по 2007 годы доходы 1% граждан США росли в 4,5 раза быстрее, чем у 60%, составляющих средний класс. И если в 1980 году 1% населения получил 9,1% всех доходов, то в 2006 году – уже 18,8%.
Но еще более скандально выглядит статистика времен финансового кризиса. Начиная с 2008 года, доля богатств США, принадлежащих 1% населения страны, выросла с 34,6% до 37,1%, а принадлежащих 20% американцев — с 85 % до 87,7 %. И т.д.
В доказательство того, что рост нынешней протестной активности в США напрямую связан с увеличением доли годового дохода 1% богачей, обычно приводится этот график:
Однако, если внимательно взглянуть на него, нельзя не заметить, что попытка объяснить протестные всплески через Коэффициент Джини и прочие экономические детерминанты, выглядит не слишком убедительной.
Например, предыдущий «децильный» пик (когда богатые стали еще богаче, а бедные еще беднее) пришелся на эпоху Великой депрессии 1928 год. Но тогда протестные волнения носили единичный характер.
И наоборот, эпоха «68-го года», когда протестная активность достигла пика, характеризовалась самой низкой за столетие долей годового дохода супербогачей.
Таким образом, участники Occupy Movement, которые считают его главной причиной кризис «экономики глобального потребления», похоже, забывают о древней мудрости — Post hoc, non est propter hoc — и путают «вследствие» и «впоследствии». Тем самым они, — конечно же, помимо своего желания, — сами оказываются под влиянием философии консьюмеризма, согласно которой человек – это, прежде всего, производная от его неуклонно растущих материальных запросов.
Между тем отсутствие прямой корреляции между ситуацией в экономике – и в общественных настроениях хорошо просматривается не только в прошлом, но и в настоящем. Достаточно обратить внимание на тот факт, что движение Occupy возникло не в 2008-2009 гг., когда ситуация на рынках и в экономике действительно выглядела как почти катастрофическая, а спустя несколько лет – лишь тогда, когда подошел «назначенный» историей срок для начала очередного цикла социального обновления…
То, что движение Occupy, официально стартовавшее 17 сентября 2011 года, не случайное и локальное событие, вроде антиглобалистских акций прошлых лет, — доказывают, во-первых, его масштаб, во-вторых, его продолжительность и, в-третьих, реакция на него со стороны общества.
Акция Occupy Wall Street была быстро, повсеместно и дружно поддержана. Уже к 15 октября, по данным ее организаторов, аналогичные выступления проходили в 951 городе в 82 странах. Митинги в поддержку акции прошли в крупнейших мировых центрах — в Токио, Сиднее, Мадриде и Лондоне. В США возникли более 600 сообществ, которые взяли за образец Генеральную ассамблею города Нью-Йорка — New York City General Assembly (NYCGA) – орган самоуправления «оккупантов».
New York City General Assembly, 2011
http://www.hyscience.com/archives/2011/10/marxist_revolut.php
Символика и слоганы Occupy Movement распространились по всему информационному пространству – начиная с граффити на стенах домов и кончая Интернетом.
В стороне от движения остались арабские страны и Россия, в которых на момент начала акции Occupy Wall Street уже имелась своя локальная протестная Agenda.
Последние часы лагеря «ОккупайАбай» на Чистых прудах. Май 2012 г.
http://www.bbc.co.uk/russian/russia/2012/05/120515_inpics_occupy_abay_last_hours.shtml
Однако влияние Occupy Movement ощущается и здесь – жители Москвы, протестующие против авторитарного режима президента Путина, стали собираться в парке перед памятником казахскому поэту-просветителю Абаю Кунанбаеву под лозунгом «Occupy Abai»…
Несмотря на то, что палаточный городок участников акции в Zucotti Park на Манхеттене был снесен Нью-Йоркским департаментом полиции (NYPD) в ноябре 2011 года, само движение не только не исчезло, но продолжило развиваться. 17 марта 2012 года демонстранты попытались отметить полугодовой юбилей движения, снова заняв Zucotti Park, но были разогнаны полицией, арестовавшей 70 человек. Мощный уличный всплеск Occupy Movement произошел в конце мая 2012 года в Торонто и Монреале.
К акциям Occupy Movement, в которых принимают участие десятки тысяч человек, в одних лишь США положительно относятся десятки миллионов людей. Согласно данным СМИ, более 40 % жителей США согласны с протестующими. Не согласны лишь 27 % (CBS News/New York Times). Более 50 % американцев оценивают деятельность «оккупантов» положительно. Отрицательно — всего 23 % (Time). Радикализация общественных настроений характерна, разумеется, не только для США.
Пилар Бонет Кордона
http://www.newsspain.ru/novost3962.html
Пилар Бонет – обозреватель El Pais — рассказала мне недавно, как ощутила резкое изменение социальной атмосферы, разговаривая со своими молодыми испанскими друзьями. Неожиданно для нее они вдруг заявили, что современная ситуация в обществе «necesita un poco de violencia» — «нуждается в небольшом насилии». По мнению Пилар, эти смутные революционные заявления совсем не означают, что ее знакомые мечтают о социальном катаклизме или собираются совершать какое-либо насилие. Это лишь констатация невозможности изменить ситуацию через существующие легальные каналы: «Они знают, против чего выступают. Но вот за что именно, за какие именно реформы они борются? На этот вопрос у них пока нет ответа. «Necesita un poco de violencia» – это не заявка на агрессию, а лишь признание своего идейного и политического бессилия …»
Диагноз точный. Протест назрел. Но у него нет позитивной программы. И это рождает ощущение бессильного отчаяния.
То, что у них нет конструктивной программы, признают и активисты Occupy. Идеология журнала Adbusters, которая легла в основу риторики Occupy Movement, – строго негативистская. На страницах этого журнала постиндустриальное общество представлено как экологическая и духовная бездна, в которую человечество рискует окончательно провалиться уже в ближайшем будущем, чтобы неминуемо погибнуть.
Поначалу могло показаться, что ничего, помимо яростного антисистемного негатива, и не нужно и что главное – вывести как можно больше людей на улицу, а там все случится «само собой».
В начале июня 2011 года Калле Ласн разослал подписчикам Adbusters электронное письмо, в котором говорилось, что «Америка нуждается в собственном Тахрире». Спустя несколько дней, посоветовавшись с шеф-редактором Adbusters Майкэхом Уайтом, Ласн зарегистрировал сайт OccupyWallStreet.org и…
И тут выявился парадокс.
С одной стороны, акция Occupy Wall Street, которую Калле Ласн символически приурочил к дню рождения своей матери – 17 сентября – оказалась той самой «искрой», которая зажгла пламя глобального протеста.
Но с другой стороны, разгоревшееся протестное пламя сразу же ощутило нехватку идеологических дров. Вместо них наготове у организаторов акции был лишь тонкий и быстро сгорающий хворост креативной критики корпораций и аффилированного с ними истеблишмента. Но помимо этой критики – ничего. Никакого конструктива.
«В результате главной «фишкой» движения Occupy Wall Street стала не столько его платформа, сколько его форма: люди сидят и обсуждают проблемы вместо того, чтобы нести свои жалобы в Вашингтон. «Наши требования – это мы сами», — гласит слоган», — так описывал происходящее The New Yorker[6].
Нельзя сказать, что инициаторы акции не понимали, что в случае ее успеха возникнет необходимость в развернутой программе, а не просто в наборе ярких протестных лозунгов. Еще в июле 2011 года на веб-сайте Adbusters было торжественно обещано, что, начав с «простого требования к президентской комиссии отделить деньги от политики», участники акции в будущем перейдут к выработке «повестки дня для новой Америки»[7].
Но как только акция стартовала, сразу же стало очевидно: никакой альтернативной Повестки дня для новой Америки — Agenda for New America — у нее нет в помине.
Майкэх Уайт и Калле Ласн
http://www.freerepublic.com/focus/f-backroom/2816491/posts
20 сентября, спустя три дня после начала оккупации Zucotti Park, Уайт и Ласн написали Манифест в виде петиции президенту Обаме. Даже по самому жанру этот документ напоминал не столько программный вызов Системе, сколько стремление добиться от ее «верховного правителя» частичных уступок и преференций.
«Монархической» форме соответствовало вполне социал-патерналистское содержание. Авторы Манифеста потребовали от президента США ужесточить регламентацию работы банковской системы, арестовать всех «финансовых мошенников», ответственных за крах 2008 года и организовать президентскую комиссию для расследования коррупции в политике. «Мы останемся здесь в нашем лагере на Площади Свободы (Liberty Plaza), — так «оккупанты» именовали Zucotti Park, — пока вы не ответите на наши требования» — говорилось в конце петиции[8].
Еще через девять дней GANYC приняла Декларацию[9], на этот раз обращенную не к Бараку Обаме, а к «людям всего мира» — «To the people of the world». Это воззвание представляло собой абстрактное заявление о намерениях, которое сопровождалось широким перечнем резких инвектив, адресованных корпорациям и правительствам.
В первой же фразе Декларации ее авторы признали, что главным мотивом, объединившим их, является эмоция, а не идея: «…мы собрались вместе для того, чтобы солидарно выразить чувство всеобщей несправедливости…»
В финале документа, правда, содержалось беглое упоминание о конструктивном содержании начавшейся борьбы. Однако вместо того, чтобы наметить главные направления предполагаемых реформ, Декларация отложила этот вопрос на неопределенное будущее, распыляя ответственность за формирование позитивного контента между «людьми всего мира», которым адресовался призыв «генерировать решения, доступные для всех».
В текущей антисистемной риторике Occupy Movement многое перекликается с боевыми идеологемами великих демократических движений конца 60-х и рубежа 80-90-х. Однако, в отличие от «68-го года» и Перестройки, Occupy сосредоточен, в первую очередь, на борьбе не за гражданскую и политическую свободу, а за экономическую справедливость.
При этом даже в отдельно взятой финансово-экономической сфере современное протестное движение не пытается предложить существующий Системе какую бы то ни было концептуальную альтернативу.
Джеймс Тарэнто, колумнист The Wall Street Journal, уловив, что у протестующих нет своего проекта и что они просто предъявляют Системе расширенный перечень традиционных левых требований, охарактеризовал Occupy Wall Street как «нервный срыв у левых» — The Left‘s Nervous Breakdown, — вызванный провалом социальной политики Барака Обамы[10].
И правда, среди тем, которые поднимают активисты Occupy, очень много традиционно левого – и практически ничего нового. Это и увеличение числа рабочих мест, и выравнивание распределения доходов, и усиление государственного контроля над банками, и сокращение вредного влияния корпораций на политику и экологию.
Немногочисленные конкретные требования также, в основном, не блещут новизной. Выдвинута, например, идея введения «Налога Робин Гуда» — RobinHood tax (налог на транзакции банков), которая активно обсуждалась еще в 1970-е годы. Предложено восстановить закон Гласса-Стигалла 1933 года, который запрещал банкам заниматься коммерческой деятельностью и вводил обязательное страхование вкладов, но был отменен в 1999 году.
Относительно новой можно назвать разве что идею отмены института «корпоративного лица» — Corporate personhood, — который расширяет возможности корпораций по отстаиванию своих интересов в суде. Вряд ли, однако, проект отмены корпоративного лица может быть назван громким именем Повестки дня для новой Америки…
На первый взгляд, движение Occupy в финансово-экономическом плане вполне могло бы предложить нечто радикальное и неожиданное. Что-то вроде реформы Солона — «сисахфии» («стряхивания бремени»). Как известно, при помощи этой меры греческий мудрец в VI веке до Р.Х избавил Афины от финансового краха. По его инициативе были отменены все ипотечные долги и сняты закладные камни со всех земельных участков. Таким образом Солон сохранил афинский «средний класс» от разорения и исчезновения. А потом еще и выкупил за государственный счет всех афинян, проданных в рабство за долги. После чего запретил людям продавать себя в долговую кабалу. Эти «антилибертарианские» реформы легли в основу будущего процветания Афинской демократии.
Однако Occupy пока что не предлагает ничего похожего на разрубание гордиева узла проблем, порожденных агрессивной экспансией корпораций в отношении среднего класса. Неудивительно – за окном давно не VI в. до Р.Х.. И даже радикально настроенный философ Славой Жижек — один из интеллектуалов, активно поддержавших Occupy, — признает, что слишком решительная атака на капитализм, о которой мечтают многие участники движения, была бы сегодня равносильна катастрофе:
«Что думают участники [Occupy]? Они говорят: «О, Уолл-стрит должна работать ради Мэйн-стрит [„Главная улица“ — собирательный образ типичных улиц проживания представителей среднего класса в США], а не наоборот». Но ведь проблема-то не в этом. Проблема заключается в том, что без Уолл-стрит нет и Мэйн-стрит — то есть, все эти банки и система кредитов необходимы для функционирования современной системы… Если бы рухнула Уолл-Стрит, рухнуло бы вообще все. Мы должны мыслить более радикально! Итак, формула «Отправьте деньги на Мэйн-Стрит, а не на Уолл-Стрит» — разрушена. Это все равно что сказать, что все эти честные, трудолюбивые люди, которые выполняют свою работу, не смогут найти сегодня работу. Думайте над тем, как изменить это! Думайте над тем, как изменить механизмы этого. В дальнейшем мы будем иметь дело не с такими краткосрочными кризисами, как в 2008 году…»[11].
Примечательно, что и Жижек в этом интервью, и GANYC в своей Декларации попросту отбрасывают прочь, как воланчик в бадминтоне, вопрос о позитивном содержании протеста. Обращенный «куда-то в массы» призыв «думать и предлагать», похоже, становится для Occupy чем-то вроде обсессивного невротического рефрена. Такое впечатление, что участники движения в самом деле верят в то, что новая «большая идея» может родиться сама собой в ходе их спонтанных дискуссий на заседаниях GANYC или в недрах одной из поставленных в парке палаток – в какой-то пока еще неведомой миру голове одного из десятков тысяч рядовых участников акции.
Ожидание того, что новая идея появится, подобно Dues Ex Machina, в ходе стихийного движения масс, проявилось уже в самом начале акции, когда перед ее участниками был поставлен вопрос: «Что есть наше единое требование?» [12]. Предлагалось выявить какой-то частный сюжет, вокруг которого все смогли бы сплотиться. Предложений и проектов с тех пор поступило множество. Все — частные. По большей части – социально-экономические. Появилось несколько популярных слоганов, самый мощный из которых — «Нас – 99%!». Однако единого требования у Occupy нет по сей день…
Occupy Wall Street protester. 2011
http://manu.sporny.org/talks/2011-community-groups/#1
Несмотря на то, что некоторым участникам движения кажется, что отсутствие позитивной программы является скорее достоинством Occupy, поскольку позволяет представителям самых разных идейных течений сохранять организационное единство, — такое мнение все же приходится признать ошибочным. Дело в том, что активный протест, лишенный позитивной программной основы, имеет тенденцию довольно быстро выдыхаться. К слову, это хорошо почувствовал Калле Ласн, который оценил выдворение «оккупантов» из Zucotti Park не как их поражение, но как благоприятную возможность взять небольшой тайм-аут…
4. Анархия нуждается в своем государстве
На первый взгляд, ситуация тупиковая. Больших новых идей нет и, вроде бы, не предвидится. Однако большие идеи нужны, поскольку без них все восклицания о «налоге Робин Гуда» и «отмене корпоративного лица» выглядят не как революция, а как довольно злая карикатура на нее.
В итоге идейным лидерам Occupy не остается ничего другого, как попытаться в третий раз оседлать престарелого «коня 68-го года». И потому в риторике Occupy вновь слышны проклятия против тех демонов, с которыми сражались адепты франкфуртской школы, битники, хиппи, ситуационисты, экзистенциалисты etc.еще полвека назад. Раздаются все те же проклятия в адрес «тоталитарного капитализма», превращающего свободную личность в рыночно детерминированного «одномерного человека» — one—dimensional man — консьюмериста. Все так же резко клеймится общественная жизнь, подконтрольная продажному истеблишменту и хищному капиталу. Все с тем же пафосом разоблачается общество спектакля и бесконечных симулякров, выгодных лишь капиталистической «биовласти», но не людям как таковым.
Тот факт, что концептуально Occupy Movement остается в пределах «парадигмы-68», признает и сам Калле Ласн. Он сравнивает сегодняшний протест с ситуационизмом и протестным движением 1968 года в целом. Своего рода живым олицетворением этой исторической преемственности являются сам Калле Ласн (1942 г.р.) и Славой Жижек (1949 г.р.)., чья молодость пришлась как раз на мятежные 60-е.
Однако «конь 68-го года» стар. Не только физически, но и морально. Слишком много раз он спотыкался, так и не сумев перепрыгнуть через барьер «глобального потребления» — чтобы взлететь к заветным рубежам «свободной творческой личности», «интересов большинства» и «мира во всем мире». И потому сегодня этот древний конь уже не бьет копытами и не пытается скакать во весь опор, а просто тихо ржет на тему «изменений налоговой политики» и «перераспределения доходов».
Для того, чтобы почувствовать силовой контраст между аутентичным «68-м годом» — и сегодняшним протестом, достаточно просто сравнить мелочную прагматику Occupy — с безумными прожектами, о которых грезили в свое время шестидесятники.
«Самоосвобождение в нашу эпоху, — писал, например, Ги Дебор, основоположник того самого ситуационизма, с которым сравнивает нынешнее движение Калле Ласн, — должно заключаться в избавлении от материальной базы, на которой зиждется ложь современного мира. Эту «историческую миссию по установлению правды в мире» нельзя поручить ни какому-то изолированному индивиду, ни подверженной манипуляциям разобщенной толпе, но только классу, способному стать разрушителем всех классов, путем прихода к власти неотчужденной, истинной формы демократии, — Советов. Только в Советах практическая теория будет способна контролировать сама себя и ощущать собственное воздействие. Только в Советах индивиды «непосредственно будут связаны с всеобщей историей», только в них может восторжествовать диалог» (La Société du spectacle. 1967).
Разумеется, эти страстные призывы сегодня могут вызвать разве что улыбку – злорадную либо снисходительную, в зависимости от идейных предпочтений того, кто улыбается. Но означает ли это, что современный протест обречен представлять собой кастрированный проект, приковылявший из прошлого, в котором уцелело только то, что не угрожает существующей Системе ничем по-настоящему серьезным? Нет, не означает. И вот почему.
Если определить нынешнюю риторику Occupy одним словом, то ее правильнее всего будет обозначить как анархизм — в самом широком, не доктринерском смысле этого слова. То есть, как идейный протест против всего того, что институционально ограничивает и подавляет личную свободу.
Большинство организаторов Occupy Wall Street, к слову, прямо называют себя анархистами. Калле Ласн, например, – один из постоянных авторов журнала Design Anarchy. Его помощник Майкэх Уайт говорит о себе как о «мистическом анархисте». Анархистами считают себя влиятельный активист Occupy — 50-летний преподаватель лондонского университета Дэвил Гребер, а также юные лидеры движения – 26-летняя Джастин Танни из Филадельфии и 25-летняя кинорежиссер Мэриса Холмс. Сама идея горизонтальной самоорганизации и прямой демократии, лежащая в основе GANYC – предложена анархистами. Анархистским по духу является один из главных лозунгов движения Occupy не только в США, но во всем мире: «Глобальная демократия – сейчас!» — «Global Democracy Now!»
Bild: Proteste am 15.10.2011 in Berlin (Egality Berlin)
Конечно, среди участников движения — не только анархисты. Есть и те, кто идентифицирует себя как либералов, социалистов, либертарианцев, политически независимых или защитников окружающей среды. И все же радикальный протест против истеблишмента, стремление захватывать территории и обустраивать их на принципах прямой демократии – это классическая анархия. И в этом смысле все участники Occupy –анархисты de facto.
Один из «оккупантов» — школьный учитель П., пожелавший остаться неназванным, в беседе с репортером The New Yorker определил суть анархизма так: «искоренение любой несправедливой или незаконной системы. Это, как минимум, означает искоренение капитализма и государства»[13].
Ждать, что из такой примитивной модели анархизма вырастет «новая большая идея» — конечно же, нелепо. Хотя бы по той простой причине, что эта модель (как и прочие теоретические разработки Occupy) далеко не нова. Анархо-коммунизм и анархо-синдикализм как ультра-революционные проекты, альтернативные государству и капиталу, давно пережили пик своей популярности и сегодня выглядят как очень старая и местами очень страшная сказка.
И в то же время, в отличие, скажем, от марксизма или фашизма, анархизм не является книгой, в которой человечеством прочитана и перевернута самая последняя страница. Причем именно сегодня — в эпоху глобализации, кризиса национальных государств и повсеместного пробуждения локальных политических процессов, эта непрочитанная страница анархистской теории оказывается как никогда актуальной.
