Современное макроэкономическое положение России
Евгений Ясин:
Дорогие друзья! Я не буду долго
рассказывать о теме, она у каждого на первом плане во внимании, в размышлениях
относительно того, что мы можем ожидать для всего мира и для России. Евгений
Евгеньевич Гавриленков сделал очень интересный доклад на Экспертном совете
Внешэкономбанка. Я попросил его, чтобы он нам представил этот доклад. После
этого мы ситуацию оценим.
Евгений Гавриленков:
По профилю своей работы я не хочу
вмешиваться в экономическую политику, просто я работаю в инвестиционном
банковском бизнесе. Основная задача – понять, что происходит, как на этом
клиентам можно сделать деньги, и получить некое удовольствие от анализа
происходящего. Попытаться понять, что надо улучшить, чтобы ситуация в экономике
выглядела лучше.
Экономический рост явно затормозился
со второго полугодия 2012-го года. Принято считать, что во многом виноваты
внешние силы. Влияния со стороны внешних сил были, но надо поискать, что же
было не доработано, каковы внутренние ошибки. В основном, были сделаны ошибки
во внутренней макроэкономической политике. Я не буду касаться таких вопросов
как институциональная среда, правоприменение, вся эта законодательная база. Все
эти проблемы есть, я их просто не обсуждаю, не думаю, что они резко ухудшились.
Если мы посмотрим на рейтинги Всемирного Банка, опубликованные в ноябре
прошлого года, Россия подвинулась вверх на несколько позиций, другие рейтинги
до «крымского вопроса» показывали, что Россия как-то продвигается вверх. Рост
практически исчез.
Надо посмотреть на самую обычную
табличку, ничего нового здесь нет. Если посмотреть на последнюю колонку, здесь
разбивка ВВП по секторам, как публикует Росстат. Видно, что экономика выросла
на 1,3%. Довольно вялый рост по всем секторам, кроме одного. В середине есть
финансовый сектор, который вырос на 12% в реальном выражении, в 10 раз быстрее,
чем экономика в целом. Причём, это не первый год. Предыдущий год показывает 20%
рост финансового сектора, при 3,4% росте экономики. Проблемы не в институциональной
среде, проблемы в макроэкономической политике. На этом надо сосредоточиться. Я
не отрицаю наличия более глобальных эпических проблем, но в этой части есть
некий потенциал для улучшения, который мог бы позволить экономике расти чуть
более высокими темпами. Теперь другой вывод, который можно сделать, глядя на
эту табличку, особенно зная, что Центральный Банк довольно активно увеличил в
последний год рефинансирование банковской системы. Судя по этим данным, те
деньги, которые входят в систему, из неё практически не выходят. В реальный
сектор идёт небольшая часть этой ликвидности.
Хочу напомнить, как увеличилось рефинансирование
банков с начала прошлого года. Верхняя область, более светлая – это обычное
рыночное рефинансирование через РЕПО, в середине – рефинансирование под залог нерыночных
активов на более длинной основе. Первый мощный транш был выдан в конце июля
прошлого года на год, там было 308 миллиардов рублей. Дальше пошли большие
суммы на более короткие сроки, но это, на мой взгляд, не совсем рыночное
рефинансирование. Если посмотреть на эти цифры, объём рефинансирования был 2
триллиона рублей. Сейчас это уже 5 триллионов, если сюда добавить
рефинансирование под залог валютных свопов. Возникает вопрос: а надо ли было
давать системе так много денег? Посмотрим, что делали другие центральные банки.
Федеральный Резерв за прошлый год увеличил свой баланс менее чем на 30%, с 3-х
до 4-х триллионов долларов. Европейский центральный банк сжал свой баланс в
прошлом году. Отсюда мы видели ослабление доллара против евро. В нашем случае
масштабы рефинансирования были увеличены примерно на 120%.
Здесь было сделано несколько
принципиальных ошибок. С одной стороны, все мы помним, год назад, когда
статистика зафиксировала явное торможение экономического роста, первым делом
возникли идеи о том, как простимулировать рост экономики. Если посмотреть, что
происходило в то время, номинальные заработные платы, номинальные доходы по
экономике росли темпами 12-14%, а потребительское кредитование в то же время
росло темпами 40% в номинальном выражении. Здесь есть принципиальное отличие от
развитых стран. Когда денежные власти пошли на смягчение, там кредит не рос.
В этих условиях стимулировать
экономику денежными рычагами, мне кажется, было не совсем оправдано. Если
экономика не растёт таким массированным накачиванием внутреннего спроса, значит,
проблемы заключаются в чём-то другом. Тем не менее, было увеличено длинное
рефинансирование, более длинное, чем недельное или однодневное РЕПО, под залог
не совсем рыночных активов. Куда эти деньги пошли? Какая-то часть – на валютный
рынок. Я не буду обсуждать причины, почему это происходит. Не буду
останавливаться на глобальных проблемах, которые тоже были неким фоном, на
котором началось ослабление рубля с конца мая прошлого года. Наверное,
сравнивать динамику курса рубля с динамикой валют других стран дефицитных
экономик не совсем правомерно, потому что Россия – это экономика с профицитом.
Счёт текущих операций, хоть и снизился в прошлом году, в этом году, думаю,
вырастет. Это экономика с более или менее сбалансированным бюджетом. Дефицит
крайне маленький. Это не Турция, которая борется за то, чтобы профинансировать
8%, по прошлому году, дефицит счёта текущих операций за счёт короткого
финансирования долгов.
Российский рубль торговался на
рынке примерно так же, как и валюты дефицитных экономик. Что здесь произошло, помимо
того, что такое рефинансирование системы представляется избыточным? Здесь было
несколько забыто, что рубль не является резервной валютой. Часть экономических
агентов при таком масштабном увеличении рефинансирования стремится перевести
эту не резервную валюту в более резервную. Особенно, когда понятно, что делают
денежные власти на рынках. Правила «валютного коридора», которые в тот момент
существовали, предполагали, что рубль не должен выходить за некие
гарантированные рамки. Точно так же объявлялся желательный уровень рыночной процентной
ставки. Эта картинка показывает, что часть Центрального Банка, которая отвечает
за рублёвые операции, исправно накачивала систему ликвидности, поддерживая
уровень процентной ставки, чтобы выхода за пределы процентного коридора не
было. Значительная часть этих денег шла на валютный рынок, включалась другая
сила, и происходила поддержка курса рубля через продажу на рынке ежедневно, в
среднем, начиная с июня прошлого года, 200 миллионов долларов. Но если система
в целом получает рефинансирование на год 350-400 миллиардов рублей, то достаточно
легко сдвинуть курс этой массы денег на 0,3-0,4% в день и получить отклонение
рыночного курса от середины бивалютной корзины. Это означает, что, когда шла
продажа золотовалютных резервов, одновременно происходило изъятие рублёвой
ликвидности из системы. Нижняя тёмная часть показывает, что, примерно, сколько
денег было закачано на длинной основе одной частью Центрального банка, столько
же было изъято из системы путём такого рода интервенции. Как результат –
процентные ставки на рынке далеко не ушли. Эта цель была достигнута, но
достаточно большой ценой.
Я не хочу концентрироваться на
событиях нескольких последних недель, когда возникла паника по другим причинам.
Одним из результатов этой политики было следующее. И это принципиальное отличие
от развитых стран, где кредитование Европейским Центральным Банком несколько
лет назад в размере свыше 1 триллиона евро привело, на тот период, к снижению
доходности по коротким бумагам до нуля, и по длинным бумагам было существенное
снижение. В российском случае мы получили прямо противоположный эффект. Зелёная
линия вверху показывает, что за период с начала прошлого года рублёвая доходность
выросла с 7 до 10% годовых. Сейчас она составляет 9%, то есть 200 базисных
пунктов – стоимость вопроса и для суверенного заёмщика. Если суверенный заёмщик
платит 9%, что говорить про других заёмщиков, типа корпораций и населения,
которые занимают на покупку товаров длительного пользования? Эффект от этой
политики оказался прямо противоположным тому, что ожидалось. Совершенно
понятно, почему это произошло. Есть возможность, получив эту массу ликвидности
на беззалоговой основе или под залог нерыночных активов сдвигать курс
предсказуемо. До недавнего времени, до того, как ставка была понята,
относительно длинные деньги представлялись менее чем под 6% годовых. Получить
на движении валютного курса те же самые 5-6% можно было за полтора-два месяца.
