Право и справедливость: российский процесс общественного развития нового и новейшего времени

Евгений
Ясин:

Мы начинаем наш вечер. По-моему, тема очень интересная. Я
имею в виду книгу «Российская правовая традиция – опора или преграда?». Андрей
Николаевич Медушевский автор этой книжки. Я взял её почитать. Она вышла
несколько лет назад в нашем Фонде. Здесь присутствует заказчик и главный
редактор этой книги. Мне кажется, что сейчас пришла пора ещё раз поговорить по
этой работе, представленных в ней идеях, дать дополнительный стимул к их
обсуждению. Все материалы наших семинаров мы публикуем в интернете, включая
тексты обсуждений. А повод более чем важный. Дело в том, что мы медленно, с
моей точки зрения, но всё же постепенно приближаемся к каким-то важным
переменам. Я не знаю, к каким. Эти перемены будут результатом борьбы требований
современности, людей, которые носят в себе мотивы этой современности, какие-то
стимулы к ее осуществлению в своей деятельности, и, с другой стороны, наших
традиций, весьма давних. Впрочем, традиции все давние, возьмем ли мы советские
или еще более ранние порядки социального устройства. Эти традиции уходят в
очень длительную историю страны.

Я тут со своей аспиранткой затеял книжку. Не знаю, напишем
мы ее, или нет, может быть, её напишет моя аспирантка. Книжка посвящена
различиям в области культуры между Россией и Германией. В Германии, как
известно, существовало определённое количество немцев, которые постоянно
подвергались влиянию советских институтов, привычек, норм. С другой стороны
были западные немцы, которые в это время развивались в ином направлении. Этот
период закончился, но еще осталось некоторое время, чтобы получить какую-то
информацию про Западную и Восточную Германию. Ещё более интересно установить,
как расходятся судьбы наших стран. Как раз тогда, когда Германия строила,
проходила первые уроки рыночной торговли в средневековых городах, мы попали под
ярмо татаро-монгольского ига. А после этого российские правители восприняли
методы управления монголов и потом в течение длительного времени придерживались
этих правил. Наконец наступило царствование Александра Второго. Моя мечта –
поставить около нашего здания, напротив, небольшой бюст Николаю Алексеевичу
Милютину. Ведь это как раз Милютинский переулок, который около нашего здания
выходит на Мясницкую. Милютин был создателем текстов, которые легли в основу
государственных документов по отмене крепостного права. С тех пор, я считаю,
началась новая история России с завидной постоянностью смены протекавших периодов.
Я бы сказал, что мне повезло. Я наблюдал картину одного из переворотов,
либерального переворота, начиная с первого съезда народных депутатов в 1989-м,
до 1999-го года. До этого был ещё один такой период. Это время 20-го съезда КПСС.
Тоже были надежды, были всякие приятные ощущения. Потом они пропадали. В общем,
моя жизнь охватила две эпохи реформ. Я думаю, все, кто сидит в этой аудитории,
не считая, возможно, молодых ребят, имели прямое отношение к этим переживаниям.
Очень важно понять, почему и как это происходит, откуда такая волатильность
перемен. Она ведь касается не только России. Так же было в Британии и во
Франции. Большевистский переворот, с моей точки зрения, был близкой копией французской
революции. И всюду играют роль традиции.

Поэтому я попросил Андрея Николаевича выступить у нас, у
него очень интересная книжка. Я советую всем прочитать ее. Может быть, ему
неудобно будет себя рекламировать, но я его рекламирую. Я считаю, что
представленная книга это живая пища для размышлений относительно того, как
будет развиваться судьба нашей страны. Пожалуйста, Андрей Николаевич.

 

Андрей Медушевский:

Большое спасибо. Я хотел бы поблагодарить за возможность выступить
здесь. Среди моих книг, которые могут стать предметом обсуждения в рамках
данной темы, важны еще две. Одна из них – «Ключевые проблемы российской
модернизации» (М., Директ-Медиа, 2013) – посвящена тому, как традиции влияют на
модернизацию и на проведение реформ. Другая – «Политические сочинения: право и
власть в условиях социальных трансформаций» (М.-Спб., Центр гуманитарных
инициатив, 2015) – представляет собой подготовленное сотрудниками ИНИОН
собрание моих трудов о том, каким образом эта дискуссия влияет на принятие
политических решений. Я действительно уже давно занимаюсь этой проблематикой.
Хотел бы поделиться с вами некоторыми выводами относительно того, как
рассматривается вопрос о соотношении права и справедливости. Тем более, как уже
было сказано, вопрос о традиции сейчас становится политически актуальным.

Первой темой, на которой я хотел бы остановиться, является
вопрос о том, почему вообще это важно. Конфликт между справедливостью и правом
обострился по трём основным причинам. Во-первых, это условия глобализации,
когда мир становится единым, и естественно сравнивать порядки в разных странах
и искать какие-то общие ответы. Во-вторых, в информационном обществе традиция
резко меняется, потому что люди, живущие в одной стране, могут в режиме онлайн следить,
что происходит в другой стране. Само это сопоставление исключает сохранение
незыблемости исторической традиции в жёсткой форме. И, в-третьих, важен вопрос
о том, как соотносится справедливость, если понимать ее как некий моральный
императив должного, и позитивное право. Потому что право по определению более
консервативно, нежели представление людей о должном. С этой точки зрения
конфликт между справедливостью и правом носит имманентный характер и вызывает в
обществе различные дискуссии, бурную эмоциональную реакцию и даже акции
гражданского неповиновения. Они проходят сегодня во всех странах мира. Они возникают
по самым разным поводам, но, независимо от содержания, представляют собой
наиболее зримое проявление данного конфликта в современную эпоху.

Каким образом справедливость понимается в современной
науке? Схематично можно сказать, что есть три основных теории. Первая теория
сводит справедливость к действующему праву. Справедливо то, что написано в законах.
Другая теория, так называемая, дистрибутивная, говорит о том, что
справедливость – это формальные условия равенства возможностей. Если оно есть,
то есть и справедливость. И, наконец, существует третья теория, очень важная,
которая говорит о том, что справедливость это то, что понимает под нею
историческая традиция данной страны. Это понимание может не соответствовать
представлению о равенстве или о праве, но оно «укоренено в сердцах». И это
именно та традиция или значительный компонент связанных с нею отношений,
институтов, норм поведения, которые влияют на интерпретацию права.

Конечно, между этими тремя подходами очень трудно найти
единство. Они, по большому счёту, противоречат друг другу. Чтобы преодолеть это
противоречие, современная правовая наука использует понятие пропорциональности,
вводит концепцию решения, соотносящего цели и средства. Правовая наука исходит
из того, что пропорциональность (или «балансирование») позволяет соединить
разумность и отрицание дискриминации в интерпретации права как ценности, нормы
и факта. Различные правовые теории, будь то естественное право, нормативизм,
американский реализм, предлагают свои ответы на эти вопросы. Но, конечно, все
эти решения, понятные в теории, бывает чрезвычайно трудно осуществить на
практике, потому что на практике приходится искать конкретный баланс
соотношения справедливости и права в таких, например, вопросах как соотношение
международного и национального права, индивидуального права и коллективных
интересов, форм неравенства и дискриминации и сохранения прав и свобод.
Наконец, нужно решать вопросы о том, как соотносятся право и
правоприменительная деятельность в разных странах. Очевидно, что эти вопросы
легче поставить, чем решить. Но они актуализируют проблему того, что есть
традиция. Прежде всего, что есть правовая традиция. И каким образом в этой
традиции присутствует представление о справедливости.

Поэтому следующий мой тезис посвящён именно описанию того,
что есть правовая традиция. Правовая традиция – это приверженность общества и
юристов определённым стереотипам мышления и мотивации поведения. Обычно говорят
о том, что всякая традиция противостоит модернизации. Это не так, или, во
всяком случае, это не совсем так. И я как раз предлагаю акцентировать внимание
на изменчивости традиции. Потому что, во-первых, можно говорить о замороженной
традиции и о динамически развивающейся традиции, которая вбирает в себя нечто
новое. Во-вторых, имеет значение устойчивость традиции, то есть соотношение
таких формирующих её факторов как, например, география, культура, религия,
политическая система, и большое количество переменных факторов, которые обычно
выражаются понятием стиля правовой традиции или правовой семьи. В-третьих,
очень важно, по-моему, для нас указать на такую вещь как зависимость классификации
традиций или правовых семей от того, что хочет изучать исследователь. В
литературе мы находим много таких классификаций. Правовые семьи делят на
светские и теократические, демократические и тоталитарные, западные и
восточные, стабильные и переходные. А если говорить о классификации по стилю,
то можно говорить об англосаксонской, романо-германской правовой семье,
социалистической. Некоторые кладут в основу классификации конфессиональный
фактор и говорят об исламской, буддистской, индуистской, еврейской и других
подобных традициях. То есть, вопрос о классификации традиций четко показывает
влияние субъективного фактора – установок и целей исследователя,
разрабатывающего эту классификацию. И наконец, большое значение имеет, конечно,
тот факт, что в современном мире уже нет чистых традиций. Идёт их гибридизация,
о чём я сказал в начале. Поэтому мне представляется, что мы должны подчеркнуть
такую вещь как конструируемый характер правовых традиций. И те, кто ссылается
на традицию и говорит, что она всё определяет, глубоко заблуждаются (или,
возможно, рады заблуждаться для упрощения своей задачи), поскольку современное
общество, политическая власть, современная элита берут из традиций то, что им
удобно. И таким образом происходит конструирование традиции – создание ее
эрзаца, которым часто подменяют реальную традицию.

Мой третий тезис заключается в том, что вполне оправданно
говорить об особой русской правовой традиции, которая, однако, является частью
европейской традиции или романо-германской правовой семьи. Она имеет с ней
общие источники права, в целом сходные этапы развития, за исключением
нескольких периодов. И она, наконец, имеет сходные основания в философии права
и в современных ценностных ориентирах. Эта традиция, как она кристаллизовалась
в новое время, фактически во многом ориентирована на западноевропейские теории,
английские, французские, немецкие. Особенность русской правовой традиции, на
мой взгляд, заключается в том, что, во-первых, в ней присутствует более
длительное существование элементов обычного права. Во-вторых, в ней более
выражен феномен правового дуализма. И, в-третьих, она в своём развитии имеет
догоняющий характер, который не преодолен до настоящего времени. Вот так
решается, на мой взгляд, вопрос о том, что такое русская правовая традиция.

Здесь возникает важная проблема – что является
отличительными особенностями русской правовой традиции или так называемыми
константами, которые характеризуют именно данную традицию. Выделяется обычно
пять таких констант. Во-первых, это публично-правовой характер земельных
отношений. Во-вторых, это институт крепостного права, исторически очень важный,
во многом уникальный. В-третьих, это исторически представленное слияние власти
и контроля в форме служилого государства. В-четвёртых, это юридическая нечёткость
оформления института частной собственности. В-пятых, это роль государства и
бюрократии в регулировании поземельных отношений и формировании правящей элиты,
которая поэтому становится особенно зависимой от государственной власти. Это
также масштаб и устойчивость неформальных практик, которые здесь представлены
более полно. И последнее – это государственноцентричный характер данной
правовой традиции, которая таким образом отрицает личность, личные права. Эти
константы русской правовой традиции были хорошо выявлены ещё классической
академической школой, государственной (или юридической) школой права эпохи
империи. Но надо сказать, что государственная школа, хотя и говорила о том, что
в России всё исходит от государства, подчёркивала, что государство может выполнять
как консервативную функцию закрепления этой традиции (или указанных «констант»),
так и её модернизации. Причём, модернизации радикальной.

Позволю себе ряд комментариев по поводу этих констант,
интерпретация которых сегодня приобрела ощутимую политическую актуальность.
Прежде всего, мне представляется, что эти константы не уникальны, если подойти
к вопросу не с позиции сравнения Запада и России, а в глобальной перспективе.
Дело в том, что эти константы, по существу, встречаются во всех традиционных патримониальных
обществах, от империи инков или ацтеков до империи Великих Моголов, Османской
империи, Японской империи, Китайской империи и так далее. Эти константы, как
показывает более внимательное их изучение, собственно, не являются константами,
если говорить о них как о воспроизводстве именно правовых институтов. Они
угасают, теряют своё значение в девятнадцатом веке по мере продвижения
гражданско-правовых отношений. И, наконец, возникает принципиальная проблема
того, а почему, собственно, похожие явления наблюдаются нами в двадцатом веке и
на современном этапе? Объясняется ли это воспроизводством самой традиции,
воспроизводством институтов, или это скорее воспроизводство неких
психологических стереотипов? В связи с этим я хотел бы подвергнуть критике ряд
устойчивых положений в нашей литературе, которая именно так и понимает дело. Я
имею в виду теории «цивилизационной матрицы», «русской системы», «исторической
колеи» и многие другие ответвления тех же теорий. Они исходят из того, что в
русской истории всё предопределено, поскольку эти психологические архетипы
постоянно воспроизводятся. И нет никакой возможности повернуть развитие в
другом направлении.

Мне представляется, что методологический порог этих теорий
состоит в психологическом детерминизме. Экономический детерминизм они подменяют
психологическим. Фактически речь идёт о том, что преемственность этой традиции
определяется не сохранением институтов, а сохранением психологических
стереотипов в виде так называемой «исторической памяти». Но с позиций современной
когнитивной психологии нужно отметить, что память это очень неопределённая и
изменчивая вещь. Если это справедливо в отношении индивидуальной памяти, то тем
более – в отношении коллективной или «исторической» (некоторые ученые не без
основания сомневаются в самой правомерности понятия «коллективной памяти»).
Формы фиксации информации в памяти чрезвычайно различны. Выделяют, например,
семантическую память, эпизодическую, лексическую и так далее. Основная функция
исторической памяти – символическая. Она вытесняет функцию полноценного
информационного ресурса и подменяет смысл исторических процессов искажёнными
представлениями о них. Наконец, есть люди, которые говорят об историческом
опыте и его влиянии на принимаемые решения. Но хотел бы отметить, что опыт, по
большому счёту, противостоит знанию. Но даже те, кто говорит о критике
исторического опыта, в сущности, повторяют этот путь. Мы по нашему опыту можем
заключить, что Солнце вращается вокруг Земли. Но наука нам говорит, что Земля
вращается вокруг Солнца. Если это справедливо в физике, то почему это не справедливо
в истории, в частности, в правовой традиции? Думаю, что нам надо радикально
пересмотреть этот психологический детерминизм и понять, почему вообще эти
теории столь настойчиво воспроизводятся. Я связываю это воспроизводство с
законом экономии мышления. Он состоит в том, что для объяснения современности
гораздо легче взять готовые схемы из прошлого, нежели попытаться найти новые
понятия для того, чтобы определить специфику современных процессов. Это очень
облегчает объяснение, но мало продвигает нас в познании явлений.