Речь идет, если так можно выразиться, о государственном аспекте анархизма. Дело в том, что, выступая против государства, классики анархизма бросали вызов не власти как таковой, а лишь авторитаризму, с которым в ту далекую пору ассоциировалось любое государство. Целью анархистов было, таким образом, не безвластие, но создание модели власти, максимально близкой людям.
Петр Кропоткин
Во второй половине XIX – начале XX вв. об этом много размышлял и писал теоретик анархизма Петр Кропоткин.
Бежав из самодержавной России, князь Кропоткин долгое время прожил в Швейцарии, где проникся конфедералистским духом родины легендарного «сепаратиста № 1» — Вильгельма Телля.
В качестве оптимальной формы политического устройства Кропоткин предложил коммуну. Ее ближайший исторический аналог он видел в вольных городах средневековой Европы. Сегодня такую концепцию вряд ли вообще назвали бы анархистской. Скорее ее вписали бы, притом вполне справедливо, в графу «Регионализм».
Всю историю человеческого общества Кропоткин рассматривал как непрерывное циклическое развитие, в котором творческую и созидательную роль играют малые территориальные образования (города, общины), а паразитарную и разрушительную – крупные государства, империи. Каждый цикл заканчивался тем, что цивилизация, зайдя в имперский тупик, сходила с исторической сцены: «Египет, Азия, берега Средиземного моря, Центральная Европа поочередно пребывали очагами исторического развития. И каждый раз развитие начиналось с первобытного племени; затем оно переходило к сельской общине; потом наступал период вольных городов и, наконец, период государства, во время которого развитие продолжалось некоторое время, но затем вскоре замирало»; «Через всю историю нашей цивилизации проходят два течения, две враждебные традиции: римская и народная, императорская и федералистская, традиция власти и традиция свободы»[14].
Из контекста ясно, что под «государством» и «властью» Кропоткин понимает политические конструкции имперского типа. «Вольные города» — то есть, политические образования регионального масштаба, — в терминологии Кропоткина государствами не являлись. Государство определялось им как «сосредоточение управления местною жизнью в одном центре», то есть, по сути, как централизованная бюрократическая система, или империя.
Рассуждая таким образом, Кропоткин фактически бросил вызов не только монархиям и другим формам традиционного авторитарного правления, но идее централизованной национальной государственности как таковой. Притом сделал это задолго до того, как эта идея окончательно восторжествовала, придя на смену традиционалистской монархической парадигме (это случится после Первой мировой войны).
Любое централизованное государство (неважно, монархическое или республиканское), согласно Кропоткину, представляло собой бюрократическую систему имперского типа. То есть, такую модель власти, при которой центр принятия политических решений бесконечно удален от конкретных людей и де-факто монополизирован аппаратом власти, всецело контролирующим общество.
«Государством в точном смысле слова» Кропоткин считал Римскую империю: «Ее органы как сетью покрывали ее обширные владения. Все сосредоточивалось в Риме: экономическая жизнь, военное управление, юридические отношения, богатства, образованность и даже религия. Из Рима шли законы, судьи, легионы для защиты территории, губернаторы для управления провинциями, боги… В каждой провинции, в каждом округе был свой Капитолий в миниатюре, своя частица римского самодержавия, от которой вся местная жизнь получала свое направление. Единый закон, закон, установленный Римом, управлял империей, и эта империя была не союзом граждан, а сборищем подданных»[15].
Превратив собственных граждан в рабов, Римская империя, согласно Кропоткину, сама себе подписала смертный приговор и тем самым дала старт новому витку человеческой истории. В основу этого нового этапа вновь легло свободное творческое развитие региональных политических форм: «…в одиннадцатом и двенадцатом столетиях по всей Европе вспыхивает с замечательным единодушием восстание городских общин…»[16], «этой революцией началась новая полоса жизни — полоса свободных городских общин»; «В течение одного столетия это движение… охватило Шотландию, Францию, Нидерланды, Скандинавию, Германию, Италию, Испанию, Польшу и Россию»[17].
Фламандские горожане наносят поражение французским рыцарям в битве при Куртре, 11.07.1302 г.
Эти города-коммуны, писал Кропоткин, замечательным образом контактировали друг с другом и совершенно не нуждались в административном подчинении кому бы то ни было: «Часто в случае неуменья решить какой-нибудь запутанный спор, город обращался за решением к соседнему городу. Дух того времени — стремление обращаться скорее к третейскому суду, чем к власти, — беспрестанно проявлялся в таком обращении двух спорящих общин к третьей»[18].
Но вот в XVI веке возникли абсолютистские государства, которые разрушили регионалистскую цивилизацию средневековья, уничтожили федерацию вольных городов. Пришли, по терминологии Кропоткина, «новые варвары»[19] — начальники. Светские и духовные. Юрист (знаток императорского Римского права) и священник — вот под чьим зловредным влиянием, по мнению Кропоткина, «старый федералистский дух свободного почина и свободного соглашения вымирал и уступал место духу дисциплины, духу правительственной и пирамидальной организации…»[20].
Конечный вывод звучал так: «Одно из двух. Или государство раздавит личность и местную жизнь; завладеет всеми областями человеческой деятельности, принесет с собой войны и внутреннюю борьбу из-за обладания властью, поверхностные революции, лишь сменяющие тиранов… Или государство должно быть разрушено, и в таком случае новая жизнь возникает в тысяче центров, на почве энергической, личной и групповой инициативы, на почве вольного соглашения. Выбирайте сами!»[21]
Если заменить в этом фрагменте «государство» на «корпорации и коррумпированная власть» и если представить на миг, что у Occupy Wall Street вдруг появилась своя политическая программа,- данный отрывок из книги Петра Кропоткина «Современная наука и анархия» вполне мог бы стать ее эффектным финалом. Равно как и все предыдущие рассуждения Кропоткина могли бы служить ее историософской преамбулой.
Дело в том, что и Декларация Occupy Wall Street, и конкретные действия движения стремятся к тому же, к чему более 100 лет назад призывал мятежный князь Петр Кропоткин: к созданию «тысячи центров на почве энергической личной и групповой инициативы, на почве вольного соглашения».
Однако между старым анархизмом Петра Кропоткина и новейшим анархизмом Occupy есть одно существенное различие. Кропоткин говорил о вольных городах – то есть, говоря современным языком, о государствах регионального масштаба. Occupy же ведет речь о захвате public space – общественных мест, представляющих собой лишь небольшие территориальные островки внутри городов.
Причина этого различия понятна. Старые анархисты всерьез размышляли о том, чтобы создать на месте государств что-то жизнеспособное и долгосрочное. Поэтому в их проектах речь шла о цельных самодостаточных территориях, имеющих собственную экономику. Иными словами, о регионах, а не о случайно оккупированных фрагментах городского ландшафта.
Новейшие же анархисты об экономике и устойчивом развитии своих коммун не рассуждают вовсе. Им это не нужно. Цель их игры в «прямую демократию» состоит не в том, чтобы создать альтернативную политическую модель, но в том, чтобы просто докричаться до действующего начальства – «сделать ваши голоса услышанными!» — «make your voices heard!» А для этого вполне достаточно легких палаточных городков, временно расположенных в центре мегаполисов на небольших захваченных пространствах:
«Осуществляйте ваше право на мирные собрания; занимайте публичное пространство; создавайте процесс, позволяющий решать проблемы, с которыми мы сталкиваемся, и генерируйте решения, доступные каждому. Всем сообществам, которые принимают участие и формируют группы в духе прямой демократии, мы предлагаем поддержку, документацию и все наши ресурсы, которые есть в нашем распоряжении. Присоединяйтесь к нам, чтобы ваш голос был услышан!..»[22].
http://occupy316.org/2011/11/27/we-stand-united-against-corruption/
Одним словом, вопреки тому, что говорят участники Occupy, их «прямая демократия» — в действительности совсем не демократия. Ибо у этой «демократии» нет ни постоянной территории, ни экономики – если, конечно, не считать «экономикой» успешное проедание пожертвованных средств. Да и может ли быть своя экономика у палаточного городка размером с городской парк?
Анархизм GANYC существует в формате ситуативной ролевой игры, ограниченной во времени и пространстве. Игра эта может происходить лишь на очень небольших территориях. И лишь до тех пор, пока либо полиция не разгромит очередной революционный кемпинг, либо не кончится endowment — ресурс, выделенный благотворителями.
Самостоятельным политическим проектом Occupy Wall Street, таким образом, изначально не является. Его организаторы могут еще много раз повторить заклинание о том, что «Америке нужен свой Тахрир», но никакого Тахрира ни на Манхэттене, ни в других городах «золотого миллиарда» в итоге не появится.
Zucotti Park не смог стать Тахриром не только в прямом смысле (то есть, не стал ареной кровавых столкновений – что, конечно же, хорошо), но даже метафорически. «Zucotti Tahrir» закончился тем, что довольно быстро сам себя идейно исчерпал. И когда его разогнали, сами лидеры Occupy вздохнули с облегчением, так как уже не знали в тот момент, о чем говорить и что делать дальше с этими десятками тысяч праздных и эмоционально взвинченных людей.
Для того чтобы Zucotti Park превратился в победоносный «Тахрир», с самого начала нужна была хотя бы простая и «наивная» – но ясная и четкая позитивная политическая программа. Арабская весна потому плодоносит так бурно и обильно, что у нее такая программа есть – «демократический ислам». Неважно, до какой степени эта Agenda реалистична и конструктивна, а до какой – деструктивна и утопична. Важно то, что, выходя на площадь, арабы думают, что знают, чем именно они хотят заменить надоевший им светский авторитаризм. Они мечтают о такой модели власти, которая сочетала бы жизнь по «справедливым законам шариата» — с благами политического плюрализма и парламентарной демократии. И поэтому на площади Туниса и Каира выходили не 10-50 тысяч, а сотни тысяч горожан. И они не уходили с площади до тех пор, пока противостоящая им власть не капитулировала. Именно то, что у тунисской и египетской (а также ливийской, йеменской, сирийской и т.д.) оппозиции есть радикальный и в то же время позитивный политический проект, — именно это позволяет арабским повстанцам побеждать.
Но почему у анархистов Occupy нет своего анархистского политического проекта? Почему, в отличие от анархистов прошлого, они не бросают концептуальный вызов парадигме национальной государственности, вместо этого предпочитая сочинять эмоциональные слоганы и писать долгие письма президенту Обаме?
Первое, что сразу приходит на ум: анархистского проекта нет, потому что его и быть не может! Ибо анархизм – это, так сказать, глубоко позавчерашний день. Это такая же левая тоталитарная ерунда, как Государство Платона, Утопия Мора, Город Солнца Кампанеллы и Коммунистический Манифест Маркса-Энгельса. Ведь сколько бы мы ни критиковали современные национальные государства, ничего лучше все равно придумать нельзя! Государство это — ultima ratio. Это такой же «венец творения» в области социального устройства, каким сам человек является среди природы. Одним словом, национальное государство – это «само совершенство», вроде Мэри Поппинс.
Однако это не так. Еще в конце прошлого столетия политики и политологи обратили внимание на тот факт, что в условиях наступающей глобализации институт национального государства вступает в полосу неодолимого системного кризиса и неизбежного грядущего декаданса…
5. Регионы против государств – главная коллизия XXI века?
В начале 90-х гг. XX века наступил этап великого международного переформатирования. Рухнула биполярная модель (USA vs USSR), резко ускорился процесс глобализации, качественно возросла интенсивность миграционных потоков.
Национальные государства в новых условиях вдруг оказались сразу под «двойным прессом» – «сверху», со стороны надгосударственных структур и транснациональных корпораций, и «снизу», со стороны этно-территориальных сообществ, стремящихся к политической эмансипации. И сразу же стало ясно: главные международные акторы — национальные государства, царившие на протяжении всего XX столетия, — начинают превращаться в геополитический анахронизм. Обо всем этом на рубеже Миллениума почти «хором» стали говорить наблюдатели во всем мире.
Киниче Омае
В 1995 году Кеничи Омае опубликовал книгу под названием «Конец национального государства. Подъем региональных экономик», в которой предрек повсеместный упадок государств-наций в XXI веке и создание на их месте «естественных экономических зон» и «региональных государств», которые уничтожат мощь прежних национальных столиц[23].
Риккардо Петрелла
http://word.world-citizenship.org/wp-archive/176
Риккардо Петрелла предположил, что к середине XXI века такие нации-государства, как Германия, Италия, Соединенные Штаты, Япония, не будут более цельными социоэкономическими структурами и конечными политическими конфигурациями. Вместо них такие регионы, как графство Орандж в Калифорнии, Осака в Японии; район Лиона во Франции, Рур в Германии, уже приобретают и, в конечном счете, приобретут главенствующий (над нынешним центром) социоэкономический статус[24].
По мнению сингапурских экспертов, высказанному в те же годы, в конце XXI столетия Китай также должен будет распасться на сотни государств масштаба Сингапура[25].
Дэвид Риифф
http://globetrotter.berkeley.edu/people3/Rieff/rieff-con0.html
«Концепция нации находится под ударом с множества сторон…» — констатировал Дэвид Риифф в статье «Второй Век Америки? Парадоксы Державы». «Возможно и даже вероятно, — продолжал он, — что первые десятилетия после наступления Миллениума будут одновременно и продолжением Американского Века, и наступления эры, в которой ускорится эрозия мирового порядка, построенного на системе государств»; «Новые условия мировой торговли и (в меньше степени) растущее движение бедных людей в направлении богатого мира – вот лишь два из наиболее очевидных примеров тех путей, посредством которых подрывается «Мы» традиционных национальных государств»[26].
Мысль о прогрессирующей глобализации и властном проникновении международных трендов вглубь организма современных государств подтолкнула Вольфганга Райнеке к тезису о том, что национальные государства скоро превратятся в функционально бесполезный анахронизм: «Анархия международных отношений (о чем писал когда-то Гоббс) не будет больше гарантировать крепость суверенитета в собственном государстве. Это изменение лишает внешний суверенитет его функционального значения. Национальные государства как внешне суверенные акторы в международной системе останутся принадлежностью прошлого»[27].
Особо сильное впечатление на воображение политологов 90-х произвел фактор транснационально функционирующих корпораций, в деятельности которых ясно различалось стремление манипулировать национальными государствами в своих глобальных коммерческих интересах.
«Правительство более не обладает монополией легитимной власти над территорией, внутри которой оперируют корпорации, о чем свидетельствует возрастающий охват их регулирующих и налогово-арбитражных функций. Если попробовать прозондировать будущее… национальных государств, — резюмировал Вольфганг Райнеке, — следует признать, что глобализация покончила с их монополией на внутренний суверенитет, который некогда гарантировался территорией»[28].
«Как возможно поддерживать авторитет государственной власти в век телеграфа, — риторически восклицал Дэвид Риифф, — когда руководство самых процветающих кампаний настаивает на том, что фундаментальной реальностью Интернета является то, что никто не несет ответственности [за публикуемый контент]? И как в эпоху массовой миграции может сохраняться слияние государственной власти и националистической мифологии?..»[29].
Пол Кеннеди
http://en.wikipedia.org/wiki/Paul_Kennedy
«Децентрализация знаний, — подытоживал Пол Кеннеди, — работает в пользу индивидуумов и компаний, а не в пользу наций». И также выносил безапелляционный диагноз-приговор: «Кризис окружающей среды, рост мирового населения, неконтролируемая переливаемость нашей финансовой системы ведут к тому, что государства попросту входят в состояние коллапса»[30].
Алармистские прогнозы политологов и политиков 1990-х гг. и сбылись, и не сбылись одновременно.
С одной стороны, национальные государства оказались достаточно гибкими и упругими системами. Они смогли весьма успешно адаптироваться к процессу глобализации. Прежде всего, им это удалось сделать за счет вступления в разного рода надгосударственные и транснациональные структуры, но во многих случаях – также за счет частичной регионализации — «деволюции».
Сохранению национальных государств как иерархически выстроенных легитимных силовых акторов в начале XXI века способствовало также усиление международной напряженности, частично возродившей архетипы времен «холодной войны». Ключевую роль здесь сыграли, прежде всего, резкий взлет боевого исламизма и четко обозначившееся стремление Китая к ускоренному превращению в «сверхдержаву № 2».
В то же время национальные государства сохранили себя не только за счет умелой адаптации к новому политическому ландшафту и частичной реанимации паттернов «великого идеологического противостояния», но и благодаря негласной капитуляции перед транснациональным финансовым капиталом.
С особой наглядностью это проявилось в момент кризиса 2008-2009 годов, когда во имя спасения глобального бизнеса были принесены в жертву даже некоторые из священных коров неолиберализма. Например, из средств госбюджетов крупнейших национальных государств в тот момент была оказана широкая помощь банкам и корпорациям. Тенденция приспособления политики национальных государств к нуждам транснациональных корпораций сохранилась и в дальнейшем.
Политическая капитуляция национальных государств перед международной финансовой анархией – этот сюжет в итоге оказался в центре международной протестной активности. По сути, сегодня конкурируют две глобальные анархии — анархия Occupy и анархия Wall Street. Только у Wall Street есть политический слуга – национальное государство. А у Occupy вместо собственного слуги (или хотя бы теоретической модели такого слуги) есть лишь наивное желание докричаться-достучаться до чужого лакея.
Таким образом, опыт начала XXI века внес существенное уточнение в аналитические рассуждения 90-х. Проблема национального государства оказалась не в том, что оно угодило между «молотом» локального и «наковальней» глобального, а в том, что национальное государство де-факто сделало стихийный выбор в пользу второго, принеся локальные и частные финансово-экономические интересы в жертву Молоху глобализации. В итоге национальное государство радикально оторвалось от интересов большинства граждан – став де-факто агентом финансовых корпораций, а не гражданского общества. Причем с особой яркостью это проявилось на примере наиболее крупных государств – США, Германии, Японии, Франции, Великобритании, Китая, России и др.
Сегодня все мы являемся свидетелями гибели мифа XX столетия — о том, что «правовое государство» — самый надежный защитник интересов рядовых граждан. Практика эпохи глобализации свидетельствует о том, что чем более высоким и многоэтажным оказывается государственный небоскреб, тем меньше он реагирует на движение «социальных микробов» — граждан у своего подножья и тем больше зависит от глобальных ветров, обдувающих его вершину. «Докричаться» до такого небоскреба снизу – невозможно по определению.
И наоборот – чем менее вертикально вытянута и массивна государственная постройка, чем она ближе, условно говоря, к формату греческого полиса, а не Римской империи, тем больше у граждан шансов не только быть услышанными властью, но поставить ее от себя в жесткую зависимость.
Из этой логики вытекает мысль о том, что чем большим оказывается удельный вес «одноэтажных» государств, тем больше шансов у глобальной мировой экономики выйти из деструктивной фазы анархических колебаний, сопровождающихся суперобогащением суперменьшинства и одновременной эрозией среднего класса, — и нащупать путь для устойчивого развития в XXI столетии.
Иными словами, регионалистский вызов традиционной национальной государственности не только не противоречит глобальным трендам современности, но прямо с ними коррелирует.
Роланд Робертсон
http://www.scienzesociali.ailun.it/st/docenti/robertson.shtml
Феномен взаимопроникновения и взаимной комплементарности глобального и локального (регионального) Роланд Робертсон еще в 1990-е годы обозначил термином «глокализация»[31].
Яркий пример успешно развивающегося процесса глокализации – объединенная Европа, где транснациональная интеграция происходит на фоне регионализации («деволюции») национальных государств. При этом дискурс о «Европе регионов» с самого начала существования Евросоюза находится в перманентном конкурентном диалоге с дискурсом о «Европе наций» и постепенно отвоевывает у него все новые позиции.
Сэмюэль Хантингтон
О «кризисе национальной идентичности», который развивается в странах Запада, в середине 2000-х, незадолго до своей кончины, говорил в интервью газете Le Figaro и патриарх мировой политологии Сэмюэль Хантингтон.
Этот кризис, переживший на протяжении последних 20 лет периоды подъема и спада, в последнее время опять обострился во многих странах.
С конца 2011 года вновь активизировались разговоры о создании на севере Италии независимого государства Падания, идею которого отстаивает Лига Севера.
В апреле 2012 года была предпринята попытка сбора подписей за отделение области Ломбардия и присоединения ее к Швейцарии. Пример североитальянского сепаратизма, к слову, ярко демонстрирует, что у сецессионизма могут быть не только этно-конфессиональные (что, конечно, встречается чаще), но и чисто гражданские корни.
Не утихают дискуссии о возможном распаде Бельгии на Фландрию и Валлонию. По-прежнему актуальны темы гипотетической сецессии Корсики, Страны Басков и Северной Ирландии. Несколько лет назад каталонцы (вскоре после того, как такого же признания добились граждане канадской провинции Квебек) официального утвердили себя в качестве «нации».