В этих условиях другая экономическая активность имеет меньше смысла. Отсюда мы
имеем одно из объяснений, почему финансовый сектор вырос на 12%, а экономика на
1,3%. Если мы уберём из таблички финансовый сектор, посмотрим, насколько
выросла остальная экономика, она выросла в прошлом году менее чем на 1%. Поскольку
пока политика не поменялась, масштабы рефинансирования и интервенции
Центрального Банка и на рублёвом, и на валютном рынке за последнее время увеличились,
пока не приходится надеяться на то, что ситуация выправится. Отчего начал
тормозиться рост – это тема давняя. Я бегло сказал, что потребительское
кредитование росло темпами 40%, а на самом пике темпы роста потребительских
кредитов составляли 45% в год. Правая картинка показывает то же самое, но в
несколько другой плоскости. По горизонтальной оси общий объём потребительских
кредитов – 10 триллионов рублей. ВВП в прошлом году был 66,7%, то есть цифра
примерно в 15% ВВП. Это очень мало, по сравнению с другими странами, но эта
динамика, хотя и затормозилась, чуть ниже 30% темпы роста потребительских кредитов,
тем не менее, это достаточно много. Что здесь принципиально важно? Нужно
посмотреть на то, как менялась динамика внутреннего спроса (я говорю об одной
составляющей – потребление населения, розничный товарооборот). Нижняя линия –
это продовольственные товары и верхняя – это непродовольственные товары. Видно
явное торможение с 10-11% до 4% в начале нынешнего года. Если раньше, пару лет
назад, бурный рост потребительского кредитования подталкивал рост потребления и
производство товаров длительного пользования, то сейчас мы пришли к ситуации, когда
этого уже не происходит. Почему этого не происходит? Ответ можно получить в
нижней таблице, которая показывает данные Центрально Банка, процентные ставки
по потребительским кредитам, в зависимости от сроков. Самая распространённая
цифра – 24% годовых. По коротким кредитам наблюдается двукратный рост ставки, с
14 до 28%. Это свидетельство того, что спрос на короткие кредиты резко возрос,
люди занимают для того, чтобы переоформить предыдущие кредиты, эти деньги не идут
на потребление. 10 триллионов – это потребительский долг сейчас. 24% ставка.
Это означает, что 2,4 триллиона население должно заплатить в качестве процентов
платежей банкам в год. Если разделить на 12, то получается, что 200 миллиардов
рублей должны идти ежемесячно в качестве доходов от населения в виде процентов
обратно в банки. Это следующий фактор, объясняющий, почему финансовый сектор
чувствует себя относительно неплохо. Есть проблемы в финансовом секторе, но я
говорю в целом о системе. Этот фактор объясняет, почему финансовый сектор
растёт быстрее, чем остальная экономика. 200 миллиардов рублей в месяц. Но если
посмотреть на картинку, как прирастают потребительские кредиты, то они
прирастают на 200 миллиардов в месяц. Прирост потребительских кредитов в
номинальном выражении, по сути, равен процентным платежам, которые идут обратно
в банки. Мы не имеем стимула для внутреннего спроса, для производства товаров
длительного потребления. Отсюда мы имеем снижение производства автомобилей,
других товаров длительного пользования, отсюда мы имеем снижение импорта.
Потребительский спрос несколько придавлен. Это проблема более долгосрочная,
потому что до тех пор, пока ставка по суверенным бумагам не пойдёт вниз,
рассчитывать на то, что по другим инструментам, от других заёмщиков ставка
пойдёт вниз, не приходится. Это произошло на фоне того, что рефинансирование
длинных денег было резко увеличено. Это проблема не институтов, это проблема
некой неэффективности всей системы, того, как она сейчас устроена.
Внутренний спрос населения не
будет в потребительской части расти быстрыми темпами. Остаётся два других
важных элемента внутреннего спроса. Это государственное потребление,
инвестиции. Но по государственному потреблению мы тоже видим, что расходы
бюджета в номинальном выражении растут более медленно, чем в предыдущие годы.
Поскольку инфляция явно не снизится до тех уровней, которые правительство
хотело бы видеть, скорее всего, мы будем наблюдать в реальном выражении
ощутимое снижение государственного спроса, что будет в реальном выражении
тормозить экономический рост.
Инвестиции – следующий элемент,
который, теоретически, мог бы подтолкнуть экономический рост. Но я хотел бы
здесь подчеркнуть, что надо проводить различие. Мы часто слышим, что слабый
рубль – это хорошо. Мы теперь начнём расти быстрыми темпами. Наверное, это так,
но есть большое различие между слабым и слабеющим рублём. Когда рубль слабый –
это, наверное, хорошо. Отдельные сектора могут от этого выиграть. Те сектора,
которые завязаны на импортные комплектующие, уже не так могут выиграть, как это
было в 1999-м году. Слабеющий рубль, ожидание того, где он остановится. Мне
приходится сталкиваться в регионах с предпринимателями мелкого и среднего
бизнеса, которые что-то производят. Очень многие из них не принимают решений,
потому что не понимают, что будет с рублём, не могут правильно составить свой
бизнес-план, особенно, если речь заходит об импорте. Это касается сыроделов на
Алтае, с которыми я недавно общался. Они, читая газеты, говорят, что рубль
будет 33 рубля за доллар, кто-то говорит, что будет 50. Что делать в этих
условиях, какие решения принимать? Люди остерегаются. Это один из факторов,
который не способствует расширению инвестиционной активности. Не собираюсь
обсуждать политические санкции, здесь неопределённости ещё больше. Торможение
роста и снижение инвестиционной активности начало происходить задолго до того,
как начались нынешние проблемы.
Пока получается так, что
рассчитывать на какое-то оживление в этом году не приходится, невзирая на
ослабевший рубль. Если пройдём этот период геополитической неопределённости относительно
спокойно, макроэкономическая политика выправится, но какого-то оживления можно ожидать
только в следующем году. В связи с этим я хочу напомнить 2008-2009-й год, в
условиях кризиса, не столь рукотворного, как сейчас. Правда, российская
финансовая система оказалась несколько отрезанной от мировой финансовой
системы, деньги в глобальной финансовой системе перестали обращаться так же
свободно, как было до этого. Наши денежные власти под воздействием
обстоятельств пошли на то, чтобы существенно увеличить рефинансирование
системным банкам, беззалоговое, в размере 3-х триллионов рублей. Деньги не
стали распространяться по всей экономике. В тот период тоже было очевидно, что
рефинансирование сопровождалось довольно существенным снижением золотовалютных
резервов. Там была другая проблема – необходимость обслуживания долга
российскими компаниями. Но эффекты во многом похожи, за исключением того, что
тогда это был короткий период, а сейчас он более растянут во времени. То, что
мы наблюдаем сейчас, тянется с июня прошлого года, практически 9 месяцев. Что
случилось в середине февраля 2009-го года, когда Центральный Банк, приведя курс
рубля в более или менее равновесное состояние, перестал его поддерживать,
перестал давать длинные деньги? Эффект был вполне логичный, вполне правильный. Мы
видим, что рубль начал укрепляться при сорока долларах за баррель, а ставки на
межбанковском рынке ушли вниз. С марта в помесячном выражении возобновился
экономический рост. Как только деньги начали обращаться более нормально, стали
приниматься более обоснованные решения, как инвестиционные, так и по текущей
деятельности. Планомерная девальвация рубля в тот период времени, по одному
проценту в неделю, с середины ноября до середины декабря 2008-го года,
показывала игру в одни ворота. Все понимали, что если рубль движется по одному
проценту в неделю, получается 67% годовых, и какая-либо другая экономическая активность,
созидательная, становится на данном историческом этапе менее осмысленной, чем
такого рода упражнение. В январе 2009-го года было движение 1,2% в день. Тогда
ещё более выгодно было заниматься такого рода операциями, но как только эта
возможность исчезла, экономический рост возобновился. Несмотря на все страхи
второй волны кризиса, хочу напомнить, что экономика, которая в то время
сократилась на 7,8% (в 2009-м году), сократилась не повсеместно. Финансовый
сектор в реальном выражении в 2009-м году вырос на 1,5%. Неплохо для тех, кто
там работал.
Мне кажется, сейчас мы находимся
на такой развилке. Что будут дальше делать денежные власти? Такого рода
политика позволяла зарабатывать нашим клиентам, как зарубежным, так и
внутренним, очень неплохие деньги. За что спасибо Центральному Банку.
Михаил Краснов:
Может, вопрос не Вам, но, может,
Вы ответите. Скажите, пожалуйста, не знаете ли Вы, где находится реальный центр
выработки экономической политики?
Евгений Гавриленков:
Честно скажу: не знаю, где он
находится.
Сергей Игнатьев:
Критика звучала в адрес
Центрального Банка. Решения принимались не Правительством, не Президентом. Они
принимались Центральным банком, в том числе, и мной. За многое другое я
отвечаю. Я не понял, в чём состояли упрёки? Первый упрёк я понял явно, но не в
мой адрес, про объём рефинансирования во второй половине прошлого года. Что
касается потребительского кредитования, что Центральный Банк неправильно делал?