Важно переосмыслить динамику русского правового развития с
позиций соотношения права и справедливости как двух конкурирующих категорий,
которые определяют нерв российской правовой традиции. Я выделяю пять основных
этапов русской правовой традиции. Первый этап или, точнее, первые два этапа это
древнейший период, Киевская Русь и русское централизованное государство. По
существу, господство обычного права. На этом этапе мы не видим никакого разрыва
между правом и справедливостью, поскольку доминируют нормы обычного права,
освященные религиозной традицией. В этом смысле можно сказать, что источники
права здесь те же, что и в Западной Европе. Это обычаи, скандинавское и римское
право (в виде элементов византийского права), уставная деятельность князей,
договоры, вечевые постановления, короче говоря, всё то, что сведено в Русской Правде.
В период Московского царства – это кодификация обычного права в рамках
кодексов, которые государство создавало с целью применить эти обычаи к своему
развитию. Это процесс, открывающийся Судебником Ивана III,
получивший продолжение в Судебнике Ивана Грозного и завершившийся принятием
знаменитого Соборного Уложения 1649-го года, универсального кодекса служилого
государства, который даёт нам схему этого традиционного права. Третий этап
представляется мне очень важным, поскольку открывает эпоху содержательных
изменений самой исторической традиции, а вместе с ними – пересмотр баланса
права и правосознания общества, что связано с началом радикальной модернизации
традиционного общества. Фактически, имеется в виду весь период Петербургской
империи. Начиная с ее создания – появления концепции «регулярного государства»
Петра Великого – и до крушения империи в феврале 1917-го года. В имперский
период модернизация традиционного общества шла через модернизацию права.
Фактически мы видим целую серию попыток государства изменить традиционное
правосознание путём апелляции к рациональному европейскому праву. Сюда входит и
петровское законодательство, и Уложенные Комиссии восемнадцатого века, и
законодательные комиссии Сперанского, и попытки создания единого Российского Кодекса.
От систематизации действующего права (в виде ПСЗ) к созданию Свода законов
Российской империи и от него – к проектам Единого Гражданского Уложения империи
по образцу лучших западных кодексов. В основу этой работы по систематизации,
унификации, а, в конечном счете, и модернизации законодательства на всем
протяжении рассматриваемого периода были положены лучшие западноевропейские
кодексы – французский кодекс Наполеона, Германское Гражданское Уложение,
законодательства Австрии, Италии, Швейцарии. Эти попытки создания единого
кодекса, хотя и не были завершены, дали существенный результат. Мы можем
констатировать, что в целом движение социума в период империи шло в направлении
гражданского общества и правового государства. Это – вывод принципиальной
важности, особенно с учетом аргументов противников существования в России
традиций права. Решающую роль в процессе трансформации и модернизации русской
правовой традиции сыграла Великая реформа 1861-го года и последовавшие за ней
важные преобразования практически во всех областях жизни, включая не только
нормы и институты, но ценности и доминирующие общественно-политические
установки.

Признавая общее значение этой социальной трансформации, мы
не должны игнорировать сложности и противоречивости данного процесса. Важнейшим
их проявлением следует признать появление такого феномена как правовой дуализм.
Что такое правовой дуализм? Это конфликт рационализированного европейского
права западного происхождения, насаждавшегося государством сверху, и
традиционного крестьянского права. Оно было представлено в крестьянской общине,
определяло жизнь подавляющей части сельского населения, а связанные с ним
стереотипы отличались чрезвычайной устойчивостью. Это право опиралось на
уравнительно-распределительную психологию, систематические переделы земли,
коренилось в деятельности крестьянских волостных судов, а главное –
соответствовало той традиции правосознания, которую крестьяне считали
«правильной». Феномен правового дуализма – не исключительная особенность
России. Он представлен практически во всех традиционных обществах Азии, Африки
и Латинской Америки, а его осознание приходит обычно на стадии ускоренной
модернизации, когда интеллигенция начинает остро ощущать разрыв традиции. Выход
из ситуации правового дуализма четко обозначает конфликт права и справедливости
– противопоставление рациональных норм действующего права и представлений
традиционной части общества о том, каким оно должно быть (в основе лежит
представление о праве на землю и связанные с ней экологические и культурные
ресурсы). В переходных обществах разрешение конфликта выражается в появлении
трех стратегий. Одна из них (консервативная) связывает решение проблемы с
возвратом к традиции, восстановлением социальной гармонии, разрушенной
модернизацией (в России это возврат к допетровским порядкам). Другая стратегия (революционно-популистская)
видит решение проблемы в том, чтобы реализовать народнический проект: отменить
рациональное гражданское право или трансформировать его с позиции крестьянского
представления о справедливости. Отсюда – известный феномен интеллигентского
правого нигилизма. И третья стратегия предлагает продолжение рационализации
права с одновременным последовательным проведением социальных реформ. Это, в
сущности, концепция Великой реформы, тех идей, которые были положены в основу
аграрных преобразований Витте и Столыпина. Тот факт, что они не получили завершения
в России рассматриваемого периода (начала ХХ века), не говорит об их
бесперспективности. Обращение к этим идеям можно констатировать именно в тех
странах, которые (как, например, Япония или Мексика, отчасти Индия) эффективно
разрешали данную проблему без срыва в аграрную революцию. Нет ничего
удивительного и в том, что в постсоветский период именно эти представления
легли в основу земельных преобразований со всеми сопутствующими трудностями
соотношения права и справедливости.

Говоря о русской правовой традиции и, в частности,
современных стереотипах правосознания, мы не можем обойти проблему советского
этапа правового развития. Советское право, которое трудно признать «правом» в
его аутентичном понимании, бросает вызов либеральным конструкциям и нуждается в
серьезном осмыслении. Советский эксперимент действительно предлагает совершенно
новую конструкцию соотношения справедливости и права. На этом этапе
представление о справедливости, которое было заложено в марксистском или в
коммунистическом мифе, полностью подавляет и уничтожает рациональное право. Сам
коммунистический миф был ретроориентирован, поскольку искал идеал будущего
совершенного общества в прошлом, в тех уравнительно-распределительных идеях,
которые господствовали в традиционном доиндустриальном обществе. В отношении
советского периода важно установить, было ли советское право, собственно,
правом. Или оно представляло собой исключительно господство идеологии над
рациональными правовыми отношениями. Другой важный вопрос – было ли оно
неизменным, или претерпело определенные изменения на всем протяжении
существования, и если да, то каков был вектор этих изменений? Ответ на эти
вопросы должен привести нас к заключению о том, считать ли советское право
продолжением исторической традиции русского права, или, напротив, ее разрывом.
Ответы на эти вопросы таковы. Советское право в строгом смысле слова правом не
являлось (поскольку не содержало гарантий практической реализации даже тех
прав, которые декларировало). Поэтому я предложил определить его как номинальное
право – термин, наилучшим образом выражающий эту его специфику. Это право
деформировалось на протяжении его осуществления, пройдя различные стадии
соотношения позитивных норм и ценностных ориентаций – от полного отрицания
позитивного права во имя революционной целесообразности к признанию важности
юридических норм как средства социальной мобилизации, однако без введения
механизмов их адекватной реализации. Можно констатировать, что Советский Союз
управлялся не столько на основании Конституций, которые были приняты, сколько в
режиме чрезвычайного положения на всём протяжении своего существования. Поэтому
я думаю, что советское право это не право, а факт. Точнее я определил бы его
как правовое выражение «эксцесса власти». Этот вывод позволяет нам пересмотреть
этот важный этап в развитии российского права и по-новому понять его место в
русской правовой традиции. Отсюда возможен ответ на самый важный вопрос:
советское право не может быть принято как ее органическая часть, но
представляет разрыв в традиции правового развития.

Постсоветский период характеризуется попыткой выстроить
новые отношения между справедливостью и правом, реализовав европейскую
концепцию прав человека, которая развивалась после Второй Мировой Войны. На
этом этапе соотношение справедливости и права прошло три основных фазы. Первая
из них это реформация Горбачёва, отказ от старого советского права с позиций
так называемого нового мышления, которое было возвращением концепции
естественного права. Вторая фаза это конституционализация новых принципов прав
человека в рамках конституционной революции девяносто третьего года. И третья
фаза определяется как реконституциализация или ретрадиционализация. Это –
существенное изменение содержания конституционных принципов при столкновении с
реальностью российского правосознания. В результате мы имеем постепенный
процесс эрозии конституционно-правовых норм, кодексов, правоприменительной
деятельности с позиций как раз исторической трактовки права. Позвольте сказать
о том, почему этот вектор стал преобладающим. Мне представляется, что здесь
нужно выделить объективные причины и более субъективные. К объективным причинам
относится, во-первых, то, что базовые ценности российской культуры остались
практически неизменными, как показывают нам социологические опросы.
Доминирующие стереотипы правосознания отторгают европеизированную модель
справедливости или проект справедливости, основанный на правах человека, и
подменяют его, скорее, советской, т.е. более традиционалистской интерпретацией.
Во-вторых, новые ценности и новые принципы у нас не укрепились, о чём говорит,
в частности, наше последнее исследование о реализации правовых принципов к
двадцатилетию Конституции. В-третьих, мы можем констатировать слабость
институтов, которая выражается в драматическом разрыве между формальными и
неформальными практиками. Причём, как показывает проведённый нами мониторинг
конституционных изменений, очень устойчива тенденция к нарастанию неформальных
практик. В-четвёртых, политический режим оказался менее затронутым изменениями,
нежели правовая система. Если мы посмотрим на эволюцию легитимирующей формулы
политической власти в ХХ веке, начиная с Февральской революции и до
современности, то увидим, что хотя формула власти меняется, но суть её остаётся
прежней. Сейчас власть не наследственная, теоретически, избираемая. Однако
полномочия главы государства мало чем отличаются от полномочий конституционного
монарха, согласно Основным законам Российской империи в редакции 1906-го года,
а в ряде отношений вызывают в памяти неформальные прерогативы генеральных
секретарей партии.

Но, наряду с названными общими причинами реставрационного
тренда, были и субъективные причины. На них меньше обращают внимание, а они
очень важны. Во-первых, это спонтанный характер постсоветских преобразований и
отсутствие полноценного проекта справедливости, который не был создан в России,
в отличие от других стран, где демократический переход имел подготовленный
характер. Например, в Испании или даже в Южной Африке. Во-вторых, элита реформ
оказалась недостаточно гомогенной и, можно сказать, была плохо подготовлена к
решению этой проблемы. В-третьих, фактор лидерства (персональных качеств
данного носителя властных функций). Роль этого фактора особенно возрастает при
огромных полномочиях главы государства и фактической непредсказуемости смены
людей на высшем посту. Мы видим влияние лидеров на принятие ключевых решений,
которые часто вообще меняют все правила игры. И, наконец, последнее это
комбинация всех этих факторов. Таким образом, я думаю, главный вывод заключается
в том, что если что-то не получилось с реформами, то винить в этом нужно не
историческую традицию и не константы русской истории, а ошибки реформаторов.
Главная ошибка, на мой взгляд, состоит в том, что, собственно, не получилось.
Не получилось утвердить такой проект справедливости, который мог бы эффективно
парализовать консервативные стереотипы и стать основой либеральных реформ
политической и правовой системы. Современный политический режим оказывается
перед той же дилеммой выбора между справедливостью и правом. Консерваторам, в
отличие от либералов, удалось представить свой проект справедливости, и очень
успешно. И этот проект выражается понятием реставрации. Можно говорить о
реставрации советских или досоветских порядков, но суть концепции состоит в
апелляции к традиции как выражению справедливости. В противовес такой
рациональной концепции справедливости, которая связывает ее с принятием
современных стандартов правового регулирования. Я думаю, что авторитарный
вектор не случаен, он легитимировал себя с помощью этих идей на протяжении трёх
основных этапов изменения политической системы. Это ограниченный плюрализм
Горбачёва и Ельцина, это демократический цезаризм начала двухтысячных годов и
это эволюция к, можно сказать, персоналистскому режиму с провиденциальной
фигурой политического деятеля, то, что можно назвать медиа-бонапартизмом.
Причём, на всех этапах мы видим укрепление этого консервативно-реставрационного
вектора. Основные параметры легитимации данного процесса выражаются в трёх
основных сферах. В культурной сфере это консервативная политическая романтика
как основа когнитивной картины мира. Радикальный критический пересмотр
революционного наследия советского периода и постсоветской либеральной
революции. Это изменение государственной идеологии, символики в направлении
имперского стиля. Это выстраивание сотрудничества государства и церкви. Это
направленная корректировка стандартов в преподавании истории. Это свойственное
реставрационным эпохам возвращение эмигрантов, вообще интерес к монархической
доктрине и практике. В правовой сфере данный тренд включает ограниченную
трактовку и сворачивание основных конституционных принципов. Ключевая формула
здесь – «диктатура закона». В политической сфере это режим дефектной
демократии, проявлением которого стала новая трактовка политики, которую
обосновал Конституционный суд и предложил Минюст. Нужно сказать, что эта
трактовка политики как «влияния» вообще всего общества на процесс принятия
политических решений многим обязана Максу Веберу и, я бы даже сказал,
Макиавелли, интерпретации политики как искусства управления. Но она плохо
соотносится с пониманием политики в современном демократическом государстве,
поскольку ограничивает публично-правовую сферу деятельности, устраняет
публичную этику – дебаты о справедливости как важнейший критерий выработки
обществом и государством совместно политики права по важнейшим вопросам. Вывод,
который из этого следует: нужен новый проект справедливости, способный
пересмотреть эти доминирующие представления и предложить либеральную политику
права.

Мой главный тезис заключается в обосновании именно этой
либеральной концепции справедливости. Я думаю, что сейчас мы имеем в обществе
когнитивный диссонанс, который выражается в конкуренции трёх основных проектов
справедливости: консервативный проект, лево-популистский проект и рационально-либеральный
проект. Но этот последний, либеральный проект, не сформулирован. И в этом я
вижу очень важную проблему. Потому что два других сформулированы очень чётко.
Суть либерального проекта, его контуры, на мой взгляд, определяются тем, чтобы
создать новую публично-правовую этику как основу дискуссии о реформах по всем
конкретным вопросам в экономике, политике, культуре. Цель реформ – добиться
уничтожения разрыва между справедливостью и правом. И преодолеть историческое
отчуждение общества и власти. Отсюда вытекают приоритеты демократических
конституционных реформ, которые, на мой взгляд, вполне очевидны и определяют
возможности практических шагов в направлении реализации проекта. Он должен быть
не только чётко сформулирован, но и понят обществом. Проект можно
сформулировать в экспертном режиме, но он обязательно должен обсуждаться в
обществе, чтобы вовлечь общество в принятие этих ценностей. Важно заключить
соглашение или договор о неизменности соблюдения его базовых принципов, по
крайней мере, на уровне демократических партий и общественных движений. Важна
процедура общественного контроля и медиации в разрешении конфликтов между
участниками политического процесса (расчёт согласия). Важно создание автономных
от государственной власти институтов мониторинга реализации доминирующего
проекта, обеспечение преемственности элиты реформ, я бы даже сказал,
автопрограммирование элиты на последовательное осуществление фундаментальных
целей доминирующего проекта демократических преобразований.