На карте Европы в начале XXI века появились еще два «одноэтажных» государства регионального типа: Черногория и Косово. На 2014 год Шотландской национальной партией, находящейся в этой стране у власти, намечено проведение референдума о государственной независимости (Лондон, впрочем, настаивает на том, чтобы этот референдум прошел еще раньше – в 2013 году).
Дыхание перманентной деволюции ощущается и за океаном.
Правда, в США распространению регионализма препятствует, помимо всего прочего, мессианская доминанта, давно ставшая базовым элементом национальной американской ментальности.
Генри Льюс
Суть американского мессианства еще в феврале 1941 года сформулировал издатель журнала Time Генри Льюс — Henry Luce, — заявивший о том, что «Америка должна быть старшим братом всех наций в братстве людей» и что «американский опыт – это универсальный ключ к будущему». Мессианское восприятие USA и представление о современности как о «Веке Америки» эффективно способствуют державному сплочению американских штатов и патриотической лояльности граждан.
И, тем не менее, регионалистские тренды ощущаются и в США. Помимо совсем мелких сепаратистских групп, существующих в разных штатах (в Новой Англии, на Юге и т.д.), в США есть сепаратистские силы, которые следует признать заметными политическими феноменами.
На протяжении десятилетий функционирует Партия независимости Аляски (ее представитель в 1990 году был даже избран губернатором штата). Существует Движение за независимость Гавайских островов, а в 1998 году губернатор Гавайев призвал гавайцев и других жителей островов «выдвинуть план достижения Гавайями суверенности». Де-факто сепаратистские настроения проявляются в политической риторике и действиях индейцев — native Americans, в весьма специфической гражданской активности мормонов Юты etc.
Но ярче всего дух американского регионализма проявляется в штате Техас. Здесь тема независимости перманентно присутствует в сознании не только политических маргиналов, но и многих граждан, а слоган «Не связывайся с Техасом!» — «Don’t mess with Texas!» стал едва ли не общенациональным девизом штата, хотя, конечно, и не столь напряженным, как «Erin Go Bragh!» — «Ирладния навсегда!» или «Euskal Herria ez da salgai!» — «Страна Басков не продается!»[. Тем не менее, повышенный локально-патриотический градус Техаса порой вынуждает даже консервативных политиков этого штата апеллировать к антивашингтонским, сепаратистским чувствам сограждан.
Рик Перри
Photo: Associated Press
В апреле 2009 года, например, губернатор Техаса Рик Перри, касаясь темы повышения налогов, сказал буквально следующее: «Техас – это уникальное место. Когда мы вошли в состав союза в 1845 году, одним из вопросов было то, что мы будем способны покинуть его, если мы так решим. Вы знаете, я мечтаю о том, чтобы Америка и, в частности, Вашингтон уделяли бы [нам] внимание. Мы имеем великий союз. И нет абсолютно никаких оснований для его распада. Но если Вашингтон будет продолжать «показывать нос» американскому народу, вы знаете, кто знает, что может из этого выйти?..»[32].
Стоит добавить, что вскоре после этого – осенью 2010 года – Рик Перри был переизбран на следующий губернаторский срок. В данном случае политик рискнул пойти на поводу у радикальных регионалистских настроений жителей штата — и в итоге выиграл. Возможно, ему придал смелости пример киноактера Чака Норриса, который незадолго до того заявил, что готов выдвинуть свою кандидатуру на пост президента независимого Техаса.
Проведенный вскоре после выступления Перри опрос показал, что 31% техасцев признали за Техасом право на отделение. При этом поддержку немедленной сецессии выразили 25%. В этой связи не должна показаться такой уж опереточной немногочисленная акция техасских сепаратистов, которая прошла 6 марта 2011 года в Остине в память о 175-й годовщине провозглашения независимости Техаса от Мексики. Собравшиеся потребовали от законодательного собрания штата принять закон, который позволил бы вынести вопрос об отделении штата на референдум. Главной претензией к Вашингтону стали «совершенно невыносимые» налоги, которые вынужден платить этот один из самых экономически развитых американских штатов, 25 миллионов граждан которого, по данным The Economist, производят такой же по объему ВВП, какой создают 140 миллионов жителей огромной и богатой ресурсами России.
Однако совершенно очевидно, что тема «невыносимых налогов» сама по себе сепаратистский дискурс породить не в состоянии. Недовольство штата политикой центрального правительства вполне может быть осмыслено в традиционных партийно-оппозиицонных категориях. Иными словами, вместо того, чтобы ставить вопрос об отделении, можно просто поддержать на следующих президентских и парламентских выборах кандидатов от оппозиционной партии, которые неизменно заявляют о своей готовности решить все наболевшие проблемы избирателей. Следовательно, переход оппозиционной дискуссии в сепаратистскою плоскость означает, что государство начинает «трещать изнутри».
С особой остротой это обстоятельство стало очевидным, когда вслед за победой Барака Обамы на президентских выборах 2012 года во многих субъектах американской федерации начался массовый сбор подписей под письмами с требованием отделения этих штатов от США. «Анархия в США? Люди в 15 штатах подают петиции об отделении»[33], «По меньше мере 15 штатов ходатайствуют перед правительством США об отделении от страны»[34] — такими алармистскими заголовками запестрели СМИ. Количество штатов, в которых пробудилась сепаратистская активность, довольно быстро увеличилось и к утру 13 ноября уже превысило 20[35] .
В петициях, официально отправленных на сайт Белого Дома, содержится требование «мирно предоставить» тому или иному штату «возможность выйти из Соединенных Штатов Америки и создать свое собственное правительство и независимое государство»[36].
И хотя пока что речь идет лишь о нескольких десятках тысячах подписей, ясно, что данное событие следует признать симптоматичным. То, что тема анархии и сепаратизма вышла на авансцену американской политики, разумеется, не случайно и вряд ли может быть объяснено лишь несогласием с бюджетно-налоговыми планами Белого Дома, о чем уже успели написать СМИ[37]. Дело в том, что недовольство такого рода случалось в США и раньше, и не раз. Однако тема массовой сецессии как ответа на непопулярную финансовую политику Вашингтона стала актуальной впервые.
Таким образом, острейший моральный кризис «государства № 1», ярко проявившийся в связи с возникновением феномена Occupy Movement, имеет тенденцию к развитию и выходу на новый уровень, независимо от того, чем завершится данная инициатива радикально настроенных жителей нескольких штатов.
Особую значимость данной инициативе придает тот факт, что, помимо всего прочего, она, по сути, «сбрасывает с корабля современности» не только идею единого американского государства, но и двухпартийную политическую модель, являющуюся «двухцилиндровым мотором» всей американской политики. Среди «штатов-подписантов» — те, кто традиционно считается оплотом как демократов (Нью-Йорк), так и республиканцев (Техас). И это неудивительно – коль скоро ни одна из «системных» американских партий не пытается осмыслить идею радикальной децентрализации американского государственного устройства, ее сторонники утверждают свою Agenda явочным порядок, поперек всех традиционных партийных клише и матриц, развивая анархистскую линию, прочерченную активистами Occupy Movement. Возможно, сегодня мы являемся свидетелями начала обретения протестным движением в США регионалистской почвы под ногами.
Северный сосед США – Канада, судя по всему, также в ближайшем будущем вновь вступит в зону повышенной конституционной турбулентности. О своих сепаратистских планах в последнее время здесь опять заговорили граждане франкофонного штата Квебек.
Политическая активистка с флагом Квебека
С нескрываемой заинтересованностью они наблюдают за сепаратистской активностью шотландцев. Дважды – в 1980 и 1995 годах – в Квебеке уже проходил референдум о независимости. В последний раз сепаратистам не хватило для победы менее 1% голосов.
Сторонники шотландской независимости с флагом Шотландии
http://olympus-pw.ru/page414.html
Так что если Шотландия в 2014 году отделится от Англии, то, вполне возможно, сработает «принцип домино», и вслед за Великобританией с политической карты мира исчезнет еще один член G8 – Канада…
Итак, можно сделать, как минимум, два промежуточных вывода.
Во-первых, вопреки распространенным «государственническим» стереотипам, регионализм (включая сепаратизм как крайнюю, или высшую его форму) не только не препятствует развитию глобальных интеграционных процессов, но является их актором и производной одновременно.
Во-вторых, региональная политика – в силу своей горизонтальной природы — способна сделать процесс глобализации более интерактивным, поставив его под эффективный контроль со стороны граждан. Региональный дом гораздо ближе к земле, чем национально-государственный билдинг. Чем более политически независим регион, тем крупнее политический масштаб каждого гражданина, тем слышнее его голос. И, следовательно, тем больше у современного общества шансов выйти из тупика прогрессирующей гражданской атомизации, в который оно стало загонять себя к началу второй декады XXI столетия.
6. Нить Ариадны для стран третьего мира
Разговор о регионализме как «Нити Ариадны», способной вывести человечество в XXI столетии из мрачного национально-государственного лабиринта, становится еще более острым и актуальным, если перевести умственный взор со стран «золотого миллиарда» — на менее благополучную часть человечества.
Здесь кризис национальной государственности, по большей части, выглядит не как мирная тяжба между столичными и региональными политическими элитами, но как бесконечная, беспросветная и безжалостная «война на износ» между центральными правительствами и разного рода «экстремистами», «сепаратистами» и «террористами».
Современная карта мира плотно усеяна кровоточащими язвами межэтнических и территориальных конфликтов, в основе которых всегда одно и то же — нежелание одних сообществ жить в пределах единой и неделимой «национальной государственности» вместе с другими — как правило, более многочисленными сообществами. И таких «квадратур круга», неразрешимых в рамках современной национально-государственной парадигмы, — многие десятки, если не сотни.
Правда, внимание СМИ в массе приковано лишь к тем горячим точкам, в которых пересекаются интересы крупнейших игроков мировой сцены. Однако это не должно сбивать с толку. Мировые державы здесь не столько полноценные акторы, сколько политические паразиты. Реальной силой, которая ведет яростную и бескомпромиссную войну за глобальный передел мира, являются сегодня не великие державы и даже не транснациональные корпорации, грызущиеся за «сферы» и «ресурсы». Этой силой являются этно-конфессиональные меньшинства, повсеместно сражающиеся за свою независимость. Их война является самой кровопролитной, продолжительной и, что самое важное, практически не остановимой в рамках той модели мирового устройства, которая основана на концепции суверенитета так называемых национальных государств.
«Так называемых» — поскольку в реальности многие из них представляют собой мини-империи. Так же, как и в «настоящих» больших империях, в малых империях, именуемых «национальными государствами» одни этно-конфессиональные общности перманентно угнетают и подавляют других. В итоге там постоянно льется кровь и оттуда исходит бесконечный поток беженцев, для которых жизнь на родине давно превратилось в существование внутри чаши действующего вулкана…
За последние 25 лет в одной только Африке в ходе столкновений между различными народами и племенами погибли многие миллионы людей. Причина – неспособность различных этнических сообществ мирно сосуществовать в пределах искусственно нарезанных европейскими колонизаторами модулей «национальных государств». 44% границ между африканскими государствами проведены по меридианам и параллелям, еще 30% — по прямым и дугообразным линиям. Одним словом, эти разрезы сделаны по живому — притом без всякого согласия с его стороны. И это живое с тех пор непрерывно кровоточит…
Только на протяжении 1980-х годов и только в Эфиопии, Мозамбике, Анголе, Уганде, Сомали и Судане погибли более 4 млн. чел. В 2000-е годы война в Судане унесла еще более 500 тыс. жизней. В конце концов, мировое сообщество убедило руководство Судана согласиться с проведением в Южном Судане референдума о независимости и созданием по его итогам нового независимого государства…
Война, идущая с конца 1990-х годов в Демократической республике Конго – самой крупной и полиэтничной африканской «империи» (также официально считающейся демократическим национальным государством), — уже привела к гибели более 6 млн. человек, и конца этническим чисткам, массовым изнасилованиям и регулярному каннибализму в этой стране не видно.
Современные каннибалы в джунглях Конго
Руандийская резня 1994 года между тутси и хуту (к слову, лишь слегка скользнувшая в тот момент по пространству мировых СМИ) закончилась гибелью от 1,5 до 2 млн. человек.
Останки жертв геноцида в Руанде 1994 г.
Противоречия между регионами Киренаикой и Триполитанией стали одной из решающих предпосылок недавнего краха режима Каддафи.
В последнее время проблема вооруженного сепаратизма вновь активизировалась в Нигерии и Чаде…
Кровь постоянно льется, конечно, не только в Африке. В Азии борьба за региональную независимость, идет и в державах-гигантах – Китае, Индии и Индонезии, и в государствах среднего размера – например, в Пакистане, Малайзии, Таиланде, и в совсем небольших странах. Так, в маленькой Шри-Ланке, где за создание своего независимого государства воюют тамильские сепаратисты, начиная с 1983 года погибло, по разным оценкам, до 300 тысяч человек.
Этот адский перечень бесконечен…
При этом вооруженные сепаратистские конфликты страшны и опасны не только потому, что непрерывно несут смерть и страдания миллионам людей. Другой стороной кровавой медали является то, что именно эти необъявленные войны являются одной из главных причин международной напряженности и нестабильности. Именно вооруженная борьба территориальных меньшинств за государственную самостоятельность порождает медиа-химеру «международного терроризма». А ведь эта химера, в конечном счете, тащит США и другие страны Запада в болото полицейских злоупотреблений и заморских военных авантюр.
То, что речь в данном случае идет именно о PR-химере и что никакого «международного терроризма» на самом деле нет, легко понять, если просто взглянуть в лицо фактам. В этом случае довольно быстро выясняется, что никакой фатальной схватки «Севера и Юга», «исламизма и христианства», «варварства и цивилизации» etc. – нет. А есть лишь бесконечная цепь неурегулированных локальных сепаратистских коллизий.
Достаточно напомнить, что в основе мирового «конфликта №1» – израильско-палестинского противостояния – все тот же сепаратизм. А именно, стремление арабов Палестины к государственной независимости от Израиля. И есть все основания предполагать, что если международные акторы, наконец, поступят в соответствии с давним призывом Джона Леннона — «Give piece the chance!» — и действительно дадут миру шанс, то есть, добьются провозглашения независимой Палестины, напряжение в отношениях между тандемом Израиль-США и мусульманским миром постепенно пойдет на спад…
Одним словом, казалось бы, человечество вплотную подошло к тому, чтобы отобрать почетный титул «священной и неприкосновенной коровы современности» у национальных государств – этих, по выражению Шарля де Голля, «эгоистических монстров», к тому же самозваных, — чтобы передать этот титул территориальным сообществам, стремящимся к самостоятельности.
Движение в этом направлении, к слову, наблюдается уже давно, притом на самых высоких дипломатических этажах и в работах авторитетных экспертов.
Хавьер Перес де Куэльяр
http://archives.un.org/ARMS/UN_Secretaries-General
В начале 1990-х, например, генсек ООН Хавьер Перес де Куельяр заявил о том, что «…возможно, произошел необратимый поворот в отношении общества к тому, что защита угнетенных во имя морали должна превалировать над границами и легальными документами»[38].
Майкл Мандельбаум
http://www.upj.pitt.edu/24793/
Майкл Мандельбаум, директор Программы Американской внешней политики Университета Джона Хопкинса, экс-советник президента США Билла Клинтона, также неоднократно отмечал, что священность существующих суверенных границ уже не принимается мировым сообществом полностью и что налицо процесс «устаревания государственного суверенитета как такового»[39].
Более того. Даже наблюдатели, не сочувствующие перспективе исчезновения современных государств, признают не только неизбежность, но также глубинную справедливость их грядущего распада.
Грэм Фуллер
Так, председатель Национального совета по разведке ЦРУ США Грэм Фуллер в статье «Перекраивая мировые границы» еще в 1997 году предсказал, что в течение XXI века произойдет утроение числа государств-членов ООН: «Хотя националистическое государство представляет собой менее просвещенную форму социальной организации — с политической, культурной, социальной и экономической точек зрения, чем мультиэтническое государство, — тем не менее, его приход и утверждение неизбежны»; «Современный мировой порядок существующих государственных границ, проведенных с минимальным учетом этнических и культурных пожеланий живущего в пределах этих границ населения, ныне в своей основе устарел. Растущие силы национализма и культурного возрождения уже готовы заявить о себе. Государства, не способные управлять своими этническими меньшинствами так, чтобы удовлетворить их прошлые обиды и будущие ожидания более достойного самоопределения, обречены распасться на части. Не современное государство-нация, а определяющая себя сама этническая группа станет основным строительным материалом грядущего международного порядка…»[40].
Если чуть скорректировать последнюю фразу и пояснить, что, помимо чисто этнических, возможны и другие основания для гражданско-территориальной консолидации (об этом уже говорилось выше), то следует признать, что в текущем столетии регионально самоопределившиеся сообщества должны стать главными международными акторами.
Но пока что все эти признания и предсказания – несмотря на всю их решительность и убедительность – продолжают «висеть в воздухе» и никак не влияют на Real Politik, которая как будто не слышит этих тревожных пророчеств и не пытается использовать их как теоретическую основу для конкретных практических шагов.
На сегодня официального международного признания своей независимости, провозглашенной в одностороннем порядке, сумели добиться лишь сепаратисты Косово. Притом случай этот официально признан строжайшим исключением. Хотя остается совершенно неясно: почему то, что оказалось законным в случае с косоварами, остается незаконным применительно к чеченцам, курдам, тамилам, баскам, сепаратистам Сомали, Тибета, Биафры, Дарфура, Пенджаба, Джамму и Кашмира, Ириана, Ачеха, разных провинций Конго, Приднестровья, Абхазии, Южной Осетии etc., etc.?
Помимо этого, есть еще несколько примеров, когда под серьезным давлением со стороны международного сообщества национальные государства согласились на легальную сецессию мятежных регионов. Так возникли государства регионального типа — Эритрея, Восточный Тимор, Южный Судан.
Но все эти случаи (а также некоторые другие – например, с Ираком и Ливией) так и не стали прецедентами, которые бы поставили под сомнение сам принцип национально-государственного суверенитета. Исключения из правила оказались возможными только потому, что по разным причинам были выгодны главным международным акторам. Во всех остальных случаях те же самые акторы по-прежнему ведут себя в полном соответствии с догматом об абсолютном суверенитете и территориальной целостности существующих государств.
На месте застыла не только Real Politik, но и политическая мысль. За время, которое прошло с того момента, как рухнул СССР и тема несправедливости и зыбкости существующих государственных границ стала активно обсуждаться, в мире так и не появилось ничего похожего на универсальный политический проект, целью которого стал бы легальный демонтаж национальных государств и переход к новой – региональной – политической самоорганизации территорий. Нить Ариадны повисла…
7. Что мешает родиться новой идее?
На первый взгляд, нерешительность мирового сообщества в вопросе о легализации сепаратизма и сецессии – более чем объяснима. Если дать всем народам и территориям право на свободное отделение и независимость, где гарантия, что завтра не начнется «война всех против всех»? Представить, что несколько сотен (или тысяч?) сообществ одновременно вступят в ветхозаветную схватку «за землю и воду», можно только в самом страшном сне.
Именно этот аргумент, в первую очередь, и приводят идеологические агенты истеблишмента, утверждая, что принцип территориальной целостности стоит выше права народов на самоопределение.
«Правительства полагают, что если поставить под сомнение ту или иную конкретную границу, мир рискует поставить под сомнение все границы, а это может спровоцировать международный хаос», — поясняет Майкл Мандельбаум. И потому: «Чаяния тибетцев, мусульман Западного Китая и чеченцев вызвали сочувствие, но не официальную поддержку со стороны остальной части мира»; «Суверенные государства предпочитают уважать существующие границы как легитимные и постоянные — безотносительно к тому, насколько произвольно они проведены»[41].
Уоррен Кристофер
О необходимости во что бы то ни стало предотвратить неконтролируемую глобальную сецессию говорил в начале 90-х годов госсекретарь США Уоррен Кристофер, обращаясь к членам Комитета по внешним сношениям Сената США: «Если мы не найдем способа заставить различные этнические группы жить в одной стране… то вместо нынешних сотни с лишним государств мы будем иметь 5000 стран»[42]
Международное сообщество и сегодня продолжает отрицать право народов и территорий на одностороннюю сецессию. 4 октября 2011 года на заседании ПАСЕ – PACE – в Страсбурге была принята резолюция № 1832, согласно которой «право этнических меньшинств на самоопределение… не предусматривает автоматического права на отделение [и] в первую очередь должно быть реализовано методом защиты прав меньшинств…». Таким образом, «случай Косово» не стал прецедентным, и это было запротоколировано, так сказать, de jure. Официальная Европа дала ясно понять, что не намерена использовать косовский опыт для решения таких застарелых своих проблем, как признание Турецкой Республики Северного Кипра, предоставление права на референдум о независимости Стране Басков, урегулирование в Северной Ирландии, политическое самоопределение венгров Румынии и Словакии и т.д.