У вас тема сформулирована правильно. Замедление экономического роста – следствие
ошибок в экономической политике. Что касается рефинансирования, которое
началось с июля прошлого года, я понял. А, вот, что касается потребительского
кредитования – я не понял, в чём наша ошибка?
Евгений Гавриленков:
Это не ошибка. Я просто привёл
факт. Почему так получилось? Банки принимают самостоятельные решения.
Самостоятельные решения принимают заёмщики, не совсем готовые платить двадцать
с лишним процентов. Я не говорю, что Центральный Банк должен был здесь что-то административно
делать. Я говорю, что то, что происходило, привело к росту доходности по суверенным
бумагам до 9-10%. Это означает, что та проблема, которая на каком-то этапе
возникла по высоким ставкам потребительского кредитования, пока не решается.
Она не может быть решена. Я привёл это к тому, что это изначально затормозило
экономический рост. Торможение, расширение платёжеспособного спроса, которое
шло на стимулировании внутреннего производства. Я не предъявлял никаких
претензий Центральному Банку.
По поводу принятия решений, я
сказал в рамках общей макроэкономической политики. Речь идёт не только о
Центральном банке. Была ещё идея пополнения резервного фонда на фоне внутренних
заимствований, которая начала в тестовом режиме претворяться в жизнь в 2012-м
году, когда бюджет сводился с профицитом большую часть года. Только в декабре
на фоне масштабных расходов он был сведён к балансу. Но в этот период
Министерство финансов заняло на внутреннем рынке 800 миллиардов рублей. Это
означало чистое изъятие ликвидности из системы. Это означало рост процентных
ставок по всем инструментам. Это означало, что негосударственные заёмщики пошли
на внешние рынки, взяли на себя валютные риски, это привело к ухудшению
платёжного баланса в прошлом году из-за обслуживания внешнего долга. Изначально
проблемы пошли оттуда. Центральный Банк должен был отреагировать, когда пошло
изъятие ликвидности. Получилась некая неразбериха, изначальный импульс пошёл
оттуда.
Есть ещё комментарий. Я не
пытаюсь обвинить Центральный Банк, понимаю комплексность этих проблем, потому
что в системе недостаточное количество залога. Бюджет практически 10 лет
сводился с профицитом. Это означало, что выпуск бумаг суверенных был очень
ограничен. ЦБ до этого не занимался рефинансированием на регулярной основе в
таких масштабах. Когда было принято решение перестать накапливать золотовалютные
резервы, возникла проблема, как деньги будут появляться. Есть фундаментальная
проблема нехватки этого залога. Минфин на тот период посчитал, что, увеличивая
внутренние заимствования, они будут выпускать в залог, который банки будут
возвращать обратно в систему рефинансирования. Здесь была сделана некая ошибка,
связанная с тем, что не все эти ОФЗ оставались в нашей банковской системе и
могли быть использованы в качестве залога. Их держали многие иностранные
инвесторы, которым не нужно рефинансирование, или управляющие компании. Отсюда
разрыв между потребностями и инструментами рефинансирования.
Леонид Васильев:
Уважаемый Евгений Евгеньевич! Вы
сейчас тут выясняли отношения с Центральным Банком, а я хочу задать совершенно
другой вопрос. Учитывая, во что нам встанет Крым сегодня (много всяких цифр
промелькнуло), учитывая те санкции, которые нас ожидают, может, их не будет, но
то, что есть, насколько скажется, с точки зрения экономиста, на ближайшем
будущем?
Евгений Гавриленков:
Давайте, я отвечу в самом общем
плане. Мы уже получили санкции в виде ожидания. Это серьёзно, потому что
неопределённость явно тормозит активность принятия многих решений, в дополнение
к более фундаментальным показателям. Что касается прямых расходов, озвучивалась
цифра 2,8 миллиарда долларов в год. Хочу напомнить, что украинский ВВП 180
миллиардов долларов. Крым составлял 2,5% от украинского ВВП. Цифра 2,8
миллиарда в долларовом выражении сопоставима на пике с двумя днями валютных
интервенций ЦБ для поддержки курса рубля 30 и 31 января.
Евсей Гурвич:
Я согласен с тем, что говорил
Евгений Евгеньевич, кроме одного, названия его презентации. Там написано:
«Стагнация в России при улучшении ситуации в мировой экономике – следствие
ошибок в экономической политике». Такое название подразумевает, что эти ошибки
можно исправить, выйти их стагнации и опять начать динамично развиваться. Я
считаю, что это вредное и распространённое заблуждение. Попытаюсь другими
словами рассказать то, как я понимаю ситуацию.
Если говорить об ошибках
экономической политики, мне кажется, что мы сейчас делаем серьёзную ошибку: мы
пытаемся лечить экономику, не поставив ей диагноз. С начала прошлого года, когда
обозначилось неожиданное замедление темпов экономики, собиралось множество
совещаний, готовились многочисленные программы мер. А что произошло, ни разу
толком не прозвучало. Мы слышали самые общие слова. Вначале первые лица говорили,
что до нас дошли эффекты кризиса в Еврозоне, а к концу года в своём послании
Федеральному Собранию Президент признал, что, в основном, причины лежат внутри
страны. Это тоже недостаточно конкретно, чтобы вырабатывать программу мер,
чтобы эффективно бороться. Получается, что мы прописываем лечение нашей
экономике, не поставив диагноза. Берём то лекарство, которое есть под рукой,
либо то, которое приятнее принимать. Это, я считаю, неправильно. Время от
времени звучат разрозненные несистемные версии, почему экономика замедляется.
Большинство этих версий ошибочны. Некоторые доказывают, что главная причина в
том, что у нас высокие процентные ставки. Раньше объясняли, что, когда снизится
инфляция, то за ней снизятся и ставки, начнётся рост экономики. Сейчас инфляция
снизилась, а ставки растут. Это одна из ведущих причин.
На самом деле, у нас
действительно проблема – провал инвестиций. Очень незначимая доля инвестиций
финансируется за счёт кредитов. Подавляющая часть – это собственные средства,
потом государственные инвестиции. Опросы, которые проводит институт Гайдара,
показывают, что из 15-16-ти причин, которые называют предприятия при замедлении
своего производства, нехватка кредитов и высокие ставки кредитов предполагаются
на последних местах. К тому же, если бы была нехватка денег, то не было бы
такого оттока капитала. Откуда берутся деньги на отток, если у нас денег в
экономике нет? На этот вопрос никто не отвечает. Есть те, кто доказывает, что
надо какими-то насильственными методами добиваться снижения процентных ставок.
Другая версия – что у нас произошло переукрепление рубля. Сейчас у нас будет
эксперимент, который покажет, что ослабление рубля также не помогает, как и не
мешало укрепление рубля. На самом деле, нефтегазовый экспорт не зависит от
реального курса. Не нефтегазовый экспорт немного зависит, но достаточно слабо,
и его доля не так велика. По нашим оценкам, ослабление доллара на один рубль приводит
к ускорению роста экономики за счёт не нефтегазового экспорта на 0,1 пункта и
ничего не определяет. На внутреннем рынке мы давно проводили исследования,
которые показали, что поставки нашей продукции являются слабым заменителем,
лишь частично взаимозамещают импортные. Спрос на импортную продукцию не
эластичен по цене, поэтому, когда происходит ослабление рубля, то в долларах
импорт падает, но расходы в рублях на импорт растут. Спрос на отечественную
продукцию на внутреннем рынке сокращается, помогает только отдельным отраслям,
таким как автомобилестроение, которое начало увеличивать свои цены, что
позволит не сокращать своё производство.
Есть версии, которые не
выдерживают минимальной проверки достоверности. В чём же мои версии? Мои версии
более общие. Прежде чем обсуждать причины замедления, нужно сказать, какой рост
для нас нормальный. Можно обсуждать причины, если мы знаем, какой рост нормальный,
и видим, что он ниже нормального. Мы видим, что у нас рост ниже, чем был до
кризиса. Из этого не следует, что темпы роста аномально низкие. Мы пришли к
выводу, что нормальный для нашей структуры экономики рост 2,2%. Мы объяснили,
почему.
В прошлом году рост был 1,3%, но
примерно один процентный пункт из нашего нормального роста, того, чего мы
заслуживаем по настоящему, это вина естественных монополий, не отдельных
крупных госкомпаний. Потому что в начале прошлого года Министерство экономики
говорило, и потом это многократно подтверждалось, что у нас провал инвестиций
сосредоточен в этих естественных монополиях. А остальные компании растут примерно
так же, как и до того. Это ещё проблема неэффективного менеджмента и
провального менеджмента наших естественных монополий.