Мой окончательный вывод укладывается в следующие положения.
Во-первых, я думаю, что мы должны признать, что развитие страны, вопреки
различным теориям консервативной политической романтики, не фатально и вовсе не
предполагает неизменность возврата к авторитарному вектору. Во-вторых,
необходимо преодолеть высокомерное и пренебрежительное отношение к русской
правовой традиции, которая, как я уже сказал, была частью европейской, включала
в себя определённую вариативность и даёт нам ряд оснований для того, чтобы её
интерпретировать в либеральном смысле. В-третьих, думаю, что можно говорить об
общем демократическом проекте социальной справедливости в современной России. И
понимать этот проект как создание новой публично-правовой этики, а не сводить
дело к отдельным частным реформам. Ключевой вывод заключается в том, что
реализация такой программы возможна, в принципе, в среднесрочной перспективе.
Но здесь важно определить время, когда реализация программы имеет шансы на
успех. Я считаю, что это время связано с наступлением нового конституционного
момента. Конституционный момент – эмоциональное возбуждение общества в ситуации
неопределённости правовых принципов. В этот момент неопределённые ожидания
нового проекта справедливости способны конвертироваться в запросы на конкретные
формы его политико-правового выражения и реализации. Спасибо.

 

Евгений Ясин:

Спасибо, Андрей Николаевич. Три вопроса. Пожалуйста.

 

Александр Мадатов:

У меня два вопроса. Первый вопрос. Андрей Николаевич, Вы говорили
о возврате и реанимации базовых традиционных ценностей. Вопрос: каких именно
базовых ценностей? Которые ведут не к укреплению, а к разрушению позитивных
демократических достижений? Потому что всё время говорят: «русские ценности»,
«русские ценности», в чём они? Второй вопрос – о концепциях справедливости,
либеральной концепции справедливости. Вы апеллировали к зарубежным концепциям
без указания персоналий. Я адресуюсь к персоналиям, всем нам хорошо известным.
Это модель справедливости, допустим, Джона Ролза и модель (наверно, уже
догадываются, кого я имею в виду) Хайека. И та, и другая – разновидности
либеральной модели. Как они могут быть совместимы в общемировой перспективе и в
российской практике? У Хайека в большей степени, конечно, апелляция к праву, но
право не исключает и Ролз. Как совместить эти две диаметрально противоположные
концепции в рамках либеральной парадигмы?

 

Андрей Медушевский:

Спасибо. Первый вопрос отсылает к тому, каковы базовые
ценности современных консерваторов. Это, во-первых, коллективизм, в
противоположность индивидуализму; соборность, в противоположность
парламентаризму; так называемое «сильное государство», в противоположность
парламентской демократии, и венчающая все здание концепция провиденциальной
личности, которая может спасти страну в трудных условиях. Это совершенно
конкретные вещи. И в целом это отрицание конституционализма. Согласно точке
зрения консерваторов, Конституция 1993-го года это не национальный продукт. Она
была, по мнению критиков, «навязана оккупантами в побеждённой стране». И,
следовательно, те ценности, которые там зафиксированы, – приоритет
международного гуманитарного права над национальным правом, принцип плюрализма,
многообразие форм собственности, разделение властей – всё это чуждые нам идеи,
которые должны быть пересмотрены. Для этого рекомендуется созвать Учредительное
собрание или Конституционное собрание и «спросить народ» о том, как он понимает
эти базовые ценности. После этого следует пересмотреть Конституцию с позиций
соответствия ее норм «народным ожиданиям» и политической реальности нашего
общества (которая, несомненно, далека от конституционного идеала). Таким
образом, по мнению консерваторов, произойдет восстановление исторической
традиции. Общая логика консервативного подхода выглядит таким образом –
радикальная трансформация действующей конституции на базе исторической традиции
и возврата к утраченной «справедливости». Конечно, я излагаю только схему
консервативного подхода, в котором на практике представлены разные оттенки.
Здесь можно говорить о собственно клерикальной точке зрения, радикальном правом
движении (с его идеей «консервативной революции»), можно говорить об умеренном
консерватизме – попытках скрестить консерватизм с социализмом или даже
либерализмом, консервативно-либеральном синтезе, который, однако, включает идеи
правовой трансформации с позиций возврата к утраченным ценностям. Но сути дела
это не меняет. Все проявления данного миросозерцания включают разные
модификации консервативно-реставрационной программы. Я называю этот тренд
консервативной политической романтикой, используя термин Карла Шмитта. Данный
феномен в современной России напоминает его проявления в Веймарской Германии,
поскольку романтика, в отличие от науки, повсюду основана не на знании, а на
эмоции. Это аффективное поведение, в отличие от целерационального. В связи с
этим можно говорить о том, что эта романтическая интерпретация прошлого
навязывается обществу как альтернатива рациональному правовому проекту. А
именно рациональный правовой метод социального конструирования я считаю основой
и смыслом проекта справедливости в либеральном понимании.

Второе. Как соотносятся точки зрения Ролза и Хайека, их
концепции справедливости? Они выступают как конфликтные. Потому что Ролз,
отчасти опираясь на Аристотеля, отчасти на других авторов, в конечном счете,
приходил к идее равенства как основы справедливости. Хотя и понимал равенство
не как фактическое, но как формальное равенство возможностей. В этом смысле его
идеи имели социалистическую окраску, в отличие от Хайека, который стоял на
позиции жёсткого либерализма и говорил о том, что свобода несовместима с
равенством в принципе. Более того, Хайек считал, что справедливость
несовместима с правом и несовместима с политикой. Потому что если политик
начнёт руководствоваться не правом, а справедливостью, он будет действовать на
основании этического идеала, а не рационального видения мира, а если он захочет
навязать это видение другим, то это приведёт к террору. Эти позиции двух
мыслителей действительно определяют разные подходы в современном либерализме,
тяготея, соответственно, к социал-демократии, или классическому либерализму.
Данные споры, начиная с 70-х годов ХХ века, влияли на политические установки
многих партий и правительств, реализующих социальные реформы и программы
модернизации экономики. Однако со времени формулировки этих позиций прошел
значительный период времени. В современной литературе проделана работа по
вопросу о том, как можно совместить эти точки зрения. В частности, обсуждается,
как можно совместить концепцию справедливости с политическим действием. Здесь
ключевое значение имеет концепция вовлечения граждан в обсуждение этих
вопросов. Именно поэтому я говорил о том, что базовый проект справедливости
непременно должен быть обсуждён и легитимирован в общественном сознании.
Современное решение проблемы выглядит следующим образом. Могут существовать
разные точки зрения, но их необходимо уважать, и они должны быть представлены в
демократической дискуссии. Когда мы говорим, что в обществе представлены разные
проекты справедливости, это не значит, что одни проекты должны быть уничтожены
во имя торжества других. Единственное требование либерализма заключается в том,
что они должны конкурировать на равных. Если будет обеспечена равная
конкуренция этих проектов, то почему бы, собственно, не посмотреть, какой из
них возобладает? Или, возможно, в процессе общественного обсуждения они, по
крайней мере, будут лишены своей авторитарной сущности, ситуации, когда они
противостоят друг другу в качестве непримиримых противников и имеют
взаимоисключающий характер. Таковы, на мой взгляд, возможности примирения
позиций Ролза и Хайека в современном демократическом процессе.

 

Евгений Ясин:

Спасибо. Пожалуйста.

 

Елена Гусева:

А вот в этом новом проекте справедливости, с политической точки
зрения, как Вам видится форма правления – президентская, централизованная
республика, или парламентская?

 

Андрей Медушевский:

Я являюсь противником парламентской республики в России.
Потому что я считаю, что чистый парламентаризм плохо соотносится с федерализмом,
основанном на многонациональном и многоэтническом характере государства. В
истории вообще не было успешных случаев реализации Вестминстерской модели
монистического парламентаризма в ситуации многонационального государства,
построенного по федеративному принципу. Стабильные федеративные парламентские
демократии (как ФРГ) в большинстве своем представляют собой однонациональные
государства, либо государства со стабильным национальным ядром. Все другие
имеют проблемы с федерализмом, неизбежно затрагивающие единство парламента.
Обычно противники этого утверждения ссылаются на Индию. Но в Индии трудно
говорить о полноценном федерализме, это скорее квазифедерализм. Конституция
Индии 1950-го года действительно закрепляет федерализм, но следует учитывать,
что эта федерация создавалась искусственным путем, сверху, а не снизу
(договорным путем). Структура их федерализма имеет не национальную, а
лингвистическую природу, а практика отношений центра и регионов включает такие
инструменты как федеральная интервенция, введение прямого президентского
правления, назначение губернаторов президентом и проч. Поэтому Индия вряд ли
может служить примером для перестройки российского федерализма и политической
системы. Индийский парламентаризм многим обязан английским традициям,
свойственным им источникам права, процедурам судебной практики. С другой
стороны, сравнительная политология показывает, что введение парламентской формы
правления в многонациональных странах может стать причиной их распада. Классический
пример – Нигерия, где принятие Вестминстерской модели способствовало распаду
страны по этническому признаку, завершилось гражданской войной, выход из
которой сопровождался принятием президентской формы правления американского
типа. Поэтому я думаю, что парламентская демократия в России, всё-таки,
преждевременна. До тех пор, пока мы не построим настоящий федерализм, которого
у нас нет, пока не создадим полноценную гражданскую нацию и не уйдем от
имитационной многопартийности, ставить проблему перехода к монистическому парламентаризму
явно преждевременно. В длительной перспективе постановка этого вопроса,
конечно, не исключена. Если говорить о том, какая форма правления желательна, я
бы сказал, что это должна быть смешанная президентско-парламентская форма
правления. Она принята в действующей российской Конституции, но до сих пор не
получила реализации в аутентичной форме. Важно добиться того, чтобы эта
дуалистическая или смешанная форма правления функционировала на основании
заложенных в ней элементов социального контроля и разделения властей – так, как
она функционирует, например, во французской Пятой республике. В настоящее время
при внешнем сходстве правовых институтов данная система еще не получила у нас
аутентичной реализации, поскольку ее базовые принципы не реализуются. У нас Президент
имеет и полномочия президента по американской системе, и те, которыми наделяет
его смешанная форма правления, и, наконец, те, которыми располагает
премьер-министр при парламентской форме правления. Возникла система, аналогов
которой нет практически нигде за пределами постсоветского пространства. Это
позволяет называть главу государства Президентом всея Руси.

 

Виктор Дашевский:

Моя фамилия Дашевский. Я историк, кандидат наук,
преподаватель. Андрей Николаевич, я Вас внимательно слушал, с большим интересом
и невольно вспомнил три момента, которые Вы, может быть, прокомментируете.
Момент первый. Мне было тринадцать лет, шёл тысяча девятьсот шестидесятый год.
И хороший товарищ, друг моего отца, дело было в Магнитогорске, они были
инженеры-металлурги, сказал мне: «В России правит не закон, а личность».
Коротко, ясно, я запомнил. Потом, когда я был уже постарше, я вспомнил слова
одного известного деятеля прошлого, что «в России нет закона, есть столб, а на
столбе корона». И наконец, слушая вас, я вспомнил статью Владимира Ильича
Ленина под названием «Две утопии», где он говорит об утопии крестьянской и
мелкобуржуазной. Первая утопия, при всей ее несбыточности, близка социализму и
хороша тем, что помогает революционному разрушению существовавшего тогда строя.
Вторая утопия – либеральная, состоит в том, что возможно создать правовое
государство без революции, миром и ладом, без всяких переворотов, путем
договоренности социальных сил. Это, по мнению Ленина, вредная утопия, поскольку
она не только не осуществима, но мешает революционному преобразованию,
развращает массы и уводит в сторону от борьбы за социальные права. Все мы
знаем, что получилось в 1917-м. Уважаемый Евгений Григорьевич почему-то сравнил
события семнадцатого года, большевистский переворот с Великой Французской
революцией, но следствия этих двух событий явно были не тождественны. Мы знаем,
что из двух утопий, крестьянской и либеральной, получилось нечто очень
печальное. То, о чём говорите уже Вы, Андрей Николаевич: советское право, как вы
сказали, это всего лишь нечто типа легитимизации «эксцесса власти». Кажется,
так Вы сказали? И поэтому я хочу понять, был в России вообще какой-нибудь
прогресс в правовой области, или его попросту не было?

 

Андрей Медушевский:

Большое спасибо. Очень важный вопрос, на мой взгляд. Анализ
советского права и его места в русской правовой традиции связан с пониманием
природы коммунистической утопии. Я считаю, что коммунизм действительно
предложил свой собственный, очень сильный проект социальной справедливости,
который основывался на идее фактического равенства. Вместе с тем коммунизм
предложил концепцию справедливости, ориентированную в прошлое, поскольку
представленная утопия будущего бесклассового общества опиралась на те
представления, которые господствовали в традиционном докапиталистическом
обществе. Идея заключалась в том, чтобы в будущем вернуться к прошлому – «золотому
веку», где не было эксплуатации. Вообще коммунизм, как известно, появляется как
реакция на разрушение аграрных отношений и промышленную революцию в Англии в
тридцатые годы ХIХ века. Это была попытка преодолеть
классовый раскол, взяв из прошлого идею справедливости и перенеся её в будущее.
Поэтому реализация этой идеи, конечно, вела к ретрадиционализации правового
развития. В этом смысле можно сказать, что коммунистическое право выражало
утопические представления, однако последствия были совершенно реальны. Мы не
можем говорить, что осуществление подобной правовой политики – исключительно
советский феномен. Дело в том, что так называемая социалистическая правовая
семья получила очень широкое распространение. Было время, когда едва ли не
половина человечества фактически оказалась под ее контролем. Чем это
объясняется? Это объясняется именно глобальной ретрадиционализацией социальных
отношений. Имел место традиционалистский ответ на вызов капитализма, новых
технологий, глобализации, модернизации в мировом масштабе. Такова суть, на мой
взгляд, коммунистической утопии. Она, конечно, противостоит либеральной утопии,
но либеральная утопия, если говорить о ней как об утопии, есть, всё-таки
попытка выстроить рациональные отношения в обществе. Причём, выстроить в
будущем, а не взять этот идеал из прошлого. Либеральный идеал опирается на
рациональное право, рациональную правовую модель. В отличие от коммунизма,
который такой рациональной модели регулирования не предлагает. Это к вопросу об
утопии.