Перед нами, похоже, – замкнутый круг. С одной стороны, как дружно полагают аналитики, демонтаж ныне существующих национальных государств и появление на карте мира множества новых политически независимых сообществ – это лишь вопрос времени. С другой стороны, эта перспектива выглядит опасной, и ни одна из политических сил – ни истеблишмент, ни даже внесистемная оппозиция — не берет на себя ответственность за то, чтобы, во-первых, осуществить легализацию сецессионистской стихии и, во-вторых, перевести регионал-сепаратистский дискурс из чисто политологической – в политическую плоскость.
Таким образом, на мир в XXI веке надвигаются события, осуществлять эффективный менеджмент которых общественность пока что морально не готова. И даже не готова начать обсуждение этой «опасной темы», предпочитая просто от нее отмахиваться, как от противного насекомого.
Отмахнуться, однако, все равно не удастся. Это доказывают не только яркие примеры Косово, Ирака, Ливии, а также других «гуманитарных исключений» из правила о национально-государственном суверенитете. Это подтверждает и та реальность, с которой сталкиваются даже самые успешные современные государства. Еще в 1997 Хуан Энрикес в статье «Слишком много флагов?» отметил, что границы даже таких благополучных стран, как США и Канада, в реальности нестабильны, что особенно актуально в условиях развивающейся глобализации. Например, морская граница между США и Мексикой последний раз была изменена совсем недавно — в 1997 году, Канада же перманентно стоит на грани распада: «Несмотря на эти флуктуации, большая часть лидеров по всей Америке редко признает возможность исчезновения нынешних границ. Но эта ментальная установка — «Такое не может случиться здесь!» — основана на ложной предпосылке. Вопреки популярному ощущению, волна сецессионизма, которая захлестывает сегодня весь мир, является не только продуктом древних националистических импульсов и катастрофических социальных волнений. Она движима, в частности, глобализацией, которая не оставляет нетронутой ни одну страну мира»[43].
Карта мира с изображением государств, которые могут образоваться в XXI в.
Очаги сепаратизма в Европе в начале XXI в. (отмечены цифрами)
Иррациональный страх, который международное сообщество испытывает перед «хаосом» свободного самоопределения национально-территориальных меньшинств, впрочем, не так сложно преодолеть. Для этого надо просто подвергнуть его исторически рациональному, а не ситуативно-эмоциональному осмыслению.
Вспомним, какую панику последовательно вызывали у истеблишмента разных стран на протяжении XVIII-XX вв. бурно развивавшиеся идеологии — либерализм, антиклерикализм, демократия, социализм, национализм, коммунизм… А ведь перспективы всемирного «восстания масс», которое вызывали к жизни эти радикальные доктрины, в самом деле были пугающе туманны. И страх перед ними был отчасти оправдан – произошедшее под влиянием этих идеологий глобальное пробуждение человечества в самом деле породило целую серию общемировых катаклизмов.
И, тем не менее, человечество – при всех очевидных издержках и вынужденных жертвах — не погрузилось в пучину хаоса и сумело не только успешно переварить все эти идеологии, но даже продвинуться при их помощи вперед по пути прогресса. Достичь этого удалось за счет перевода радикальных и революционных дискурсов в умеренную, договорно-правовую – либерально-демократическую – плоскость.
Но если, в конце концов, удалось либерализовать даже марксизм, поначалу делавший принципиальную ставку на радикальное социальное насилие, — что мешает предложить столь же общественно приемлемый вариант сепаратизма, для которого вооруженное сопротивление является крайней и совершенно не обязательной формой? В социальном плане эта идеология изначально нейтральна и не программирует разные общественные группы и слои на заведомый конфликт.
Что мешает продумать такую теоретическую модель, которая бы, во-первых, гарантировала ныне существующим территориальным меньшинствам реализацию их права на независимость, а во-вторых, обеспечивала бы сугубо мирный и правовой характер реализации этого права, обеспечивающий соблюдение прав человека и учет интересов новых меньшинств, образующихся в результате сецессии?
Когда-то многим казалось, что жестокая классовая борьба будет продолжаться до тех пор, пока в мире есть частный капитал, что капиталисты всегда будут держать пролетариат в нищете и бесправии, а тот, в свою очередь, будет всегда стремиться к уничтожению «буржуазии как класса». Сейчас об этой агрессивной фазе развития общественного самосознания если и вспоминают, то с мудрой историософской улыбкой.
Но почему тогда разговор о сецессии и региональном самоопределении всякий раз, не успев толком начаться, немедленно скатывается к мрачному предчувствию «войны всех против всех»? Неужели соседние народы и территории имеют меньше шансов при желании прийти к мирному консенсусу, нежели «соседние» социальные классы?
Ясно ведь, что хаосом и «войной всех против всех» сецессионизм грозит лишь в случае, если он агрессивен и экспансивен. Иными словами, если борьба за независимость «плавно перетекает» в этнические чистки и войну за присоединение чужих территорий. То есть, за создание нового «великого национального государства» – по возможности «от моря до моря», — в котором усмирены все «путающиеся под ногами» меньшинства и подавлено всякое инакомыслие.
Но такая этнократическая геополитика не только не имеет ничего общего с фундаментальной региональной идеей, но прямо ей противоречит, ибо первым делом растворяет регионы в очередном «национальном государстве». Таким образом, вместо прорыва в новую политическую парадигму, происходит простой возврат к старой, морально исчерпавшей себя модели, рассуждать о которой всерьез вряд ли стоит – именно в силу ее исторической исчерпанности.
В отличие от традиционного национализма — государственнического или этнического, — регионализм территориально не экспансивен. Регион имеет четкие исторически сложившиеся очертания, «расширение» которых так же немыслимо, как расширение человека за пределы его собственного тела. Поэтому разговор о создании перспективной идеологии регионализма возможен лишь при условии принципиального отграничения региональной идеи от любых великодержавных и этнократических вариаций «национально-освободительной» темы, неизбежно вступающих в противоречие с принципами свободы и демократии.
Таким образом, по сравнению с национальным, региональное государство – «региональный дом» — является следующим шагом на пути развития либеральной демократии. Подобно жилищному кооперативу, «государство-регион» оказывается политическим организмом, который легко корректируется «снизу», в котором голос каждого «жильца» (в том числе каждой этнической группы) слышен и где у всех членов сообщества есть понятный и близкий им общий интерес – процветание и благополучие их общего жилища.
То, что «регионально-домашний» подход отнюдь не является чисто умозрительным или заведомо утопичным, доказывает уже существующая международная практика. Один из наиболее удачных, по-своему образцовых примеров «нации-региона» в современном мире – Финляндия.
Финляндия. Вывеска сауны на финском и шведском языках
http://www.info-finlandia.ru/public/default.aspx?contentid=137420
Интересы шведского меньшинства (6% от общего числа населения) защищены здесь столь прочно, что его представители с гордостью называют себя финляндцами и не чувствуют себя при этом «младшими братьями» ни своих сограждан-финнов, ни соседних «шведских» шведов. Во время международных спортивных состязаний финские шведы в массе болеют за команду Финляндии, а не Швеции, тем самым лишний раз наглядно подтверждая тот факт, что гражданская идентичность в современном мире приоритетнее этнической. Финляндский пример, как представляется, очень ярко демонстрирует, что у регионализма есть концептуальные основания и необходимый инструментарий для того, чтобы удержаться от скатывания в пропасть этнократических экспериментов и силовых авантюр, в том числе направленных против этно-конфессиональных меньшинств.
Регионалистский подход, утверждающий право территориальных сообществ на независимость, в перспективе способен остановить межэтнические войны в странах третьего мира и создать в них предпосылки для устойчивого развития, выведя эти страны из порочной спирали внутренних смут, полицейского произвола, коррупции и нищеты. Помощь таким странам, помимо чисто гуманитарного, приобретет в этом случае и экономический смысл. Логично предположить, что в итоге сократится поток беженцев, сегодня миллионами устремляющихся с «проклятого Юга» на «благословенный Север».
Регионалистский подход, возведенный в ранг международного концепта, может принести ощутимую пользу не только стремящимся к свободе меньшинствам, но вообще всем людям, в том числе жителям зоны «золотого миллиарда». Дело в том, что модель регионального суверенитета позволит жильцам «региональных домов» корректировать негативные последствия глобализации более адресно и эффективно, чем это пытаются сегодня делать большие национальные правительства, оторвавшиеся от граждан и витающие в транснациональных высотах корпоративной стратосферы.
Итак, налицо несколько политических реалий, которые никак сегодня между собой идейно-политически не увязаны, но которые сама жизнь все более настоятельно толкает навстречу друг другу.
Во-первых, созрело поколение новых бунтарей, и мир вплотную подошел к фазе глобального идейно-политического обновления.
Во-вторых, идейной основой, объединяющей современной протест, является анархизм, суть которого состоит в резкой критике института национального государства, оторванного от граждан и сообществ и являющегося инструментом реализации, в первую очередь, интересов мега-бюрократии и корпораций.
В-третьих, современные национальные государства не справляются с вызовами глобализации и приносят интересы общества в угоду интересам корпораций.
В-четвертых, неустранимые сепаратистские коллизии, существующие внутри многих современных национальных государств, являются одним из главных источников международной нестабильности и форсированной миграции беженцев с «Юга» на «Север».
В-пятых, назрел и в текущем столетии должен произойти пересмотр существующих – архаичных, несправедливых и конфликтогенных – границ национальных государств, на месте которых образуются новые самоуправляющиеся национальные сообщества регионального типа.
Казалось бы, перед нами все ингредиенты нового революционного блюда под названием: «Глобальный сепаратизм». Или, если угодно чуть помягче: «Региональный суверенитет против суверенитета национальных государств». Или: «Локальные сообщества против глобальных корпораций». Все это, в сущности, об одном и том же…
И, тем не менее, это блюдо до сих пор не только никем не приготовлено, но даже не предложено мировому сообществу хотя бы для дегустации. Вместо идеологии, делающей фундаментальный акцент на региональных правах и интересах и наполняющей жаром позитивной энергии воздушный шар новой революции, — в этом вялом полуспущенном монгольфьере по-прежнему царит холодный идеологический вакуум, частично заполняемый давно отработанными и остывшими газами полувековой давности.
То, что к становлению фундаментальной анархо-регионалистской идеи не стремится истеблишмент, понятно и объяснимо: срабатывает базовый инстинкт самосохранения, который присущ всем современным государствам без исключения. Ведь легализация сепаратизма – то есть, односторонней сецессии – означает формальное преодоление парадигмы национально-государственного суверенитета, что открывает дорогу к демонтажу любого из ныне существующих государств. А это создает потенциальную угрозу не только ригидным авторитарным режимам «третьего мира», но и политически гибким демократическим государствам «золотого миллиарда». Власть всегда стоит на страже системного status quo – в этом ее базовая функция.
Но вот почему несистемные протестные силы также отказываются от попытки обрести собственную позитивную Agenda? Почему продолжают покорно идти в идейном фарватере истеблишмента, ограничиваясь его эмоциональной критикой и выклянчиванием у него мелких финансовых подачек, вроде «налога Робин Гуда» и прочей мелочи?
Одна из причин, наверное, кроется в том, что регионал-сецессионизму – именно в силу своей глубокой индивидуальности в каждом конкретном случае – крайне трудно объединиться в международном масштабе. В самом деле — как можно сравнивать проблематику жителей индонезийской провинции Ачех — с коллизией в отношениях между кабардинцами и балкарцами на Северном Кавказе или, допустим, между Данией и Фарерскими островами?
Однако эта причина все же не может быть признана решающей. Возникла же в 70-е годы XX века универсальная идеология «зеленых», которая породила «зеленую» политику и всемирное движение за экологию. А ведь, казалось бы, что общего между вопросом сохранения редкой фауны в Центральной Африке и проблемой загрязнения реки Амур китайскими предприятиями? Почти ничего. И, тем не менее, «зеленая идеология» существует и успешно развивается как теоретическая доктрина и гражданско-политическая практика.
Таким образом, причина, по которой — несмотря на все политологические пророчества, — региональный сепаратизм так до сих пор и не превратился в глобальный идейно-политический проект, — в другом. А именно, в том, в чем заключается причина, по которой в современном политическом пространстве отсутствует не только глобально-сепаратистский, но вообще какой бы то ни было свежий идейный проект.
Об этой причине уже говорилось выше. Если определить ее одним словом, то это – постмодерн. Страх перед новыми идеологиями, который в конце XX века парализовал общественную мысль на несколько десятилетий, а также нашествие гламурного консьюмеризма – все это оставило мировую общественность концептуально безоружной перед новыми вызовами.
Никакой конструктивной работы, помимо навязчиво невротической критики мира консьюмеристских симулякров, в течение этого времени не осуществлялось. В итоге к началу второй декады XXI века в обществе, подошедшем к очередному революционному порогу, не только не оказалось никакого оригинального идейного проекта, но в значительной мере утратилась вера в то, что такой проект целесообразен и вообще возможен.
Впрочем, причины, по которым мировой дух как будто капитулировал перед мировой материей и впал в постмодернистскую меланхолию, в данном случае не так уж и важны. Гораздо важнее то, что, независимо от этого, новая Agenda – стихийно или осознанно – но будет проявляться все более отчетливо. «Антигосударственные» прогнозы политологов, а также те глобальные процессы, которые вызвали к жизни эти прогнозы, по-прежнему в силе. Это значит, что перманентная сецессия продолжит развиваться в XXI веке повсеместно.
Империализм национальных государств versus регионализм — вот главная коллизия XXI века. Империализм еще физически силен, но уже морально надломлен. Регионализм потенциально неодолим, но пока раздроблен и, главное, лишен самосознания. Однако есть все основания полагать, что в XXI веке глобальный сепаратизм получит, наконец, свое идеологическое оформление, перейдя из фазы стихийного саморазвертывания в фазу формирования универсального политического проекта.
Вопрос потому лишь в том, когда конкретно это произойдет – в ближайшие годы или позже. Не исключено, что нынешняя мировая революционная беременность, яркими симптомами которой являются «арабская весна» и Occupy Movement, в итоге кончится «абортом», ничего нового в глобальном масштабе так и не породив.
В этом случае Система сохранит свои основные параметры, а протест так и не обнаружит истинного лица, которое останется скрытым под карнавальной маской Гая Фокса.
http://daypic.ru/protest/81384
Через несколько лет молодые бунтари неизбежно повзрослеют, примутся делать карьеру, обзаведутся семьями, общественный климат постепенно станет более умеренным, — и наступит очередная полоса более чем 20-летней глобальной консьюмеристской стабильности.
Но если политика не поспевает за историей, истории ничего не остается, как совершаться помимо политики. А это значит, что когда спустя еще 20 с лишним лет наступит время очередного «молодежного цикла», революционным поколениям будущего останется лишь запоздало подвести идейную черту под тем, что за эти годы свершится само собой.
Остановить колеса истории не смогут ни материальное торжество Wall Street, ни идейное бессилие Occupy Movement. Гражданская свобода, — которой остается все меньше места в амбициозном национально-государственном билдинге, пропитанном духом корпоративного отчуждения и «высокого бюрократизма», — в XXI веке обретет новые, более близкие к людям, региональные стены.
Утверждение локального достоинства — local dignity – исторически самодовлеющих региональных домов, как можно предположить, станет в этом случае эффективным противовесом эгоизму самодовлеющего истеблишмента и транснационального капитала.
Институционально оформленная межрегиональная солидарность, в конце концов, превратит локальную слабость в глобальную силу. И тогда из региональных государств, как из кирпичей, сложится новое международное здание, способное жить в условиях большей политической гармонии и финансово-экономической стабильности.
8. Сецессионизм как «новая русская идея»?
Вполне возможно, что страной, откуда миру в XXI столетии будет послан решающий сепаратистский импульс, окажется Россия. Если так, то она в третий раз за 100 лет имеет шанс оказаться «точкой бифуркации», меняющей траекторию развития всей международной системы.
Что важнее – Родина или Свобода?
В пользу предположения о неизбежности распада Российской Федерации свидетельствует, прежде всего, тот факт, что в историческом плане она продолжает традицию имперской государственности, основы которой были заложены более 500 лет назад. А это значит, что, помимо внешнеполитических обременений, доставшихся РФ «по наследству» от СССР[44] и Российской империи[45], Российская Федерация вместе со статусом «государства – продолжателя»[46] унаследовала и те внутренние противоречия, которые на протяжении XX века уже дважды – в 1917 и 1991 гг. – приводили к распаду российского государства.
Самым тяжким среди этих «родовых недугов» является «генетическая» неспособность российского государства к полноценной (то есть, не только социально-экономической, но и социально-политической) модернизации. Ибо в случае вступления России на этот путь автоматически запускается механизм нагнетания неразрешимого внутриполитического конфликта, обрекающего государство на неизбежный взрыв и разрушение.
Весь ход российской истории последних двух столетий выявляет неизменно срабатывающую закономерность. Любые попытки правительства осуществить либерально-конституционное реформирование страны (в эпохи Александра I, Александра II, Николая II, Михаила Горбачева, Бориса Ельцина) неизменно оборачивались возникновением и нарастанием взрывоопасных внутренних конфликтов сразу по двум по силовым линиям: «власть – общество» и «центр – окраины». И наоборот, «подморожение» внутриполитических конфликтов и стабилизация всякий оказывались следствием подавления общественных свобод, что, в свою очередь, ставило крест на перспективах успешной гражданско-политической модернизации страны.
Неспособность российского государства осуществить комплексную модернизацию неизменно оборачивалась нарастающей отсталостью в экономической и военно-технической сферах. Что, как нетрудно понять, рано или поздно подрывало основу геополитических амбиций российской державы, являющихся ее идеологическим фундаментом.
Налицо, таким образом, своего рода «квадратура порочного круга». Интересы конкурентоспособного развития России требуют, особенно в XX-XXI столетиях, ее полноценной, в том числе гражданско-политической, модернизации. Однако проведение социально-модернизационных реформ неизменно ведет к нарастанию неразрешимых внутренних противоречий, за которым следуют глобальный политический взрыв и распад российского государства[47].
Причины такого, в общем, пессимистического положения дел лежат на поверхности. А точнее – на поверхности бескрайнего евразийского пространства, «придавленного» вертикально интегрированной пирамидой архаичной имперской государственности.
Московская держава (включая ее «петербургский зигзаг»), изначально была соединена и на протяжении веков скреплялась исключительно «железом и кровью». В1917-1921 гг. рухнувшую империю воссоздали большевики, которые в течение семи десятилетий удерживали ее в состоянии тоталитарной «заморозки». После окончательного оформления Российской Федерации как «единого и неделимого» авторитарного государства, то есть, начиная с 1993-1994 гг., силовая компонента также стала одним из важнейших инструментов сохранения относительной внутриполитической стабильности державы.
В фатальной тяге России на протяжении всех веков ее истории к перманентному подавлению политических свобод ничего мистически необъяснимого нет: политическая свобода разъедает жесткие авторитарные системы (особенно империи), подобно кислоте, и единственный способ остановить этот процесс – «подморозить» страну, то есть отказаться от ее демократизации, а значит, и от ее полноценной модернизации.
Однако модернизация необходима и…
…И потому перед очередным поколением россиян, вступающим в очередную эпоху реформаторских пертурбаций, встает все та же дилемма: «Что выбрать – Родину или Свободу?» А точнее, какую Родину выбрать — единую, неделимую и несвободную – или же свободную, но уменьшившуюся территориально?
Мысль о том, что именно огромная территория, а также этноконфессиональная и региональная разношерстность обрекают Россию на гражданско-политическую скованность и вечное отставание от ведущих мировых держав, активно обсуждалась еще в начале XX века. При этом авторы, придерживавшиеся зачастую различных идеологических установок, в данном случае парадоксальным образом рассуждали практически в унисон.
Михаил Меньшиков
«Основное несчастие России в том, что она растянута в пространстве до последнего предела натяжения, до разрыва, — писал русский националист Михаил Меньшиков. — Силы великого племени, приложенные к столь неизмеримой площади, в каждой точке сводятся почти к нулю»; «Из необъятного протяжения России вытекает не только общая бедность, но и пестрота страны, отсутствие физического единства, физической целостности. Отсюда же наша национальная слабость и пестрота, отсутствие морального единства. Самая превосходная политика не даст нам мощи тех наций, что выработались на небольшой территории»; «Россия одна из тех незадачливых народностей, которые слишком широко разбросались — чисто пространственно и утратили в немалой степени цельность своих частей»; «В необъятном государстве, каково наше, слабые провинции живут на счет сильных. Бездеятельные области паразитничают на хребте трудолюбивых»; «Разве Финляндия даровитее Вятской или Вологодской губернии? Конечно, нет. Весь секрет в том, что Финляндия живет для Финляндии, тогда как всякий «Русский Манчестер» обложен соседним Пошехоньем и связан с ним круговой порукой. Пошехонью это выгодно, для Манчестера — гибель»[48] (1908-1912).