2,2% – это существенно ниже
мирового роста. Почему же мы настолько ниже мирового роста? Здесь, в основном,
проблемы структурные или институциональные. Их можно описывать в разных
терминах. Если говорить о самых общих, я бы назвал термин, который ранее введён
Корнаи – это мягкие бюджетные ограничения. За этим стоит то, о чём Евгений
Григорьевич давно говорит – отсутствие рыночной среды нашей экономики. В
нерыночной среде всегда, как учил Корнаи, будут мягкие бюджетные ограничения.
Это проявляется в том, что у нас зарплата растёт опережающими темпами, по
сравнению с производительностью труда. Если мы посмотрим на структуру ВВП по
первичным доходам, то мы увидим, что уже много лет растёт доля оплаты труда, в
ВВП сжимается доля прибыли. Это вычет из наших ресурсов для инвестиций. Сжатие
ресурсов для инвестиций – эта проблема сокращает текущий рост и сокращает
долгосрочную конкурентоспособность. Зарплата может расти быстрее, чем
производительность труда, в частности, из-за того, что покупатели продукции не
чувствительны к ценам. Они находятся во внерыночной среде, поэтому
производителям легко повышать зарплату и перекладывать это в свои цены. Другой
признак мягких бюджетных ограничений – у нас занятость в бюджетном секторе на
душу населения в разы больше, чем в других странах нашей категории, в 3-4 раза
выше, чем в других странах с формирующимися рынками.
То, что мы изучали, согласно
теории о темпах роста, совместимых с внешней устойчивостью, там фактически
темпы долгосрочного роста определяются соотношением внешней
конкурентоспособности и внутренней конкурентоспособности. По нашим оценкам,
внутренняя конкурентоспособность, по сравнению с импортом, вопреки
распространённым мнениям, примерно такая же, как и у других стран нашей
категории. Внешняя конкурентоспособность для не нефтегазового экспорта примерно
такая же, как и у других стран нашей категории. Наша Ахиллесова пята – это наш
нефтегазовый сектор, это структурная слабость. Поскольку мировой спрос на
нефтегазовую продукцию растёт в 2 раза медленнее, чем на остальную продукцию.
От того, что у нас в экспорте доминируют нефть и газ, при прочих равных, мы должны
развиваться медленнее, чем мировая экономика, мы ничем другим это не
компенсируем. Наши внешние поставки в перспективе будут расти в несколько раз
медленнее, чем мировой спрос на нефть и газ. Это дополнительный наш вычет из
потенциала. Получается, что вместо среднего мирового 3,5% роста наш удел чуть
больше 2%.
Что с этим делать? Тут нет лёгких
путей. Всё время мы ищем волшебный философский камень, в зависимости от того,
кто является главным макроэкономическим идеологом. Эти философские камни
оказываются разными, но результат дают одинаковый. Был период, когда Илларионов
доказывал, и его поддерживал Дворкович, когда был заместителем Министра
экономики, что главным было снижать налоговую нагрузку. Немного снизили
налоговую нагрузку в нефтегазовом секторе, и это хорошо. Но это не философский
камень. Потом были версии института развития. Надо его создавать, тогда будет
развитие. Институты есть, а развития нет.
Даже когда мы проводим реформы,
всё равно получается, что мы ходим по кругу. Взять проблему курсовой политики. Я
убеждён, что у нас одна из главных причин того, что кризис 1998-го года
оказался столь глубоким, это то, что мы пытались удерживать курс в ситуации
глубокого падения цен на нефть. В этой ситуации инвесторы ожидали девальвации,
они не хотели покупать рублёвые бумаги. Они соглашались их покупать, если в
доходность вкладывалась будущая девальвация. Доходность по ГКО всё время росла.
А правительство не могло не покупать ГКО. В некоторые месяцы валовое
финансирование, которое нужно было правительству, превышало его доходы в 1,5
раза в 1998-м году. Из-за того, что был не очень большой, но краткосрочный
долг, всё время нужно было покупать эти бумаги. Таким образом раскручивался
механизм, существенная часть которого была ожиданием будущей девальвации. Прав
был инвестор, или нет, правительство встречалось с ним и доказывало, что скоро
цены на нефть начнут расти, и всё будет нормально. На самом деле, правильно
говорили, но, поскольку они в это не верили, прогнозы девальвации стали
самосбывающимися. После это Центральный Банк перешёл к управляемому плаванию.
На мой взгляд, такая политика отучает бизнес от ответственности. Бизнес был
уверен, что Центральный Банк будет поддерживать стабильность обменного курса.
Поэтому, когда цены на нефть упали, уже невозможно было обмануть их ожидания.
Это действительно углубило бы кризис. После этого Центральный Банк объявил о
переходе к плавающему курсу. Улучшит ли это ситуацию? Нет уверенности, потому
что, с одной стороны, у политики плавающего курса есть минусы, но главным
плюсом является самоадаптация к внешним шокам. Для экономики, зависящей от
внешних шоков, как наша, это очень важно. Доказано, что для таких экономик лучше
плавающий курс. Для адаптации этих шоков. Но адаптируемся мы за счёт этого? Мы
провели сравнение с другими странами по тому, насколько реагирует торговый
баланс на реальный обменный курс. Оказалось, что среди стран большой двадцатки
у нас самая низкая зависимость торгового баланса от реального курса. Слабее
всего мы реагируем. Силы самоадаптации в ответ на изменение реального обменного
курса очень слабы. За этим стоит слабость рыночных механизмов. Минусы остаются
такими, как и у других, а выигрыши от перехода к плавающему курсу у нас гораздо
меньше, чем у других. Кроме того, мне кажется, что одна из главных причин
резкого торможения нашей экономики – то, что в ней закончился период, когда
можно было вкладывать, куда угодно, рост спроса был везде. В новых условиях
непонятно, куда надо вкладывать, куда не нужно. Из-за этой неопределённости
бизнес ждёт и не вкладывает. Евгений Евгеньевич говорил о неопределённости. На
конференции, которая будет проходить на следующей неделе в НИУ ВШЭ, будет
докладываться работа, в которой показано, что возросшая волатильность курса – статистически
значимый фактор, негативно действующий на рост российской экономики.
Получается, что мы ходим по кругу, каждый вариант меняет одни недостатки на
другие.
Наталья Орлова:
Я свою версию расскажу достаточно
коротко. Мне представляется, что диагноз у всех совпадает, хотя есть вариации.
В последний год очень многие эксперты говорят, что потенциальные темпы роста
1,5-2,0%. Очень мало экспертов, которые говорят, что потенциальный рост 4% или
5%. У нас не проблема диагноза, а проблема лекарства. Дискуссия о том, как мы
будем принимать лекарство, сколько раз в день.
По поводу диагноза моя картина
реальности заключается в том, что у нас с потреблением неплохо, объёмы
потребления на 20% выше, чем в 2008-м году. Я согласна с теми выкладками,
которые Евгений Евгеньевич показывал на предмет того, что новые кредиты идут на
обслуживание процентных платежей. Год назад 80% новых кредитов шло на
обслуживание процентных платежей. На фоне того, что потребление на 20%
превосходит 2008-й год, это один из факторов. Он приводит к замедлению темпов
роста потребления, но, на мой взгляд, не драматично. У нас есть очень мощный
фактор, который поддерживает рост доходов, в частности, демографический фактор.
Мы долго обсуждали демографические вызовы. Мы уже находимся в ситуации, когда
предложение на рынке труда ограничено. Скорее всего, динамика доходов населения
выглядит не так уж плохо. Это вопрос валютного курса, вопрос конъюнктуры. Если
мы смотрим на внутренние факторы, то ситуация для населения выглядит не очень уж
большим вызовом.
Большая проблема в реальном секторе,
в промышленности. Доля прибыли у нас очень сильно сжалась, доля зарплат очень
сильно выросла. За последние 5 лет эти тренды активизировались. После 2008-го
года появилась новая волна, появилось решение, чтобы бюджетную политику активно
задействовать в целях поддержки потребительских ожиданий. В 2007-м году были
приняты решения о пенсионной индексации, 2012-й год электоральный, поэтому есть
большой фактор бюджетной политики, госсектор конкурирует с частным сектором за
снижающиеся трудовые ресурсы.
На мой взгляд, задача в том,
чтобы поддерживать реальный сектор. У промышленности меньше ресурсов для
инвестиций, меньше ресурсов для развития. Вопрос в том, что мы можем с этим
сделать. Меры бюджетной политики, по сути, не доступны. Потому что бюджет заточен
на потребление. Если вы посмотрите структуру консолидированного бюджета, то в
2007-м году 24% расходов уходило на социальные выплаты, в 2013-м году 34%. Бюджет
становится всё более заточенным на финансирование потребительских ожиданий.
Остаются активные меры монетарной политики, которые в последний год активно обсуждались.