Если говорить о советском праве, то оно, как мы выяснили,
собственно правом не было, имело номинальный характер. Однако последствия его
введения были отнюдь не номинальны, но вполне реальны. Что такое номинальное
право как способ социального регулирования? Это легитимация мобилизационной
системы власти. Такой системы, которая может осуществлять модернизацию
неправовым путём. Это было, если хотите, гениальное изобретение – создать такое
право, которое, однако, не сдерживало бы власть в проведении социальных
экспериментов. В этом смысле советское право, конечно, уникальный феномен. Оно
не являлось правом, но позволяло легитимировать новые социальные отношения. В связи
с этим возможен ответ на ваш вопрос о том, как реально осуществлялось
управление в России и Советском Союзе. В дореволюционной России представлен
правовой дуализм. Правовой дуализм предполагает, что в одной правовой культуре
существуют две различные системы правоотношений и, следовательно, различные
пути реализации прав личности. Если в крестьянской стране преобладало обычное
право и традиционалистские формы правосознания, это значит, что население в
своей основной массе отвергало официальное государственное право. В этом смысле
скептическое отношение к праву в обществе вполне объяснимо и выражается, в
частности, в тех формулировках о правлении лиц, а не законов, о которых вы
говорили. Но в советское время право вообще было принесено в жертву утопическим
социальным представлениям. Поэтому возникает вопрос, что было основным
регулятором. С точки зрения соотношения справедливости и права можно говорить
об эволюции советской правовой системы.

В этой эволюции можно выделить три основных этапа. Первый
этап это разрушение права под лозунгами социальной справедливости – собственно
революция, когда восторжествовала идея революционной справедливости или
революционного правосознания. Эта позиция выражалась в требованиях вообще
ликвидировать право как форму социального регулирования, уничтожить все старые
законы и судить в соответствии с «революционной совестью», как призывали
советские юристы той эпохи (примерно до конца 20-х годов ХХ века). Второй этап –
жёсткая фиксация правовых норм в рамках принципа так называемой
«социалистической законности». Эта позиция становится доминирующей в период
консолидации сталинской диктатуры и получает четкое воплощение в Конституции
1936-го года. Идея состояла в том, чтобы жестко зафиксировать нормы и институты
советского правопорядка с одновременным выведением за скобку огромного
количества неформальных норм, которые нигде не были записаны, но реально
действовали. Их действие подкреплялось идеологическим контролем и
манипулированием, массовыми репрессиями, террором, политическими процессами.
Особенность возникшей когнитивной ситуации наиболее четко выразил Оруэлл,
введший понятие «двоемыслие». Суть дела в том, что наряду с писаным правом есть
кодекс неписаных норм, которые следует неукоснительно соблюдать. Причём, вы не
знаете, какие именно нормы соблюдать – формальные, или неформальные. Если вы
будете соблюдать формальные нормы, вас посадят (поскольку они не имеют никакого
отношения к реальности). Если вы будете соблюдать неформальные нормы, но
говорить об этом, вас всё равно посадят (поскольку это подрывает легитимность
официально санкционированных формальных конституционных норм и принципов).
Выход заключается в том, чтобы своевременно переключать сознание с одного типа
норм (формальных) на другой тип норм (неформальных) с учетом быстро меняющейся
ситуации. В этом заключается искусство выживания в тоталитарном обществе, если
угодно – искусство интерпретации советского права с учетом текущей политической
конъюнктуры. Поэтому действительно можно сказать, что управляют не законы, а
личности, которые ими манипулируют. Фактически, однако, речь идет о системе, а
не личностях. Закон в этой системе полностью подчинен идеологии и ее текущей
политической актуализации. Это система неформальных квазиправовых норм, которые
можно определить как конвенциональные нормы (термин взят из Великобритании).
Конвенциональные нормы это вообще нормы, которые нельзя отнести ни к
юридическим нормам, ни к моральным. От юридических норм их отличает то, что они
не зафиксированы в законе. А от моральных норм их отличает то, что они
опираются на определённые (неписаные) соглашения в обществе. В демократическом
обществе такие нормы устанавливаются длительной практикой общественного
согласия, в авторитарном навязываются властью с целью обеспечения контроля над
обществом. Вот такого рода неформальные нормы и есть основа советского
правового или квазиправового регулирования. И третий этап эволюции советской
системы я бы определил как попытку конвергенции номинальных (формальных) и
реальных (но неформальных) норм. Этот вектор демонстрируют проекты эпохи хрущёвской
«оттепели». С этим связан его утопический проект Конституции 1964-го года,
когда попытались коммунистическую идеологию представить в виде правовых норм.
Ясно, что ничего не получилось. В период застоя та же попытка заключалась в
том, чтобы постепенно позитивировать неформальные нормы в праве. Это нашло
выражение в стремлении отказаться от крайностей коммунистической утопии (замена
коммунизма «развитым социализмом» в качестве программной цели); в фиксации в
Конституции 1977-го года руководящей роли партии, т.е. правовом признании
реального института власти. Это, кстати говоря, единственная статья в советских
конституциях, которая полностью соответствовала действительности (роль партии
вовсе не была номинальной). Вот вам вполне реальная статья, которую нельзя
оспорить как несоответствующую действительности. Наконец, в период перестройки
Горбачёва была предпринята целенаправленная попытка преодолеть пропасть
номинального и реального права, сделать номинальные нормы и институты основой
правового регулирования (например, «передать власть от партии к Советам»).
Ясно, что эта попытка, связанная не в последнюю очередь с идеализмом Горбачева,
была обречена на провал, поскольку номинальные нормы не могут работать в
реальности. Они были изначально дисфункциональны, а попытка их внедрения
привела к крушению всей системы.

 

Евгений Ясин:

Спасибо.

 

Вопрос из зала:

Добрый день. У меня вот какой вопрос. У меня складывается
ощущение, что в нашем государстве на сегодня существуют два закона и два разных
понятия справедливости. Есть законы, скажем так, для элиты, есть законы для
общества. Единое представление о законе рвётся на уровне регионов,
муниципалитетов. Это спор между двумя разными моделями законов – верхов и
низов. Должно ли население жить по двум разным законам? Как преодолеть спор
между ними? Можно ли провести какое-то исследование такого уровня? И что в
данном случае делать? Может, не нужно никаких существенных базовых реформ,
потому что всем нравится жить по закону, если этот закон для всех один? А если
они всё время разные, что получается? У меня всё.

 

Андрей Медушевский:

Спасибо. Я думаю, что закон един для всех. Но,
действительно, различны его интерпретации. Это как раз типичный конфликт
формально-правовых и неформально-правовых отношений. Нами проведено
исследование данной ситуации в текущем контексте. Это серия коллективных
исследований, опубликованных под моей общей редакцией к двадцатилетию
действующей российской Конституции: «Основы конституционного строя России:
двадцать лет развития» (М., 2013); «Конституционный мониторинг: концепция,
методика и итоги экспертного опроса в России в марте 2013 г.» (М., 2014) и
«Конституционные принципы и пути их реализации: российский контекст.
Аналитический доклад» (М., 2014). Наши исследования показывают, что разрыв
формальных и неформальных норм расширяется, а объем неформальных практик
действительно возрастает. Это имеет место по базовым конституционным принципам
(справедливость, равенство, демократия, федерализм, разделение властей, независимость
судебной власти, гарантии прав личности), в основных областях конституционного
регулирования – в законодательстве, административных решениях, судебной
практике. Особенно заметно этот вектор представлен в деятельности органов
государственной власти в регионах. Накапливается объём неформальных норм,
которые действительно трансформируют содержание самих правовых принципов. Это
достигается за счёт существования особых «зарезервированных зон» для
администрации, выведенных из сферы социального контроля; направленного
толкования конституционных принципов (в пользу администрации), широкой
трактовки делегированных полномочий, ограничений независимости судебной власти.
Есть зоны, где судебная власть не может действовать самостоятельно. В частности,
за счёт такого института как назначаемые председатели судов, о чём мы писали в
нашем исследовании. В ряде случаев конституционные девиации определяются
избыточным уровнем централизации управления, широкой трактовкой понятия
«безопасность», установлением контроля над оппозиционными СМИ, разрешительным
порядком осуществления акций гражданского неповиновения или оппозиционной
деятельности. Но неформальные практики так же могут быть различны. Бывают
неформальные практики, которые соответствуют Конституции, бывают неформальные
практики, которые нейтральны в отношении Конституции, а бывают
антиконституционные неформальные практики. Антиконституционные, уголовно
наказуемые практики тщательно камуфлируются. Мы их можем выявить только в том
случае, если возникают какие-то действительно знаковые судебные дела. Во всех
остальных случаях это латентный феномен, выражение ситуации правовой
неопределённости, то, что я называю мнимым конституционализмом. Когда большие
области социально-политического регулирования просто выведены из сферы
парламентского контроля, парламентских расследований, деятельности партий,
общественных движений и оппозиции. Объем неформальных практик действительно
возрастает с переходом на уровень регионов, где губернаторы и местные власти
имеют значительную свободу в практической интерпретации норм действующего
права. Это говорит о неэффективности правовой системы и о нереализованности как
раз того самого проекта справедливости, который основан на праве. Выход из
ситуации состоит в том, чтобы изменить публично-правовую этику общества. И
поставить это в качестве самостоятельной проблемы. Это значит, что нужно прийти
к модели мыслящей демократии, когда люди обсуждают все эти вопросы, когда у них
есть выбор. Этот выбор зафиксирован, институционализирован. И я думаю, что дело
сводится всё-таки к изменению сознания общества, в первую очередь. Отдельными
поправками в законодательстве трудно преодолеть правовую дисфункцию.

 

Евгений Ясин:

Пожалуйста, последний вопрос.

 

Вопрос из зала:

Я хотел бы задать вопрос. Вы сегодня несколько раз
употребляли слово «нужно», «должны» и так далее. Я хотел бы, чтобы Вы уточнили,
если возможно, кому нужно? В каком смысле, кто кому должен? То есть, грубо
говоря, красивая картинка, видимо, у нас особых разногласий не вызывает, потому
что она красивей, чем то, что есть. Но я не вижу никаких реальных сил, которые
готовы были бы отстаивать её. Может, я чего-то не вижу?

 

Андрей Медушевский:

Спасибо. Я думаю, что на этот вопрос можно ответить тем, о
чём говорил Евгений Григорьевич, начиная это выступление. Дело в том, что в
современной глобальной конкуренции выживут только сильнейшие страны. А
сильнейшие это те, кто имеет развитую правовую систему, гражданское общество,
где институты работают адекватно, и где граждане имеют развитое правосознание.
А если этого нет, то эта система обречена. Следовательно, нужно изменить
правовую систему таким образом, чтобы она действовала адекватно. Отсюда слово
«нужно». Теперь о том, кто «должен» проектировать и осуществлять изменения. Я
ввожу понятие «элиты реформ», считая его очень важным для обсуждаемого вопроса.
Под элитой реформ я понимаю тех общественных, политических, научных деятелей,
которые способны выдвинуть новый проект социальной справедливости и реализовать
его на практике. Вот такое определение я даю. Это как раз те силы, которые
ориентированы на модернизацию по либеральному образцу и заинтересованы в ней. А
таких сил много.

 

Евгений Ясин:

Спасибо. Я считаю, что мы уже можем перейти к дискуссии,
дать слово нашим оппонентам.

 

Сергей Чижков:

Спасибо большое, что пригласили участвовать в дискуссии. Ее
тема действительно интересная и актуальная. С работами Андрея Николаевича я
знаком. Многое из этих работ мне понятно и близко. Однако проблемы, поднятые в
докладе Андрея Николаевича, а также обозначенные Евгением Григорьевичем в его
вступительном слове, не представляются мне фатальными и неразрешимыми, хотя я и
согласен, что многие из них довольно сложны. В целом я вижу несколько вопросов,
по которым я бы оппонировал докладчику.

Начну с идей, высказанных в конце выступления. Что касается
заключения соглашения или договора, о котором говорил докладчик, то, не имея,
естественно, ничего против, я бы отметил одну деталь. Все-таки надо отличать
задачи либеральные от задач демократических. Мы привыкли говорить о том, что
есть некое либерально-демократическое мировоззрение. Но надо задать себе
вопрос: у нас оно сложилось? Я не уверен, что и в объединенной Европе это
мировоззрение является абсолютно доминантным. Либерализм и демократизм кое-как
объединились только во второй половине XX века, но до этого они были противниками.
Да и сейчас мы видим, как нарастает в Европе зазор между этими идейными
течениями, можно даже говорить о трениях.

Выделение лица из коммунального тела, каким бы оно ни было
(своим этносом, нацией, конфессией, политической группировкой), обретение им
автономии, то есть самозаконодательности, полного самоопределения во всех
сферах своей жизни (повседневной, экономической, культурной и др.). С этим в
России проблемы были и остаются по сей день. Тема автономии личности неизменно
была ключевой в работах русских либералов, начиная с Кавелина и Грановского и
кончая поздним Чичериным (да и ранним тоже), Новгородцевым и многими другими.
Интересно, что Василий Маклаков, будучи уже в эмиграции, считал, что главная
ошибка кадетов, да и всех либералов была в том, что они поставили
демократические задачи выше либеральных, связанных именно с формированием
правовых форм жизни и становления самостоятельности лица.

Слава Богу, процесс обретения автономии лицом – это во
многом процесс, объективно происходящий, как бы мы его ни обосновывали,
неомарксистски (З.Бауман), или радикально либерально (Ф.Хаек). Если бы только
власть и ее глупость определяли развитие страны и людей, то я бы согласился с
большинством тезисов докладчика. Но я вижу и процессы, которые от власти не
зависят, и они настолько фундаментальны, что их можно лишь слегка притормозить,
но не отменить. Поэтому я бы сформулировал свою позицию примерно так: я вижу
определенный прогресс и даже испытываю умеренный оптимизм относительно нашего
будущего, но с одной оговоркой – нашего несколько отдаленного будущего.

Общаясь с молодежью в рамках читаемых мною курсов, я вижу,
насколько она проникнута идеями, лежащими в основе либерализма, даже если само
слово некоторых из них отпугивает. Идея человеческого достоинства и прав
человека, ценность свободы – все это глубоко в них укоренилось, стало
неотъемлемой частью их мировоззрения и самоощущения.

Крайне консервативные идеи о каком-то возрождении
допетровской Руси вызывают у них нескрываемые улыбки, смех и иронию. Кстати,
при разборе тезисов о правах человека, содержащихся в «Основах учения РПЦ о
правах человека», я также вижу вполне определенное неприятие ключевых и наиболее
консервативных тезисов, а предлагаемую в последнее время модель сближения
церкви и государства отвергают даже самые яростные патриоты.

 

Реплика из зала:

Православные в том числе?