Николай Бердяев
«…необъятные пространства России тяжелым гнетом легли на душу русского народа, — развивал тот же, по сути, антиимперский дискурс близкий к конституционным демократам Николай Бердяев. — В психологию его вошли и безграничность русского государства, и безграничность русских полей… Формы русского государства делали русского человека бесформенным. Смирение русского человека стало его самосохранением. Отказ от исторического и культурного творчества требовался русским государством, его сторожами и хранителями… Эти необъятные русские пространства находятся и внутри русской души и имеют над ней огромную власть. Русский человек, человек земли, чувствует себя беспомощным овладеть этими пространствами и организовать их. Он слишком привык возлагать эту организацию на центральную власть, как бы трансцендентную для него»; «Огромность русских пространств не способствовала выработке в русском человеке самодисциплины и самодеятельности, — он расплывался в пространстве. И это было не внешней, а внутренней судьбой русского народа, ибо все внешнее есть лишь символ внутреннего… Сами эти пространства можно рассматривать как внутренний, духовный факт в русской судьбе. Это — география русской души»[49] (1914-1917).
Из такого рода рассуждений с неизбежностью вытекал «еретический», с точки зрения догмата о «единой и неделимой» (которого, напомню, придерживались в начале XX в все «системные политики», включая и русских националистов, и кадетов), вывод: о необходимости «расчленения» Великой России на более компактные и хозяйственно самодостаточные образования. Вот как писал об этом М.О. Меньшиков: «При удельной [т. е. политически децентрализованной — Д.К.] системе… мы имели бы отбор сильных областей и только сильных. Погибающие слабые местности уступали бы землю сильным соседям, и от разных Пошехоний не осталось бы и следа. В общих интересах нации это был бы чистый выигрыш. Население государства, может быть, было бы меньше количеством, но несравненно выше качеством» [50].
Неоперабельная держава
Первый громкий сигнал того, что период территориальной экспансии Российской империи подходит к своему естественному концу, впрочем, прозвучал за несколько десятилетий до того, как в России стало возможным свободно обсуждать в прессе общеполитические вопросы. Этим «контрольным стоп-сигналом» стала продажа Аляски Соединенным Штатам Америки, последовавшая в 1867 году.
Правда, после этого Российская империя продолжала на протяжении еще нескольких десятилетий расширяться за счет приобретений в Центральной Азии. Обсуждались также проекты российского проникновения в Китай, Корею, Новую Гвинею и Африку.
Дипломатически авантюрная и крайне затратная попытка «освоить» Северную Маньчжурию, как известно, закончилась для России гигантским финансовым кризисом, а также военной катастрофой и революцией 1905-07 гг., ставшей, в свою очередь, прологом грядущего крушения монархии и общегосударственного распада.
Большая колониальная гонка, таким образом, лишь ускорила взрыв, вызванный непримиримым конфликтом архаично-имперских и модернизационных начал в общественной жизни России конца XIX – начала XX вв.
Российская имперская матрица, воссозданная большевиками на новой идеологической основе, так же, как и ее монархическая предшественница, позволила решить лишь часть модернизационных проблем, связанных, в первую очередь, с социальной и экономической сферами.
Так и не сумев перейти к модернизации интеллектуальной и общественно-политической сфер, советская имперская система также уперлась в тупик, что автоматически включило таймер очередного надвигающегося державного распада.
Андрей Амальрик
Одним из первых эту фатальную для СССР перспективу разглядел Андрей Амальрик, распространивший через «Самиздат» в 1969 году, — когда Советский Союз, казалось бы, находился в зените своего внешнеполитического успеха и военно-экономического могущества, — эссе под названием: «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?».
Отрицательно отвечая на этот вопрос, Амальрик подводил черту под историей не только СССР, но России как исторического феномена: «…как можно опереться на страну, которая в течение веков пучится и расползается, как кислое тесто, и не видит перед собой других задач?! Массовой идеологией этой страны всегда был культ собственной силы и обширности, а основной темой ее культурного меньшинства было описание своей слабости и отчужденности, яркий пример чему — русская литература. Ее [страны] славянское государство поочередно создавалось скандинавами, византийцами, татарами, немцами и евреями — и поочередно уничтожало своих создателей. Всем своим союзникам оно изменяло, как только усматривало малейшую выгоду в этом, никогда не принимая всерьез никаких соглашений и никогда не имея ни с кем ничего общего»; «Как принятие христианства отсрочило гибель Римской империи, но не спасло ее от неизбежного конца, так и марксистская доктрина задержала распад Российской империи — третьего Рима, — но не в силах отвратить его».
При этом неизбежный процесс распада российского государства виделся Амальрику в весьма мрачных тонах: «По-видимому, демократическое движение, которому режим постоянными репрессиями не даст окрепнуть, будет не в состоянии взять контроль в свои руки, во всяком случае, на столь долгий срок, чтобы решить стоящие перед страной проблемы. В таком случае неизбежная «дезимперизация» пойдет крайне болезненным путем. Власть перейдет к экстремистским группам и элементам, и страна начнет расползаться на части в обстановке анархии, насилия и крайней национальной вражды» [51].
Пророчество Андрея Амальрика сбылось, хотя и не буквально. Демонтаж СССР, оказался, во-первых, сравнительно бархатным, поскольку был спровоцирован и до известной степени осуществлен самой властью, а во-вторых, неполным, так как по итогам распада основная часть империи все же сохранилась, государственно оформившись в виде Российской Федерации. При этом на историческую преемницу Советского Союза практически сразу же «автоматически» перенеслись эсхатологические прогнозы, до этого касавшиеся СССР.
Уже в середине 1992 года в Los Angeles Times был опубликован материал Робина Райта «Мировой взгляд на внешние границы. Шесть географов обсуждают мировые границы 21 века. Изменения могут быть самыми радикальными». В этой статье американские геополитики высказали прогнозы относительно будущего территорий, входящих в состав различных государств и при этом стремящихся к политической независимости. Хотя Российская Федерация находилась в тот момент еще только в стадии государственно-правового становления, — ее целостность уже в тот момент виделась заокеанским экспертам не слишком долговечной: «В России появятся новые государства на Дальнем востоке, на Урале, в Восточной и Западной Сибири. Различные небольшие этнические анклавы, такие как Татарстан и Дагестан, получат независимость. Территории, на которых расположены Калининград, Тува, Бурятия станут практически независимыми автономными зонами» [52].
В российской прессе схожие по содержанию прогнозы стали появляться чуть позже – когда начали рассеиваться надежды на успешное развитие страны по официально провозглашенному ее руководством демократическому («европейскому») пути. Так, практически сразу после силового разгона российского парламента в октябре 1993 года в петербургской газете «Смена» появилась статья, заканчивавшаяся следующим пассажем: «Таким образом, ни прагматического, ни идеологического основания для существования “Великой России” в относительно недалеком будущем, похоже, нет. Разумеется, процесс политической дезинтеграции страны будет продолжаться не один год и вряд ли в итоге Россия совсем исчезнет с политической карты мира. …однако вряд ли эта будущая “умеренная и аккуратная” Россия будет иметь возможность (да и желание) именовать себя “Великой”» [53].
В следующем году Россия начала военные действия против Республики Ичкерия, провозгласившей независимость. С этого времени публицистическое обсуждение темы неизбежности грядущей дезинтеграции РФ перманентно продолжается в российских СМИ, переживая по временам периоды оживления либо затухания, однако, никогда не исчезая полностью.
В то же время тема частичного либо полного демонтажа РФ как одного из прагматически допустимых сценариев развития страны до сих пор не стала предметом обсуждения ни одной из влиятельных политических партий (включая как системные, так и несистемные). Таким образом, эта тема на сегодня сохраняет формат публицистической, но не политической дискуссии.
Данная ситуация объясняется тем, что авторитарная российская власть де-факто установила собственную монополию на любые публичные рассуждения, касающиеся проблемы сохранения единства и неделимости РФ. Более того, «угроза развала страны» стала в начале XXI столетия главным пропагандистским жупелом Кремля, а забота о сохранении целостности – задачей, которую российская власть объявила ключевой и оправдывающей всю ее текущую политику в целом.
25 июля 2002 года в силу вступил специальный закон – «О противодействии экстремистской деятельности». Ст. 1 этого закона объявила экстремизмом «насильственное изменение основ конституционного строя и нарушение целостности Российской Федерации», а также «публичные призывы к осуществлению указанных деяний» [54]. Как нетрудно заметить, совокупность этих пложений при желании можно истолковать как запрет на обсуждение любых проектов (в том числе абсолютно правовых и ненасильственных), которые предполагают возможность «нарушения целостности Российской Федерации». Фактически принятие этого закона ввело табу на свободную политическую дискуссию по данной теме, сохранив де-факто лишь официальный формат ее обсуждения.
Владимир Путин, 2000 г.
Владимир Путин заговорил об угрозе распада, нависшей над страной, в 2000 году, сразу же после того, как был избран на первый президентский срок: «Чечня 99-го года напомнила о ранее совершенных ошибках. И лишь контртеррористическая операция смогла отвести угрозу распада России» [55].
В 2001 году Путин лаконично подтвердил, что процесс расползания страны остановлен.
Однако в послании к Федеральному собранию от 16 мая 2003 года президент РФ вновь — неожиданно для многих — пустился в пространные рассуждения о серьезных угрозах, перед лицом которых оказалось российское единодержавие: «Удержание государства на обширном пространстве, сохранение уникального сообщества народов при сильных позициях страны в мире — это не только огромный труд, — многообещающе подчеркнул тогда Путин. — Это еще и огромные жертвы, лишения нашего народа». Оптимистический, на первый взгляд, финал этого мрачноватого пассажа: «Мы, наконец — юридически и фактически, — восстановили единство страны»[56] — отнюдь не означал, однако, что тема «угрозы распада России», наконец, закрыта Кремлем.
Владимир Путин, 2004 г.
В инаугурационной речи 7 мая 2004 года Владмир Путин вновь напомнил обществу о том, что российские власти «избавили страну от реальной угрозы распада» [57].
Столь методичные возвращения российского лидера к одному и тому же пропагандистскому заклинанию, в конце концов, спровоцировали очередной всплеск медийного и экспертного интереса к теме возможной дезинтеграции РФ.
В российских СМИ началось активное обсуждение прогноза, сделанного группой американских ученых еще в 2000 году[58] (тогда эти пророчества особого внимания российской общественности не привлекли). Речь шла об опубликованной на сайте ЦРУ аналитической разработке научного коллектива во главе с географом госдепа США Уильямом Б. Вудом и его помощником Ли Шварцем, которая представляла собой попытку нарисовать будущую политическую карту XXI века. На этой карте Россия представала в 2015 году распавшейся на 6-8 независимых государств[59] : Западную Россию, Урал, Западную Сибирь, Восточную Сибирь, Дальний Восток и Северные территории, которые, согласно данному прогнозу, должны будут присоединиться к Аляске.
В ходе развернувшейся дискуссии многие российские эксперты — причем из числа настроенных не только либерально-западнически[60] , но и вполне национал-патриотически — чуть ли не хором признали реальность перспективы скорого исчезновения российского государства с политической карты мира: «Такая угроза реально существует. И 2015 год выбран достаточно политкорректно. Я бы говорил даже о 2010-2012 годах» (руководитель Института проблем глобализации Михаил Делягин)[61] ; «Россия идет к завершению своей истории как целостного государства» (вице-президент Академии геополитических проблем генерал-полковник Леонид Ивашов)[62] ; «На повестке дня сегодня потеря Кавказа и остального постсоветского пространства и вообще распад России, начиная с Северного Кавказа» (руководитель Центра геополитических экспертиз, лидер Международного евразийского движения Александр Дугин)[63] .
В идейном пространстве «системной политики», однако, продолжал доминировать «путинский дискурс», в основе которого лежали, по сути, дихотомически противоречивые постулаты о том, что угроза распада страны, во-первых, перманентно актуальна и, во-вторых, «успешно устранена».
Виктор Черкесов
Фото с сайта g8russia.ru
В конце 2004 года один из видных членов путинской команды — директор Федеральной службы РФ по контролю за оборотом наркотиков Виктор Черкесов – попытался перевести политический дискурс, касающийся вопроса о возможном исчезновении России, в более свободный формат. В материале, опубликованном в «Комсомольской правде», Черкесов фактически торпедировал официальный тезис Владимира Путина об окончательной избавленности России от угрозы распада: «Надо смотреть в глаза этой страшной правде — правде о возможности очередного, второго после развала СССР государственного распада. Может быть, последнего. Того, после которого историческое бытие наше окажется исчерпано, а мы перейдем в разряд безгосударственных народов и «мертвых» цивилизаций…»[64] Статья Черкесова была посвящена целому комплексу сюжетов, однако тема угрозы распада России являлась ее лейтмотивом.
«Эта статья, — констатировали эксперты, — стала первой ласточкой в охлаждении отношений между Черкесовым и Путиным»[65] . Причиной явилось не столько конкретное содержание данной статьи, сколько сам факт «самовольного» инициирования одним из членов высшего руководства РФ политической дискуссии, вскрывающей идейные противоречия, существующие внутри формально единой президентской команды и касающиеся важнейших государственных вопросов.
Дмитрий Медведев
Кадр телеканала НТВ, архив
Спустя некоторое время руководитель администрации президента РФ Дмитрий Медведев дал журналу «Эксперт» пространное интервью, явившееся де-факто ответом Кремля «раскольному» генералу Черкесову. В центре вновь оказалась тема сохранения целостности РФ. Именно эту задачу Медведев выделил в качестве ключевой. Интервью так и было озаглавлено: «Сохранить эффективное государство в существующих границах». В нем будущий президент РФ призвал политическую элиту страны во имя предотвращения распада страны сохранять максимально плотное единство рядов.
«Если мы не сумеем консолидировать элиты, — пояснял Медведев, — Россия может исчезнуть как единое государство. С географических карт были смыты целые империи, когда их элиты лишились объединяющей идеи и вступили в смертельную схватку. Консолидация российской элиты возможна только на одной платформе — для сохранения эффективной государственности в пределах существующих границ. Все остальные идеологемы вторичны. За последние годы удалось укрепить единство государства, обеспечить должную стабильность для экономического роста. Но если расслабиться и отдаться на волю волн, последствия будут чудовищными. Распад Союза может показаться утренником в детском саду по сравнению с государственным коллапсом в современной России. И тогда уж плохо будет всем, в том числе нашим ближним и дальним соседям»[66] .
Как нетрудно заметить, по существу, Медведев писал о том же самом, что и Черкесов – об угрозе развала страны, которую надо во что бы то ни стало предотвратить. Разница, однако, заключалась в том, что руководитель президентской администрации делал это явно по поручению своего патрона, в то время как Черкесов пустился в публичные размышления «демонстративно самовольно».
Косвенная полемика между Черкесовым и Медведевым лишний раз подтвердила тот факт, что тема предотвращения угрозы распада России является идейной платформой, объединяющей все без исключения группировки т.н. системных политических сил РФ, независимо от их конкретных клановых интересов и более узких идеологических пристрастий.
Сравнивая новейшие политические дискуссии с теми, что имели место 100 лет назад, нельзя не отметить сравнительную легкость, с которой дореволюционные идеологи и политики обсуждали тему возможной дезинтеграции Российской империи, в отличие от нынешних «системных политиков», для которых бесцензурный разговор о возможном распаде РФ оказывается сродни хождению «по минному полю».
Как представляется, данное наблюдение свидетельствует о том, что в начале XX века у российской государственности еще сохранялся изрядный запас цивилизационной прочности, — которым в итоге сумели воспользоваться большевики в целях построения тоталитарной коммунистической империи. В то же время сейчас «слишком громкий» разговор о перспективах гипотетического распада РФ воспринимается российской политической элитой как своего рода неосторожный шум в горном ущелье, над которым нависли смертоносные каменные глыбы, готовые сорваться вниз в любой момент.
Поздняя осень империй
Тезис о том, что российская империя в очередной раз вплотную приблизилась к моменту державного обрушения порой подвергается сомнению. Приходится, в частности, слышать возражение, общий смысл которого примерно таков: «Империи империям — рознь. Есть, империи морские, а есть континентальные. И у первых со вторыми сходства — почти никакого. Первые, то есть морские, суть плохие, эксплуататорские и посему — недолговечные. Вторые же, то есть сухопутные, напротив – очень хорошие, братско-многонациональные и, в силу этого, — единые и монолитные на века».
Спору нет: одинаковых империй нет. Но считать, что одни из подобны несчастливым семьям, в то время как другие – сродни счастливым, вряд ли уместно. Все империи суть несчастливые, насильственно соединенные «семьи», и при этом каждая из них, само собой, «несчастлива по-своему»[67] .
Однако как ни отличны были друг от друга исторические пути «морских» и «сухопутных» империй, в XX веке тех и других ожидал общий финал. С той лишь разницей, что «морские» (Великобритания, Франция) смогли позволить себе роскошь добровольного саморасчленения, в то время как «континентальным» (Австро-Венгрии, Турции, России-СССР, СФРЮ) потребовался для этого толчок-катастрофа: неудачная война либо удачная революция.
Причем процесс имперского демонтажа оказывался тем более быстрым и необратимым, чем ближе та или иная империя была расположена к Европе и плотнее интегрирована в европейский контекст. В этом смысле у Евразии-России оказалось больше шансов продлить свое имперское бытие, чем у Австро-Венгрии или даже Османской империи, а у Китая сохраняется еще большая «имперская фора», чем у России. Но суть и вектор макроисторических процессов от этого не меняются. Чем полнее империи вовлекаются в процесс модернизации и глобализации, тем быстрее и необратимее выращивают в своих недрах зерна противоречий – политических, экономических, социальных, региональных, — которые рано или поздно разрушают архаичную имперскую оболочку. Именно по этой причине в России и Китае, пронесших в XXI век свое традиционное пирамидально-имперское устройство, сегодня столь остро стоит вопрос эффективного контроля за распространением информации и жесткого полицейского подавления гражданских и политических свобод.
Таким образом, то, что Российская государственность до сих пор еще не распалась – отнюдь не аргумент в пользу того, что она просуществует еще сколь бы то ни было долго в ныне существующих границах. Скорее наоборот. Тот факт, что, несмотря на все попытки стать современным устойчиво развивающимся организмом, Россия в начале XXI века по-прежнему остается архаичной бюрократической махиной, не способной к успешному реформированию ни одной из сторон своего государственного быта, — говорит в пользу неизбежности очередной обвальной серии имперского «самодемонтажа».
Рано или поздно интересы дальнейшей модернизации страны вновь поставят вопрос ребром: «Родина или Свобода?» И вновь, как и в 1991 году общественный выбор, как несложно предположить, будет сделан в пользу свободы. А точнее, в пользу созревших в недрах империи новых сил, прорывающихся наружу и разбивающих изнутри сковывающий жизнь общества заскорузлый имперский «хитин».
Здесь стоит напомнить, что ключевое и по-настоящему радикальное макроэкономическое преобразование, которое помогло России выйти из хозяйственного тупика 1990-1991 гг. и заложило основы дальнейших рыночных реформ — ценовая реформа 1992 года, — явилось прямым следствием предшествовавшего ему развала СССР. Затем, правда, процесс политической дезинтеграции империи был остановлен, и вместе с ним исчезли те модернизационные перспективы, которые существовали на заре политической юности Егора Гайдара.
Более того. Начавшийся в 1993-1994-х гг. и резко усилившийся с начала 2000-х процесс имперской реставрации привел к тому, что уровень гиперцентрализации и вертикальной интегрированности всей государственной системы в современной РФ – вполне сопоставим с тем, что имел место в эпоху СССР, а в некоторых моментах даже его превосходит.
Ненасытный Робин-Бобин-бург
Так же, как и Советский Союз, Российская Федерация остается единственной страной-гигантом, чья столица – самый крупный национальный мегаполис, в несколько раз превышающий размеры любого другого города страны. США, Канада, Бразилия, Австралия, Индия, Китай — во всех этих странах столица не является «городом № 1». И это, разумеется, неслучайно. Даже авторитарные государства-гиганты, претендующие на историческую долгосрочность, стремятся к некоторому административно-хозяйственному рассредоточению, дабы избежать синдрома «имперской воронки». То есть, такого положения дел, когда государственный центр превращается в ненасытного пожирателя всех национальных ресурсов, а остальная страна – в налогово-сырьевую колонию, не имеющие ни шансов, ни средств для хотя бы простого воспроизводства, не говоря уже о расширенном. В этом отношении даже Российская империя и Советский Союз, — издержки гиперцентрализации которых, в конечном счете, обрекли их на гибель, — были более перспективными государственными образованиями, нежели РФ. Вот лишь несколько сравнительно-показательных цифр.