То, что у меня откликнулось из презентации Евгения Евгеньевича, вот эта
развилка насчёт процентных ставок. Понятно, что можно было бы принять решение о
том, чтобы выйти на новый уровень процентных ставок. Реально их сделать повыше,
номинальные, но тогда нужно было бы банкротить предприятия. Это вопрос некой
модели. В условиях, когда нам нужно поддерживать реальный сектор, совершенно
очевидно, что это было бы болезненным решением. Принять решение в пользу
удержания низкой процентной ставки. Мне оно кажется мотивированным.
В 2008-м году объёмы
рефинансирования, которые Центральный Банк предоставлял, исключительно для
поддержки банковского сектора. Если бы не были эти 100 миллиардов долларов,
тогда в рублёвом эквиваленте беззалоговые кредиты были предоставлены. Банки
купили валюту, заработали на девальвации, но если бы этого не сделали, то
потеряли бы капитал из-за кризиса плохих кредитов. Ситуация с плохими кредитами
в 2008-м году была очень тяжёлой для банков.
Сейчас ситуация в банковском
секторе другая. Мы не видим ожиданий ситуаций, сопоставимых с 2008-2009-м
годами. По ухудшению кредитного качества в банках уровень резервов выше, они
готовы. Тогда это был первый кредитный кризис. Сейчас рефинансирование
Центрально Банка, по сути, поддерживает реальный сектор. За последний месяц
идёт очень быстрый рост валютных депозитов в системе. На самом деле, компании,
которые сейчас всё меньше могут заработать непосредственно на своей прямой
активности, пытаются хоть как-то заработать на курсе, тем более, у них есть
проблемы больших валютных обязательств перед зарубежными банками. Сейчас
рефинансирование Центрального Банка играет роль поддержки реального сектора, в
меньшей степени банковского сектора. Банковский сектор сейчас находится в
сбалансированных условиях валютной позиции, то есть не берёт на себя валютные
риски, поэтому движение оттока капитала, которое мы видим, это движение
корпоративных клиентов, это не движение банков, которые хотят заработать на
валютной позиции.
Я думаю, что долгосрочный выход
из этой текущей ситуации заключается в том, что основная проблема у нас связана
с очень большой заточенностью бюджетных расходов на социальные выплаты. У нас
40 миллионов пенсионеров, это огромное бремя, из них 20 миллионов в госсекторе.
Поэтому есть большие ожидания дальнейших индексаций. Я согласна с тем, что надо
как-то переходить на плавающий курс, потому что фиксированный курс долгосрочный
не выглядит хорошим выходом из ситуации. Для меня это больше связано с
бюджетными рисками. Очевидно, что есть большие социальные обязательства,
которые накоплены. Очень мало реальных способов с ними справляться. Повышать
налоги в нынешних условиях сложно, сокращать номинальные расходы сложно. В
какой-то момент нужно будет согласиться на ускоренную инфляцию. Если мы
соглашаемся с такой логикой развития бюджетной политики, то говорить о
реалистичности фиксированного курса не очень правильно. Есть аргументы в пользу
того, что мы зависим от цен на нефть, и само по себе это является вызовом. Для
меня это больше вопрос долгосрочных инвестиционных рисков, которые, вне
зависимости от желания Центрального Банка, таргетируют инфляцию, может, хорошо
исполняют свою монетарную функцию. На мой взгляд, инфляционный риск создаётся
бюджетной политикой.
Евгений Ясин:
Я могу сказать своё мнение. Я
глубоко воспринимаю всё, что сказано выступавшими и докладчиками, как весьма
убедительную картину того, что у нас экономическая ситуация усложняется
довольно быстро. Угроза, я бы сказал, в трудной предотвратимости тех
последствий, которые нас ожидают. Я свои впечатления излагаю для того, чтобы
открыть дискуссию. Тема, которую мы сегодня обсуждаем, и уровень квалификации
выступавших позволяют нам оценить эту ситуацию и поговорить о том, что можно и
нужно в этой ситуации сделать. Здесь есть очень квалифицированные люди, которые
могут высказать своё мнение в дополнение к тому, что мы слышали.
Константин Огрызько:
Я хочу обратить ваше внимание на
такую закономерность. Ряд стран, которые показывали экономическое чудо,
объединяет то, что они использовали валютный демпинг. Про Китай мы знаем,
Тайвань – рекордсмен по валютному демпингу, Южная Корея то же самое, Япония и
некоторые другие страны. Можем ли мы это использовать? По поводу Беларуси хотел
сказать. Элементы валютного демпинга там есть, но они вынужденные. Там за 2011-й
год сильнейшее падение валюты. Но промелькнуло сообщение, что
сельскохозяйственные производители в Смоленской области, поскольку у нас
Таможенный союз без пошлин, были практически разорены белорусскими
сельхозпроизводителями. Я слышал такое сообщение. Это произошло в результате
падения белорусской валюты. Почему мы не можем использовать преимущества этого
валютного демпинга? Сегодня говорилось, что нефтегазовый сектор нам мешает. Во
всех перечисленных станах нефти и газа не было, они свободны от этого и
применяют валютный демпинг. Наше нефтегазовое счастье этого не позволяет. Я не
могу понять. У нас существует стабилизационный фонд, который сейчас
подразделяется на 2 – Фонд национального благосостояния и Резервный. Как он
работает и почему он не защищает нас от давления на укрепление рубля? Как он
работает? Он же должен защищать. При плавающем курсе рубля рубль перестал быть
нефтяной валютой. Как вы оцениваете работу этих двух фондов? Я учу своих
студентов, что экспортёры всегда выигрывают при девальвации. Евгений Евгеньевич
говорил, что девальвация не однозначна, говорил об алтайских производителях. Но
я учу, что экспортёры всегда выигрывают от девальвации. Правильно я их учу, или
нет? Демпинг – это устойчивое снижение курса.
Евгений Ясин:
Вопрос принимается к
рассмотрению, будем отвечать.
Сергей Игнатьев:
Я выступал по поводу
экономического роста в Санкт-Петербурге, это опубликовано в журнале, и есть в
Интернете на сайте «Либеральная миссия», можно почитать. Я сделаю несколько
комментариев. Начну с нашего вопроса.
Центральный Банк с 2008-го года
искусственно поддерживал заниженный курс рубля, шёл приказ об укреплении
реального курса. Поэтому он активно покупал иностранную валюту. Если бы он
этого не делал, то курс бы укрепился. Благодаря этому мы несколько
способствовали экономическому росту. Может быть, без проведения этой политики
темпы экономического роста были бы иными, не 7%, как это было, а 6-7%. Параллельно
инфляция оставалась высокой, выше того, сколько хотели. Планировали 8-9%, а
было 10-11%. Политика заниженного курса может дать только временные результаты,
потому что Центральный Банк не может влиять на реальные вещи.
Евгений Гавриленков:
Тут есть ещё Минфин, который в то
время увеличил бюджетные расходы на 30% ежегодно. Это тоже был мощный фактор
инфляции, здесь к ЦБ нет претензий.
Сергей Игнатьев:
Слава Богу, не на 50%. Он
увеличивал только на 30%, благодаря этому стерилизовал эту нехорошую денежную массу
и накапливал фонды.
Реплика:
Из-за инфляции рос реальный курс.
Реплика:
Это всё вместе.
Владимир Дребенцов:
Я бы хотел обратиться к Евсею
Томовичу. Всё, что вы говорите о том, почему у нас нормальные темпы роста
должны быть низкими в связи с засильем нефтегазового сектора, здесь понятно.
Остаётся вопрос, почему торможение? А почему был такой высокий темп до кризиса?
Что изменилось? Вы говорите, что основная структура – более высокая доля
госсектора на душу населения. Не было в этих областях столь серьёзных изменений.
Тогда нужно искать другие пути.
Второе. Был такой фактор, что
даже без того, что у нас нехороший инвестиционный климат, рост удельных
издержек на труд стал одним из серьёзных препятствий для дальнейших
инвестиционных решений.
Я не понял: если изменение состоит
в том, что раньше можно было инвестировать во что угодно, и всё росло, а сейчас
– что не так, что изменилось? Вы же говорили, что покупательная способность,
как внутренняя, так и внешняя, на уровне других стран. Я не слышал. Всё, что вы
говорите, объясняет, почему сейчас так. А почему так стало? Я хотел бы услышать
вашу версию.
Ростислав Капелюшников:
Можно в дополнение к первому
вопросу спросить? Если мы принимаем в стандарты объяснительную рамку, то мы
различаем между потенциальными темпами экономического роста и фактическими.
Соответственно мы можем задавать два вопроса: а) почему упали потенциальные
темпы экономического роста?
б) почему возник лаг между
потенциальным и фактическим темпом экономического роста?