 

Сергей Чижков:

Уверен, что и они, хотя конфессиональной принадлежностью студентов
я не интересовался. Это и понятно, поскольку каждый из них видит, что
существующая политико-правовая модель их прессует, вне зависимости от их
отношения к религии. Она абсолютно ничего им не дает, отнимая при этом у них
будущее, а различные проекты в духе клерикального разворота лишь закрепят это
положение вещей.

Прошедшие четверть века сделали многое, хотя нам бы
хотелось большего. Главное – формируется то, что можно было бы назвать
онтологией либерализма – автономия личности. И тут я вижу ключ к осмыслению
проблем, которые мы обсуждаем сегодня. Первое, что нужно различить – это о
каких правовых традициях мы говорим: о традициях правовой мысли, или о правовых
традиция власти? С русской правовой мыслью все, как будто, понятно. Правовые
традиции власти вызывают обоснованную тревогу. В.Леонтович в своей книге
«История либерализма в России» попытался описать эту историю в первую очередь
как историю государственной деятельности, как историю либеральных
преобразований посредством усилий самой власти. За полвека до этого Б.Чичерин в
своей книге «Россия накануне XX столетия» сделал это, представляется, более
удачно. Власть обращается к либералам, когда заходит в тупик. Выход из этого
тупика всегда сложен и даже драматичен как для власти, так и для общества.
Контрреформы неизбежно следуют даже после весьма ограниченных реформ. Проблема
тут вот в чем. Доведение страны до кризиса – это длительный во времени и
возобновляемый процесс. Я бы его назвал «хождением в тупик». «Хождение в тупик»
это не просто длительный процесс, иногда охватывающий жизнь целых поколений,
оставляющий глубокие шрамы в политической культуре, но это и процесс,
определенным образом формирующий повседневную жизнь и менталитет народа. Как
сказал однажды Анатолий Ахутин, «мы готовы всю жизнь страдать, лишь бы не
пострадать».

Но как это выражается в правовых традициях власти?
Во-первых, в чрезвычайно охранительном характере законов, регулирующих
существующий «порядок», через ограничение оборота власти, механизмов доступа к
ней и т.д. Во-вторых, в постоянно расширяющейся системе публично-правового
регулирования частноправовых по своей природе общественных отношений. Как бы
чего плохого из самодеятельности людей не приключилось. Так было и при
принудительном, по сути, воссоздании сельских общин, при закабалении сословий,
при возвращении к публично-правовому регулированию земельных отношений в ходе
контрреформ конца XIX века, начавшихся еще при Александре II. Ситуации
содержательно разные, а алгоритмы решения всегда одни и те же – отход от
основной линии решения проблемы, поиски и попытки реализовать паллиативные
решения, переводящие проблему на новый уровень ее обострения. То есть, снова
более или менее продолжительное «хождение в тупик».

Все это видим мы и сейчас. На чем может быть основан
умеренный оптимизм и где противовесы этим стремлениям власти, этим ее
традициям? Внешние даже не стоит анализировать в ситуации, когда все проблемы
являются глубоко внутренними.

Период двухтысячных годов, когда остановился процесс
автономизации лиц, когда люди вновь стали врастать в тело государства с его
системой подачек, закончился. Поиск моделей экономического и политического
поведения будет сосредоточен не только и не столько на госслужбе, как сейчас,
хотя уже сейчас молодежь в ней видит тупик. Опора на собственные силы,
«самостояние» становится главным мотивом для них. Развивающийся кризис эти
тенденции только усилит. Этот мотив будет очень сильно подкрепляться действиями
самой власти. Я уж и не говорю про отношение к власти в связи с поголовной ее
коррумпированностью. Они, я говорю о молодежи, посмотрели фильм « Чайка».

Теперь о справедливости и ее отношению к праву. Когда мы
говорим о справедливости и праве, то, что мы имеем в виду? О какой
справедливости мы говорим? О справедливости в праве? Или о праве как инструменте
справедливости? Это во-первых. Во-вторых. Когда мы говорим о справедливости, мы
понимаем, что она встроена в какое-то более широкое нормативное пространство. А
это пространство сегментировано, сегментировано и само понятие справедливости.
Мы можем говорить о том, что есть справедливость в праве, есть представление о справедливости
в семье. Есть представление о справедливости на рынке, и есть ее стандарты. Но
упаси Господи рыночные понятия справедливости принести в семью и на них строить
отношения в семье. Мы видим, что преобладающая тенденция не только у нас, но и в
мире – это тенденция юридизации всех сторон жизни и привнесение туда
соответствующих стандартов справедливости. Справедливость в праве – это
установление равной меры свободы для всех лиц. Казалось бы, это вполне
либеральное понимание справедливости. Но проблема в другом. Юридизация
неизбежно приводит к утере автономии многих форм человеческих союзов, особенно
тех, где регулятором выступает нравственность, а не право. Но и общее представление
о социальной справедливости весьма опасно напрямую вносить в право, поскольку
право все-таки имеет свое определение справедливости. Другое дело – политика
права, но сейчас этот вопрос мы рассматривать не будем.

Эта юридизация выдается за развитие правового государства,
тогда как это скорее напоминает конструкцию полицейского государства Христиана
Вольфа с его учением о необходимости корректировать нравственность людей при
помощи права. Причем, именно власть определяет масштабы этой юридизации, и
механизмы регулирования устанавливаются исключительно публично-правовые. Этой
концепции, как вы помните, противостояла работа Вильгельма Гумбольдта «О
пределах государственной деятельности», которая была разработана на
фундаментальных идеях Канта о моральной автономии личности.

Стремление власти к юридизации всех сторон жизни находит
отклик в наших юридических кругах, разделяющих идеи правового позитивизма и
нормативизма. Идея прав человека в их устах превращается просто в юридическую
априористику, устанавливаемую государством. Не более.

Но в нашей Конституции есть статья, которая ставит все на
свое место, это статья 18, ее могу зачитать.

 

Евгений Ясин:

Нет, нет, нет, уже хватит.

 

Сергей Чижков:

Хорошо, буду заканчивать. Итак, соотношение права и
справедливости в широком социальном смысле представляется весьма конфликтным.
Попытки внедрить широкую социальную трактовку справедливости в право чревато
разрушением права и заменой его всего лишь политикой. Обратная модель,
состоящая в распространении правового стандарта справедливости на все стороны
жизни, может быть не менее опасной, поскольку сужается сфера самоопределения
человека, право начинает проникать во внутреннюю свободу личности, деформируя
всю его жизнь.

Извините, если я затянул.

 

Евгений Ясин:

Спасибо. Пожалуйста, слово следующему оппоненту.

 

Валентина Лапаева:

Сергей Львович сказал, что не видит трагедии в
происходящем. А я, уважаемые коллеги, вижу и ощущаю трагедию происходящего. Я
не работаю с молодёжью, но думаю, что студенты вряд ли понимают, что происходит.
Они, может быть, как и общество в целом, чувствуют, что происходит что-то
несправедливое и неправовое, но не осознают причин этого. Я постараюсь изложить
своё понимание причин сложившегося положения дел.

Мне очень понравился заключительный тезис Андрея
Николаевича о том, что либералы должны предложить свой проект социальной
справедливости. Правда, я думаю, что в таком проекте речь должна идти не о какой-то
абстрактной «новой публично-правовой этике», а о более конкретных и значимых
проблемах, в которых пульсирует нерв современности. Чтобы общество могло, как
минимум, всерьез заинтересоваться либеральным проектом справедливости, а как
максимум – поддержать его. Вот с этой точки зрения я бы и хотела рассмотреть
обсуждаемую проблему.

Но прежде я хотела бы обозначить свой подход к пониманию
права. Надо сказать, что в нашей теории права сейчас теоретический плюрализм
просто зашкаливает. Поэтому каждый, кто хочет что-то сказать о праве, должен
определиться с понятием права. Я являюсь сторонником либертарно-юридического
типа правопонимания, разработанного в советское время с учётом богатого опыта
бесправия и в русле (что очень важно) современной философско-правовой тенденции
к рационализации понятия права. С позиции этого подхода право – это форма и
мера свободы людей в их общественной жизни, осуществляемой по принципу
формального равенства, а справедливость – это результат упорядочения
общественных отношений путём уравнивания людей в их свободе. Справедливость в
рамках такого правопонимания предстаёт как правовая, а не
нравственно-религиозная категория, как это принято в естественно-правовой
доктрине.

С точки зрения отождествления права и справедливости как
сущностной характеристики права я и буду рассматривать обсуждаемую проблему. В
плоскости такого подхода тот дефицит справедливости, который ощущается сейчас в
нашем обществе, это дефицит права. И важно понять, почему общество, ушедшее
четверть века назад от несвободы и бесправия, порожденных тотальной монополией
КПСС, и какое-то время с большим трудом, но все-таки продвигавшееся в
направлении к правовой демократии, совершает на наших глазах разворот к
фактической монополии так называемой партии власти со всеми вытекающими отсюда
антиправовыми последствиями.

В последние годы появилось много работ, вскрывающих глубинные
социокультурные и геополитические причины такого положения дел и показывающих,
что главным фактором, блокирующим политико-правовую модернизацию страны,
является социокультурный раскол, обусловленный, в конечном итоге, манихейской
природой российского общественного сознания. И я бы не стала недооценивать
значение этих исследований, хотя бы потому, что они сумели предвидеть нынешнюю
ситуацию. Так, Александр Ахиезер, например, в последних своих публикациях
говорил, что маятник российской истории уже начал обратный ход, хотя сам он до
последнего надеялся, что этого не произойдёт.

Из неспособности манихейского сознания к поиску компромисса
проистекают и все трудности правового развития России. Ведь право по своей сути
– это итог договора между равными. Такой договор между равными, в отличие от
сговора между сильными (как у нас обычно бывает), имеет универсальное значение,
поскольку в качестве равного здесь выступает любой, т.е. каждый человек.
Подобный договор об универсальных, общезначимых правовых началах человеческого
общежития невозможен в условиях глубокого социокультурного раскола. Выход из
сложившейся ситуации видится в поиске срединных смыслов, способных заполнить
рвы этого раскола. Но проблема в том, что, помимо наработки этих срединных
смыслов (что само по себе не просто), надо еще и создать средний класс, который
мог бы быть их носителем. Очевидно, что это работа если и не на столетия, то на
десятилетия. Боюсь, что этих десятилетий в запасе у России нет.

Поэтому, если и есть еще шанс предотвратить очередную
историческую инверсию, то он заключается в том, чтобы выявить главную линию
социокультурного раскола и попытаться именно здесь что-то сделать,
сконцентрировав на этом все небольшие силы нашего гражданского общества. Ясно,
что эта линия напряжения должна быть связана с главной проблемой
постсоциалистической трансформации страны. А чтобы сформулировать эту проблему,
надо понять, что составляло главное содержание социализма. От этого вопроса
нельзя отмахиваться рассуждениями о том, что социалистическая идея была ложной,
теория ошибочной, а практика социализма неадекватна никакой теории. Если
придерживаться классиков марксизма, согласно которым «коммунисты могут выразить
свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности», то надо
признать, что коммунистическая идеология в этом ее смысле существует уже много
столетий и, судя по всему, будет сохранять свое влияние до тех пор, пока
существует частная собственность. Т.е. это не пустая идея, за ней своя история
и своя правда. Наш социализм как раз и был опытом полной реализации
коммунистической идеи отрицания частной собственности. Этот опыт не был
бессмысленным, он имеет какое-то важное историческое значение, и его надо
понять.

С этой точки зрения главным содержанием
постсоциалистических преобразований является преобразование отношений
собственности, которое у нас в целом уже осуществлено путем приватизации (хотя
процесс еще продолжается). Я не буду говорить здесь о том, что приватизация
была совершена с большими нарушениями законодательства (об этом уже сказала
Счетная палата), и о том, что приватизация не соответствовала правовому
принципу формального равенства (замечу лишь, что был избран самый неправовой
вариант так называемой инсайдерской приватизации). Гораздо важнее, что идея
десоциализации социалистической собственности путем ее приватизации в принципе
имела неправовой характер. Правовая приватизация как разгосударствление
собственности государства путем передачи ее частным лицам возможна лишь тогда,
когда государство действительно является собственником, т.е. субъектом, имеющим
право владения, пользования и распоряжения. Но социалистическое государство не
было собственником в правовом и экономическом смыслах этого понятия, оно лишь
распоряжалось не принадлежащим ему общественным достоянием, причем,
распоряжалось не на основе права, а в произвольно-приказном порядке. Именно в
ходе «разгосударствления» путем приватизации, подчеркивал академик
В.С.Нерсесянц, была изменена природа социалистической собственности, и она
впервые была огосударствлена в правовом смысле, предполагающем появление у
государства права владения, пользования и распоряжения определенными (т.е. уже
не всеми) объектами прежней общенародной собственности.

Таким образом, сначала коммунистическая власть убедила
всех, что государство – собственник общенародного достояния, а затем
посткоммунистическая власть внедрила в общественное сознание представление о
том, что государство как собственник вправе передать эту собственность
отдельным гражданам, да еще и по своему усмотрению. По итогам такой
приватизации сложилось слияние власти и собственности, которое у нас обычно
путают с рядовой коррупцией. Этот неофеодальный по своей природе симбиоз носит
откровенно неправовой и очевидно несправедливый характер, следствием чего
является нелегитимность крупной собственности, зависимость собственников от
власти, постоянный передел собственности, вывоз капитала из страны и т.д., а
также целый ряд вытекающих отсюда неизбежных политико-правовых последствий.

Главным из этих последствий является монополизация
политико-правового процесса партией исполнительной власти. Все еще
сохраняющиеся надежды на то, что со временем появится реальный конкурент партии
власти, или она сама расколется на две сменяющие друг друга фракции, скорее
всего, утопичны. Потому что в сложившейся ситуации любая смена власти чревата
переделом крупной собственности, а значит и такой дестабилизацией, которая
может разрушить все. Надежды на то, что со временем невидимая рука рынка
наведет здесь какой-то порядок, тоже весьма сомнительны. Дело в том, что
институт политической конкуренции, главным признаком которого является
возможность периодической ротации власти, это имманентная рыночной экономике
политико-правовая форма ее функционирования. Она обусловлена цикличным
характером рыночной экономики. Своевременная ротация власти позволяет
удерживать эту цикличность в режиме нормального функционирования, поскольку
обеспечивает корректировку экономического курса по итогам выборов. А иначе
невозможно уловить тот момент, когда слишком свободный рынок приведет к
монополизации, либо, напротив, когда чрезмерное вмешательство государства
начинает блокировать частную инициативу. Поэтому экономика, функционирующая в
отсутствии электоральной демократии, это, скорее всего, лишь имитация рыночной
экономики. И это хорошо видно на примере нашей экономики, которая не может
преодолеть монополизацию. А там, где есть успехи в экономической конкуренции,
они провоцируют силовой отъем успешного бизнеса.