В 1917 году соотношение численности населения в крупнейших городах России выглядело так: Санкт-Петербург — 2,3 млн. жителей, Москва — 1,8 млн. (в 1,3 раза меньше), Киев — около 700 тыс. жителей (примерно в 3 раза меньше, чем в столице).
В конце 1980-х в Москве проживало более 8,5 млн. человек. В Ленинграде в 1988 году был торжественно зарегистрирован 5-миллионный житель[68] (в сентябре 2012 г. этот позднее утраченный петербуржцами рубеж повторно взят[69] ). Таким образом, пропорциональный разрыв между двумя крупнейшими городами увеличился – с 1,3 до 1,7 раза. Население Киева составляло 2,6 млн., то есть, как и до революции, было в 3 с небольшим раза меньшим, чем население столицы.
А вот как выглядит демографический разброс в РФ-2012. Москва – 11,8 млн. Санкт-Петербург – в 2 с лишним раза меньше: 5 млн. чел. Следующий – Новосибирск – меньше столицы уже в 8 раз и не дотягивает даже до 1,5 млн. чел.
Эти весьма красноречивые демографические показатели становятся еще более яркими, если их дополнить экономическими. В этом случае картина централистского абсурда, превращающего Россию, по сути, в страну без будущего, становится предельно наглядной.
Бюджетный разрыв между Москвой и другими крупными городами РФ — еще более контрастен, нежели демографический. Так, в 2012 году бюджет столицы должен превысить 1,7 трлн. руб.[70] Казна Санкт-Петербурга «стройнее» почти в четыре раза и «тянет» лишь на 430 млрд. руб.[71] О Новосибирске приходится говорить и вовсе шепотом: 38 млрд. руб.[72] – в 45 (!) разе меньше, чем в Москве. Ко всему этому стоит добавить, что огромная часть федерального бюджета России также расходуется в благословенных пределах Садового кольца.
В Москве сосредоточены более половины всех банков, зарегистрированных в РФ[73]. Большая часть крупнейших компаний также зарегистрированы и имеют центральные офисы именно в Москве, хотя их производство может при этом располагаться за тысячи километров от столицы.
Паразитарную суть московской экономики изобличает ее структура: «…в столичной экономике, — отмечает журнал «Финанс» в статье с «говорящим» названием «Экономика княжества московского», — громадный перекос в сторону торговли: на нее приходится более 40% создаваемой добавленной стоимости. <…> Казалось бы, статистика указывает на независимость столичного региона от добывающего сектора. На самом деле это всего лишь иллюзия: основной объем в торговле приходится на опт, из которого, в свою очередь, почти две трети – продажа продукции нефтегазового комплекса. Бюджет столицы также в очень высокой степени зависит от сырьевых отраслей. Налог на прибыль – это почти 40 % его доходной части, а примерно пятая часть поступлений по этой статье приходится на «Газпром». Тот факт, что большинство крупнейших компаний России зарегистрированы в Москве и платят налоги в ее казну, делает ее бюджет уникально богатым по российским меркам. <…> Да и как заемщик на рынке капитала «Московское княжество» не знает себе равных в России: столица по объему государственного долга на первом месте (92,4 млрд. рублей), Московская область – на втором (87,6 млрд. рублей). Вместе это более 40 % суммарных обязательств всех субъектов федерации»[74].
До какой степени в эпоху РФ ускорился и принял, по сути, необратимый характер процесс «засасывания» имперским центром всей хозяйственной жизни страны и подчинения интересов регионов – интересам столичной бюрократии, хорошо видно на примере динамики изменения структуры авиаперевозок в России за 1990-2010 гг.[75].
Вследствие все расширяющегося диаметра «имперской воронки» продолжает неуклонно увеличиваться «децильный коэффициент» межрегиональной дифференциации: богатые (прежде всего, Москва) становятся все богаче, бедные – все беднее.
Федеральная гаррота
На этом фоне, начиная с конца 1990-х гг., происходит общее неуклонное снижение доли регионов в консолидированном бюджете страны. Особенно резкий скачок вниз (почти на 6%) пришелся на 2001 год, когда Кремль официально приступил к строительству «вертикали власти».
Как следствие – начался рост числа дотационных и высокодотационных регионов. Согласно данным Счетной палаты, число высокодотационных регионов увеличилось в течение 2004 года с 29 до 31[76] . В 2011 году в России было 70 дотационных регионов[77].
Эксперты интернет-портала «Капитал страны» прокомментировали эту депрессивную ситуацию так: «…число дотационных регионов слишком велико — 70 субъектов РФ из 83, т.е. 84% всех регионов России находится в зоне убыточности. В них проживает 74,2% населения страны, они охватывают 87% территории государства. И такая ситуация сохраняется более 10 лет подряд. Совершенно очевидно, что хроническое пребывание около 85% всех регионов страны в числе убыточных никак не может восприниматься в качестве нормального положения дел».
Далее авторы статьи поясняют, каким выглядит один из основных механизмов финансового «выдаивания» регионов федеральным центром: «…одним из самых сильных налоговых инструментов, способствующих дотационности регионов, служит налог на добавленную стоимость (НДС) и сложившийся порядок его уплаты… Базовая ставка НДС составляет 18%, а это… означает, что 18% объема валового регионального продукта субъектов РФ ежегодно уходит в федеральный бюджет», при этом «никакого расщепления НДС в пользу регионов не предусмотрено»[78].
Проблема имперской налоговой удавки, которая держит громадное большинство российских территорий в полузадушенном состоянии, сводится, впрочем, не к одной только налоговой продразверстке. Не менее важно то, что уровень самостоятельности регионов абсолютно недостаточен для их свободного и устойчивого развития. В результате регионы не могут полноценно реализовать свой хозяйственный потенциал и проводить эффективную инвестиционную политику.
В некоторых регионах ситуация выглядит, если так можно выразиться, запредельно тупиковой. Так, согласно данным проверки, проведенной Счетной палатой в 2010 году, Республики Дагестан и Тыва зависят от госсредств на 75%, а Чеченская Республика и Республика Ингушетия – на 90%, причем такая ситуация остаётся неизменной уже на протяжении 3-х лет[79].
http://www.online812.ru/2011/11/02/006/
Недотационными являются сегодня всего 13 субъектов РФ: Москва, Санкт-Петербург, Татарстан, Пермский край, Вологодская, Ленинградская, Липецкая, Самарская, Свердловская, Тюменская области, Ненецкий, Ханты-Мансийский и Ямало-Ненецкий автономные округа[80].
Выглядящая комически абсурдной пропорция между «дотационными» и «недотационными» регионами России говорит, разумеется, не о нежелании или неумении населения большинства российских территорий качественно трудиться, но лишь о глобальной неэффективности и несправедливости всего государственного устройства РФ.
Накануне…
Таким образом, сегодня есть более чем серьезные основания для того, чтобы признать Российскую Федерацию неспособным к нормальному развитию, по сути, смертельно больным хозяйственно-политическим организмом. Его сердце – город Москва – представляет собой не энергичную мыщцу, равномерно обеспечивающую питанием все части государственного тела, но громадный вздувшийся и продолжающий распухать административно-финансовый пузырь, куда стекаются деньги и люди со всей страны. Что может стать с таким пузырем в весьма обозримом будущем? Вопрос кажется почти риторическим.
«Сегодня проблема не в русофобе Збигневе Бжезинском и его единомышленниках, — отмечали эксперты еще в ту пору, когда процесс форсированной вертикализации набирал обороты, — а в крайне недальновидной политике центральной власти по отношению к регионам. Именно ее узколобость и неадекватность сегодня наиболее опасны для страны»[81].
Ситуация выглядит еще более критичной, если учесть, что, в отличие от XX века, когда для обрушения российской империи требовался прямой либо косвенный толчок извне, сегодня такой толчок оказывается «запрограммирован» самой внутриполитической конструкцией РФ.
Путин как «черная метка»
Фактором, который делает возможные последствия любого мало-мальски серьезного политического кризиса фатальными для государства в целом, является персоналистская форма авторитарного режима, существующего в РФ.
Фото с сайта http://www.istikon.ru/
Тот факт, что «на Путине держится российская политическая система»[82] давно стал общим местом в рассуждениях не только независимых экспертов и наблюдателей (в том числе зарубежных), но также представителей российской власти[83] и оппозиции[84].
Как нетрудно понять, из данного обстоятельства с неизбежностью вытекают два крайне неблагоприятных, с точки зрения сохранения государственной стабильности и целостности РФ, обстоятельства.
Во-первых, в случае ухода фигуры «первого лица» с политической арены (что рано или поздно неизбежно) в одночасье рушатся все межклановые «сдержки и противовесы», которые сегодня замкнуты на личность «нацлидера» и которые образуют реальное (не путать с конституционно-декоративным!) государственно-политическое тело авторитарно-персоналистской системы.
Во-вторых, персональную харизму, целенаправленно созидавшуюся и утверждавшуюся на протяжении долгих лет, невозможно просто механически «передать» преемнику. В этом отношении между персоналистской («тиранической») и монархической («царской») властью есть принципиальная разница, о которой в свое время подробно писали еще классики античной политологии.
Наглядным «мастер-классом» того, каким образом сама по себе передача «царских регалий» не приводит к автоматической «транзакции» властного капитала, явилась недавняя «рокировочная четырехлетка». В течение 2008-2012 гг. Дмитрий Медведев, формально занимавший пост президента РФ не только не укрепил свой изначальный политический потенциал, но напротив, фактически подорвал его, лишив себя на будущее серьезных политических перспектив.
В этом отношении даже советская авторитарная модель являлась менее уязвимой, поскольку легитимность власти покоилась, в первую очередь не на харизматических качествах лидера, но на коллективной харизме коммунистической партии и соответствующих «сакральных» партийных процедур: съездов, пленумов ЦК и т.д.
Сказанное позволяет охарактеризовать персоналистскую модель авторитаризма как «одноразовую стабильность». По окончании срока политической жизни харизматического лидера эту модель ожидают неизбежные крах и смута, которые, учитывая все сказанное выше, должны будут оказаться разрушительными для российского государства в целом.
Куда двинется Пост-Россия?
Итак, если вспомнить теперь, что мир в целом вступает в очередную полосу «революционной турбулентности» и что Российская Федерация стоит одной из первых в списке систем, обреченных на кризис и саморазрушение, — остается попытаться будущие очертить политические контуры пространства, ныне занимаемого Российской Федерацией.
Сама страна – то есть, органическая совокупность территорий и живущего на них населения, — разумеется, никуда не исчезнет. Однако полностью изжившие себя «москвоцентричные» векторы общественного развития сменятся новыми.
Спрогнозировать направленность этих векторов несложно. Достаточно просто принять во внимание тот основополагающий факт, что РФ по сей день остается территориально самым крупным государством в мире, занимающим значительную часть евразийского континента и непосредственно примыкающим к трем важнейшим центрам мировой хозяйственно-политической активности: Евросоюзу (30% мирового ВВП), Азиатско-Тихоокеанскому региону (20%) и зоне НАФТА (30%). В силу этого логично предположить, что возможная дезинтеграция РФ приведет к тому, что разные группы регионов, ныне входящих в состав России, утратив кремлевскую «скрепу», естественным образом обретут различные геоэкономические векторы эволюции и «притянутся» к вышеупомянутым полюсам мировой экономики. Пост-Россия, таким образом, как бы «разбредется» по трем различным направлениям, сохранив, разумеется, свои традиционные межрегиональные связи и продолжая играть свою «метафизическую» роль транзитного коридора между Западом и Востоком.
Тенденция к стихийной переориентации российских регионов с Москвы на новые центры экономического тяготения проявляется уже сегодня. Легче всего это заметить на примере социально-экономического развития Сибири и Дальнего Востока, все более интегрирующихся с экономиками, трудовыми ресурсами и капиталами стран-соседей.
В рамках официального политического дискурса на свободное обсуждение данной темы – как составной части общей тема «угрозы распада России» — наложено негласное табу. Игнорируя тот факт, что Россия уже сегодня де-факто в социально-экономическом плане «расползается» между различными центрами глобальной экономики, российская власть заявляет о своих «амбициозных намерениях» превратить Россию в мировой центр макроэкономического тяготения[85]. Ей с готовностью вторят официозная пресса[86] и околовластные эксперты[87].
Не надо быть, однако, специалистом в области макроэкономики, чтобы понять всю эфемерность этих пропагандистских заявлений. ВВП современной России, как известно, всецело зависит от конъюнктуры нефтяных цен и даже в периоды их наивысшего подъема едва достигает 3% от общемирового ВВП[88].
Среди отдельно взятых государств по объёму ВВП первое место в мире занимают сегодня США. По ВВП на душу населения лидирует Катар. Россия, по разным оценкам, находится на 6-10 месте по объёму и лишь на 53 месте по душевому ВВП. Совершенно ясно, что с такой архаичной – сырьевой — структурой экономики, такими незначительными абсолютными показателями ВВП и такой низкой человеческой капитализацией говорить о превращении РФ в новый «центр мирового развития», аналогичный ЕС, АТС или НАФТА, можно лишь в том случае, если полностью абстрагироваться от реальности и уйти в мир ангажированных геополитических фантазий.
О эфемерности имперского долголетия
Таким образом, единство и неделимость Российской Федерации в начале XXI века сохраняется как феномен не благодаря перспективным историческим трендам, а в силу банальной системной инерции, потенциал которой с каждым годом иссякает, не пополняясь новыми животворными импульсами.
Среди конъюнктурных факторов, пролонгирующих status quo современной российской государственности, следует упомянуть, с одной стороны, относительную сплоченность ее правящих элит, а с другой стороны, отсутствие в центре и в регионах мощного оппозиционного движения.
Однако недавний исторический опыт СССР убеждает в том, что в условиях внутренней готовности общества к радикальным переменам[89] раскол элит, а равно структурирование эффективной оппозиции может произойти весьма быстро. И в этом случае жесткая авторитарная конструкция оказывается обреченной на сравнительно быстрый слом, так как у нее не остается в арсенале ни одного потенциально верного решения.
Попытки власти достичь компромисса с оппозицией провоцируют лишь повышение планки оппозиционных требований. Любые эксперименты (вроде ГКЧП) с силовым противодействием начавшемуся процессу политической дезинтеграции оказываются еще более сильнодействующим катализатором общегосударственного распада.
Власть, а вместе с ней и государство в целом оказываются в ситуации цугцванга, когда любой следующий ход оказывается заведомо неудачным.
Совершенно безосновательными выглядят и традиционно присущие российской власти расчеты на то, что в критический момент ей удастся в борьбе с оппозицией опереться на консервативно настроенную часть общества, для которой угроза «развала страны» является неизменно актуальной.
Как известно, незадолго до крушения СССР был проведен общесоюзный референдум о сохранении Советского Союза. 17 марта 1991 года гражданам было предложено ответить на вопрос: «Считаете ли Вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик как обновлённой федерации равноправных суверенных республик, в которой будут в полной мере гарантироваться права и свободы человека любой национальности?». Из 185,6 миллионов человек в референдуме приняли участие 148,5 миллиона (79,5 %). Из них 113,5 миллиона (76,43 %) ответив «Да», высказались за сохранение обновлённого СССР[90].. Тем не менее, спустя всего несколько месяцев СССР навсегда исчез с политической карты мира.
Популярным также является мнение – и его, насколько можно заметить, разделяет нынешняя российская власть, — что консервативный потенциал общества, пассивный по определению, можно «сублимировать» и сделать боевым, соединив стихийные государственнические чувства российских граждан с идеологией «уваровской триады» «Самодержавие-Православие-Народность», адаптированной к современным реалиям. Среди части либеральной общественности в этой связи распространен сегодня страх того, что «безответственные действия» власти, разжигающей в обществе русско-националистические и православно-фундаменталистские страсти, могут явиться триггером, который запустит не подконтрольный и неостановимый «низовой» процесс зарождения и полноценного становления «русского фашизма».
Члены Союза православных хоругвеносцев, Москва, 2012 г.
Эти опасения, разумеется, нельзя признать не основанными ни на чем. И, тем не менее, необходимо принять во внимание один важный нюанс, позволяющий сделать вывод о том, что нынешняя – путинско-сурковская — копия доктрины «официальной народности» обречена оказаться столь же неспособной породить мощное «низовое» русско-националистическое движение и сдержать грядущий обвал империи, как и ее уваровско-черносотенный оригинал столетней давности.
Стокгольмский синдром – не навсегда
Дело в том, что, вопреки распространенному публицистическому стереотипу, не российское государство является исторической производной от русского народа, а наоборот – русский народ является «артефактом», возникшим в результате жизнедеятельности российского государства и существующим как единое гражданско-политическое целое исключительно под властным «нажимом сверху».
Этот утверждение, могущее показаться парадоксальным, проще всего проиллюстрировать на общеизвестном примере армейских землячеств. Те, кому довелось служить еще в Советской армии, уверен, хорошо помнят, что в войсках солдаты срочной службы неформально группировались по этнорегиональному – «земляческому» — принципу. При этом единственной национальностью, которая не образовывала землячества, оказывалась русская. Даже там, где русских было не большинство – как, например, в Группе Советских войск в Германии, где довелось проходить службу автору этих строк, — русские, как бы им ни было тяжело противостоять экспансивным кавказцам и азиатам, — неизменно дробились на региональные земляческие группки.
Межрегиональная дипломатия в ГСВГ-1985
Фото из личного архива автора
Ленинградцу не приходило в голову пытаться стать «зёмой» тамбовца или москвича, а воронежцу – новосибирца или мурманчанина. Все, кто происходил из различных российских регионов (включая татар, башкир, чувашей, мордовцев и др. представителей российских национальных меньшинств) – воспринимались как представители совершенно разных российских земель. Причем «собственно русские» края и области рассматривались как такие же индивидуальные земли, как и национальные автономии. Общим для всех российских землячеств было то, что они довольно четко ощущали свое отличие от более напористых и культурно чуждых выходцев из Центральной Азии и Кавказа, как правило, плохо говоривших по-русски. Тем не менее, само по себе ощущение этой языковой и культурной близости между жителями различных российских регионов оказывалось совершенно недостаточным для их «гражданской самоорганизации» в рамках единого «русского землячества».
Причина этого могущего показаться странным феномена – очевидна. Дело в том, что фундаментом гражданского единства является, прежде всего, конкретный, т.с., «физически осязаемый» территориальный фактор. На региональном уровне у всех жителей России ощущение «своей земли», безусловно, есть. Что и доказывает вышеописанный армейский пример.
Что же касается общерусского уровня самосознания, то он существует исключительно в комплекте с «имперским обременением». Родина «русского человека» — не конкретная территория с четкими очертаниями, но «бескрайняя самая большая страна в мире», во главе которой стоит «самый важный в мире» правитель (царь, генсек, президент), которая призвана быть «главной державой в мире» и на алтарь величия которой необходимо приносить постоянные жертвы.
Неудивительно, что в гражданско-политическом (не путать с культурно-языковым!) отношении «национальное самосознание» такого типа «снизу» само по себе не воспроизводится. Условно говоря, оно существует лишь до тех пор, пока где-то за спиной незримо угадываются «колючая проволока и заградотряды» вездесущего державного Левиафана.
Русское национальное самосознание в его гражданско-политической части до известной степени можно сравнить со стокгольмским синдромом[91], если определить российскую власть как агрессора, а общество – как его беззащитную жертву. Едва ли не в наиболее яркой и гротескно наглядной форме этот феномен перманентного «завоевания» правительством собственного народа описал еще М.Е. Салтыков-Щедрин в «Истории одного города».
Как только великое российское государство, принудительно организующее «русский народ» в единое державное целое, по тем или иным причинам перестает быть актуальным, — русское национальное самосознание сразу же перестает работать как политически мобилизующий фактор. Вместо него «автоматически» включаются механизмы региональной самоорганизации.
Стоит еще раз подчеркнуть, что речь идет именно о гражданско-политических самосознании и самоорганизации, а не культурно-языковом единстве – гораздо более прочном, глубоком и гибком.
Права, как можно заметить по некоторым действиям нынешнего российского руководства, оно возлагает серьезные упования на то, что русский культурно-языковой код поможет Кремлю мобилизовать общерусский гражданско-политический потенциал[92]. Не менее серьезные надежды, судя по всему, возлагаются и на апелляцию к русской исторической памяти[93].
Расчеты эти, если они и вправду существуют, вряд ли стоит признать состоятельными. Как показывает весь опыт истории Нового времени, языковое, конфессиональное, историко-культурное и даже этническое единство сами по себе являются весьма зыбкими факторами гражданско-политической консолидации (язык великого Шекспира и этническая родственность, как известно, ни на одну лишнюю секунду не задержали США в имперских объятиях Великобритании). И наоборот, фактор территориального единства оказывается решающим.
Ордынское тавро
В том, что русское национальное самосознание, созданное государством «сверху», лишено конкретного территориального фундамента и потому неспособно породить феномен «низовой» гражданско-политической самоорганизации, ничего иррационально непостижимого нет. Причины такого положения дел уходят своими корнями в древнее московское прошлое.