Если Евгений Евгеньевич целиком
отвечал на второй вопрос, и в этом смысле он был абсолютно последователен, то
два других докладчика плавали меду двумя этими вопросами и нередко, отвечая на
один из них, предлагали объяснения, которые годятся при ответе на другой
вопрос. Например, можно ли какими-либо характеристиками денежной политики
объяснять, почему упал потенциальный темп экономического роста? Насколько я
понимаю, стандартная точка зрения говорит, что подобными макроэкономическими
факторами мы должны объяснять расхождение между потенциальным и фактическим
темпом роста. Я не понял позицию двух последних докладчиков. Произошло ли в
последние годы падение потенциальных темпов экономического роста в России? До
кризиса они были выше, а сейчас они стали ниже, либо они остались такими, как и
до кризиса?
Второй вопрос. Отчасти Евсей
Томович на него ответил. Насколько велико расхождение, с его точки зрения,
между потенциальным и фактическим темпом экономического роста.
Но я бы попросил большей
последовательности и строгости в разведении этих двух вопросов и в попытках
ответить на них.
Евгений Гавриленков:
Можно, я продолжу этот вопрос? Я
не говорил на эту тему. У меня тоже есть в пятидесяти слайдах рассуждения на
эту тему. Как считают в данных рассуждениях потенциальные темпы экономического
роста? Мы находимся в такой ситуации, когда мы не можем точно измерить темпы
текущего экономического роста, мы не можем надёжно посчитать темпы
потенциального роста. Отсюда мы оперируем в какой-то серой области, на этой
основе делаются принципиальные экономические выводы и принимаются решения.
Наталья Орлова:
Я могу сказать. Может, я не очень
чётко сказала. Я произнесла слова «потенциальный рост». Я слышу, в последние
годы оценки потенциальных темпов роста в России составляют 1,5-2,0%. Это
потенциальные темпы роста. Почему? С моей точки зрения, они раньше были выше.
Они снизились, потому что здесь два ограничения. Первое – это вопрос
инвестиционного качества, инвестиционного капитала. Я считаю, что к 2007-му
году мы дошли до максимальной загрузки мощностей. Это был первый фактор,
который ограничил оценку потенциальных темпов роста. Второй – это
демографический фактор. Это нечто новое появилось с 2011-2012-го года. Этот
фактор привёл к тому, что в предыдущем году у нас произошёл пересмотр темпов
потенциального роста.
Ростислав Капелюшников:
Можно уточнить вклад
демографического фактора? Демографический фактор внёс определённый вклад в
снижение потенциальных темпов экономического роста. В чём состоял смысл этого
вклада?
Евгений Ясин:
Снижение потенциальных темпов
роста.
Наталья Орлова:
Как производственный фактор он
становится более ограниченным. Численность перестала расти, мы ждём, что она
будет падать.
Евгений Гавриленков:
Я показал картинки. Здесь
статистика Госкомстата. Основные фонды, то, как их рассчитывает Госкомстат в
реальном выражении. В обрабатывающей промышленности, в экономике в целом не
показывается снижение. Предыдущие четыре года основной капитал рос в
обрабатывающей промышленности на 5% в год. Мы видим, что сокращается
производство автомобилей не потому, что не хватает этих фондов. Когда идут
рассуждения на тему потенциальных темпов экономического роста, надо чётко
показать методику, как это рассчитывалось. Поскольку я тоже являюсь редактором
этого экономического журнала НИУ ВШЭ, у нас будет рассматриваться статья, в
которой будем пытаться рассчитать темпы экономического роста. Мы дадим
комментарий к этой теме. Она интересна, это одна из неизмеримых химер, которая
сейчас начинает доминировать в мышлении. И на основе этих рассуждений делаются
неправильные выводы, касающиеся реальной экономической политики.
Леонид Лопатников:
Мы говорим о текущем факте,
который нас всех волнует. Премьер-министр Медведев на Гайдаровских чтениях
высказался, что это не результат наших ошибок, а результат наших успехов. Он сослался
на эффект средних доходов, что рост средних доходов понизил
конкурентоспособность, поэтому последовало это замедление. Мне кажется, это не
так. Я хочу привести одно из многих объяснений, почему именно сейчас произошло замедление.
Я не говорю по месяцам, а именно в это период. Он ведь был чем-то предпослан,
какими-то изменениями в инвестиционном плане. Потому что здесь инвестиции
сокращаются, и в последующем, через какое-то время, рост. Я ещё в 2009-м году
писал, что трудно понять современную политику правительства и поддерживающих её
политических сил, направленную на расширение государственного сектора. Это
может привести к замедлению экономического роста страны и снижению жизненного
уровня трудящихся. Речь о возврате в государственную экономику. Я даю табличку,
которая показывает, что если с 2006-го по 2008-й год объём инвестиций
увеличился более чем в два раза, но доля государственного сектора в инвестициях,
как ни странно, снижалась при повышении доли государственного сектора.
Получается, что мы резко увеличили долю государственного сектора, она сначала
составляла 40%, потом 50%. Это сложно считать. Мы увеличили эту долю, а доля государственной
и муниципальной собственности в инвестициях в основной капитал в 2008-м году
составляла только 21%. В 2009-2010-м годах стала даже 19%. Вот одно из
объяснений того, что нас сейчас волнует, замедление темпов на солидный период
времени.
Елена Гусева:
Если считать, что это политика
управления, то как бы вы оценили, сколько здесь объективных факторов,
неизбежного, как в процессах внутренних, так и во внешних? И какова доля
субъективных факторов экономики, которые можно повернуть в ту или иную сторону
политической волей?
Евгений Гавриленков:
Я намеренно не очень чётко
выразился в преамбуле своего выступления. Я сказал, что не буду касаться очень
многих тем. Я решил остановиться на одной из этих. Как угодно, это можно
называть ошибками, или нет. В моём понимании, есть деньги у экономических
акторов, не зависящих от государства, не обладающих высшим знанием. У них есть
определённая задача – получать доход. Что и делают те производители, с которыми
я периодически общаюсь. Алтай, Сибирь – это очень хороший регион, там растёт
всё, что угодно. Алтай – это широта северной Италии, Швейцарии, прекрасный
экологический регион. Но производить что-то и вывозить оттуда сырьё невозможно.
Высококачественная пшеница там растёт, но вывозить её невозможно, большие
транспортные издержки. Это не только проблема монополий, а большое расстояние
до Дальнего Востока. Значит, там надо перерабатывать. Люди готовы там
перерабатывать. Там уже делается что-то, производство продукта из того же
самого зерна, уже с более высокой добавленной стоимостью можно вывозить. Также
производство сыров. Молокопровода, в отличие от нефтепровода, у нас нет. Можно
сделать сыр. Для этого можно что-то закупить по импорту. И люди, видят, что
происходит с денежными рынками, для них это очень важно. Понятно, что есть
проблема с системой судов. Я подчеркнул вот эту макроэкономическую часть как
общую часть инвестиционного климата, которая, на мой взгляд, крайне важна.
Здесь речь не только в уровне процентных ставок, речь ещё в ожиданиях. Когда
нет понимания, что будет происходить с финансовыми потоками, люди не принимают
решения. Экономический рост идёт не от крупных компаний, а именно оттуда. Он
очень неровный по регионам. Я узнаю постоянно много нового. Например, что
лучший сыр делается летом, потому что коровы едят натуральную траву, в которой
все витамины: и вкус, и цвет, и запах другой. Люди на всё это смотрят, и для них
принципиально важна эта среда. Не нормализовав её, мы вряд ли увидим
диверсифицированный рост. Экономика готова. Как только появятся улучшения в
этой части, большее количество людей на местах возьмёт на себя риски по
расширению бизнеса, по развитию нового. Именно оттуда будет идти рост и некое
давление на систему в том, чтобы улучшать институты.
Евсей Гурвич:
Отвечу на вопросы, которые были.
По поводу валютного демпинга. Это ещё один популярный кандидат на роль
волшебной палочки. Есть распространённое поверье, что занижение обменного курса
способно ускорить экономику. Если говорить не о поверьях, а об исследованиях,
то их было два. Одно из них – серьёзного экономиста Родерика, который очень
тщательно изучил эту проблему. Он пришел к выводу, что, в принципе, эффект
занижения курса имеет следующее: положительный нарост есть, но он очень
незначительный, механизм не такой, как принято считать, будто повышается
конкурентоспособность. В одной из этих работ доказывалось, что механизм состоит
в том, что в странах с заниженным курсом ниже доля оплаты труда в ВВП. Поэтому
у них выше инвестиции, и они развиваются быстрее. Во второй работе было нестандартное
объяснение этой связи. Если мы возьмём наиболее известную страну, которая
успешно это применяет – это Китай. Во-первых, Китай отличается от нас тем, что
весь период своего успешного развития они поставляли на мировые рынки
стандартную продукцию. Для такой продукции важна конкуренция издержек. Мы такой
продукции не поставляем на рынок. У нас это не работает. У Китая закрытый счёт
капитала. У нас с середины 2006-го года открытый. При открытом рынке капитала
эффективность такой политики вызывает большие сомнения. Китаю за его политику тоже
приходится платить. Там нормативы резервированы для банков. Они проводят
стерилизацию за счёт повышения нормативов резервирования для банков, мы
проводили за счёт накоплений резервов. Их банки достаточно серьёзно платят за
проведение такой политики.