Получается замкнутый круг: экономическая система в силу ее
неофеодальной природы блокирует политическую конкуренцию, а отсутствие
политической конкуренции не дает модернизировать экономическую систему. И либо
этот круг будет разорван волной социального взрыва, который, скорее всего,
отбросит страну назад по логике маятника Ахиезера, либо общество найдет в себе
силы путем политической самоорганизации стимулировать бенефициаров приватизации
к заключению своего рода общественного договора о собственности, который
позволил бы легитимировать крупную собственность и таким образом ослабить
зависимость собственников от власти. А если в стране появятся независимые
крупные собственники, то появится и политическая конкуренция, потому что
партии, как известно, создаются не на народные копейки.

Под таким общественным договором я имею в виду итог
максимально открытого, честного общественного обсуждения проблемы. Предмет
такого обсуждения это объем и формы компенсации за неправовую приватизацию,
порядок и формы использования полученных средств и процедуры социального
контроля над их использованием (без такого контроля вся конструкция лишается
смысла, потому что не вызывает доверия).

Экономистами предлагаются разные варианты решения проблемы
легитимации собственности. Наиболее приемлемой с точки зрения социального
консенсуса представляется идея разового компенсационного налога, опирающаяся на
известный опыт Великобритании. Но согласятся ли с этим те, в чьих руках
находятся власть и собственность? А с другой стороны, можно ли рассчитывать на
то, что в исторической перспективе большинство населения примирится с таким
паллиативным решением проблемы? Но главное – найдутся ли сейчас в нашем
обществе политические силы, способные преодолеть свою недоговороспособность,
обусловленную, судя по всему, какими-то фундаментальными российскими особенностями,
и предложить обществу реальный проект справедливого общественного устройства.
Тогда, может быть, мы и сможем избежать очередной инверсионной войны, которая
ни к чему хорошему не приведёт. Благодарю за внимание.

 

Евгений Ясин:

Спасибо вам большое. Пожалуйста, Игорь Моисеевич Клямкин.

 

Игорь Клямкин:

Оттолкнусь от критики Андреем Николаевичем концепции
«русской матрицы», постоянно воспроизводящей неправовую «русскую систему». Мне
его критика показалась не очень корректной. Как бы к этой концепции ни относиться,
совсем не все ее сторонники используют ее не только для объяснения прошлого и
настоящего, но и для прогнозирования будущего. Многие говорят, что так было и
так есть до сих пор, потому что сохраняется жесткая зависимость от прошлого, а
будет ли так и впредь, сказать трудно – может быть, но может и не быть, никакой
предопределенности тут нет. А что такому подходу противопоставляется?

Противопоставляется точка зрения об альтернативности
истории на любом ее этапе: было так, но могло быть иначе, есть так, но тоже
могло быть иначе. Доказать этого нельзя, зато можно использовать для
обоснования собственного исторического оптимизма: если в истории всегда все
может происходить иначе, чем происходит, то все зависит от наличия
альтернативных проектов и умения доносить их до людей. Мне же кажется, что в
этом ходе мысли проявляется не столько исторический оптимизм, сколько
потребность в психологической компенсации его дефицита.

Тезис о всегдашней альтернативности истории не уберегает от
необходимости объяснять, почему, в силу каких факторов она в той же России шла
и идет именно тем путем, каким идет, почему «русская система» из раза в раз в
меняющихся формах воспроизводится, оставляя альтернативы не реализованными. А
такие объяснения и указания на такие факторы потребуют, в свою очередь, ответа
на простой вопрос: какие именно новые обстоятельства и возможности появились,
чтобы проекты, ранее историей отброшенные, сегодня были ею приняты и определяли
впредь ее ход? Пока такой вопрос не поставлен, и ответа на него нет, трудно
уловить разницу между проектами и прожектами.

Я солидарен с Андреем Николаевичем в том, что нельзя всю
российскую историю сводить к каким-то всеобъясняющим первосущностям. Она была
изменчивой и разной, и каждый ее период оригинален и интересен сам по себе. Но,
с другой стороны, во всех ее периодах без труда просматриваются три
институциональные константы. Это – царь(или правитель с царскими полномочиями), армия
и тюрьма, принудительно обеспечивающие неправовой социальный порядок и его
защиту изнутри и извне в лишенном субъектности объектном социуме. Все другие
институты и организации могут меняться и меняются, могут походить на азиатские
или европейские, могут быть и самобытными, но они всегда при этих константах и
никогда над ними, никогда их не определяют и не регулируют. Так было и так
есть. А чтобы судить о том, может ли стать иначе, мне и надо знать, какие новые
обстоятельства, какие появившиеся социальные субъекты позволяют не только
выдвигать проекты иного, чем было и есть, но и обосновывать возможность их
реализации.

Вне этих трех констант и создаваемого ими социального
контекста мне трудно обсуждать тему справедливости и права применительно к
России. Эти константы, которым соответствуют ничем не ограниченная власть
верховного правителя, подчиненная ему военная машина и репрессивный способ
управления социумом, с понятием права принципиально не совместимы. А потому и
не дано ему было укорениться ни в политике, ни в бюрократии, ни в сознании и
мышлении большинства российских интеллектуалов, ни, тем более, в сознании
массовом. Что касается справедливости, то понятие о ней наличествует, в разных
сферах жизни, как уточнил Сергей Львович, проявляясь по-разному. Меня в данном
случае интересует только вопрос о том, как это выглядит в отношениях человека и
государства. Что же она есть такое?

Со времен послемонгольской Московии она всегда отличалась
предельной смысловой размытостью, растворяясь в более широком и тоже размытом
понятии «правды». Оно служило, прежде всего, правителям, которые соотносили эту
правду исключительно с собой и ставили ее и выше права и даже выше веры,
сакрализируя таким образом свою власть. Эта правда – не синоним правдивости в
обыденном ее понимании, не антитеза лжи, а синоним праведности и правоты
правителя, что бы и как бы он ни делал. Так она воспринималась и населением,
так ее смысл преломлялся в культуре. Но – не только так.

Судя по русским пословицам и поговоркам («велика
святорусская земля, а правде нигде нет места»), этим словом выражались и некий
идеал иного, чем наличный, социального порядка, и критическая оценка этого
наличного порядка, и неопределенность, неконкретность, размытость самого
идеала. С его высоты все, что между царем и рядовым человеком (бояре, дворяне,
чиновники, судьи, священники), воспринималось тотально неправедным. Но этот
идеал и проистекающие из него негативные оценки не имели никакого отношения к
праву, они распространялись и на юридический закон…

 

Вопрос из зала:

Правда противостояла закону, я правильно понял?

 

Игорь Клямкин:

Хорошо, что попросили уточнить. Коллеги уже говорили о том,
что право и справедливость вовсе не антиподы, что меняющиеся со временем
понятия о справедливости, выступая как естественное право, корректируют право
позитивное (действующую законность). Но в том-то и дело, что в России
справедливость (правда) воспринималась не чем-то, что существует наряду с
правом и в соотнесении с ним, а тем, что вместо права, вместо законности,
отождествляемой с произволом больших и малых начальников. Отсюда и
персонификация правды в образе верховного правителя, что применительно к
действиям в отношениях и конфликтах с другими государствами сохраняется и
поныне, как остается незыблемым и доверие к интерпретациям властью своих и
чужих действий на международной арене. Когда президент Путин объяснял свой
крымский успех тем, что наша «сила в правде», он апеллировал к культурному
коду, отторгнувшему апелляции мирового сообщества к международному праву.

Сознание большинства населения России не только доправовое,
но и догосударственное или, в лучшем случае, протогосударственное. Когда-то это
обнаруживало себя в том, что представления о государстве складывались по
аналогии с локальными общностями. В чем заключалась программа Пугачева? В том,
чтобы перестроить государство по модели казачьего войска. В чем была программа
атамана Антонова? В том, чтобы вместо государства создать систему
самоуправляющихся общин. После того как советская власть все локальные общности
уничтожила, такие представления о воплощении идеала правды из культуры ушли. Но
и в образовавшемся атомизированном социуме культура эта государственной не
стала, а потому и тяготеет по-прежнему к отождествлению государственного
порядка с персонифицированной абсолютной властью, защитой от внешних врагов и
угроз (армией) и системой наказаний (тюрьмой).

А что мы наблюдаем во времена перемен? Мы наблюдаем, как
вопрос о том, каким должно быть государство, как оно может и должно быть
институционально перестроено, подменяется вопросом о том, кому должна
принадлежать власть. Вспомните признание Олега Басилашвили: «Свою единственную
задачу мы видели в том, чтобы привести к власти Бориса Николаевича. После этого
мы разошлись по своим рабочим кабинетам».

 

Реплика из зала:

Так именно и было.

 

Игорь Клямкин:

Я вовсе не против того, чтобы противопоставлять сложившему
положению вещей альтернативные проекты, в том числе и просветительские. Я
целиком и полностью за. Но без учета социального и культурного контекста такая
деятельность может сопровождаться разве что новыми разочарованиями. А как
именно его учитывать – это вопрос. Применительно к обсуждаемой сегодня теме –
вопрос о том, как соизмерять просветительские усилия с тем, что в
представлениях о желательном образе государства понятие о справедливости
(правде) присутствует, а понятие о праве отсутствует.

Я внимательно наблюдаю за происходящим в Украине. И
удивляюсь, почему таких наблюдающих в России так мало. Ведь то, о чем мы
говорим, там пытаются сделать. А именно – выстроить правовую государственность.
Пока в этом впечатляющих результатов украинцы не добились, но в их попытках
отчетливо обозначилась проблема, на которую такие преобразования наталкиваются.
Она, как показывает их опыт, не решается ликвидацией монопольной власти
правителя посредством конституционного изменения формы правления, не решается
специальными законами о люстрации («очищении власти») и предупреждением
коррупции. В Украине пытаются идти по пути, пройденному после демонтажа
коммунистических режимов странами Восточной Европы, но без видимых достижений.
И именно потому, что утвердившиеся за четверть века в Украине (и не только в
ней) постсоветская социальность и государственность существенно отличаются от
их коммунистических предшественниц. Отличаются тем, что между чиновником и
рядовым человеком появилась новая фигура в лице «олигарха». Потому и социум
постсоветский стал не только чиновнозависимым, но и олигархозависимым.

У меня нет сейчас возможности эту тему развивать. Поэтому
ограничусь констатацией, что проблема преобразования постсоветской неправовой
реальности в правовую много сложнее, чем преобразование коммунистических
систем.

 

Евгений Ясин:

Спасибо большое. Я хочу попросить прощения у всех. Я сейчас
уйду, потому что у моего друга Бунина Игоря Михайловича (наверное, многие его
знают, известный политтехнолог) сегодня семидесятилетие. Я должен успеть его
поздравить. Перед тем, как я уйду, а председательствовать будет Игорь
Моисеевич, я хочу, во-первых, сказать большое спасибо всем выступившим.
Особенно, конечно, Андрею Николаевичу. Он был немножко дезориентирован тем, что
рассчитывал на большее время, но я думаю, что это не страшно, потому что
появляется повод для того, чтобы прочитать его книжки, они очень хороши. Если
хотите, я, например, получил удовольствие также от выступлений Сергея Львовича
и Валентины Викторовны. Я с ними был не знаком и очень сожалею об этом. Если вы
не будете возражать, мы как-нибудь пообщаемся ещё. Я хочу высказать одну
единственную мысль. Я чувствую, что всем этим рассуждениям, которые я сегодня
слышал, которые мне представляются чрезвычайно разумными, не хватает взгляда экономиста.
Вот я, экономист. Чего я не вижу? Я не вижу того обстоятельства, что есть две
экономические системы, которые очень сильно друг от друга отличаются. Из
которых одна более эффективна, другая менее эффективна, больше нацелена на
нужды элиты. Другая представляет более широкие возможности. Я имею в виду
иерархическую полуфеодальную систему или государственноцентричную и рыночную. Я
хочу сказать, что то, что я говорю, это некая истина, и все детали, которые
были высказаны (наверное, ещё в десять раз можно увеличить их число), но мне
кажется это важным. Если вы хотите обсуждать, каким образом вылезти из этого
положения, я могу вам сказать. Если вы принимаете простую ориентацию
действовать таким образом, чтобы более эффективно использовались рыночные регуляторы,
и чтобы в меньшей степени давалась власть людям, которые регулируют, которые
командуют, чиновниками или вождям, то вы сделаете шаг в правильном направлении.
А что вас заставит сделать этот шаг? Я прошу прощения, та ситуация, в которую
мы вползаем. Потому что нам повезло после трансформационного кризиса. Исключительно
сложная проблема перехода от традиционного феодально-коммунистического общества
(извините за слово «феодальный», я понимаю его переносный смысл) к
капиталистическому, к рыночному. Это очень сложный процесс. Но нам сильно
повезло. Вдруг забили все источники нефти, цены поднялись, и в течение
какого-то времени Владимир Владимирович правил и мог в две тысячи седьмом году
нам объяснить: «Вот, что я для вас сделал». Кое-что он сделал, но главное, что
было сделано, это была нефть. Теперь нефть упала в цене. И мы опять вернулись к
тем задачам, которые должны были решать в девяносто восьмом, в девяносто
девятом годах и так далее. Всё равно нам эти проблемы придётся решать. Кому
нужно право? Нужно тем агентам, которые работают на рынке. Которые в каком-то
отношении должны быть важны. Вы говорите о политической конкуренции, а я
добавлю экономическую конкуренцию. Если вы устроите экономическую конкуренцию,
как она пошла у нас в первые годы после реформ Гайдара, то это ужас. Потому что
убивали, потому что грабили и так далее. Потому что не было права. Но, в конце
концов, когда жизнь устроена, тогда возникает право, в нём появляется
потребность. И каждый шаг за шагом в своей деятельности начинает руководствоваться
правом. Но вы мне скажете: «Но есть же сила, и зачем там это всё нужно?». Вот
тут сидит господин Никитинский, я у него позаимствовал одно выражение, что
понятие нашего обычного советского права и тех правовых норм, которые стали
появляться из-под рук Морщаковой, я не знаю всех, там много было толковых
людей, они постепенно притирались друг к другу. Но вдруг появилось государство,
в котором к власти пришли силовые структуры. Они были силой и могли то, что
раньше мог только олигарх или министр. Они могли через каждого милиционера
надавить, и чтобы судья затем принимал такое решение, которое выгодно этому,
условно говоря, милиционеру. На самом деле, не обязательно милиционеру. Мы с
этим сегодня сталкиваемся. Если бы мы сделали сразу, это было бы легче. Но
нефть попёрла, ничего не сделать. Поэтому я хотел бы, таким образом, как-то
сориентировать немножко, чтобы юристы, философы, политологи больше внимания
обращали на экономику, потому что мне кажется это существенным. Но, с учётом
всех обстоятельств, я ухожу в каком-то смысле ободрённый вашими
пессимистическими размышлениями. Потому что вы этот важный фактор во внимание
не принимаете. Я лично, когда прошли реформы Гайдара, и меня выгнали из
правительства, был всё равно в некотором удовлетворении. Главное мы сделали.
Теперь дело юристов, философов и так далее, и тому подобное. Нет, оказалось, я
ошибся. Вот мы получили то, что получили. Это право сильного, это ещё многие
факторы. Но сказать, что с ними нет сладу, это неправильно. Вы увидите, как
плохо мы будем жить для того, чтобы избавиться от этой заразы. Я не знаю, может
быть, очень скоро. Извините меня, пожалуйста, я пойду, поздравлю.