Первоначально оформившаяся не как независимое государство, но как улус Золотой Орды, то есть, по сути, как колониальная администрация, московская государственность в дальнейшем, после того, как зависимость от Орды исчезла, сохранила и пронесла сквозь столетия изначальный «ордынский» тип взаимоотношений власти и общества.
С. Иванов. Баскаки
В основе этих отношений:
— «колониально-даннический» (не договорный) принцип распределения прав и обязанностей между правящим классом и классом управляемых;
— отсутствие обратных связей и вертикальная top-down-проводимость всех государственных импульсов;
— усеченный – в угоду авторитарной власти – пакет гражданских свобод;
— тотальный запрет на независимую политическую деятельность.
Московское государство (включая с определенными оговорками и петербургский период его истории), основанное на этих принципах, унаследовало от монгольской империи также стремление к перманентной внешнеполитической экспансии, успех которой напрямую коррелировал с внутриполитической стабильностью державы.
Абсолютное большинство территорий, из которых состояла Российская империя и из которых состоит РФ, были присоединены в той или иной степени насильственно. Даже в тех случаях, когда имел место договорный формат вхождения какой-то территории в состав России, в будущем эта земля лишалась права участвовать в решении вопросов о любых изменениях своего политического статуса и де-факто превращалась в российскую провинцию.
А. Кившенко. Присоединение Великого Новгорода. Высылка в Москву
Насильственным образом были присоединены к Московскому государству и большинство восточно-славянских земель, включая огромный массив новгородских владений, а также земли Твери, Рязани, Пскова, Смоленска, Суздальско-Нижегородского княжества, Вятки и др. Более отдаленные территории России — Поволжье, Урал, Сибирь, Кубань и ряд других – в которых со временем также стало доминировать православно-восточнославянское население, также были завоеваны.
Таким образом, русский народ, упрощенно говоря, представляет собой совокупность потомков православных восточных славян (новгородцев, псковичей, тверичей, рязанцев, ярославцев, нижегородцев, смолян, волжских, кубанских и яицких казаков etc.), некогда насильственно интегрированных в московскую имперскую государственность.
На протяжении истории России русский народ выступал в роли формально наиболее привилегированного (по причине принадлежности к «первенствующей» православной конфессии), а фактически наиболее эксплуатируемого имперского этноса, на плечи которого была взвалена основная часть тягот, связанных с финансовым и военным обеспечением российских государственных нужд.
В силу формирования русского этноса «сверху», со стороны власти, а не «снизу», со стороны «земли», у него отсутствует «своя» исконная этническая родина с более или менее четкими очертаниями. Русский народ «размыт» по всей территории России. Выделить из нее собственно «Русь» в итоге совершенно невозможно. Прежде всего, потому, что, как уже было сказано выше, этой «этнической Руси» не было изначально.
А. Васнецов. Московский Кремль при Иване Калите
Точнее, изначально было небольшое княжество Ивана Калиты, признать которое аутентичной «Русью» означало бы назвать 90% российских территорий «Нерусью».
Таким образом, в основу русской национальной идентичности изначально была положена не идея «родного дома», стены которого необходимо крепить и защищать, — а идея великого государства, противостоящего всему внешнему миру и постоянно расширяющего свои внешние рубежи.
Слабым местом такой – государственнической — национальной идентичности является то, что, как нетрудно понять, она не слишком надежна. В отличие от любой, самой маленькой, самой бедной и самой исторически неблагополучной территории, которая, как бы ни складывалась ее судьба, будет существовать всегда, — государство, даже самое богатое и мощное, — в один прекрасный момент может ослабнуть, впасть в кризисное состояние или вовсе рухнуть. На время, либо навсегда.
Ржавые скрепы
И потому, если бы в основе русской национальной идентичности лежала одна лишь государственная идея, история России и русского народа оборвалась бы еще в начале XVII века, в эпоху Смуты.
Однако был и второй идеологический обруч, который на протяжении столетий скреплял русское национальное самосознание – православная вера. Ее политический смысл состоял в утверждении праведной исключительности российской государственной власти («Москва – Третий Рим») и необходимости, в силу этого, для всех православных сохранять безусловную лояльность своему правительству, каким бы тягостным для общества оно ни оказывалось в конкретных своих проявлениях.
В. Перов. Чаепитие в Мытищах
К началу XX века православный «обруч», скреплявший русское народное самосознание, а вместе с ним – и государство в целом, — заметно проржавели. В итоге, когда в Феврале 1917 года лопнула самодержавная скрепа, вся имперская конструкция уже к 1918 году разлетелась в щепы. А точнее, распалась на земли, из которых когда-то была насильственно «сколочена».
Воссоздание российской империи, осуществленное большевиками в 1919-1921 гг., сопровождалось появлением двух конструктивно новых, однако функционально прежних «обручей», призванных скреплять русское национальное единство. «Страна Советов – страна победившего социализма» в этом плане оказывалась полным функциональным аналогом «Святой Руси».
Крах коммунистической модели великой российской государственности, случившийся в 1990-91 гг., вновь, как и в начале XX века, немедленно запустил процесс стихийной регионализации, который затронул не только национальные окраины и анклавы, но и многие «собственно русские» территории (регионы Сибири, Урал, Кубань и др.).
Правда, в отличие от событий 1917-1918-го гг., крах централизованного государства в начале 1990-х гг. не был тотальным. Через некоторое время, оправившись от перестроечного шока и опираясь на традиционные финансовые и административно-полицейские рычаги, оно перешло в реставрационное наступление и смогло восстановить на территории РФ имперскую управляемость.
В идеологическом плане имперская реставрация, однако, оказалась неполноценной. Государственническая идея, хотя и не исчезла полностью, однако заметно пожухла в итоге крушения СССР и утраты Россией значительной части бывших имперских владений, а заодно и статуса одной из двух главных мировых сверхдержав. Что же касается идеи «праведной исключительности» российского государства, то здесь в обществе скорее сформировалось нечто прямо противоположное – априорное недоверие к государству как корпорации «жуликов и воров» и моральное отторжение от него.
В силу сказанного нетрудно предположить, что очередной политический обвал, близость которого – в силу всего, о чем шла речь выше – становится все более очевидной, будет сопровождаться неизбежной и весьма быстрой «стихийной» региональной самоорганизаций.
Мечты материализуются?
Тот факт, что в случае гипотетического общегосударственного кризиса национальные республики, входящие ныне в состав РФ, в той или иной степени устремятся к независимости, вряд ли требует специальной аргументации. Хотя степень выраженности центробежных трендов в различных национальных республиках, разумеется, сегодня далеко неодинакова.
Менее очевидной может показаться готовность «собственно русских» регионов к политической самоорганизации, автономной от Москвы. Однако при ближайшем рассмотрении ростки будущих региональных сепаратизмов – отчетливо различимы.
Наибольшую потенциальную готовность к тому, чтобы при соответствующих обстоятельствах перевести разговор о политической независимости в практическую плоскость среди прочих «русских регионов» традиционно выказывают сибиряки. Это и неудивительно: во-первых, за их плечами почти двухсотлетняя традиция сибирского областничества, во-вторых, в их потенциальном активе — сырьевые богатства, которыми ныне полнятся кремлевские золотовалютные закрома.
«Здесь, за Уралом, могла быть построена великая сельскохозяйственная держава посильнее Канады или Австралии», — сокрушались сибирские публицисты еще в самый в разгар «тучных нулевых». – «Но Сибирь не превратилась в Новый Свет», она «стала жить по планам, написанным в Кремле». И вот результат: «Все соки наши высасываются Москвой. Гигантские корпорации олигархов качают наши богатства в московские банки… При дележе в парламенте мы имеем скудное представительство, несопоставимое с нашим вкладом в национальную экономику. Как и при коммунистах, страна горбит на образцовый город вождей»; «Мы не можем даже туристический бизнес на Байкале построить. А знаете почему? Подсознательно уверены — все отберут»[94]. «Сибирь была и остается внутренней колонией страны под названием Россия»», — с горечью писали «Байкальские вести» 15 апреля 2004 г. и грозно продолжали: «Если… могущество России будет прирастать Сибирью, а Сибири по-прежнему будут кидать кости с барского стола, то зачем и кому нужна «территориальная целостность» Российской Федерации? Во всяком случае, не нам, сибирякам… Другими словами, пора предметно, без лишних эмоций обсудить перспективу создания Государства Сибирь…»[95].
Новосибирск. Митинг «Хватит кормить Москву!». 22.10.2011 г.
http://ruspro2007.livejournal.com/105704.html
Регионал-патриотическая риторика на протяжении последних лет был
а востребована в Сибири не только в журналистском кругу, но и в массе избирателей, которые охотно голосовали за кандидатов, эксплуатирующих местническую риторику. Приверженность ей порой выказывали и сибирские чиновники, независимо от их партийной принадлежности. Так, в 2003 г. руководитель комитета по делам национальностей администрации Красноярского края Марк Денисов (к слову, сторонник лояльности центру и противник излишне радикального сибирского областничества) заявил: «Существует Сибирский субэтнос, и красноярцы являются одной из точек его роста», после чего многозначительно добавил фразу (воскрешающую в памяти сецессионистскую риторику техасского губернатора Рика Перри, цитированную выше): «Поэтому быть или не быть Сибирскому сепаратизму зависит от разумной политики федерального центра, России, нации, народа»[96].
За прошедшие годы новейшее сибирское областничество продолжало развиваться и идеологически ветвиться. В настоящее время существует несколько структур, развивающих идею сибирской независимости. Лидер одной из них – «Освободительной армии Сибири» (ОАС), возникшей в 1998 году и позднее «по «совету» спецслужб» [97]переименованной в «Областническую альтернативу Сибири», — Михаил Кулехов уверен, что тема сепаратизма сегодня универсальна и актуальна отнюдь не только для Сибири: «Свой «сепаратизм» есть в Питере, в Новгороде Великом, в Рязани и Казани, в Краснодаре и Брянске и даже в Москве. Я думаю, что будущее «оппозиции» именно в этом, а не в «Роспиле» Навального или в «честных выборах» Немцова. Золотая Орда у Руси забирала 10% — и это называлось татарским игом. А как назвать, когда забирают 70%? Мы видим, что в рамках нынешнего устройства эти проблемы решаться не будут никогда».
Как отмечает журнал «Коммерсантъ. Власть», протестная кампания «Я сибиряк!» стала самой успешной во время последней переписи населения. По оценкам автора идеи – еще одного идеолога сибирского областничества начала XXI в. Дмитрия Верхотурова, — сибиряками в 2010 году записалось около 4,1 млн. человек. Росстат, правда, утверждает, что «сибиряков» набралось существенно меньше 400 тыс. человек, а потому их даже нельзя включить в «таблицу национального состава». В местной прессе называли еще более приятную для кремлевского ока недреманного цифру — 4 тыс. [98]Ясно, однако, что в данном случае важны не заявленные цифры, а тенденция.
Вот какой увиделась корреспонденту журнала «Коммерсантъ. Власть» одна из важнейших предпосылок современного сибирского сепаратизма: «Билет в купе на поезд Новосибирск—Москва за 7 тыс. руб. сравним с билетом на самолет до столицы. Железная дорога перегружена. Лететь за границу дешевле через Китай или Турцию, чем через российские перевалочные пункты. Например, улететь из Новосибирска в Берлин с остановкой в Стамбуле стоит 16 547 руб., а если через Москву с прилетом на следующий день — почти 20 тыс. Уже сейчас недалеко от Хабаровска в приграничном городе Фуюань достраивается китайский аэропорт, пропускная способность которого через восемь лет должна составить 157 тыс. пассажиров в год. Местные жители говорят, что, как только китайцы запустят аэропорт, крупный хабаровский аэропорт, через который проходят почти все сибирские рейсы, «схлопнется», главное будет — добраться до Пекина, откуда каждый день есть несколько рейсов почти во все крупные города мира»[99].
Корни сибирского областничества, однако, уходят глубже и то, что в ходе недавно состоявшегося в Новосибирске шествия «За честные выборы» о себе заявила отдельная «Сибирская колонна» с бело-зелеными сибирскими флагами и лозунгом, позаимствованным у басков: «Демократия — это право народа на самоопределение»[100], объясняется не только завышенными ценами на железнодорожные билеты или несправедливостью в распределении налогов между федеральным центром и сибирскими регионами. Сибиряки все более настойчиво хотят стать полноправными хозяевами собственной земли. Экономические аргументы выступают в данном случае скорее как идеологическая обертка, нежели истинное содержание их центробежных устремлений.
Сходная картина – на Дальнем Востоке, где еще в начале 2000-х гг. был отмечен феномен «рыбного сепаратизма»: «Москва де-факто раскрылась в своем стремлении сломать экономику Дальнего Востока, — писала в ту пору «деловая рыбацкая газета» «Тихоокеанский вестник». — Дальневосточные рыбацкие окраины все более и более подталкиваются извне к идее сепаратизма»[101].
Помимо обычных экономических претензий к федеральному центру, Дальний Восток де-факто подталкивает к сепаратизму демографическая ситуация, складывающаяся в регионе.
Приморье. Китайские переселенцы.
http://www.ng.ru/regions/2010-10-06/6_rodina.html
Жилье в Хабаровском край будут возводить китайские строители. Октябрь 2012 г.
http://news.mail.ru/inregions/fareast/27/economics/10569851/
В Дальневосточном федеральном округе, который занимает треть РФ, проживает всего 4% населения России — 6,2 млн. человек. Население Приморья — 2 млн. чел., Владивостока — 600 тыс. чел. «В тысячекилометровой зоне вокруг города (в Южной Корее, Японии, Китае, КНДР) — зоне часовой доступности для самолета и девятичасовой для поезда — живет около 414 млн. человек, — комментирует эти цифры «Коммерсантъ. Власть». — Это единственный город России со столь мощным окружением. Вокруг Москвы на таком же расстоянии живет менее 100 млн. человек. При этом в зоне вокруг Владивостока ежегодно создается ВВП на сумму около трлн. — почти в четыре раза больше ВВП России. И находясь в зоне такой экономической концентрации, больше 20% жителей Приморья живут за чертой бедности».
Интернет-баннер сторонников создания Дальневосточной Республики
http://forum.meta.ua/topic/t/129755/asc/75.html
Неудивительно в этой связи, что несколько лет назад руководитель управления по инвестициям администрации Владивостока Николай Матвиенко предложил сдать половину города в аренду Китаю. «У нас тут не сепаратизм, — пояснил он. — Просто шило выперло в этой части мешка,— уверен Матвиенко… — Люди, те, что уезжают из этой страны в одиночку, и те, что предполагают «отъехать» целыми территориями, в сущности думают одинаково. Они не верят в способность власти грамотно управлять»[102].
Сходные настроения и тенденции существуют сегодня и во многих других регионах РФ.
Уральские франки. 1991 г.
Карта «Федеративной республики Большой Урал»
http://windowsuser.livejournal.com/506076.html
Не умерла и продолжает бродить в умах местных интеллектуалов и общественных активистов идея Уральской республики[103].
Поморские женщины в национальных костюмах
http://www.stfond.ru/articles.htm?id=8507
На Русском Севере беспокойство федеральных чиновников и местных спецслужб вызывает крепнущая идея поморской национальной идентичности, ориентированной на тесную региональную интеграцию с Норвегией[104].
Активист Балтийской Республиканской партии с флагом Кёнигсберга.
Калининград, 18.12.2011 г.
http://kaliningrad-eu-russian.blogspot.ru/2011/12/blog-post_18.html
Балтийская республиканская партия, которая в 2005 году была вынуждена преобразоваться в Калининградское региональное общественное движение «Республика», продолжает выступать за возвращение бывшей Восточной Пруссии в Европу[105].
С середины 1990-х гг. развивается идеология петербургской политической независимости[106], ныне существующая в нескольких идейно-организационных вариациях: сторонников автономии Петербурга, образования отдельного государства Ингерманландия в границах Санкт-Петербурга и Ленобласти[107] и, наконец, образования Республики Санкт-Петербург как независимого балтийского города-государства[108].
Флаг «ингерманландцев» на Марше несогласных.
Санкт-Петербург, 18.03.2007 г.
http://stop-prizyv.spb.ru/?pt=photoalbum&src=20070318
«Сепаратистские» идеи в последние годы захватили даже столицу РФ, где сторонники т.н. Залесья выступают с идеей перенесения столицы московского региона в другой город.
«Республика Залесье»
http://www.inache.net/mnogo/137
«Что есть Залесье? – пишет идеолог этого движения Алексей Широпаев. — Строго исторически, это регион Золотого Кольца, Владимиро-Суздальская Русь… Однако сейчас вполне уместно именовать Залесьем всю территорию Центрального Федерального округа, (по площади это больше Германии)… Сразу возникает вопрос: какое место в проекте «Залесье» займет Москва? Сразу и отвечу: только не в качестве столицы Залесья, ни в коем случае. Ни при каких условиях нельзя дублировать москвоцентрическую схему, которая сразу же начнет регенерировать имперские стереотипы, а, в конечном счете, и саму Империю. Москву как Центр необходимо раз и навсегда дезактивировать. Да, Москва – мегаполис, но при этом, как и Нью-Йорку, ей совсем не обязательно быть столицей. Столицей Залесья разумнее сделать нормальный, не патологический русский город вроде Владимира или Ярославля. Москве же можно предоставить особый статус, скажем, свободной экономической зоны (технополиса). Пусть и дальше возводит сингапурские небоскребы (без ущерба своей исторической части), мы ее даже полюбим такую – при условии, что бывшая столица будет щедро делиться своими прибылями с остальным Залесьем. Только так, стимулируя европейское становление Залесской Руси, Москва сможет исправить свою историческую «карму»[109].
В последнее время российскими теоретиками-регионалистами предпринимаются попытки обобщения разрозненных регионалистских опытов и выстраивания на этой основе комплексных прогнозов. Идеолог карельского регионализма Вадим Штепа, в частности, полагает, что у России как единого государства есть шанс сохраниться, но лишь в случае радикальной регионализации: «Если… назревшая регионалистская трансформация осуществится мирным и ненасильственным путем, слово «Россия», возможно, станет географическим аналогом слова «Европа»…»; «Если же российская имперская традиция будет всячески препятствовать этой регионалистской трансформации, тогда слово «Россия» (и страну, которая так называется) постигнет судьба Римской империи»[110].
Будущее неизбежно
«В любой стране сепаратизм отнюдь не сводится к проискам «антигосударственных» элементов. Его источниками обычно являются и диспропорции в развитии отдельных регионов, и игнорирование центральными властями специфики отдельных территорий, и внешнеполитические факторы. Наконец, нередко он становится результатом умственных «упражнений» местной интеллектуальной элиты, стремящейся предложить оригинальный «проект будущего». Все эти источники в современной России налицо». Так оценивали ситуацию, складывающуюся в стране, эксперты Центра коммуникативных технологий «PROпаганда» Михаил Виноградов и Андрей Ядыкин в начале 2000-х гг. Правда, затем они делали вывод о том, что в нынешней России все сепаратизмы, за исключением чеченского, носят маргинальный характер и что «политических сил внутри страны, способных поставить под угрозу территориальную целостность РФ, в настоящее время нет»[111]. Ключевым словосочетанием здесь, как представляется было: «в настоящее время». Ибо, как было подробно сказано выше, в ситуации общегосударственного политического кризиса «маргинальные центробежные силы» оказываются способны в одночасье стать реальными и даже неодолимыми.
Можно, конечно, оценивать такую перспективу как «катастрофу» и всячески пытаться ее предотвратить, в том числе ценой изоляции России от внешнего мира по образцу Китая времен династии Цинь, хотя вероятность такого проекта представляется ничтожной.
Но можно попытаться взглянуть в будущее по-иному, понимая, что, в конечном счете, государства приходят и уходят, а регионы остаются. И задача, которая стоит перед Россией и перед миром в целом в этой связи, — не пытаться подлатать исторически обветшалые и давно ползущие по швам государственные формы, а обрести новые, более удобные и современные политические одежды, чтобы дать начало новому витку человеческой истории.
[1]Mattathias Scwartz. The origins and future of Occupy Wall Street. — The New Yorker — November 28, 2011. http://www.newyorker.com/reporting/2011/11/28/111128fa_fact_schwartz#ixzz1xVR3jUGE
[2]Даниил Коцюбинский. Сколько Путину осталось править? Сугубо частное рассуждение о фатальности исторических сдвигов. – «Дело», — 2008. — 1 дек. http://www.idelo.ru/534/15.html.
[3]Francis Fukuyama. The end of History? — The National Interest — Summer 1989. http://www.kropfpolisci.com/exceptionalism.fukuyama.pdf
[4] Ibid.
[5] Ibid.