Второй вопрос, Владимира
Дребенцова, почему рост был высоким до кризиса. Я хорошо помню, когда вы
работали во Всемирном Банке и объясняли, что до кризиса у нас высокий рост,
потому что росли цены на нефть, и вы полностью расписывали эти механизмы. Я
выступаю из того, что читаю ваши обзоры, доклады. Невозможно начинать любое
обсуждение от нуля, это заняло бы дни. Всегда на чём-то основываешься. Это не
вызывает сомнений. У нас до кризиса драйвером роста были цены на нефть, потом
надувался пузырь на мировом рынке капитала, и было огромное ускорение притока
капитала на формирующиеся рынки. С 2000-го года по 2007-й год раз в пять
выросли потоки капитала на формирующиеся рынки. Мы проводили в условиях
открытого капитала политику квази-фиксированного курса. У нас с 2005-го по
конец 2007-го года котировки фьючерсов ни в один день не отличались от текущего
курса больше, чем на 1%. Это значит, что агенты ожидали, что будет
поддерживаться постоянный курс. Это означает, что процентные ставки мы
импортировали, один к одному, из внешнего мира, плюс небольшая премия за риск. Мировые
ставки были исключительно низкими, значит, и у нас были относительно низкие
ставки, притекал к нам капитал. Был бум, экономика была сильно перегрета.
Что касается потенциального роста
и фактического. Это не единственные термины, в которых можно это обсуждать.
Понятно, что до кризиса была сильно перегрета экономика. При среднем темпе
роста 7% потенциальный рост был порядка 4%. После этого он снизился. Я думаю,
что он был в прошлом году порядка 3%. То, что у нас фактический темп ниже, чем
потенциальный, я отношу не к тому, что ставки завышены, а к тому, что существуют
ошибки политики, непонятные провалы политики естественных монополий. Сильно
увеличилась неопределённость, поэтому происходит отток капитала, который мог бы
инвестироваться.
По поводу доли оплаты труда.
Вопрос понятный. Есть идеальная экономика с идеальным финансовым сектором, где
каждый потенциально окупаемый проект финансируется. Но это только в идеале. В
большей степени финансово ограниченная экономика. У нас она сильно финансово
ограничена из-за слабости финансового сектора, поэтому очень большое количество
проектов финансируется при условии, что есть собственные средства. Когда
увеличивается доля оплаты труда, собственных средств становится меньше, меньшее
число проектов финансируется.
Что изменилось? Не растут цены на
нефть, лопнул пузырь потоков капитала на формирующиеся рынки, не растёт безумно
внутренний спрос, он стабилизировался. Повысились риски и неопределённость, в
результате увеличивается отток капитала.
Владимир Дребенцов:
Означает ли это, что введение
собственных бюджетных ограничений, прежде всего, увольнение большого числа
низкоэффективных работников, понижение реальной заработной платы позитивно
скажется на темпах экономического роста?
Евсей Гурвич:
Не означает. Это означает, что
если мы этого не сделаем, то рост будет замедляться. Таким образом, мы можем
бороться с замедлением из-за того, что у нас, по прогнозам, до середины XXI
века будет быстро падать предложение численности экономически активного
населения. Это вычет из роста. Если с этим бороться, то вычета не будет.
Евгений Ясин:
Всё, больше желающих выступить
нет? Выговорились, напуганы, растеряны. Ничего удивительного. С моей точки
зрения, анализ, представленный нашими докладчиком и оппонентами, был очень
интересным. Не столько давал ответ окончательный, отточенный, сколько позволял
лучше понять проблему. С моей точки зрения, есть ещё определённые объяснения,
их надо группировать все вместе. Только потом мы сможем находить какие-то
выходы, которые будут менять ситуацию.
Моё убеждение заключается в том,
что наш потенциальный экономический рост в период, когда были высокие цены на
нефть, благодаря доходам, составлял примерно столько, сколько достигал. Прирост
численности трудовых ресурсов говорил, что в эти годы средний рост численности
рабочей силы составлял 2,2%, рост производительности порядка 5%. Вот, вы
находите картину, которая была в те «тучные годы». Потом доходы понизились,
темпы роста цен на нефть упали. Сейчас они колеблются, численность рабочей силы
перестала расти. Может, я не прав?
Ростислав Капелюшников:
Занятость росла, в 2013-м году
она стояла на месте. Мы говорим о занятости, или о рабочей силе?
Евгений Ясин:
У нас на 2,2% в этом году
выросла? Уже, где-то, правда посерединке.
Ростислав Капелюшников:
Давайте, я предложу смотреть на темпы
экономического роста на душу населения, для того, чтобы понимать. Тогда у нас и
раскроется. Если мы думаем о благосостоянии, мы должны заботиться об этом
показателе.
Евгений Ясин:
Я – производитель. Работают не
те.
Евгений Гавриленков:
Тут оказались некоторые вопросы.
Полезно ещё раз подчеркнуть. Кто-то говорил по поводу того, что нужно делать, что
процентные ставки не особо значимы. На мой взгляд, они очень значимы. Тот рост,
который мы видели до кризиса, во многом был связан с тем, что, совершенно естественным
образом, политика ЦБ, которая накапливала золотовалютные резервы, приводила к
тому, что деньги заходили в систему под нулевую ставку. Ставка на «межбанке»
была 2-3%. Система весь этот период функционировала в условиях реальных отрицательных
процентных ставок, в условиях реальных процентных ставок. Совершенно
сознательный и правильный переход к другой политике рефинансирования породил
определённые проблемы, как нехватка залога. Тем не менее, надо понимать, что
сейчас совершенно другая среда. Когда банки вынуждены занимать у ЦБ практически
под 7%, совершенно понятно, что стоимость денег в экономике выросла. Это явный
ограничитель для экономического роста.
Речь шла о волатильности,
неопределённости. На мой взгляд, как раз всё определённо. Все понимали. По
крайней мере, та группа клиентов, с которой я общаюсь (это большие деньги,
глобальные), все понимали, куда пойдёт рубль. Всем было понятно, какова
траектория движения рубля. Я имею в виду сейчас. Сергей Михайлович, на самом
деле, люди в больших фондах делают очень большие деньги на структурных
продуктах. Когда людям объясняешь, что у ЦБ, по сути, нет цели
денежно-кредитной политики, для одной части ЦБ целью политики является коридор
для процентных ставок. Была ключевая ставка 5,5% и 150 базисных пунктов – это
тот коридор, который соответствующая часть ЦБ пыталась удерживать. Мы видим
этот валютный коридор и видим, что это не сработало. Понятно, что можно
математически доказать, что эти цели не совместимы. На каком-то этапе плоский
валютный коридор был пробит. Люди делали на этом очень большие деньги, формируя
некие структурные продукты, ожидая, что будет пробит этот коридор в начале
года. Это всё было более или менее понятно, предсказуемо на качественном
уровне, потому что цели изначально не совместимы. В этом смысле, есть
определённость. Она была, в какой-то степени, внесена. Минфин устами министра
начал говорить о том, что будут покупать валюту для пополнения резервного
фонда. Это было заявлено на Петербургском форуме в середине июня, когда ЦБ уже
продавал валюту, придерживая рубль. Минфин сказал, что ЦБ будет покупать валюту
по поручению Минфина для пополнения резервного фонда. Понятно, что рынок хочет
быть впереди Минфина. Это тоже один из факторов, который спровоцировал. Месяц
назад замминистра финансов, в разгар всех этих интервенций по поддержке усилий
Центрального Банка для укрепления курса рубля говорит о том, что с 30-го мая
будут ожидаться ежедневные покупки валюты. В этом и ошибка, на мой взгляд,
нынешних руководителей Центрального Банка. Принцип прозрачности денежной
политики, который копируется с Федерального резерва. Федеральный резерв не
работает на валютном рынке, а когда вам показывают траекторию, как будет
двигаться курс, тут всё определённо. Грех не поучаствовать в этом процессе и не
заработать.