 

Игорь Клямкин:

Сколько нам времени?

 

Евгений Ясин:

Сколько хотите, но, конечно, я думаю, что два-три
выступления. После этого заключительное слово главному выступающему, со всеми
подробностями. Спасибо большое. Извините, что я должен уйти, но всё-таки
человеку семьдесят лет. Мы сегодня разговорились больше, чем обычно.

 

Реплика из зала: 

Я здесь, в Высшей Школе Экономики, работаю профессором
математики. Должен сказать, что я глубоко разочарован тем, что услышал здесь. Я
сюда пришёл узнать, есть ли у кого-то из лиц гуманитарных профессий какие-то
ответы на волнующие вопросы. Я не услышал ни одного. Я их постараюсь перечислить.
Вот я, например, как профессор, получаю информацию о том, что происходит вокруг
меня в сфере образования. Большое предложение на изготовление дипломных,
курсовых и диссертационных работ. И невидимая рука рынка разлагает остатки
того, что можно разложить. И происходит полное разложение морального общества,
которое, конечно, не может не влиять на многие другие вещи. С другой стороны, я
знаю, что полтора года назад, когда были выборы в городскую Думу, одно из мест
в образовании занял человек, который предъявил липовый диплом. Кандидатский.
Это было признано судом. А потом выяснилось, что бланк, который был выложен в
интернете, был добыт путём разбойного нападения на здание ВАК. Вот так, ни
больше и ни меньше. Я как раз ходил туда по поводу своей докторской диссертации
примерно пятнадцать или шестнадцать лет назад. Украли бланки. Я тогда ещё
подивился, зачем? Они же нумерованные. Но выяснилось, что в умелых руках и это
возможно. Я к вопросу о представлении о справедливости. И ничего не происходит.
Суд признал, что диплом липовый, и что она должна убрать это из своей
предвыборной агитации. Это произошло аккурат накануне. В воскресенье были
выборы, а это в субботу. И благополучно прошла, и нами рулит. Мной как
профессором высшего учебного заведения. А с другой стороны, я как владелиц избы
в губернии хочу сказать. У меня там, за шестьсот километров, есть изба. И там,
например, губернатор отдал дорогу в кормление кому-то, не знаю кому, просто
поставили шлагбаумы, берут деньги за проезд. Ничего, ямы остались родные. Но
вот это тоже. Это все знают. Это знает страна. И по поводу конкуренции, о
которой говорили вначале. Сказал Жванецкий: «Когда я думаю, что Господь
справедлив, мне становится страшно за мою страну». Спасибо за внимание.

 

Евгений Косов:

Профессор Косов, Международный университет. Блестящий
доклад, логически выверенный. Формулировочки все обкатаны. Всё очень хорошо, на
высоком научном уровне. Но когда анализ сделан о традициях, о соотношениях
права и справедливости, и как это сделано, приходит вопрос: «Ну, а дальше
что?». Конечно, был тезис о том, что советский период разорвал русскую
традицию, но это очевидно. Солженицын ещё сказал: «Советский Союз относится к
России как убийца к убитым». Понятно, что традиция разрушена. Видите, какой
термин, «постсоветское», мы не придумали термина, который характеризует
тридцать лет нашего существования. Мы всё ещё говорим «постсоветское». Я буду
очень короток. Я потом подойду. Жаль, Евгений Григорьевич ушёл, я хотел бы
передать вице-президенту две книги, которые вышли в прошлом году и в
позапрошлом году, чуть позже, которые касаются либеральной идеологии. Это
«Национальный интерес и либеральные ценности», издательство Международного
университета. И вот такая, «Либералы. Трудный путь к свободе». Эта три года или
два года назад была издана. Здесь есть глава «Справедливость, неравенство», «Иллюзорная
власть улицы» и всё такое прочее. Понимаете, какая вещь, докладчик чётко
определил, что справедливость есть категория нравственная. Кто будет спорить?
Никто не будет спорить. Всё аксиома. Но когда мы говорим о нравственном
императиве, мы сразу же вспоминаем Канта: «Нет ничего более сложного и
загадочного, чем звёздное небо и нравственный императив внутри нас». То есть, это
три вещи, самые сложные для понимания. Вечность, бесконечность и
справедливость. И поэтому, сколько бы мы ни говорили о справедливости, мы ни к
какому выводу не придём. Сколько бы мы ни говорили. Это вечность и
бесконечность. И Кант это очень чётко сказал. Дальше. Доклад был посвящён не
просто абстрактной справедливости, а соотношению справедливости и права. Для
меня нет вопроса соотношения справедливости и права. Нравственности, морали и
права. Потому что общественное сознание или общество, или государство, как
угодно его можно назвать, развивается от одного полюса к другому или как-то
стремится к одному из двух полюсов. Первый полюс, когда этатизм, когда
государство всё пытается регламентировать правовыми нормами. Как у нас сейчас
происходит. За двойную сплошную нельзя – пятьсот рублей. За парковку – пять
тысяч рублей. Всё регламентировано. В таких условиях нравственность отмирает.
Она не нужна. Всё регулируется. Вот это – от двух до пяти, это – пожизненно, а
это высшая мера. Всё предельно ясно. С другой стороны, когда мы говорим о силе
нравственности, я вспоминаю, как замполит солдатам читал лекцию об отмирании
государства при коммунизме. Потому что это очень сложный вопрос. Как это вдруг:
всех душили, душили, а потом вдруг возьмёт государство и отомрёт. Не понимает
простой человек этого. И замполит говорил: «Понятно, как. Все будут настолько
нравственны, что не надо будет никаких тюрем, никаких законов». И так далее.
Вот вам и объяснение об отмирании государства при коммунизме. Поэтому ни тот,
ни другой вариант не годится. И если мы говорим о либеральной инициативе, то мы,
конечно, говорим, прежде всего, о развитии нравственности. И вот тут-то мы как
раз и начинаем: «А что мы предлагали здесь? Общественный контроль. Надо
обратиться к общественности. Либеральная общественность должна обратиться».
Обратимся. И общественность обрушится на эту либеральную справедливость,
наверно, со справедливой критикой. Что такое справедливость? Существует очень
чёткий шаблон. Это понятия «свои» и «чужие». То есть, весь мир делится на три
части – свои, чужие и все остальные. Свои правы всегда, везде и во всём.

 

Реплика из зала:

Простите, у нас регламент.

 

Евгений Косов:

Сейчас, минуточку, я закончу. Для своих и сын-пьяница
дорог, и распутная дочь бесценна. И когда Маркс говорит «Пролетарии всех стран,
соединяйтесь», это вопрос о своих. Диктатура пролетариата это вопрос о своих.

 

Елена Гусева:

Буквально несколько слов. Конечно, мне на ум всегда
приходит фраза про справедливость, что справедливость у каждого своя. С точки
зрения слова «нужно», я считала бы, что, в принципе, речь идёт о создании
сверху инструментов зрелости граждан и гражданского общества. То есть, именно
не хватает зрелости нашего общества. У меня такое впечатление. И эти
инструменты надо создавать. И это эволюционный процесс, не быстрый. И он
всё-таки идёт постепенно, происходит. На Украине, мне кажется, сейчас
происходят события, которые у нас были в девяностых годах. У нас тогда не было Единой
России, у нас был вполне приличный парламент. Принимал он много хороших
законов. Но мы действительно в режиме маятника откатились обратно. Появилась
монопольная политическая сила, которая удерживает у власти тех, кто её занял. И
у меня совсем пессимистический взгляд. Для того чтобы преодолеть раскол элит и
поставить преграду под социальным взрывом, я думаю, что провокация войны уже есть.
И именно этим инструментом власть воспользуется в ближайшее время. Спасибо.

 

ВикторДашевский:

Я очень хочу поблагодарить всех присутствующих. И,
разумеется, уважаемого докладчика. И четырёх человек, которых я вижу. Валентину
Викторовну хочу выделить, потому что очень близко мне то, что вы говорили. Прощаясь
со всеми, хочу сказать, что вспомнил я слова одного человека. Он не философ, не
экономист, но его все знают, его зовут Михаил Жванецкий. А сказал он так: «Вся
русская история это борьба невежества с несправедливостью».

 

Дегтярев (Институт экономики):

Действительно, очень интересное сообщение. У меня просто
маленькая реплика. Валентина Викторовна отметила очень важный фактор, глубинный
социокультурный раскол как одна из тех пут, которые нас всё время затягивают в
ту же русскую колею. И Андрей Николаевич в конце как-то мельком упомянул о той
универсальной ценности, пестование которой в течение десятилетий и столетий
может вывести из колеи и преодолеть этот социокультурный раскол. Это уважение к
другому мнению, к собственности. Это то, что воспитывается веками. А когда
власть эксплуатирует именно раскол, когда происходит деление на своих и чужих,
этот зародыш никогда не вырастет. И поэтому такие пессимистичные выводы.
Спасибо огромное за очень интересные доклады.

 

Сергей Чижков:

Спасибо большое. Мне нужно кое-что объяснить и уточнить из
мною сказанного. Осенью прошлого года были опубликованы результаты одного
интересного исследования. Оно, правда, основано на изучении экономического
поведения людей, но применимо, как мне кажется, и к более широкому спектру
человеческого поведения. Выяснилось, что чем глубже внешняя нормативность
(законы, административные предписания и т.п.) проникает в отношения людей, чем
шире она их регулирует, тем люди чаще прибегают ко лжи и обману. Понятно, что
это статистическая закономерность, неприложимая к каждому конкретному человеку,
но все же этот феномен зафиксирован, эта корреляция обнаружена в самых разных
культурах. Тому есть рациональное объяснение: чем больше отнимают у человека
оснований для самостоятельного выбора, чем шире в его жизнь проникает внешнее
принуждение, тем меньше люди в своих отношениях опираются на другой регулятор –
на совесть и на личную нравственность. То и другое постепенно уходит из обычаев
делового оборота, если мы говорим об экономических отношениях и экономической
деятельности людей. Но это справедливо и для других сторон человеческой
деятельности. Именно право в силу своего властно-волевого характера,
сопряженного со способностью к принуждению, способно вытеснять любые другие
формы нормативности, и в первую очередь генетически связанные со свободой
выбора и самоопределением личности.

Опасность постоянного и повсеместного проникновения права,
а точнее, различных видов нормативно-правового регулирования во все сферы жизни
состоит именно в том, что совершенно искривляется пространство нормативности.
Важнейшее ее звено – свободный выбор на основе нравственной оценки, в том числе
и свободный выбор между добром и злом. Через осмысление того и другого и через
свободный выбор формируется действительная нравственность людей, а не через
правовое принуждение. Как сказал один отечественный философ, «принудительная
нравственность есть безнравственность». В философии свобода всегда понималась
со времен Аристотеля как самоопределение. Чем шире сфера самоопределения
человека, чем он способнее к этому самоопределению, тем он свободнее.

Особенность правового регулирования в том, что оно не
только регулирует настоящее, но и предопределяет будущее. И важно понять, что в
этом будущем данные правовые нормы предопределяют, и в какой степени они
обеспечивают свободу выбора для будущих поколений. Мы можем зафиксировать в
праве такие моменты нашего сознания и представления о будущем, что спаси и
сохрани!

Я бы не хотел жить в обществе, о котором мечтали люди 30-х
годов, да, собственно, и многих последующих. Опасность проектного отношения к
будущему в том, что, жестко предопределяя будущее, мы урезаем степени свободы
для будущих поколений. Право должно развиваться так, чтобы оставлять
возможность самоопределения для людей в самом широком спектре сфер их жизни.
Только через это самоопределение, а не через внешнее принуждение, человек
свободен и нравственен. Где гарантия, что то, что мы планируем, преформируем с
помощью нашего сознания, наших убеждений, наших представлений о добре и
справедливости, что все это приемлемо для будущих поколений? Ее нет и быть не
может. Тем более проектное отношение к будущему опасно в системе нашего
правового позитивизма, когда право и государство оказываются сиамскими
близнецами, и все в один голос кричат, что разделять их смертельно опасно. Мы
не найдём страны и правовой культуры, где бы такая смычка права и государства
носила характер всеобщего заблуждения или, если хотите, «правовой традиции».
Сегодня даже обучение на юридических факультетах строится так, будто идея права
реализовалась в нашем законодательстве полным и исчерпывающим образом.

Еще одна ремарка. О метафизических свойствах народа, на
которые мы иногда ссылаемся в наших дискуссиях. Мы глубоко убеждены, а
власть-то уж точно, что наш народ – государственник. Эта иллюзия дорого стоила
белому движению. Деникин в своих мемуарах этот вопрос подобно и очень честно
разбирает. Народы как-то очень наглядно умеют опровергать разные о них мифы. В
мемуарах Бориса Чичерина мы находим очень интересное место. Он в пятидесятых
годах встречался в одной из Германий с их ведущими юристами, так они убеждали
его, что немецкий народ – народ не государственный, не способный создать
единого государства, да и жить в нем не сможет. Сто пятьдесят лет назад это
казалось чистой правдой. Сейчас это может звучать смешно, а лет семьдесят назад
это звучало очень не смешно. Спасибо.

 

Валентина Лапаева:

Я постараюсь коротко. Уважаемые коллеги, после того как
ушёл Евгений Григорьевич, я думаю, мы, все оставшиеся, в той или иной мере
можем сказать о себе фразой бабушки Руслана Гринберга, экономиста: «Сначала мы
были бедные, а потом нас обокрали». Отсюда и ответ на вопрос профессора
математики о том, почему появилось в Интернете большое предложение на
изготовление дипломных, курсовых и диссертационных работ. Потому что их пишут и
на этом зарабатывают аспиранты и преподаватели, в большинстве своем обедневшие
в ходе реформ.

 

Реплика из зала:

Это абсолютно неправильная фраза.