[6]Mattathias Scwartz. The origins and future of Occupy Wall Street. — The New Yorker — November 28, 2011. http://www.newyorker.com/reporting/2011/11/28/111128fa_fact_schwartz#ixzz1y3tnkNaE
[7] #OCCUPYWALLSTREET. A shift in revolutionary tactics. http://www.adbusters.org/blogs/adbusters-blog/occupywallstreet.html
[8]Mattathias Scwartz. The origins and future of Occupy Wall Street. — The New Yorker — November 28, 2011. http://www.newyorker.com/reporting/2011/11/28/111128fa_fact_schwartz#ixzz1yDJhwR00
[9] Declaration: Occupy New York City. This document was accepted by the NYC General Assembly on September 29, 2011. http://www.roman-empire-america-now.com/Occupy-New-York.html
[10]James Taranto. The Left’s Nervous Breakdown. Obama has failed, and his supporters are turning to nihilism. – The Wall Street Journal. – October 11, 2011.
http://online.wsj.com/article/SB10001424052970203633104576625132698318672.html.
[11]Bradley G. Bolman and Tara Raghuveer. — A Conversation with Slavoj Zizek. – The Harvard Crimson. — February 10, 2012. http://www.thecrimson.com/article/2012/2/10/theres-this-slovenian-saying/
[12]99 Percent Declaration. From Wikipedia, the free encyclopedia. http://en.wikipedia.org/wiki/99_Percent_Declaration
[13]Mattathias Scwartz. The origins and future of Occupy Wall Street. — The New Yorker — November 28, 2011. http://www.newyorker.com/reporting/2011/11/28/111128fa_fact_schwartz?currentPage=all
[14] Кропоткин П.А. Хлеб и воля. Современная наука и анархия. – М.: Издательство «Правда»., 1990. – С. 452. http://spb-anarchists.anho.org/bibliokrap1.htm.
[15] Ibid., С. 398. http://spb-anarchists.anho.org/bibliokrap1.htm
[16] Ibid., С. 412. http://spb-anarchists.anho.org/bibliokrap1.htm
[17] Ibid., С. 414. http://spb-anarchists.anho.org/bibliokrap1.htm
[18] Ibid., С. 417. http://spb-anarchists.anho.org/bibliokrap1.htm
[19] Ibid., С. 423. http://spb-anarchists.anho.org/bibliokrap1.htm
[20] Ibid., С. 428. http://spb-anarchists.anho.org/bibliokrap1.htm
[21] Ibid., С. 453. http://spb-anarchists.anho.org/bibliokrap1.htm
[22]Declaration: Occupy New York City. This document was accepted by the NYC General Assembly on September 29, 2011. http://www.roman-empire-america-now.com/Occupy-New-York.html[23] Kenichi Ohmae.The End of the Nation State. The Rise of Regional Economies. – London: Harper Collins Publishers, 1995. – 214 p. http://www.kohmae.com/en/entry/book/20120329204/
[24] Цит. по: Уткин А.И. Американская империя. http://sbiblio.com/biblio/archive/utkin_amerikanskaja/07.aspx?search=%cf%e5%f2%f0%e5%eb%eb%e0#st
[25] Уткин А.И. Материалы к заседанию клуба «Красная площадь». 9 декабря 2005 г. Тема заседания: «Кризис цивилизации. Картография глобального ландшафта. – М., 2005. http://www.intelros.ru/club/texts/utkin_1_club.pdf
[26]David Rieff. A New Age of Liberal Imperialism? — World Policy Journal. – Vol. 16. — № 2. — Summer 1999. – p.12.
[27]Wolfgang F. Reinecke. Global Public Policy. (Wolfgang H. Reinecke is a Senior Scholar in the Foreign Policy Studies Program at the Brookings Institution. This article is based on his forthcoming book, Global Public Policy Governing Without Government?) http://www.fpvmv.umb.sk/kmvad/storage/File/Clenovia/tokar/Reinecke_FA_1996.pdf
[28] Ibid.
[29]David Rieff. A New Age of Liberal Imperialism? — World Policy Journal. – Vol. 16. — № 2. — Summer 1999. – p.12.
[30]Paul Kennedy. The Next American Century? . – World Policy Journal. – Vol.16. — № 1. – Spring, 1999.
[31]Glocalization. From Wikipedia, the free encyclopedia.http://en.wikipedia.org/wiki/Glocalization
[32] Rick Perry Quotes. http://politicalhumor.about.com/od/Rick-Perry/a/Rick-Perry-Quotes.htm
[33]Anarchy in the USA? Folks in 15 states file petitions to secede. – msnNOW. – November 13, 2012. http://now.msn.com/15-states-start-petitons-to-leave-the-usa
[34] At least 15 States Petition U.S. Government to Secede from Country. – FOX2now/ — November 12, 2012. http://fox2now.com/2012/11/12/at-least-15-states-petition-u-s-government-to-secede-from-country/
[35]We The People. https://petitions.whitehouse.gov/petitions
[36] Ibid.
[37] Михаил Архипов. Почему 15 штатов хотят выйти из состава США. – Вечерняя Москва. – 2012. – 12 ноября. — http://vmdaily.ru/news/pochemu-15-shtatov-hotyat-vijti-iz-sostava-ssha1352719006.html
[38]Cit: David Rieff. A New Age of Liberal Imperialism? — World Policy Journal. – Vol.16. — № 2. – Summer, 1999. http://www.jstor.org/discover/10.2307/40209622?uid=3738936&uid=2134&uid=2129&uid=2&uid=70&uid=4&sid=21101284691323
[39]Cit.: The Collapse of Yugoslavia: Histories of Making War and Peace. — Raju G. C. Thomas, ed. Yugoslavia Unraveled: Sovereignty, Self-Determination, Intervention. Lanham and Oxford: Lexington Books, 2003. xx + 380 pp. .00 (cloth), ISBN 978-0-7391-0517-7. Reviewed by Joe Mocnik (Department of History, Bowling Green State University). Published on H-Diplo (July, 2004) http://www.h-net.org/reviews/showrev.php?id=9605
[40]Graham E. Fuller. Redrawing the World’s Borders. – World Policy Journal. – Vol.14. — № 1. – Spring, 1997.
http://www.jstor.org/discover/10.2307/40209513?uid=3738936&uid=2&uid=4&sid=56279706433
[41]Michael Mandelbaum. Is Major War Obsolete?.- Survival, vol..40. № 4, winter 1998-99. pp. 20-38. http://www.pols.boun.edu.tr/uploads%5Cfiles%5C1099.pdf
[42]Cit.: Ethic Confrontation — Security Implications of Policies Towards Ethnic Minorities. By Stephan Maninger. Parliamentary Researcher. Published in African Security Review Vol 6 No 4,
http://vk.com/away.php?to=http%3A%2F%2Fwww.iss.co.za%2Fpubs%2Fasr%2F6no4%2FManinger.html.
[43]Juan Enriquez. Too Many Flags? (analysis of nation state) . – Foreign Policy. – September, 1999. http://www.highbeam.com/doc/1G1-56750478.html.
[44] «Российская Федерация продолжает осуществлять права и выполнять обязательства, вытекающие из международных договоров, заключенных Союзом Советских Социалистических Республик» (Письмо МИД РФ от 13 января 1992 г. N 11/Угп. http://iv.garant.ru/SESSION/PILOT/main.htm).
[45] «…с международно-правовой точки зрения Российскую Федерацию можно рассматривать преемником Российской Империи только в пределах тех прав и обязательств, которые были признаны в свое время СССР и затем перешли к ней в порядке правопреемства после 1991 года, а также в пределах тех обязательств Российской Империи, которые Россия согласилась принять на себя в добровольном порядке». (Нигматуллина З.Б., заместитель начальника Правового управления Совета Федерации РФ — начальник отдела. Комментарии Правового управления Аппарата Совета Федерации Российской Федерации на справку МВД России. http://www.savelev.ru/journal/case/attachment/?caseid=49&id=17).
[46]Федеральный закон от 15 июля 1995 г. N 101-ФЗ «О международных договорах Российской Федерации» (с изменениями и дополнениями). http://constitution.garant.ru/act/base/10103790/.
[47] Характерно, что ключевое макроэкономическое преобразование, позволившее сделать радикальный шаг на пути перехода к современно рыночной модели экономики — ценовая реформа 1992 года, — явилось прямым следствием только что состоявшегося развала СССР. Затем процесс политической дезинтеграции империи был остановлен, и вместе с этим стали тормозиться и искажаться все либерально-демократические преобразования.
[48] Цит. по: Коцюбинский Д.А. Утопия русского консерватизма: на примере партии «Всероссийский национальный союз» (1908-1917) // Философия и социально-политические ценности консерватизма в общественном сознании России (от истоков к современности). Сборник статей. Выпуск 1. — Под ред. Ю.Н. Солонина. — СПб.: Издательство Санкт-Петербургского государственного университета, 2004. — С. 87-88. http://anthropology.ru/ru/texts/kotsyubinsky/conserv_06.html.
[49] Бердяев Н.А. О власти пространств над русской душой // Сборник статей (1914 — 1917) OCR: Наталья Корчагина. http://lib.ru/HRISTIAN/BERDQEW/rossia.txt.
[50] Цит. по: Коцюбинский Д.А. Утопия русского консерватизма… — С. 88. http://anthropology.ru/ru/texts/kotsyubinsky/conserv_06.html.
[51] Амальрик А.А. Просуществует ли Советский Союз до 1984 года? http://www.vehi.net/politika/amalrik.html.
[52] Robin Wright. World View The Outer Limits? Six geographers brainstorm the borders of the 21st Century. The changes may be among the most radical. – Los Angeles Times. – Aug 25, 1992. ever.http://pqasb.pqarchiver.com/latimes/access/61613731.html?FMT=ABS&FMTS=ABS:FT&type=current&date=Aug+25%2C+1992&author=ROBIN+WRIGHT&pub=Los+Angeles+Times+(pre-1997+Fulltext)&edition=&startpage=1&desc=World+View+The+Outer+Limits%3F+Six+geographers+brainstorm+the+borders+of+the+21st+Century.+The+changes+may+be+among+the+most+radical+ever
[53] «Великая Россия» может и не ужиться с рынком… — «Смена». – 20 окт. — 1993.
[54]Федеральный закон от 25 июля 2002 г. N 114-ФЗ «О противодействии экстремистской деятельности» (с изменениями и дополнениями) http://base.garant.ru/12127578/.
[55] Выступление при представлении ежегодного Послания Президента Российской Федерации Федеральному Собранию Российской Федерации. 8 июля 2000 года. Москва. http://2002.kremlin.ru/events/42.html.
[56] Послание президента России Владимира Путина Федеральному собранию РФ. 16 мая 2003 г. http://www.businesspravo.ru/Docum/DocumShow_DocumID_81189.html .
[57] Инаугурационная речь Владимира Путина 7 мая 2004 года. http://mn.ru/blog_reference/20120507/317331265.html
[58] Global Trends 2015: A Dialogue About the Future With Nongovernment Experts.- December, 2000. http://www.foia.cia.gov/docs/DOC_0000516933/DOC_0000516933.pdf; CIA Experts Accurately Predicted Future Events in 2000 Report. June 29, 2012. http://beforeitsnews.com/conspiracy-theories/2012/06/cia-experts-accurately-predicted-future-events-in-2000-report-2327600.html.
[59] Эксперты ЦРУ считают, что к 2015 году Россия может развалиться на 8 государств
http://www.newsru.com/world/28apr2004/2015.html.
[60] Даниил Коцюбинский. Дым из Отечества. Государства приходят и уходят. Регионы остаются. – «Дело», — 2005, 11 апр. — http://www.idelo.ru/367/10.html.
[61]До развала России осталось 10 лет. Пока это только угроза… По просьбе редакции OPEC.ru Эксперты ЦРУ в очередной раз предсказывают распад России к 2015 г. комментирует Михаил Геннадьевич Делягин. 29.04.2004.http://www.opec.ru/comment_doc.asp?d_no=48056.
[62] Цит. по: Дмитрий Тараторин, Александр Колесниченко. Россия на грани распада?
Угроза разделения страны на несколько государств – не вымысел, а вполне реальная перспектива. – 16.07.2004. http://www.newizv.ru/politics/2004-07-16/8133-rossija-na-grani-raspada.html.
[63] Цит. по: Владлен Максимов. Национальная угроза. Чем больше наши чиновники говорят о безопасности, тем тревожнее жизнь россиян. 04.11.2004. http://www.newizv.ru/politics/2004-11-04/14589-nacionalnaja-ugroza.html.
[64]Виктор Черкесов, директор Федеральной службы РФ по контролю за оборотом наркотиков: Мода на КГБ? Неведомственные размышления о профессии. – «Комсомольская правда». – 2004. – 29 дек. http://www.kp.ru/daily/23433/35559/.
[65] Тайные мотивы экс-чекиста Черкесова. 01.12 2011. http://ru-compromat.livejournal.com/449437.html.
[66] Сохранить эффективное государство в существующих границах. — «Эксперт» №13 (460) , 04.04.2005 г. http://m.expert.ru/expert/2005/13/13ex-medved_5168/
[67] Л.Н. Толстой. Анна Каренина. Часть первая. http://public-library.narod.ru/Tolstoy.Lev/annak1.html.
[68] Счастливый билет Павла Русакова. Как сложилась жизнь 5-миллионного жителя Ленинграда. http://www.spb.aif.ru/society/article/49571
[69] В Санкт-Петербурге родился 5-миллионный житель. http://www.1tv.ru/news/social/216155.
[70] Показатели бюджета города Москвы на 2012 год. http://budget.mos.ru/project_main
[71]Проект Закона СПб «О бюджете Санкт-Петербурга на 2011 год и на плановый период 2012 и 2013 годов. http://www.fincom.spb.ru/comfin/budjet/laws/doc.htm?id=413@cf_npa_bud
[72] О внесении изменений в решение Совета депутатов города Новосибирска от 30.11.2011 N 482 «О бюджете города на 2012 год и плановый период 2013 и 2014 годов» http://docs.pravo.ru/document/view/27004542/.
[73] Справка о количестве действующих кредитных организаций и их филиалов по состоянию на 01.03.08. http://cbr.ru/statistics/bank_system/print.asp?file=cr_inst_branch_010308.htm
[74] [Анна Ким] Экономика княжества московского. http://stateyka.ucoz.ru/news/2007-11-21-45
[75] Из Годового отчета ОАО «Аэропорт Кольцово» за 2010 г. http://www.skyscrapercity.com/showthread.php?t=295339&page=99; см. также полный текст Отчета в формате PDF на сайте http://www.koltsovo.ru/.
[76] Даниил Коцюбинский. Дым из отечества. – «Дело». – 2005. – 11 апр. http://www.idelo.ru/367/10.html.
[77]Число дотационных регионов в России может сократиться до 60. – «Известия». – 2011. – 26 дек. http://izvestia.ru/news/510755.
[78] Балицкий Е.В., Екимова Н.А. Финансовая несостоятельность регионов и межбюджетные отношения. http://www.kapital-rus.ru/articles/article/176802/
[79] Дотационные регионы России. http://www.spb-venchur.ru/news/2176.htm
[80] Анастасия Дмитриева. 20 самых дотационных регионов России. – «Город-812». – 2011. – 2 ноября. http://www.online812.ru/2011/11/02/006/.
[81] Обзор СМИ о ситуации в Красноярском крае за 3 сентября 2003 г. http://pda.regnum.ru/news/152539.html.
[82] Путин стоит на пути «кремлевских кланов». http://inotv.rt.com/2012-11-02/Putin-stoit-na-puti-kremlevskih
[83] «Мне кажется, — заявил прошлым летом замглавы администарции президента РФ Владислав Сурков, — если Бог определил народу жить ещё какое-то количество веков, то в трудный час он ему посылает тех, кто выводит народ из тупика, из войны, из разорения, из беды». Цит. по: Слова Владислава Суркова о Путине не удивили экспертов. http://www.iarex.ru/news/17315.html.
[84] Владимир Рыжков: Политическая система в России замкнута на Путине. http://kadry.viperson.ru/wind.php?ID=280473&soch=1
[85] Путин: Россия превратится в мировой финансовый центр http://www.pravda.ru/news/politics/authority/kremlin/08-02-2008/255113-putin-0/
[86] Дмитрий Миндич. Как не споткнуться на старте. Россия становится одним из главных мировых центров развития инноваций. http://expert.ru/expert/2012/18/kak-ne-spotknutsya-na-starte/
[87] [Институт современного развития] Россия готова стать мировым технологическим лидером . http://www.kapital-rus.ru/articles/article/315/
[88] Валовой внутренний продукт. http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%92%D0%B0%D0%BB%D0%BE%D0%B2%D0%BE%D0%B9_%D0%B2%D0%BD%D1%83%D1%82%D1%80%D0%B5%D0%BD%D0%BD%D0%B8%D0%B9_%D0%BF%D1%80%D0%BE%D0%B4%D1%83%D0%BA%D1%82.
[89] О том, что ситуация в современной РФ вплотную приблизилась к этому рубежу, свидетельствует как резкой увеличение организованной уличной активности оппозиционно настроенных сил, так и стихийное протестное поведение отдельных граждан (См.: Задержан петербуржец, который исписал свой подъезд плохими словами про Путина.http://www.mr7.ru/articles/62254/).
[90]Выборы в Советском Союзе в 1989-1991 гг. http://www.agitclub.ru/vybory/result3.htm
[91] Подробнее о Стокгольмском синдроме см.: Почебут Л.Г. Стокгольмский синдром http://psyfactor.org/lib/pochebut2.htm
[92] Премьер сориентировал диаспору. Дмитрий Медведев пообещал финансировать продвижение русского языка за рубежом. http://www.vz.ru/politics/2012/11/3/605577.html
[93]На праздничном приеме в Георгиевском зале Кремля глава государства выступил с речью, в которой подчеркнул: есть мощная сила, которая веками создавала великую державу и помогала в борьбе с врагами и внутренними междоусобицами, — это дух единства. http://www.ntv.ru/novosti/362963/#ixzz2BxR6k4Hq.
[94] Владимир Симоненко. Россия как колония Москвы. – СМ – Номер один. – 12.08.2004.
[95]Юрий Пронин. Государство Сибирь: факт или химера? – Байкальские вести. – 2004. – 15 апр. http://www.centrasia.ru/newsA.php?st=1095883260
[96] Красноярский край: Руководитель комитета по делам национальностей администрации края Марк Денисов: «Существует Сибирский субэтнос, и красноярцы являются одной из точек его роста» http://pda.regnum.ru/news/133900.html.
[97] Олеся Герасименко. «Как колонией была, так и останется». – «Коммерсантъ Власть». — №15 (969). — 16.04.2012.http://kommersant.ru/doc/1907724.
[98] Ibid.
[99] Ibid.
[100] Ibid.
[101] Великодержавье. Дальневосточные рыбацкие окраины все более и более подталкиваются извне к идее сепаратизма. – «Тихоокеанский вестник. Деловая рыбацкая газета». — 13.03.2003. .http://www.npacific.ru/np/gazeta/2003/?n=5&id=582&nb=582_1&d=0
[102]Олеся Герасименко. «Мы не за сепаратизм, мы против Москвы». – «Коммерсантъ Власть». — №19 (973). — 14.05.2012. http://kommersant.ru/doc/1930145
[103] Олеся Герасименко. «Местных ставить нельзя — они договорятся и устроят республику». — «Коммерсантъ Власть», №26 (980), 02.07.2012 https://r.mail.yandex.net/url/yTmIRo1-iNYu6dRLhe3S_g,1344472200/kommersant.ru%2Fdoc%2F1966881
[104] Олеся Герасименко. «Мы на своей земле не хозяева». «Коммерсантъ Власть». — №23 (977). — 11.06.2012. http://kommersant.ru/doc/1947315
[105] Майкл Швиртц. Недовольство на западном аванпосте России. http://www.medianews.com.ua/pressa/inonews-7500.html
[106] Петербург без России: Pro Et Contra. Материалы газетной дискуссии о политическом статусе Санкт-Петербурга. – СПб, 2004. – 342 с.
[107] Виктор Шаву. Русская Ингерманландия. http://www.uusikotimaa.org/14/027.htm
[108] Даниил Коцюбинский. Петербург в XXI столетии — независимое государство, член Евросоюза. http://kotsubinsky.livejournal.com/259327.html
[109] Алексей Широпаев. Залесье: Обретение Родины. http://shiropaev.livejournal.com/15017.html
[110] Вадим Штепа. Interregnum. 100 вопросов и ответов о регионализме. – Петрозаводск: ИП Цыкарев Алексей Васильевич, 2012. – с. 78.
[111] Михаил Виноградов, Андрей Ядыкин. Сепаратизм в современной России. – «Со-общение». – № 3, Март 2003 http://vinogradov.h1.ru/2003/co_separatizm.htm.