Сергей Игнатьев:
Все эти валютные спекуляции –
игра с нулевой суммой. Центральный Банк, действуя в рамках этого коридора,
всегда выигрывает. Он ещё обладает огромным запасом валюты, поэтому это правило
может реализовывать до бесконечной черты. Центральный Банк всегда выигрывает.
Вы говорите, что кто-то там ещё очень много зарабатывает.
Евгений Гавриленков:
Он выигрывает в замкнутой
системе, но не обязательно выигрывает в открытой системе, есть ещё более мощные
внешние игроки.
Сергей Игнатьев:
Центральный Банк всегда
выигрывает, потому что он дешево покупает, он обладает бесконечным запасом
возможностей.
Евгений Гавриленков:
Центральный Банк не должен
участвовать в этой игре.
Сергей Игнатьев:
Я не говорю, должен, или не
должен. Получается так, что кто-то обязан проиграть, в прямом смысле слова.
Население, которое всегда покупает на пике, а продаёт, когда не на пике.
Евгений Гавриленков:
Не берусь судить об основной массе
населения, которая панически реагирует в последнюю неделю.
Сергей Игнатьев:
Я опровергаю ваш тезис о том,
что, зная правила игры, которые установил Центральный Банк, которые публично
всем известны, можно на этом сильно заработать. Я исхожу из того, что не знаю
такой стратегии, которая позволяла бы много заработать. Для меня это была самая
больная тема, когда мы в 2009-м году придумали плавающий коридор. Нельзя ли на
этом заработать? Знаете правила банка? Можете эти правила сообщить кому-то,
потом будет большой скандал. Теперь мы вообще всё публикуем – когда, чего, на
сколько копеек сдвигаем. Я такой стратегии не придумал, никто не придумал. Я до
сих пор считаю, что такой стратегии на всём этом знании всего и вся, как знаем
мы, не существует. Исхожу из того, что система до сих пор работает.
Евгений Гавриленков:
В долгосрочном плане, а речь идёт
о конкретном историческом этапе.
Сергей Игнатьев:
Может, кто-то и заработал, а
потом тот, кто заработал невольно, продал что-то, и всё. Вы думаете, что всё
так, как это у вас красиво нарисовано? Посмотрите январь 2008-го года, когда
всё росло и росло, а потом всё провернулось. Это может и сейчас случиться. Может,
и случилось, мы не знаем об этом.
Евгений Гавриленков:
Поэтому я и говорю, что на том
конкретном историческом этапе было более-менее всё понятно. Сейчас не так.
Сергей Игнатьев:
Можно мне вопрос? И Вы, и Евсей
Томович явно и неявно задали пару вопросов себе и всем присутствующим по поводу
волатильности курса. Я хотел бы их конкретизировать и отослать их вам. Если не
будет никакого вмешательства на валютном рынке, какая будет волатильность для
российского рубля? Потому что мы очень открытая экономика, очень зависимая от
цен на нефть, население очень любит покупать и продавать валюту и смотрит на
курс. Какая будет у вас волатильность в сравнении с другими странами?
Второй вопрос будет заключаться в
реальной волатильности, её влиянии на реальные величины, на экономический рост.
Евгений Гавриленков:
Повышенная волатильность,
естественно, плоха, если она предсказуемый боковой тренд, на неё бизнес не
особо обращает внимание. Плохо ожидание в условиях той же волатильности на
постоянном ослаблении рубля. Это то, что мешает принятию решений. Какова будет
волатильность, если не будет поддержки со стороны рубля? Ответа на этот вопрос
нет без ответа на другой вопрос: как много будет рублёвой ликвидности
закачиваться? На этой картинке я пытался показать, что масштабы поддержки равны
в номинальном выражении масштабу инъекций на длинной квази-залоговой основе.
Если будет меньше предоставляться относительно длинных денег, соответственно,
меньше потребуется интервенций. Это можно доказать, это можно описать чисто
логически как простейшую модель в виде системы двух дифференциальных уравнений.
Можно показать, что существует множество решений. Оно будет зависеть от того,
сколько закачали. Чем больше закачали, тем больше будет волатильность. Что
можно было бы, на мой взгляд, делать? В чём определённый недочёт? Когда у нас
была ключевая ставка 5,5% до недавнего подъёма по однодневным и недельным РЕПО,
по длинным деньгам ставка была 5,75%-5,8%. Различие очень маленькое. Решением
было бы существенное увеличение ставки по длинным деньгам, которые выбивали бы у
банков или его экономических агентов возможность спекуляции на курсе, чтобы
отдача от спекулятивного движения была бы сопоставима или ниже. Если вы занимаете
под 5-6% годовых, но вы можете заработать на этой массе денег 5-6% до
определённого исторического момента. На каком-то этапе у кого-то начнутся
проигрыши. Сейчас мы к этому этапу действительно подходим. В рамках системы,
которая функционировала во втором полугодии, и ожидания того, что валютный
коридор будет пробит, они были 100% просчитываемы в прошлом году.
Я претензий не предъявляю.
Евгений Ясин:
Мнение у него другое. Я смотрю на
него и вижу. Ты согласен с ним?
Сергей Игнатьев:
Нет. Я считаю, что его друзьям
повезло.
Евсей Гурвич:
Из общих соображений, у нас волатильность
должна быть выше, чем в других странах с формирующимися рынками. Потому что
рубль – это сырьевая валюта. Потому что наше население и часть корпоративного
сектора склонны не только к стадному поведению, но и к паническому поведению.
За счёт этого волатильность курса всегда негативно сказывается на росте. Были
исследования, которые показали, что риски для инвестиций, для торговли – это
тоже негативно действует, хотя инвестиции более очевидны. Поэтому для нас
стоимость плавающего курса выше, чем для других, выгоды ниже. Почти везде такая
ситуация. Введение накопительной пенсионной системы из-за низкого доверия к
финансовым институтам тоже не очень работает. Но моя позиция в том, что из-за
этого не надо двигаться назад, а только вперёд, развивать возможности для
страхования рисков, с одной стороны, с другой стороны идти к тому, чтобы была
большая самоадаптация экономики в ответ на изменение реального курса, этим
самым увеличивать выгоды плавающего курса.
Евгений Ясин:
Есть, над чем подумать. Я думаю о
вещах, которые здесь не затрагивались. Никто не сказал, что мы очень молодая
рыночная экономика. В течение 25-ти лет у нас не было особо высокой
квалификации в управлении становящимся хозяйством, которое сейчас уже достигло
какой-то степени зрелости. Я считаю, что мы находимся в недоразвитом положении.
На это нужно обратить внимание, так, чтобы не поднимать паники. У нас многие
механизмы недоразвиты. На них не обращали внимания. Сейчас пришла пора. Если на
этот вопрос не обратить внимания, не тратить больше денег на исследования, о
которых здесь сегодня докладывали, это довольно большая угроза.
Второй момент, на который я хотел
бы обратить внимание, это то, что у нас ненормальные взаимоотношения между
бизнесом и властью. Никто про это не упомянул, но я хочу выразить своё мнение.
До 2003-го года курс правительства следовал за курсом, который проводился при
Ельцине. С 2003-го года ситуация изменилась. Это, может, было связано с
изменением ситуации на рынках. Важно то, что должна была упасть деловая
активность. Насколько – трудно сказать. Рост, который шёл после 2003-го года, в
значительной степени мотивировался дешёвыми деньгами, которые легко
доставались. Это существенно изменяло ситуацию. Все ждали, что это может
продолжаться бесконечно. То, о чём вы рассказываете, я воспринимаю как повод
задуматься. В какой обстановке мы оказались сейчас? Цены на нефть не растут,
институты у нас такие, какие были в 2003-м году, или хуже. Доля государства в
экономике сильно выросла, а регулирующее воздействие государства ещё больше.
Может, надо как-то пересматривать эти вещи, иначе нам не добиться высоких
темпов экономического роста? Я предлагаю всем подумать. Здесь есть люди,
которые разбираются в вопросе, но не выступали. Я к вам предъявляю претензии.
Но с другой стороны, я хотел бы продлить дискуссию. Я предлагаю Евсею Томовичу
через какое-то время выступить с докладом. Взгляд человека, который сам
работает в банке, немного другой. Очень важно слежение за этими колебаниями,
как кто на этом хочет зарабатывать. 12% роста на финансовом рынке было, а
больше негде не было. Сколько это может продолжаться? Я думаю, что это тема.
Сергей Михайлович, я понимаю, что вы не согласитесь выступать, вы никогда не
соглашались. Я добился, чтобы вы к нам пришли на конференцию. Вы, может быть,
сейчас тоже можете подготовить доклад? Мне хотелось бы на нашем семинаре иметь
такое довольно серьёзное обсуждение этой проблемы. Она нас здорово стукнет, я
бы не хотел этого. Наше обсуждение поможет. Всем большое спасибо.