 

Валентина Лапаева:

Хорошо, я закончу, а потом вы скажете, ладно? Может быть, у
вас нет такого ощущения, которое я называю чувством ущемленной справедливости,
а у меня оно есть. И думаю, что его разделяет значительная часть общества. Это
чувство будет нарастать по мере того, как общество будет беднеть. Что стоит за
этим? Джон Ролз очень хорошо сказал: «Справедливость – главная добродетель
социальных институтов, подобно тому, как истина это добродетель систем знания».
Что значит «главная добродетель социальных институтов»? Это значит, что
несправедливые социальные институты – это, по сути, антисоциальные институты,
подобно тому, как познание, не ориентированное на истину, это не познание, а
что-то прямо противоположное. И вот я задаю вам в конце риторический вопрос.
Может ли существовать общество, основанное на антисоциальных институтах? Может
ли оно существовать в исторической перспективе и может ли оно развиваться и
модернизироваться?

 

АндрейМедушевский:

Я хотел бы поблагодарить всех за очень интересную
дискуссию. И сказать следующее. Я думаю, что одним из выводов этой дискуссии
является признание актуальности проблемы права и справедливости. Понятие
справедливости исторически детерминировано и во многом определяется традицией.
Но совершенно ясно и то, что если мы хотим изменить ситуацию, нам нужно
предложить определённый конкурирующий проект справедливости. И артикулировать
те идеи, которые представляются, по крайней мере, нашему сообществу,
справедливыми. Здесь говорили о том, что нельзя проектировать будущее. Но ведь
можно проектировать настоящее. И в этом смысле проектный тип мышления,
по-моему, вполне уместен. Преодоление дефицита справедливости, который
ощущается, должно найти практическое выражение в таком проекте, и конечно мы
должны его обсуждать и конкретизировать. Но в этом и состояла одна из идей
доклада – представить круг тем, по которым целесообразно начать общественную
дискуссию. Одним из направлений обсуждения стала тема справедливости и
несправедливости. Ясно, что у нас много произвола. Здесь звучали свидетельства
о проявлениях несправедливости в деятельности губернаторов, чиновников и судей,
вплоть до критики сбоев высшего образования и состояния дорожного
строительства. Факт существования произвола является лишним аргументом за то,
чтобы выдвинуть проект справедливости и понять, как этот произвол устранить,
что для этого должно быть сделано. Но, строго говоря, проблема произвола
выходит за рамки сегодняшнего обсуждения, поскольку описывает ситуацию факта, а
не правового конструирования. Произвол устраняется элементарным требованием
соответствия действий власти закону. Добиться этого соответствия – более
трудная задача. Отсюда понятие долженствования, которое выражает ценностные
аспекты правового регулирования, представления о том, как позитивное право (или
действующий закон) соотносится с правосознанием основной массы населения –
представлениями о справедливости как основе нравственного идеала.

Важный самостоятельный вопрос – как понимать право в
контексте дискуссии о справедливости. Здесь предлагались различные определения
права, связанные с приоритетами участников обсуждения. В современной науке
представлены три основных подхода к определению понятия: естественное право,
которое говорит о ценностях; нормативизм или позитивизм, который говорит о
действующей норме; юридический реализм, который говорит о том, что право это
то, что говорит судья в конкретном деле. То есть, право это эффективность. Я
считаю, что настоящий проект справедливости должен быть основан на сочетании
всех трёх подходов. Право должно быть справедливым, ценностноориентированным.
Оно должно быть закреплено в законах. И оно должно эффективно реализоваться.
Мне представляется, что современная правовая теория нашла выход из противоречий
представленных подходов. Этот выход заключается в «теории метаправа», которая
говорит о том, что с позиций современной логики и структурной лингвистики
возможно понимать соотношение этих теорий как различных типов языка,
выражающего правовой феномен и, соответственно, формы долженствования. Если мы
говорим о должном, то это будет естественное право, выражаемое прескриптивными
суждениями. Если говорим о сущем, то это будет позитивное право, выражаемое
дескриптивными суждениями. Если мы говорим о том, как право реализуется, то это
будет реализм. Я не вижу здесь никакого принципиального противоречия. И думаю,
что по этому пути следует идти, если хотим добиться единого понимания правового
феномена и его места в обществе. Тем более что все три теории подвергаются
критике за односторонность. Естественно право признаётся неестественным, а
часто ему отказывают в звании права. Нормативизм обвиняется в том, что он
игнорирует ценности. А реализм объявляется абсолютизацией патологических
ситуаций, поскольку сводит дело к судебной практике, связанной с нарушением
правовых норм. Но почему бы не совместить все три подхода? Мировая наука идёт
по этому пути. И современное демократическое общество, тот проект справедливости,
о котором мы можем говорить, базируется именно на этом синтезе.

Второй важный момент в связи с интерпретацией права.
Конечно, может существовать право в традиционной трактовке, в догматической,
так сказать, которая предполагает гипотезу, диспозицию и санкцию. Но
современная наука говорит о том, что возможно право без санкций. То есть, ситуация,
при которой вместо государственной санкции, выступает моральное принуждение. На
этом основано так называемое «мягкое право» (получившее распространение в ЕС),
которое, конечно, не является правом с точки зрения догматической теории. Оно
представляет собой скорее выдвижение известных «хороших практик», рекомендуемых
к применению. Они могут приниматься или не приниматься соответствующими
государствами и институтами. Если они принимаются, то, в конечном счете,
становятся нормальным правом. Если они не принимаются, они просто уходят в
небытие. Есть смысл обдумать и предложить такие практики, способные
стимулировать «мягкое право» как выражение нравственных ожиданий общества. Ведь
это чувство справедливости можно формировать как правовыми, так и
квазиправовыми способами. Конечно, ключевой вопрос правового государства –
независимость судов, но это также и позиция гражданского общества, принятые
формы социального контроля и соответствующие установки политики права. Поэтому
если гражданское общество молчит в отношении того, каким оно хочет видеть право
и санкции за нарушение моральных норм, то оно, следовательно, нежизнеспособно.

Ещё один важный вопрос, затронутый в дискуссии, это тезис о
матрице, о воспроизводстве традиции. Говорилось, в частности, о том, что теории
матрицы не предполагают, что она обязательно воспроизводится в будущем. Но они
как раз это и предполагают. Во всяком случае, в жёсткой догматической трактовке
эти теории исходят из того, что матрица, раз возникнув, воспроизводится всегда.
Данный вывод, основанный на воспроизводстве устойчивых компонентов (или
констант) исторической традиции в меняющихся социальных условиях, способен
оказать самостоятельное негативное воздействие на выбор общества – селекцию
норм, институтов и практик в условиях реформ. Если нечто сознательно закрепляется
в сознании как стабильная традиция (или «колея»), то очень трудно становится
выйти из нее. Это своего рода форма исторической легитимации наиболее отсталых
форм и компонентов исторической традиции, которые активно противостоят
модернизации. С этих позиций обсуждается вопрос о специфике России. В
частности, говорили о манихейском чувстве неисполнения договоров, об инверсии
как свойстве русской правовой традиции, ссылаясь на Ахиезера. Я думаю, что это
не так. Все эти черты сознания – свойство любого традиционного общества,
столкнувшегося с проявлениями правового дуализма. Возьмите Конституцию Индии,
там есть статья, которая говорит о том, что в будущем будет принят единый
гражданский кодекс. Он не был принят до сих пор. Почему? Потому что в Индии есть
не только правовой дуализм, но и правовой плюрализм. Там представлены
индуистское право, мусульманское, современное европеизированное гражданское
право. Их очень трудно совместить, особенно если речь идет о традиционных
религиозных нормах семейного права. И решения Верховного Суда Индии
демонстрируют колебания в этом вопросе: брать ли за основу правового
регулирования религиозные нормы, или светские нормы, как совместить различные
религиозно-правовые традиции в гражданском, семейном и уголовном праве или
предложить их интерпретации с учетом англосаксонского прецедентного права. Если
это инверсия, то она существует везде, где представлено наложение различных
правовых подсистем. Так в чём же специфика России? Никакой специфики нет.

 

Валентина Лапаева:

Простите, что я перебиваю, но Индия развивается в плане
демократии, а Россия – нет. Почему так получается?

 

АндрейМедушевский:

Объяснение предлагает теория когнитивной юриспруденции. Его
следует искать в конфликте различных типов правосознания в одной правовой
традиции. С этим конфликтом связаны и различные модели соотношения права и
справедливости. Для одной части общества данной дилеммы вообще не существует,
для другой – справедливость отрицает действующее позитивное право. В этом
контексте важен вопрос о правовом нигилизме. У нас уже была большая дискуссия
по этому поводу. Распространенные суждения о том, что якобы правовой нигилизм
есть некое имманентное свойство русского сознания, нуждается в корректировке.
Если мы рассматриваем традиционное сознание русского общества, то оно
находилось в целом на доправовом уровне, не осознавало ценности права как формы
социального регулирования, а значит, не могло сознательно отвергать его.
Нигилизм предполагает сознательное отторжение права теми, кто понимает его
ценность. Если говорить о русском правовом нигилизме в смысле Б.А.
Кистяковского, то это именно позиция русской революционной интеллигенции,
которая, по существу, противопоставляла общинную традицию или обычное право
рациональным нормам государственного права. Но это не свойство русского
общества как такового, а установка революционной интеллигенции. Более того, это,
опять-таки, не специфика России. В современных условиях данная проблематика
конфликта права и справедливости вновь становится актуальной. Если искать аналогов
на постсоветском пространстве, то данная дилемма присутствует во всех
конфликтных ситуациях, хотя не думаю, что мы найдём примеры ее эффективного
разрешения в рамках цветных революций или государственных переворотов. В
частности, если брать Украину, то ее проблема вовсе не в том, что она приняла
либеральные законы и не смогла их реализовать в короткий промежуток времени.
Проблема заключается в том, что она пытается создать национальное государство,
когда время для национальных государств безвозвратно ушло. Они делают то, что
имело смысл в восемнадцатом или девятнадцатом веке. И поскольку нет нации и нет
национального государства, бессмысленно проводить реформы, связанные, например,
с люстрацией, на мой взгляд. Не помогает делу и конструирование новой
исторической традиции – создание одних мифологем вместо других. Не говоря уже о
том, что в случае Украины имеет место конфликт великих держав за контроль над
определенной территорией. Украина в данном случае жертва конфликта, развитие и
результат которого определяется внешними силами. Так что, я не стал бы
ориентироваться в решении проблемы на постсоветские эксперименты, в частности,
цветные революции, которые (в Грузии, Киргизии, Молдавии, даже странах
Восточной Европы) до сих пор не завершились торжеством либерального проекта справедливости.
Поскольку все те факторы, о которых мы говорили в негативном смысле, там
сохраняются. Это значит, что, несмотря на все изменения политического строя, не
решены базовые проблемы трансформации публично-правовой этики. И дело не
сводится к принятию изменений в Конституции, поскольку в ходе этих переворотов
формы правления были самые разные, а результат один – политическая
нестабильность. Политические ориентиры не должны быть здесь для нас
центральными. В основе должна быть именно идея изменения правосознания как
основа всех возможных реформ и определения степени их глубины.

В заключение я хотел бы отметить, что дискуссия о русской
правовой традиции, справедливости и о современных политических изменениях, если
она выйдет в публичное пространство, способна артикулировать те социальные и
политические силы, которые выступают за изменение ситуации. Очень важно
противопоставить право-консервативному и лево-популистскому проектам
справедливости либеральный проект. Я подчёркиваю, что его нет. Этим
определяются все споры о понятиях. Любой скажет: «Дайте концепцию, покажите нам
текст». Я предложил свое понимание этой концепции и этого текста. Отсюда
необходимость обсуждения именно общих вопросов, а не сведение дела к частным
вопросам или осуждению произвола. Это предполагается очевидным apriori. Спасибо.

 

Валентина Лапаева:

На мой взгляд, главная проблема Украины в том, что там
власть принадлежит олигархам. И никаким совершенствованиям правосознания этот
факт не исправить.

 

Игорь Клямкин:

Спасибо всем. Так как Евгений Григорьевич частично уже о
дискуссии высказался, я от себя добавлю только несколько реплик в отношении
выступлений, которых он не слышал.

Прозвучало недовольство состоявшимся разговором: мол, как
было непонятно, что и как нам делать, так и осталось. В ответ могу сказать, что
все подобные разговоры в этом смысле обречены быть безрезультатными. Сколько
времени это продлится – не знаю, но пока это так.

Во-первых, когда говорят «нам» или «мы», то о ком идет
речь? На одном из собраний, заметно более многолюдном, чем сегодняшнее, которое
мне довелось вести в «Либеральной миссии», я уже ставил так вопрос, после чего
выяснилось, что внятного ответа ни у кого нет. Украинские события и роль в них
России раскололи и без того не очень консолидированное либеральное сообщество.
Это можно наблюдать в социальных сетях, это можно наблюдать и в предлагаемых
сегодня политических проектах.

Одни, например, считают, что попытки Украины двигаться в
сторону европейской правовой цивилизации, в сторону правовой государственности
могли бы в первом приближении стать определенным ориентиром для России, а
потому и попытки эти в их удачах и срывах надо бы тщательно отслеживать. В
Украине столкнулись с проблемой, свойственной всем постсоветским обществам и
существенно отличающейся от проблем восточноевропейских стран в пору демонтажа
в них коммунистических систем и осуществления либеральных реформ. Украина –
олигархическая страна, живущая по неправовой формуле «деньги-власть-деньги». В
России формула несколько иная («власть-деньги-власть»), но тоже неправовая и
типологически родственная украинской, потому и любые проекты европеизации
России должны считаться с опытом соседей и в соответствии с ним
корректироваться.

Это одно направление мысли. Есть и другие, о чем
свидетельствует и сегодняшняя реплика Андрея Николаевича насчет того, что
Украина не может быть для России ориентиром. И не он один так считает. Есть
люди, которые за европейское будущее страны, и которые полагают, что пример и
опыт Украины не имеют для России никакого значения. Они полагают, что только Россия
может и должна быть лидером европеизации всего постсоветского пространства.
Вот, мол, придем к власти и начнем. Какие у России основания претендовать на
такое лидерство и его признание другими, пока не сообщается. Как и о том, как
долго той же Украине следует такого лидерства ждать и что ей делать, пока на
него есть только словесные притязания.

Все это я к тому, что консолидированного либерального «мы»
сегодня не существует, поэтому и говорить о том, что и как этому «мы» делать,
вряд ли возможно. Из чего не следует, что не надо обсуждать наметившиеся разные
подходы и их оттенки, и мы будем это делать на нашей дискуссионной площадке. Но
и в этом случае, думаю, не удастся избежать разочарований тех, кто ждет от
таких дискуссий ясных и однозначных ответов на рожденные временем вопросы.

На этом завершаю. Еще раз благодарю всех докладчиков и
участников обсуждения. До новых встреч.

Поделиться ссылкой: